Текст книги "Одержимый"

Автор книги: Владимир Санин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)

– Вы так и не разъяснили… – начал Корсаков.

– Я в радиорубку, Антоныч, – пошёл к двери Чернышёв. – Всех посторонних прошу покинуть мостик.

– Но я… – встрепенулся Корсаков.

– Прошу покинуть! – повторил Чернышёв.

Катамаран

Я решил сделать вид, что это ко мне не относится, и, сжавшись в комок, затаился в тёмном левом углу рубки.

– Одно слово – и выгоню, – заметив меня, предупредил Чернышёв.

Я благодарно кивнул. В салоне иллюминаторы давным-давно обмёрзли, в моей каюте их вовсе не было – внизу бы я сходил с ума.

Обколов и выбросив за борт лёд, палубная команда скрылась в тамбучине. Палуба быстро стала покрываться ледяной коркой, но пока что большая часть воды стекала по ватервейсам, шпигатам и штормовым портикам. Судно подбрасывало и швыряло, шторм, как предсказывал Ванчурин, перевалил за семь баллов, и шаривший по морю прожектор «Дежнева» не мог вырвать из тьмы ничего, кроме вздыбленных, распсиховавшихся волн.

– Право руля три румба! – приказал Чернышёв.

– Есть право руля три румба.

Лыков сжал мою руку и кивком указал на появившуюся вдали, выхваченную лучом света неестественно белую глыбу.

Присмотревшись, я увидел невероятное, не укладывающееся в сознании зрелище: по Японскому морю, избиваемый волнами, плыл айсберг. Мне почему-то вспомнилось, что такие айсберги полярники называют пирамидальными – широкие у основания, они конусом сужаются кверху. С каждой минутой айсберг становился все ближе, и вскоре я различил – нет, но различил, угадал – обросшие льдом мачты и белые силуэты спасательных шлюпок на ботдеке.

Это было ПРС «Байкал».

На него было страшно смотреть, не верилось, что это склонившееся на бок бесформенное чудище есть создание человеческих рук. Лобовая надстройка, палуба перед ней, брашпиль, тамбучина, борта – все срослось и сровнялось, все лишь угадывалось за сплошным нагромождением льда. Прожектор «Байкала» то подмигивал, как глаз изувеченного циклопа, то вдруг исчезал, когда судно накрывала волна.

Это был корабль-призрак, людей на нём не было видно.

Лыков загасил сигарету в приспособленной под пепельницу консервной банке.

– Значит, как решили, Архипыч?

– Другого выхода не вижу, – сказал Чернышёв. – Катамаран.

– Катамаран, – кивнул Лыков. – Воротилин и Дуганов?

– Они, кто же ещё.

Вцепившись в поручни, оглушённый ужасом, я смотрел, как «Байкал» вдруг лёг на левый борт. Будто откуда-то издали донеслась короткая ругань Чернышёва, именно к левому борту, видимо, он рассчитывал подойти. Значит, надо разворачиваться, становиться лагом к волне – предусмотрительно же мы избавились ото льда!

Я отпрянул – здоровенная волна хлестнула по смотровому окну рубки.

– Держись, Георгич! – крикнул второй штурман Ваня Ремез. Перышкин повис на штурвале – «Дежнева» круто положило на борт.

– Одерживай, трам-тарарам!

«Дежнев» описал дугу, выпрямился. Перышкин повернул ко мне неулыбающееся лицо, подмигнул.

– Понял, что такое «задумался»?

– Молчать на руле!

«Байкал» по-прежнему лежал на борту, верхушки его мачт, казалось, едва не касались воды. Я боялся подумать о том, что творится в его каютах, помещениях, из которых нет выхода.

Чернышёв повернулся к Лыкову.

– Антоныч, пора.

– Я тоже пойду! – неожиданно выпалил Перышкин. – У Дуганова колено распухло.

Чернышёв внимательно посмотрел на Перышкина и включил палубную трансляцию.

– Дуганову немедленно прибыть на мостик! Палубной команде приготовиться к швартовке!

К швартовке?! Как, куда ты думаешь швартоваться? Дверь тамбучины открылась, по палубе, волоча за собой страховочный конец, заскользил Дуганов. Поднявшись по трапу на крыло мостика, он распахнул дверь, и нас обдало сырым морозным воздухом, Перышкин передал Дуганову штурвал, криво усмехнулся, встретившись со мной глазами, и вслед за Лыковым выскочил из рубки.

