Текст книги "Одержимый"

Автор книги: Владимир Санин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

Проверка боем (Окончание)

Озадаченный и злой, я спустился по трапу и хотел пройти в свою каюту, но меня перехватил Никита.

– Выгнали? – спросил я.

– Лучше звучит «предложили удалиться», – невозмутимо ответил Никита. – Они намекнули, что без цыплят обойдутся. Так что прошу в наш курятник.

Цепляясь за все, за что можно было уцепиться, мы пробрались в салон и уселись в кресла. Судно стремительно взмывало вверх, на мгновение, казалось, застывало и столь долго падало обратно, что замирало сердце.

– Кто-то хочет вдавить нас в море, – сказал я. – Тяжёлой лапой.

– Хорошее сравнение, – похвалил Никита, – Запишите, вам потом за него заплатят.

– Идите к черту, и без ваших шуточек тошно.

– Помогает. – Никита достал из кармана валидол. – Хотите?

– Самообман… – Я, однако, взял таблетку и сунул под язык. Организм мой слегка взбунтовался: подташнивало и болела голова.

– Что он вам заливал? – слишком уж равнодушно спросил Никита. – Наверное, как любит штормовать и бороться со стихией, – догадался он.

– Даже речи об этом не было, – сказал я. – Мы решали кроссворд.

– Все решили?

– Нет, одно слово осталось: спортивная игра из шести букв, начинается на «ф» и кончается на «л».

– Трудное слово, ничего похожего не слышал.

– Вот мы на нём и споткнулись.

Скрывая разочарование, Никита стал протирать очки. Без них его глаза казались совсем не плутовскими, скорее беспомощными. В сущности, он ещё мальчишка, хотя и аспирант. Впрочем, мальчишка, а осмотрительный, из тех, кто не любит делать ошибок – рационалист: станет зятем Корсакова, легко пойдёт по проложенной лыжне. Кто знает, может, это и будет первая его ошибка. Жениться нужно на ровне, расчёт никого счастливым не делал. Ладно, не мне мораль читать, мой-то опыт наверняка ему не пригодится. Я подумал о том, что уже полночь и самое время завалиться в постель, но разве в такую ночь уснёшь?

– Вы правы, заснуть не удастся, – сказал Никита.

– Черт возьми, – удивился я.

– А вы сначала закрыли глаза, потом открыли и чуть развели руками, – весьма довольный эффектом, пояснил Никита. – Люди почему-то склонны видеть чудо там, где имеет место элементарная наблюдательность. И вообще им всегда, во все времена очень хочется какого-нибудь чуда, недоступного их пониманию. Отсюда в прошлом Зевс и Дажбог, а сегодня летающие тарелки. Сыграем партию?

– Боюсь вам проиграть, голова побаливает.

– Вы боитесь другого. – Никита сделал умное лицо. – Шторма и всех сопутствующих штучек.

– Ещё чего!

– Зря храбритесь, Павел Георгич, это от незнания. Я же не боюсь признаться, что мне не по себе, мы уже тонн двадцать набрали.

– Не так уж и много.

– Опять от незнания, – строго указал Никита. – Во-первых, в шторм это довольно много, и во-вторых, Чернышёв решил не окалываться.

– Почему же?

– Говорит, что людей может смыть за борт, не хочет рисковать.

– Значит, так и есть.

– Лукавит! Бороться за живучесть судна нужно в любую погоду. Просто хочет набрать побольше льда.

– В этом тоже есть логика, – сказал я.

– Только не в шторм.

– Но другие, которых мы собираемся учить, именно в шторм могут подвергнуться обледенению!

– Каковы бы ни были результаты нашего эксперимента, первую нашу рекомендацию я могу сформулировать заранее: при штормовом предупреждении немедленно покидать зону обледенения.

– А что думает ваш шеф?

– Своего мнения Виктор Сергеич не скрывает: из шторма нужно выходить. Наша остойчивость уже нарушена, случись что с машиной – и неминуемо развернёт лагом к волне. Догадываетесь, что произойдёт в этом случае?

– Догадываюсь, меня уже Перышкин просвещал. А Корсаков высказывал своё мнение Чернышёву?

– Дважды и во всеуслышание.

– А Чернышёв?

– Пропустил мимо ушей. Вру, один раз он всё-таки отреагировал. – Никита скорчил гримасу, сжал губы и проскрипел голосом Чернышёва: – «Какие брюки посоветуете шить, Виктор Сергеич, узкие или широкие, а то до нас, глухой провинции, моды доходят с опозданием!»

– Похоже. – Я невольно улыбнулся. – Корсаков, конечно, обиделся? Никита пристально и совершенно серьёзно на меня посмотрел.

– Вы ничего не понимаете, Павел Георгич. До обиды ли, если мы идём на чрезвычайно опасное приключение!

Второй раз за последние несколько часов на меня дохнуло холодом. И причиной тому были не столько слова Никиты, сколько необычный для этого насмешника торжественно-мрачный тон. Но не слепец же Чернышёв, попытался я успокоить самого себя, неужто он не видит того, что видит Никита?

В коридоре послышались голоса, и в салон, чуть не сшибая друг друга, ввалились Ерофеев и Кудрейко. Широко расставив ноги и балансируя руками, они рухнули в кресла.

– Ад кромешный! – бодро сообщил Ерофеев. – Баллов сорок, не меньше.

– Это в столичной водке, – заметил Никита. – У вас работает подсознание.

– А в самом деле, неплохо бы выпить, – подхватил Кудрейко. – У вашего шефа, – он кивнул на буфет, – не припрятано?

– Идея! – Ерофеев сунул руку во внутренний карман куртки, ухмыльнулся при виде изобразившегося на наших лицах ожидания, сделал вид, что никак не может выдернуть застрявшую бутылку, и наконец, извлёк из кармана тоненькую книжку. – (Слушайте внимательно, алкоголики, вот что советует капитан Никифоров, если сложилась аварийная обстановка и нужно – цитирую: «готовиться к прыжку в холодную воду». Цитирую дальше: «Создайте в организме запас влаги, выпейте горячего чаю или кофе. Спиртные напитки категорически противопоказаны: алкоголь в организме отнимает у крови влагу, расслабляет нервную систему, мышцы и клонит ко сну». Так что давайте создавать запас влаги и готовиться к прыжку.

Никита скривил губы.

– Кладбищенский у вас юмор, Митя.

– Ба, Никита празднует труса! – воскликнул Кудрейко. – Не зря капитан удалил его с мостика.

– Вас, кажется, там тоже не задерживали, – злорадно сказал Никита.

– Выперли, – весело признался Кудрейко. – Не устоишь, хотя мокрые мешки под ноги расстелили, чтоб не скользить. Федя и тот акробатические этюды за штурвалом исполняет. Когда мы шли в Антарктиду, нас тоже десятибалльный прихватил, но на «Оби» это куда легче.

– Докладывайте обстановку, – нетерпеливо предложил я. – Сколько набрали?

– А черт его знает, – пожаловался Ерофеев, – окна на мостике покрылись льдом, темень, разве поймёшь? Минут пять назад здоровая волна, кажись, часть льда с палубы смыла. Крена, сами видите, пока что нет, авось не перевернёт.

– Авось, авось, – задумчиво повторил Никита, – где это я слышал? Вспомнил: любимое словечко Ньютона. Авось, говорил он, тело под действием силы тяжести упадёт на Землю.

– Ну а если серьёзно? – потребовал я.

– Не для печати? – опросил Ерофеев.

– Не для печати.

– Мы с Алесем не моряки, – сказал Ерофеев, – Чернышёву виднее. Но обледенение, Паша, идёт интенсивное, ванты, оттяжки и штаги уже приобрели характерный вид конусов, постепенно сходящихся кверху. Как это в вашей науке говорится, Никита, – увеличивается парусность судна, что ли?

– Именно так. – Никита кивнул. – А увеличивающаяся парусность, как легко понять, вызывает, с одной стороны, возрастание кренящего момента от ветра, и с другой – уменьшение восстанавливающего момента. Следовательно…

– … остойчивость судна ухудшается, – закончил Кудрейко. – Это мы проходили.

– Ну, раз аудитория столь подготовленная, – высокопарно изрёк Никита, – то моя задача упрощается. Все участники лабораторных испытаний – и мы, и японцы, и англичане – едины в одном: в такой ситуации следует незамедлительно производить околку льда, начиная с высоко расположенных конструкций, чтобы в первую очередь уменьшить парусность. Это же рекомендуют делать все моряки, сталкивавшиеся с обледенением, в том числе, Митя, и капитан Никифоров. И этого почему-то не желает делать один капитан, называть фамилию которого считаю излишним.