Теперь, когда мы оказались совсем рядом с «Байкалом», я отчётливо видел тёмную, свободную ото льда подводную часть судна. В то мгновение мне почудилось, что «Байкал» до жути похож на мёртвого кита; ещё я подумал, что, если тысячетонная волна подхватит и бросит нас друг другу в объятия, «Дежнев» треснет и рассыплется, как гнилой орех.

– Приготовиться к прыжку! – возвестил по трансляции Чернышёв.

Кажется, впервые в жизни я физически ощутил, что волосы мои встают дыбом: гигантская волна приподняла судно, на фальшборт, отчаянно балансируя, вскарабкались Воротилин и Перышкин – оба в оранжевых спасательных жилетах – и прыгнули вниз. Спустя секунду, когда «Дежнев» нырнул в волну, я на миг увидел две оранжевые фигурки, застывшие на глыбе льда.

Чернышёв сбросил шапку, вытер рукавом струившийся по лицу пот.

Я вскрикнул, но голос мой сел, и изо рта вырвался какой-то хрип: одна из фигурок исчезла. Ремез бросился к двери правого крыла и настежь её распахнул.

– Ползут, Архипыч! Филя уже на ботдеке!

– Воротилин, Перышкин, заводи концы! – выскочив на крыло, проревел в мегафон Чернышёв. – Птаха, трави швартовые!

Наконец-то я понял смысл брошенных Чернышёвым слов: «Другого выхода не вижу – катамаран!» Я продвинулся к открытой двери, я хотел видеть все.

Оранжевые фигурки ползли по льду.

Я снова вскрикнул: ревущая с пеной волна накрыла «Байкал».

– Назад! – Чернышёв отбросил меня от двери. Не знаю, сколько это продолжалось, минуту или час. На кого-то орал Чернышёв, где-то вроде бы заело лебёдку, никак не удавалось завести за мачту «Байкала» швартовый конец.

– Лыков, Птаха – вира!

Одним прыжком Чернышёв оказался у распахнутой двери, ухватился за притолоку и застыл как изваяние. Ремез ударил меня кулаком по плечу.

«Байкал» медленно выпрямлялся – призрак оживал!

Чернышёв подскочил к Дуганову, ухватился за шпаги штурвала.

– Руль прямо! – бешено заорал он.

Треск, грохот – и, сбитый с ног неведомой силой, я пребольно ударился о штурвал. В солёном рту появилось что-то постороннее, прокушенным языком я нащупал дыру в верхней челюсти и с кашлем выплюнул два зуба.

– До свадьбы заживёт! – Чернышёв помог мне подняться, на его глазах были слезы. – А ты говоришь – оверкиль!

Не чувствуя боли, я бросился к двери.

Прижавшись друг к другу, будто обнявшись, покачивались на волне ПРС «Байкал» и СРТ «Семён Дежнев».

Сгоряча я многого не заметил и не понял. Я не видел, например, что Воротилин с Перышкиным подтягивали и заводили швартовые концы не в одиночку (да и вряд ли они справилась бы своими силами), а с помощью капитана, боцмана и двух матросов «Байкала». Не знал я и того, что та самая волна, накрывшая «Байкал», очень ему помогла: смыла часть льда с верхних конструкций. Это и многое другое стало известно потом, на разборе.

Шторм поутих, и оба экипажа всю ночь приводили спасённое судно в порядок: ремонтировали вышедший из строя главный двигатель, восстанавливали антенны, окалывали лёд. А под утро, когда взяли курс на Вознесенскую, я поплёлся в каюту.

Плохо помню, что говорил мне Баландин: кажется, что они мне завидовали, потому что были в неведении и ужасно волновались. Опустошённый, я прополоскал разбитый рот, с отвращением взглянул в зеркало на своё распухшее лицо и с трудом забрался на койку. Свирепо ныла челюсть, царапали язык осколки выбитых зубов, отсутствие которых, безусловно, очень украсит мою улыбку.

Разгорячённые, пришли Ерофеев и Кудрейко. Они всю ночь работали на «Байкале», и теперь их распирало от впечатлений.