– Красиво говорит, – с уважением сказал Кудрейко. – Сразу видать интеллигентного человека.

– Теория, – отмахнулся Ерофеев. – Кто в такой ветер полезет на мачту? Самоубийство.

– Во-первых, – возразил Никита, – хорошо подготовленный матрос в состоянии это сделать. А во-вторых, нужно выходить из шторма, пока… не поздно.

– Ну хорошо, выйдем, – угрюмо согласился Ерофеев. – А дальше что?

– А дальше вам и карты в руки: определяйте вес льда, как и где он нарастает и прочее, – ответил Никита.

– Ну определяли, а дальше?

– Снова выйдем в море, продолжим эксперимент.

– А чего его продолжать, если мы от него убегаем? – пытал Ерофеев. – Нет, брат Никита, тут что-то не склеивается… Я тоже не в восторге от личности Чернышёва, но котелок у него варит.

– Никита, будь добр, чаю, – входя, попросил Корсаков. – Или, ещё лучше, крепкого кофе. Зря ушли, Митя, затаились бы в уголке. Вам было бы интересно понаблюдать за любопытным явлением: толщина льда явно возрастает по направлению от носовой оконечности к надстройке, это видно на глаз.

– Из-за дифферента на корму? – предположил Никита.

– И седловатости палубы, – добавил Корсаков. – Можно сделать предварительный вывод, что это явление приводит к дополнительному увеличению осадки судна носом и, следовательно, к увеличению интенсивности забрызгивания. Чрезвычайно важно будет замерить толщину и вес льда.

– Мы здесь спорили, Виктор Сергеич, – сказал я, – правомерно ли продолжать эксперимент в такой шторм.

Никита негромко выругался: покачнувшись, он выплеснул кипяток из термоса мимо кружки на скатерть.

– Да, очень важно замерить, – с сожалением взглянув на пустой термос, повторил Корсаков. – Между прочим, части надстроек, над которыми колдовал Илья Михайлович, всё-таки обледенели… Павел Георгиевич, на ваш вопрос ответить затрудняюсь, на мостике командует капитан. Могу только сказать, что при испытаниях на модели такое пропорциональное количество льда уже вызывало опасность оверкиля – но то модель… Спасибо за кофе, Никита. Ну, не огорчайся.

Корсаков поднялся и вышел, Никита удручённо сунул пустой термос в кронштейн.

– Напоил шефа, – с насмешкой сказал Ерофеев. – За такое из аспирантуры можно вылететь вверх тормашками.

– Вверх тормашками… – Никита зашлёпал губами. – Не у Гегеля вычитали, коллега? Не волнуйтесь за меня: для моего шефа научные интересы выше гастрономических…

Никита говорил рассеянно, он будто к чему-то прислушивался, от него исходило какое-то беспокойство.

– Вы ничего не чувствуете? – спросил он. Мы, все четверо, замерли и напрягли внимание. Через покрытые наледью иллюминаторы ничего не было видно. Судно скрипело, его подбрасывало вверх и швыряло вниз. Все, казалось бы, как полчаса назад, но что-то в поведении судна неуловимо изменилось, а что – я понять не мог.

– Плавная качка, – чужим голосом сказал Никита.

– Пугаете? – без улыбки спросил Ерофеев.

Никита не ответил, но я увидел, что он сильно взволнован, и его волнение передалось мне. Плавной и продолжительной качкой судно предупреждает о том, что его центр тяжести переместился вверх и остойчивость на пределе – это я знал.

– Никакая она не плавная, – словно убеждая самого себя, сказал Ерофеев.

– Обыкновенная. Судно резко положило на левый борт. Нас с Никитой выбросило на стол, а Ерофеев и Кудрейко вместе с креслами полетели на переборку. Через несколько очень долгих секунд «Дежнев» выпрямился. Из коридора донеслась топот ног и чьи-то крики.

– Может, и обыкновенная, – сказал Никита. Он шарил рукой по столу в поисках очков и был очень бледен. – Но из шторма нужно выходить.