Засыпал я тревожно. Мне мерещились Воротилин и Перышкин, прыгающие в тёмную пропасть, неестественный, похожий на мёртвого кита корабль и слезы на глазах Чернышёва.

– А я ему ответил, – громко сказал Баландин, – что бывают такие ситуации, когда спасти может не здравый смысл, а безрассудство! Только и исключительно безрассудство!

Больше я ничего не слышал. Помню только: последнее, о чём я подумал, было то, что остойчивость и жизнь «Байкалу» вернул именно безумный манёвр Чернышёва.

Чернышёв в своём репертуаре

Сначала мне померещился тихий женский смех, а потом я услышал настойчивый призыв: «Всех посторонних прошу покинуть борт! Всех посторонних прошу…» Спросонья мелькнула мысль, что я и есть посторонний и что меня черт знает куда сейчас повезут. Не продрав как следуем глаза, я привычно сбросил ноги, соскочил вниз – и ошалело уставился на двух хохочущих женщин. Наверное, я был хорош – в майке далеко не первой свежести, мятых трусах и с заспанной, битой физиономией.

– Нашли место и время, – незнакомым голосом прошепелявил я, сдирая с койки Баландина одеяло и укутываясь, что вызвало новый приступ веселья. – Расселись тут, людей пугают… бесовки.

– Совсем как мой Алексей, – защебетала Маша, – с кем поведёшься, от того и наберёшься. А ведь какой культурный Павел Георгич были, какие слова красивые говорили, ножкой шаркали!

– Ну, просто бич из портовой забегаловки, – улыбнулась Инна.

«Всех провожающих прошу покинуть борт», – уныло вещал по трансляции Лыков.

– Слышали? – В каюту вошёл Чернышёв, в новой с иголочки форме, в белой рубашке, при галстуке. – Откуда здесь это пугало? – удивился он. – Боцман, убрать!

– Пошли вы все к черту, – пряча голые ноги, возмутился я. – Дали бы человеку одеться.

Дверь скрипнула, и Зина, просунув голову, жадно уставилась на Инну.

– Брысь! – рыкнул Чернышёв, и дверь захлопнулась. – Мария, ты мне нужна.

– Спохватился, милый муженёк, пропела Маша, – а я-то думала, что необнятая уйду!

Мы остались одни.

– Выступать приехала? – глупо спросил я, прикрывая рот рукой.

– Сыро здесь, – поддёрнув плечами, сказал Инна. – Ну и дикция у тебя, Паша. С Розой Семёновной поговорю, вернёшься, новые вставит.

– Поговори. Как ты?

– Было не очень, теперь спокойнее. Я ведь от Юрия Петровича ушла.

– Слышал.

– Паша, ты ужасно смешной! – Инна засмеялась. – Родной Монах не узнает.

– Конечно, смешной, мы очень веселились ночью.

– Весь посёлок ходуном ходит. – Инна поёжилась. – Здесь такое творилось, жены, дети…

– Все живы, и слава богу. Тебе пора.

– Да, пора. – Инна встала и подошла ко мне. – Ничего, если я пока у нас… у тебя поживу?

– Ключи у Гриши, – сказал я. – Монах обрадуется.

– А ты?

– Обязательно сейчас отвечать?

– Мы с тобой, – с горечью сказала Инна, – два стареющих дурака. Будь здоров, береги себя.

Она распахнула шубку, прижала мою голову к груди и быстро вышла из каюты.

Едва я оделся и умылся, как пришёл Баландин.

– Ну и видик у вас, Паша!.. Впрочем, извините, я повторяюсь. Долг платежом красен, прихватил вам с завтрака бутерброды. Ба, пирог, и какой – яблочный! Прекрасная фея принесла?

Глаза Баландина пылали неутолимым любопытством.

– Угощайтесь, Илья Михалыч.

Я втихомолку чертыхнулся, беседа с Баландиным никак не входила в мои планы: каждая жилка во мне трепыхалась, я жаждал разобраться в своих ощущениях. Все-таки в каждом человеке дремлет скрытый эгоцентрист, который время от времени пробуждается, чтобы проделать «восемьдесят тысяч вёрст вокруг самого себя». Моя нервная система оказалась не подготовленной к событиям минувших суток, по ней слишком энергично били, а когда на меня пахнуло давно забытым Инниным теплом, я и вовсе готов был зареветь белухой.

– Спасибо, не откажусь. – Баландин отрезал кусок, впился в него зубами и удовлетворённо проурчал: – Вкуснейший! Паша, вы видите перед собой жалкого чревоугодника. Я с детства не могу пройти равнодушно мимо кондитерской, я делаю перед ней стойку, как голодный кот перед тарелкой с жареной рыбой. Можно ещё малюсенький кусочек?

– Сколько хотите.

Я подсел к столу. Инна всегда мастерски пекла, на её пироги к нам сбегалась орава приятелей. Как она ушла, я и позабыл про духовку – заржавела, наверное.

– Паша, – Баландин всё-таки не выдержал, – в столовой команды знают все. Верно, что эта прекрасная фея ваша супруга?

– Вы задали мне чрезвычайно трудный вопрос.

– И я его снимаю! – воскликнул Баландин. – В знак благодарности за пирог докладываю свежую сплетню: наши вдохновители и организаторы напоследок слегка поцапались. Корсаков хотел подбить итоги на берегу, а Чернышёв заупрямился – начальство, мол, нагрянет, шумиху устроит – и выволок нас заседать в море.

– Как подбить итоги? – поразился я. – Ведь мы до конца февраля…

– Ваши сведения устарели. Пока вы сладко спали, Корсаков связался по междугородному телефону с кем-то из министерства и получил санкцию сворачивать экспедицию.

– Но почему?

– Все ломают голову. Видимо, у него свои соображения.

– И Чернышёв согласился?

– С чрезвычайной охотой.

– А вы?.. А Митя и Алесь?

– Что касается меня… – Баландин пожевал губами, как-то поскучнел. – Мне чуточку надоело, Паша, и немножко стыдно: едва успеваем набрать лёд, как со всех ног мчимся обратно в бухту; даже экипаж над нами посмеивается – не замечали? Кажется, Митя и Алесь испытывают подобные чувства. А я, знаете ли, давно отвык быть пешкой в чужой игре, мне это, – Баландин усмехнулся, – вроде бы и не по чину. Зато вы – на коне! Я так и вижу газетную полосу с броским заголовком: «За миг до оверкиля»… Паша, я не могу забыть этого молодого капитана, почти что юношу; когда он пришёл к нам завтракать, Чернышёв сказал: «А у тебя, Васек, волосы того… обледенели». Таких юных седых стариков я видел только на фронте.

Из динамика послышался грустный голос Гриши Букина: «Научный состав просят собраться в салоне».

– Такой славный мальчик, а страдает «комплексом Отелло», – Баландин улыбнулся, – из-за кого? Смешливой глупышки! Даже Достоевский с его нечеловеческим гением здесь не разобрался бы. Пойдёмте?

– Милости прошу к нашему шалашу!

Корсаков встречал нас, как хлебосольный хозяин: на столе, покрытом белой скатертью, лежали конфеты и пирожные, а на серванте – я даже не поверил своим глазам – в окружении рюмок открыто, со спокойной наглостью стояла запретная бутылка коньяка.

– Настоящий банкет! – Чернышёв потирал руки. – Разгул! Конфеты-то какие, уж не с ромом ли, Виктор Сергеич? Мои бесенята такие любят… – он зажмурил глаза, – больше геометрии.

– Намёк понят и принят к сведению, – заулыбался Корсаков. – А эти всё-таки для нас, подсластить горечь расставания.

– Именно, именно горечь! – подхватил Чернышёв. – Но зато ведь хорошо поработали, правда, Виктор Сергеич? Пусть кинет в меня камень, кто скажет, что плохо! Но как хорошо сказано – горечь… Будто что-то от себя отрываешь, правда, Паша?

Чернышёв успел переодеться, на нём был растерзанный пиджак, в котором он спускался в машину, на ногах неизменные шлёпанцы, а в глазах – тысяча чертей. Я не верил ни единому его слову. Напрягся и Корсаков.

– По-моему, неплохо, – сдержанно сказал он. – Никита, нашу с тобой заварку Алексей Архипович всё равно забракует, доставай кофе – и не скупись!

Крупный, благоуханный, в роскошной бархатной куртке, в каких ходят именитые актёры, Корсаков был удивительно хорош собой. «Красив, собака, – с завистью подумал я, – и не такие, как Зинка, могут ошалеть».

Все хохотали, и громче всех Корсаков. Проклиная свою идиотскую привычку, я извинился.