Рассудив, что наиточнейшую информацию я могу получить лишь на мостике (ну в крайнем случае наорут и выпрут), я опрометью бросился туда. К моему удивлению, там было спокойно: то ли мы, как упрекал меня Никита, и в самом деле перепугались от незнания, то ли пребывание на командном пункте обязывало находившихся там людей к самообладанию, но переговаривались они по-прежнему тихо и немногословно. На меня внимания никто не обратил. Я пристроился в углу рубки у очищенного от наморози окна и уткнулся взглядом в необычно толстую, сплошь обледеневшую мачту. Мне показалось, что впереди мелькают какие-то огни, и, не выдержав, я шёпотом спросил об этом у Лыкова.

– Входим в бухту Вознесенскую, – неожиданно громко ответил он. – Васютин дежурному морской инспекции нажаловался, сукин сын, ЦУ десять минут назад получили.

В голосе Лыкова, однако, я не уловил и тени осуждения – старпом явно «играл на публику». И, как тут же выяснилось, играл напрасно.

– Не вводи в заблуждение корреспондента, – послышался из темноты голое Чернышёва. – Я задолго до ЦУ перетрусил, пятьдесят минут как идём к бухте. Успокоился, Паша?

– А я и не волновался! – с вызовом соврал я. – Разве что чуть-чуть, когда «Дежнев» «задумался». У вас здесь никто не ушибся?

– С чего это? – удивился Лыков.

– Как с чего? У нас от крена все попадали, Ерофеев палец вывихнул.

– Архипыч, у нас был крен? – спросил Лыков.

– Это тебе приснилось, Паша, – проскрипел Чернышёв. – На спине спал небось.

– С креном на левое ухо, – добавил Корсаков.

Все засмеялись. Только сейчас я заметил, что Корсаков прижимает к щеке окровавленный платок.

– Виктор Сергеич, я-то думал, что вы человек серьёзный… – упрекнул я.

– Был, Павел Георгиевич. – Корсаков положил руку мне на плечо. – Особенно в тот момент, когда нас положило на борт. А теперь, простите великодушно, мне тоже хочется немного посмеяться.

Чернышёв даёт рекомендацию

Баландин ликовал зря: морская болезнь, от которой он так лихо открещивался, замучила его вконец. Когда мы пришвартовались и я спустился в каюту, Любовь Григорьевна заканчивала уборку и осунувшийся за часы невыразимых страданий Баландин смотрел на неё по-собачьи благодарными глазами.

– Вы так добры, мне, право, неудобно… – мямлил он.

– Неудобно брюки через голову надевать. – Любовь Григорьевна отжала тряпку в ведро. И ласково добавила: – Отдыхай, Жирафик, авось привыкнешь.

Она ушла. Баландин крякнул и испытующе на меня посмотрел.

– Прошлый раз вы, кажется, были зайчонком, – заметил я.

– Надеюсь, вы не думаете, Паша… – Бледное лицо Баландина окрасилось в свекольный цвет. – Милая, на редкость отзывчивая женщина, правда?

– Вам виднее.

– И очень сообразительная: представьте себе, за каких-нибудь двадцать минут вникла в основы химии полимеров!

– Да, в женщине это главное.

– Ну, вот… – Баландин сокрушённо махнул рукой, мечтательно, как мне показалось, вздохнул и вдруг спохватился: – Так что у нас делается?

Я коротко рассказал, забрался на верхнюю койку и, чувствуя себя совершенно разбитым, мгновенно уснул.

Спал я тревожно. На меня валились какие-то глыбы, кто-то пытался меня бить, и я с криком просыпался. Сверху и в самом деле доносились стуки и скрежет, но ни сил, ни желания разбираться в их происхождении у меня не было.

Утром я проснулся от назойливо проникающей в уши песенки. Голый по пояс, свеженький как огурчик Баландин брился безопасной бритвой и, ужасающе фальшивя, мычал какую-то мелодию, в которой с трудом угадывался «Танец с саблями». Оттянув двумя пальцами огромный нос, Баландин поскрёб под ним бритвой, весело промычал ещё несколько тактов и, ощерившись, стал скрести подбородок. Затем он полюбовался собой в зеркало, удовлетворённо протрубил конец мелодии и неожиданно показал самому себе длинный красный язык. Здесь я уже не выдержал, укрылся с головой одеялом и стал беззвучно содрогаться в конвульсиях.