– Что я говорил? – торжествовал Чернышёв. – Представляете, Виктор Сергеич, если он в глаза правду-матку режет, что же тогда про нас с вами в газету тиснет?

– Спасибо за комплимент, Павел Георгиевич, и приступим к работе, – сказал Корсаков. – Рассаживайтесь, друзья. Кофе сразу или немного погодя?

– Лучше сразу, – попросил Ерофеев. – Мы и двух часов не спали, Алесь – тот за завтраком храпел с бутербродом в зубах.

– Молодёжь… – проворчал Баландин. – В ваши годы я спал разве что на собраниях.

За кофе Чернышёв веселил нас своими историями.

– Никогда не понимал нытиков, которые жалуются на бессонницу, я голову на подушку положил – и отвалился, – хвастался он. – И вот один раз селёдки шла пропасть, таскать и сдавать не успевали, уста-а-ли, – с ног валились. Набили селёдкой плавбазу, ушла, упал я на койку, в чём был, только глаза закрыл – бац под ухом! Снова закрыл – бац, бац! И скрежет по всей каюте. Качка была порядочная, забыл что-то, думаю. Встал, зажёг свет, закрепил все, что плохо лежало, улёгся – бац! Я туда, сюда, ничего не пойму, будто домовой расшалился – стучит, скребёт. Поворочался с полчаса, поднял Птаху, тот навострил локаторы, выбежал и за шиворот приволок моториста Шевчука: «Твоя работа?» Тот клялся и божился, что ведать ничего не ведает, а спать охота, понял, что не отпустят, – признался: шарик от подшипника за переборку мне подсунул, отомстил, сукин сын: я ему премию срезал за пьянку.

– Не тот ли Шевчук, который от инспектора убегал? – припомнил Баландин.

– Он, – подтвердил Чернышёв. – Лучший друг Лыкова, можно даже сказать – благодетель. Почему? А потому, что когда Лыков обзавёлся мотоциклом, Шевчук навязался в учителя: посадил Лыкова по седло, велел газануть, а мотоцикл вырвался у того из-под зада и на скорости ухнул с сопки – унёс в пропасть семьсот целковых. А в другой раз… Нет, это потом, мы ведь заседать собрались, а не болтать попусту. Можно предложение, Виктор Сергеич? Берите, ребята, отпуск и приезжайте сюда в сентябре, Лыков и Филя такие чудеса покажут… Вот есть в тайге ручей – врать но буду, не видел, а слышал сто шестнадцать раз: волшебный! Наберёшь шапкой воды напиться – охотники так завсегда пьют, из шапки, наденешь её на голову, походишь часок, снимешь… Лысый, как это… как Илья Михалыч! Будто корова языком слизнула – ни одной волосинки! Все, конечно, радостно ржут, до смерти довольны, а через месяц на этой разнесчастной лысине вдруг начинает расти волос, густой – расчёску обломаешь. Вот вам крест, сам видел, то есть слышал. Поедем на ручей, Илья Михалыч?

– Враки, – ухмыльнулся Баландин. – Лысина не целина, на ней ничего не посеешь.

– И корень женьшень под ногами валяется, – не унимался Чернышёв, – за десять минут полный рюкзак набьёшь, правда, Паша?

– Кедровыми шишками, – пробормотал я.

– Но ведь за десять минут? – настаивал Чернышёв. – Нет, в самом деле приезжайте. Лыков вам тигров покажет, он одного приручил, в обнимку ходят. Паша, подтверди.

Чернышёв откровенно дурачился, сам заразительно, до слез смеялся и доброжелательно на нас поглядывал – может, и в самом деле рад, что все кончается? Правда, свои намерения в экспедиции он не осуществил и «к медведю в берлогу» не полез, но после «Байкала» даже самые открытые недоброжелатели не осмелятся поднять на смех капитана Чернышёва. Информацию о спасении «Байкала» приморское радио передало, Лесота принял уже с десяток поздравительных радиограмм, одна из которых, от старика Ермишина, доставила Чернышёву особую радость: любимый внук старого капитана, оказывается, плавал на «Байкале» старшим помощником. Так что в Приморск Чернышёв вернётся не развенчанным бахвалом, а на гребне славы, куда более весомой в глазах моряков, чем хлипкая и сулящая лишь материальные выгоды слава победителя в соревновании за квартал.

Мне и в голову не приходило, что отличнейшее расположение духа Чернышёва вызвано совсем другой причиной.

Сначала речь зашла о «Байкале». Разбор вёл Чернышёв. Вопреки нашему ожиданию он не торопился обрушивать громы и молнии на молодого Чеботарёва. Как выяснилось, избавляться ото льда Чеботарёв начал своевременно, но шёл обильный снегопад, лёд, образовавшийся из снега и водяной пыли, плохо поддавался околке, а для смыва его из шлангов вспомогательный паровой котёл не давал требуемого количества воды. Температура воздуха между тем снижалась с каждой минутой, лёд стремительно нарастал. Положение усугублялось тем, что шпигаты по бортам и шторм-портики замёрзли и вода с палубы за борт не сходила. К тому же на палубе имелось более трех тонн груза, подвергавшегося обледенению, и пожертвовать им у Чеботарёва не хватило решимости. Критическая же ситуация возникла тогда, когда из-за аварии сепаратора машина потеряла значительную часть мощности и судно стало разворачивать лагом к волне. Образовавшийся крен делал работу по сколке льда крайне опасной, а когда крен достиг пятидесяти градусов, бортовой кингстон обнажился, машина остановилась, и судно стало неуправляемым. Затем крен достиг семидесяти градусов, окна рубки вошли в воду, с кильблоков сорвало спасательную шлюпку. В такой ситуации «Семён Дежнев» и начал спасательную операцию.

Между тем, по мнению Чернышёва, капитан «Байкала» упустил ряд шансов. Прежде всего, убедившись в необратимом характере обледенения, следовало сбросить за борт груз и выбить кувалдами крышки шторм-портиков, чтобы обеспечить сток воды. К тому же, идя против ветра и волны, Чеботарёв долгое время не сбавлял хода до малого, что способствовало интенсивному забрызгиванию. Как только определился крен на более сильно обледеневший левый борт, следовало запрессовать днищевые танки правого борта забортной водой и в случае отсутствия положительного результата пойти на крайнюю меру: попытаться развернуться и набрать лёд на правый борт. Манёвр, конечно, опасный, но опрокинуться вверх килем, как известно, ещё опаснее. Ну и самая главная ошибка Чеботарёва в том, что из-за своей самонадеянности он слишком поздно воззвал к помощи – именно эта ошибка едва не привела к трагическому исходу.

Однако, продолжил Чернышёв, предварительное изучение обстоятельств дела показало, что, если бы не авария сепаратора и практически полный выход из строя главного двигателя, «Байкал», хотя и не без труда, успел бы благополучно дойти до ближайшего ледяного поля. Так что, не снимая ответственности с капитана за допущенные по недостатку опыта ошибки, следует сделать скидку на указанную аварию, тем более что в борьбе за остойчивость судна, пока это было возможно, Чеботарёв, Ермишин и весь экипаж проявили характер и личное мужество. В связи с последним следует отметить умелые действия Воротилина и Перышкина, которые представлены к материальному поощрению.

Затем Чернышёв ответил на вопросы и закончил разбор да неожиданно оптимистической ноте:

– А вообще-то Васек Чеботарёв настоящий моряк, капитаном будет – днём с огнём не сыщешь! Ты так и запиши, Паша, – днём с огнём. Молоток! А опыт – дело наживное. Вот получит наши с вами рекомендации, выучит их назубок и больше ни ногой в обледенение не попадёт, могу поспорить хоть на сто шестнадцать рублей, хотите, Виктор Сергеич? Разбивай, Паша.

Корсаков принять пари отказался, но сердечно поблагодарил Чернышёва за интересный разбор и перешёл к сообщению об итогах экспедиции.