– Проснулись? – доброжелательно спросил Баландин. – Вставайте, без завтрака останетесь и на разбор опоздаете. А у нас происшествие! Пока я спал, на борту разразился грандиозный скандал, невольным виновником которого оказался Птаха. Помните стуки и скрежет, которые мешали мне спать? Это Птаха, желая преподнести капитану приятный сюрприз, вместе с пятью матросами за ночь околол и выбросил в море набранный нами лёд. Когда Чернышёв проснулся и вышел покурить на крыло мостика, он остолбенел: палуба была совершенно чиста, а Птаха, утомлённый, но чрезвычайно собой довольный, сбрасывал за борт последние осколки льда.

– Хоть танцы устраивай, Архипыч, – похвастался он. – Как будто и в море не были!

Что творилось! Чернышёв так орал на бедного Птаху, что сорвал голос, и Рая сейчас отпаивает его молоком с мёдом. Сначала Птаха оправдывался, что его, мол, никто не предупреждал, потом все понял и теперь сидит в своей каюте, отчаянно сквернословит и проклинает экспедицию, психов-учёных, Чернышёва и свою несчастную участь. Обо всем этом мне поведал Баландин, пока я одевался. Все кругом расстроены, упрекают друг друга: «Раньше нужно было лёд промерить!», – а экипаж толком ничего не понимает и посмеивается.

Обсуждение событий минувшей ночи проходило в салоне.

Сверх ожидания Чернышёв был вовсе не в плохом настроении. Обмотав по-домашнему горло полотенцем, он попивал маленькими глоточками тёплое молоко, по-кошачьи жмурился и благосклонно на нас поглядывал. Между тем мы знали, что ему по докладной записке Васютина за самовольство влепили выговор, о чём заботливо сообщили радиограммой; в ней же указывалось, что в случае повторного нарушения будут приняты более строгие меры.

– Никита, – просипел он, – будь добр, не в службу, а в дружбу, если не трудно, позови, пожалуйста, Птаху.

Джентльмен, да и только! Когда же в салон, тяжко вздыхая и потупясь, вошёл Птаха, мы поразились по-настоящему.

– Прости меня, Костя, – проникновенно сказал Чернышёв. – Я ж тебя не предупредил, что науке лёд нужен, правда?

– Ага, – недоверчиво глядя на капитана, буркнул Птаха.

– Значит, я и виноват, – резюмировал Чернышёв. – Пёс с ним, со льдом, что мы, нового не наберём, что ли? Этого добра. Костя, на наш с тобой век хватит.

Птаха замысловато, но обрадованно подтвердил эту мысль и был отпущен с миром.

– Золотой малый, – поведал Чернышёв. – Бывает, ошибается, конечно, но у меня лично язык не повернётся его упрекнуть.

– А кто на весь порт орал: «Услужливый Птаха опаснее врага»? – пробормотал Лыков, будто про себя.

– Неужели нашёлся такой хам? – ошеломился Чернышёв. – Не перевелись у нас ещё грубые люди. С ними, я вам скажу, надо бороться, ты уж себя сдерживай, Лыков, не бери пример с Васютина, который никогда не будет человеком.

– Точно, не будет. – Лыков ухмыльнулся. – Посвяти их, Архипыч.

И нам была рассказана такая история. Несколько лет назад лучших капитанов премировали туристическими путёвками в Австралию, и одним из пунктов программы был осмотр крупнейшего зоопарка. Здесь Васютин и отличился. Подойдя к вольеру, где совершал отправления гигантского роста орангутанг, Васютин брезгливо посмотрел на него и глубокомысленно изрёк: «Никогда ты не будешь человеком!» Русским языком орангутанг не владел, но оскорбительную интонацию уловил и, быть может, не совсем тактично, но зато мгновенно на неё отреагировал: поставил под зад лапу и… Скорбящего философа кое-как отмыли из шланга, посочувствовали, как умеют в таких случаях сочувствовать моряки, и, хотя Васютин изо всех сил старался обратить то происшествие в шутку, неверие в творческие возможности орангутанга ему дорого обошлось: злосчастное «никогда ты не будешь человеком» отныне сопровождало его, как тень.