Я всегда слушал его с удовольствием, оратор он был божьей милостью, лучшего, пожалуй, мне не встречалось. Нынче ораторское искусство как-то потеряло свою былую ценность, вышло из моды, что ли; во всяком случае, человек, умеющий красноречиво, логично и не заглядывая в бумажку в течение целого часа убеждать слушателей, вызывает почтительное удивление. Между тем никаких америк Корсаков не открывал, он просто излагал мысли и наблюдения, высказанные на предыдущих совещаниях и зафиксированные в протоколах. И хотя все это по отдельности было не раз слышано и пережито, создавалось впечатление, что докладывает Корсаков оригинальную, цельную и стройную научную работу. Казалось бы, скучнейшие вещи – характеристику трех стадий обледенения судов, зависимость его от гидрометеорологических условий и синоптической обстановки, сопоставление различных оценок интенсивности обледенения и способов борьбы с ним – все это он скомпоновал и подал так легко и непринуждённо, что даже я при всей своей технической неграмотности слушал его как зачарованный. Меня поразило, что за считанные недели экспедиция успела так много. И хотя он несколько раз самокритично подчёркивал, что отдельные проблемы нуждаются в дополнительном осмыслении, само собой подразумевалось, что главная цель достигнута: отныне суда типа СРТ будут вооружены рекомендациями по борьбе с нарастающим льдом и по своевременному выходу из зон обледенения.

– Так что, как видите, кое-что мы сделали, – закончил Корсаков. – И уж во всяком случае, на корпус опередили наших зарубежных коллег: насколько мне известно, к натурным испытаниям они ещё не приступили, и полученные нами данные, без сомнения, за рубежом вызовут живейший интерес. И неофициальном порядке, не для протокола, добавлю, что министерство, придающее результатам работы экспедиции первостепенное значение, не оставит без внимания её участников; об этом, – Корсаков улыбнулся, – мне сообщили сегодня прямым текстом. Не будем излишне скромничать: приятно сознавать, что твой труд оценивается должным образом. А теперь приступим к обсуждению. Кто хочет высказаться?

Вот и закончилось моё путешествие, без особой грусти подумал я. Ни в какой ресторан вечером, конечно, не пойду и вообще на глаза Инне показываться не буду, пока не приведу в порядок физиономию. А там посмотрим… От смутной, ещё не осознанной по-настоящему надежды сердце у меня сжалось. Мне вдруг захотелось сейчас же, немедленно домой, там наверняка кошмарный беспорядок, все вверх дном перевёрнуто. Нужно срочно дать Грише радиограмму, пусть хоть проветрит, приберёг чуточку…

И тут мне в голову вползла странная мысль: почему Инна, зная, что мы уходим в море на несколько часов, не только уезжает домой, но и собирается в моё отсутствие жить на нашей старой квартире? Быть такого не может, чтобы Чернышёв не поставил её в известность, что экспедиция кончается. Странно, чепуха какая-то…

– Так кто же хочет высказаться? – повторил Корсаков.

Я с трудом отвлёкся от своих мыслей. К моему удивлению, на лицах присутствующих можно было прочесть что угодно, кроме энтузиазма. Шевеля губами, недвижно уставился в одну точку Баландин, рисовал что-то в блокноте Ерофеев, пристально разглядывал мозоли на руках Кудрейко, и, прикрывшись ладонью, позевывал Ванчурин. Лишь один Чернышёв всем своим видом показывал, какое огромное удовлетворение он получил. Убедившись, что высказываться никто не торопится, он, как примерный школьник, чинно поднял руку.

– Предлагаю от всей души поблагодарить Виктора Сергеича! – каким-то уж слишком сладким голосом воскликнул он. – Эх, эх, умей я так говорить, ни за какие коврижки в море бы не полез. Я бы стал, – бьюсь об заклад, никогда не угадаете! – доцентом в рыбвузе. Вот кому сказочная жизнь! Отчитал свои часы, поставил кому надо тройки и домой, в бабье царство. Эх, эх, не дал бог таланта! А без таланта разве станешь доцентом?

– Доцентов и, пожалуй, профессоров у нас побольше, чем опытных капитанов, – с уважением сказал Баландин. – Многие из них, Алексей Архипович, с радостью променяли бы свои кафедры на вашу рулевую рубку; я бы, кажется, задохнулся от гордости, если бы не вас, а меня поздравляли за операцию «Катамаран»!

– Это вы исключительно из доброго ко мне отношения, – любезно возразил Чернышёв. – Шутка ли – доктор наук, профессор! Все вокруг на тебя маслеными глазами смотрят (Чернышёв изобразил масленые глаза), с разинутой от почтения пастью (тоже изобразил) кланяются, деньги взаймы берут…

– А ведь и в самом деле берут! – рассмеялся Корсаков. – Ну, раз нет вопросов…

– Есть один, – подал голос Кудрейко. – Почему экспедиция заканчивается раньше времени?