Расправившись таким образом со своим недругом, Чернышёв и вовсе приобрёл отличнейшее расположение духа. Охрипшим, срывающимся на шёпот голосом он расхвастался успехами дочек, которые учатся почти на одни пятёрки, рассказал забавный случай, как Птаху на промысле пытались записать для радио, и в заключение предложил нам не тратить времени зря и перейти к обсуждению. «А то вы как-то легкомысленно настроены», – упрекнул он.

Лыков, привыкший к этим штучкам, жестом призвал нас не возражать, и разбор начался.

Слушал я рассеянно; обилие научных терминов вообще действует на меня усыпляюще, и я всегда стараюсь пропускать их мимо ушей: мысли мои были заняты другим. Верный способ отвратить от себя человека – слишком пристально его разглядывать. Между тем один из участников обсуждения настолько меня заинтересовал, что я видел и слышал только его.

Боковым зрением я следил за Корсаковым. Несмотря на то, что рассечённый подбородок пришлось залепить пластырем, Корсаков был чисто выбрит, подчёркнуто аккуратно одет – свежая сорочка, галстук, бархатная куртка; от красиво причёсанной, чуть с проседью шевелюры исходил приятный аромат лаванды. На фоне помятых и неухоженных коллег Корсаков смотрелся превосходно; глядя на него, иные из нас украдкой засовывали поглубже грязноватые манжеты и вытаскивали расчёски, а Чернышёв с его полотенцем и небритой щетиной выглядел вовсе карикатурно. Много лет пытаясь изучать людскую натуру, я привык не переоценивать внешний вид и изящество, врождённое или благоприобретённое, но человека умного, порядочного да ещё аккуратного уважал вдвойне; особенно если эта аккуратность соблюдалась не в обычных условиях, когда к тому обязывают обстоятельства, а в путешествии. Сам я слитком ленив, чтобы ухаживать за своей персоной – следить за ногтями и холить физиономию, но вовсе этим не бравирую; впрочем, не обо мне речь. Люди, умеющие блюсти себя в любых обстоятельствах, обычно уверенные, гордые и сильные, сознающие своё превосходство; не знаю, правило ли это, но исключения мне не встречались.

Исподтишка любуясь Корсаковым и втайне им восхищаясь, я, однако, готов был дать голову на отсечение, что сегодня он не тот, каким был сутки назад. Не потому, что лицо портил уродливый пластырь, дилетантски налепленный исполняющим обязанности фельдшера Лыковым, и не потому, что в движениях сквозила усталость: в его глазах появилось что-то принуждённое. Говорил он спокойно и уверенно, улыбался и шутил, но с каким-то трудно уловимым сдвигом в интонации, будто ему что-то мешало, как мешает иногда туго завязанный галстук.

Мне казалось, что Никита, знавший шефа лучше других, тоже что-то заметил: он иногда испытующе на него поглядывал и чаще обычного снимал и протирал очки; однако Никита сам выглядел не лучшим образом, и это мне могло померещиться.

Я вздрогнул от общего смеха: оказывается, концовку последней фразы я произнёс вслух. Такое со мною случается, но от этого и мне и окружающим далеко не всегда бывает смешно. Однажды, когда редактор на летучке критиковал мой и в самом деле скверный очерк, я подумал, что собственную галиматью он небось считает шедевром, и от души посоветовал ему заткнуться – посоветовал, увы, вслух, после чего на полгода был переведён в отдел писем. В другой раз, будучи в гостях, я отключился и столь нелестно подумал во всеуслышание об умственных данных хозяина, что с тех пор меня в тот дом не приглашают. Гриша Саутин пророчит, что когда-нибудь я ляпну такое, что даже Монах не выдержит, заберёт свои вещи и уйдёт к другому.

Я извинился.

– Хотя Павел Георгиевич полагает, что это мне могло померещиться, – продолжал синоптик Ванчурин, – в данном случае мы оказались в тыловой части глубокого циклона, при выходе которого ла Японское море произошло резкое понижение температуры воздуха и усиление северо-западного ветра до одиннадцати баллов. Полагаю, что при таких синоптических явлениях катастрофически быстрое обледенение неизбежно. Поэтому предлагаю записать: при составлении прогноза обледенения судов необходимо прежде всего разработать прогноз направления и скорости ветра, а также температуры воздуха и в случае, если прогноз неблагоприятен, рекомендовать судам немедленно прекращать промысел и покидать зону обледенения.

– Я бы добавил, – сказал Чернышёв, – что наиболее интенсивное обледенение наблюдается вблизи берега, когда ветер дует со стороны побережья.

– И ещё, – вставил Корсаков, – при входе в поле битого льда забрызгивание и, следовательно, обледенение прекращаются вне зависимости от силы ветра.

– Записал, Никита? – спросил Чернышёв. – С этим все ясно. Виктор Сергеич, помните, в ноль часов у нас было десять-одиннадцать забрызгиваний в минуту, а в ноль пятнадцать вы стали фиксировать пять-шесть?

– Да, конечно.

– А почему это произошло, как думаете?

– Может быть, ветер… – с колебанием начал Корсаков.

– Ветер даже усилился, – строго указал Ванчурин. – В ноль пятнадцать было двадцать метров в секунду.

– Я просто снизил скорость хода судна, – сказал Чернышёв. – Приём нехитрый, мы его не раз применяли. Но это, конечно, палка о двух концах: на малой скорости в штормовую погоду из зоны обледенения не выберешься.

– Тем не менее зафиксировать это необходимо, – сказал Корсаков. – Попробуем обобщить: основными факторами, влияющими на интенсивность забрызгивания, являются параметры ветра и волнения моря, курсовой угол к фронту волны и ветру, а также скорость, размеры и посадка судна.

– Афористично сказано, – похвалил Чернышёв, – замётано. Никита, если не трудно, не в службу, а в дружбу…

– Иду. – Никита поднялся и пошёл к двери.

– Куда идёшь?

– Но вы же просили меня позвать Птаху, – невозмутимо ответил Никита.

– Вот это фокус! – Чернышёв даже растерялся. – Как узнал?

– Секрет фирмы! – Корсаков улыбнулся, гордый успехом своего подшефного

– Подороже продай, Никита.

– Пачку цейлонского чаю, – с детским нетерпением предложил Чернышёв. Никита скривил губы. – Две пачки!

– И банку сгущёнки, – потребовал Никита.

– Черт с тобой, вымогатель!

– Когда Птаха выходил, – Никита задрал нос и изобразил на лице глубокую работу мысли, – вы сделали жест, словно порывались его задержать, но после секундного колебания отпустили. Следовательно, он зачем-то был вам нужен. А поскольку мы ещё не говорили о количестве набранного льда…

– Ну и ну, вот стервец! – хрипя и кашляя, восхитился Чернышёв. – А о чём я сейчас про себя подумал, угадаешь?

– Нет ничего проще: вы чертыхнулись по адресу своих голосовых связок.

– Утопить колдуна! – торжественно провозгласил Чернышёв. – Не позавидуешь его будущей бесовке: попробуй, дай левака, если тебя насквозь видят.

– Я бы не назвал его будущую жену бесовкой, – с чуть заметной улыбкой сказал Корсаков. – Симпатичная и миловидная девушка.

– Миловидные и есть самые бесовки, – возразил Чернышёв. – С виду баба как баба, идёт, каблучками стучит, а на самом деле на метле летает.

Чернышёв вздохнул, и все заулыбались: не надо было обладать проницательностью Никиты, чтоб угадать, о чём он сейчас подумал. А уж я-то знал точно, что его собственная «бесовка», несмотря на её интересное положение, не давала ему покоя.

– Звали? – входя за Никитой, спросил Птаха.

– Садись и рассказывай, – предложил Чернышёв. – Где и какой лёд был? Учти, за каждое солёное словечко – день без берега.

– Тогда я лучше напишу, – ухмыльнулся Птаха. – Что мне, до конца жизни здесь торчать, трам-тарарам?

Птаха рассказал, что сильнее всего обледенели верхняя палуба, борта, такелаж, передняя и боковые стенки надстройки, крылья мостика. По грубому подсчёту, всего «Семён Дежнев» набрал тонн тридцать, и, что самое интересное, в разных местах окалывался этот лёд по-разному. Лобовая стенка рубки и планширь на бане, покрытые эмалью Баландина, окалывались значительно легче, чем все остальные участки: лёд сваливался не кусочками, а целыми пластинами, с одного удара.