Корсаков закивал, давая понять, что ждал этого вопроса и готов исчерпывающе на него ответить.

– Во-первых, – начал он, – таково желание руководства министерства, которое хочет, что вполне естественно, быстрее получать наши рекомендации; во-вторых, программа экспедиции в основном выполнена; и, в-третьих, причина сугубо личная, но для меня весьма важная: дела настоятельно требуют моего скорейшего возвращения в институт. Достаточно?

Кудрейко замотал головой.

– Может, вчера было бы достаточно, а после «Байкала»… Ну, такое чувство, Виктор Сергеич, будто мы арифметикой занимались, а до алгебры не дошли!

– Нельзя объять необъятного, – веско произнёс Корсаков. – Я уже имел удовольствие отметить, что материал вы собрали богатейший и он вполне диссертабелен, – убеждён в благожелательном отношении нашего учёного совета к вам обоим.

– Кандидатами наук будете, – позавидовал Чернышёв. – В больших очках, с кожаными портфелями…

– Не о диссертациях речь, – морщась, сказал Ерофеев, – да и не напишешь их без алгебры. Не знаю, как вас, Виктор Сергеич, а Кудрейко и меня «Байкал» свербит, как заноза. Когда мы перебрались туда… ну, помогать с околкой, то будто глаза открылись, как у котят. Знаете, сколько льда было на «Байкале»?

– Тонн за тридцать пять, – осторожно сказал Корсаков.

– С гаком! – выкрикнул Кудрейко. – Пятьдесят, не хотите?

– Не ори, – остановил его Ерофеев. – Как положено, мы сначала замерили толщину льда на различных конструкциях, построили график его распределения по длине судна и методом трапеций определили объём. Получилось около пятидесяти тонн. А из этого следует…

– … что ни хрена мы пока что не знаем! – вызывающе заявил Кудрейко.

– Черт бы тебя побрал! – в сердцах выругался Ерофеев. – Из этого следует: первое – мы так и не выяснили, как бороться за остойчивость и выравнивать крен при сильном обледенении, второе – какие манёвры должен производить в данной ситуации капитан, третье – каковы физические свойства нарастающего льда в экстремальных условиях, его солёность, структура и так далее… Не диссертация, Виктор Сергеич, получается, а липа!

– С одной поправкой, друг мой, – Корсаков снисходительно улыбнулся, – докторская! Задача же кандидатской значительно уже. Вы сильно преувеличиваете, Дмитрий Петрович, хотя такая требовательность к научной работе делает вам честь и вызывает уважение. Уверен, что ваши гидрологические исследования, равно как эмали Баландина, – Корсаков уважительно склонил голову, – войдут во многие монографии и даже учебники.

– Отлично сказано! – восхитился Чернышёв. – И ещё раньше тоже здорово: «Нельзя объять необъятного». Это вы лично, Виктор Сергеич, придумали, или… ты у нас, Никита, всезнайка, откуда?

– Из Козьмы Пруткова, – бесцветным голосом ответил Никита. – Сами прекрасно помните.

– Вообще-то помню, – согласился Чернышёв. – Но всё равно красиво, главное – вовремя сказано. Эх, будь я таким оратором…

– Вы это уже говорили, – с холодной улыбкой напомнил Корсаков. – Итак, друзья, если вопросов больше нет…

– Почему нет? – неожиданно разволновался Ванчурин. – Зачем, Виктор Сергеич, самих себя обманывать? Наши рекомендации годятся лишь для слабого и умеренного обледенения, так нужно честно и указать в отчёте. И обязательно добавить, что обледенение в штормовых условиях нами не изучалось, поскольку от штормов мы драпали, задрав штаны!

– Оскорбительно даже слышать такое! – возмутился Чернышёв и, бросив на Ванчурина испепеляющий взгляд, грозно добавил: – Ваше счастье, Ванчурин, – отменили дуэли. Я бы…

– Алексей Архипович, прошу вас… – с досадой сказал Корсаков. – Как вы, синоптик с тридцатилетним морским опытом, не поймёте, что допускать на судне сильное обледенение пре-ступ-но! Попасть в него могут лишь капитаны, пренебрёгшие штормовыми предупреждениями и элементарными правилами борьбы с обледенением, что великолепно доказал своим разбором Алексей Архипович!