– Значит, легче было окалываться? – с торжеством пытал Баландин.

– Раза в два, не меньше, – подтвердил Птаха. – Если б весь пароход такой эмалью покрыть, за два часа бы шутя управились…

Баландин кивал, исключительно довольный.

– … только, – продолжал Птаха, – одна беда: вместе со льдом часть эмали сбивается, снова покрывать нужно.

– Может быть, вы слишком сильно ударяли? – Баландин был слегка обескуражен. – Чем вы сбивали лёд?

– Мушкелем, конечно, – ответил Птаха. – Ну, кувалда деревянная.

– Нужно было поделикатней, – подал голос Ерофеев, – пальчиком сковырнуть. А то обрадовались – кувалдой…

– Нам пальчиком нельзя, – уже стоя в дверях, сказал Птаха, – у нас этот… маникюр.

– Что ж, для начала совсем неплохо. – Чернышёв с нескрываемым уважением посмотрел на Баландина. – Видимо, эмаль, Илья Михалыч, штука многообещающая. Как она по-научному?

– Кремний-органический полимер с антикоррозийным подслоем, – скромно сообщил Баландин. – Это если коротко.

– Как стихи, – пробормотал Никита. – Так и просится на музыку.

Было решено покрыть эмалью ещё ряд поверхностей и провести следующую околку под личным наблюдением Баландина.

Обсуждение шло на удивление мирно, даже в спорах, возникающих по тому или иному поводу, никто не «лез в бутылку», и все как-то быстро друг с другом соглашались. Сначала это меня порадовало, потом огорчило, но в конце концов я понял, что пока что материала для дискуссии накоплено слишком мало и обсуждались вещи бесспорные, ни у кого серьёзных сомнений не вызывающие. И всё-таки мною овладело ощущение, что и Корсаков, и Ерофеев, и другие чего-то не договаривают, сознательно обходят какую-то волнующую их тему: не раз я замечал в их обращённых к Чернышёву взглядах насторожённость и вопрос. И вдруг мне пришла в голову мысль, что причиной тому вовсе не научные дела, а самые обыкновенные личные, конкретно – простая человеческая тревога, встряхнувшая нас минувшей ночью.

А ведь об этом, необыкновенно важном для каждого из нас, ещё никто и не заикался! Отсюда и принуждённость, и насторожённость, и вопрос: самое важное ещё не обсуждалось. Ходили вокруг да около, а ни у кого язык не повернулся начать. Что-то вяло бормотал Ерофеев, какие-то безразличные реплики ронял Корсаков, задумался Баландин, перестал острить Никита – обсуждение упёрлось в стенку.

– Все, что ли? – зевая, спросил Лыков. – Тогда я пошёл, Архипыч, к вечеру вернусь.

– У него семья здесь, – пояснил Чернышёв. – В Вознесенском многие живут, порт приписки «Дежнева». Повезло им – пока штормит, портнадзор ни за какие коврижки в море не выпустит.

– Алексей Архипыч, – спросил я, – можно вопрос?

– Валяй, – лениво разрешил Чернышёв.

– Была ли необходимость в том, что мы так долго не выходили из шторма?

Лыков, который уже открывал дверь, вздохнул и вернулся на место.

– Нейтральный пассажир. – Чернышёв мне подмигнул, но глаза его не улыбались. – А я-то сижу и удивляюсь, почему никто сию животрепещущую тему не поднимает. Неужели так перепугались?

– Запрещённый приём, Алексей Архипыч, – спокойно сказал Корсаков.

– Не знаю, как вы, а я в самом деле струсил, – доверчиво поведал Баландин. – Особенно когда вылетел из койки на стену.

– На переборку, – проворчал Лыков.

– Именно на переборку! – с живостью подхватил Баландин. – Но потом судно выпрямилось, и я даже посмеялся над своим испугом.

– Да, это было смешно, – сказал Никита. – Ну плавная качка и все остальное.

– Никакой плавной качки не было, – возразил Ванчурин. – Нас положило на борт по другой причине.

– Какой бы она ни была, эта причина, – сказал Ерофеев, – но ощущение не из приятных.

– А главное – была ли в этом необходимость? – спросил Кудрейко. – Или… – Он запнулся.