Текст книги "«…Я молчал 20 лет, но это отразилось на мне скорее благоприятно»: Письма Д.И. Кленовского В.Ф. Маркову (1952-1962)"

Автор книги: Владимир Марков

Соавторы: Дмитрий Кленовский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)

42

25 янв<аря 19>60

Дорогой Владимир Федорович!

Давненько Вам не писал, если не считать краткого рождественского приветствия, которое Вы, надеюсь, получили? Как будто бы даже порвалась нить нашей беседы, т<ак> ч<то> приходится два конца связать не особенно гармоничным узелком. Впрочем, в последнем Вашем (августовском) письме не были затронуты какие-либо просящиеся на ответ вопросы. О Гумилеве мы с Вами толковали уже не раз и, если вдуматься, в существенном не разошлись. Мне он дорог только частью своего творчества, а это уже исключает преклонение, в котором Вы как будто меня подозреваете. Иные почитатели «не того» Гумилева, которого ценю я, меня даже раздражают. Т<ак> ч<то> в этом вопросе у нас больше точек соприкосновения, чем отталкиванья, и притом точек существенных. Я считаю, что вообще у гораздо большего числа поэтов, чем это принято думать, есть превосходные стихи (иногда только горсть таких стихов!), за которые их нужно ценить и помнить. Да и у «знаменитостей» иногда, если вглядеться, их тоже горсточка. Вот ведь у Блока плохих стихов процентов 75 всей его продукции, но зато остальные – замечательны. Маяковский сказал ведь однажды так (или примерно так), у меня на 10 стихотворений 8 хороших, а у Блока на то же количество только два, но зато они неизмеримо лучше моих восьми![234]234
  Эти слова В.В. Маяковского привел в своих мемуарах (впервые опубликованы в № 9 журнала «Знамя» за 1939 г. под названием «Воспоминания и встречи») Л.В. Никулин: «У меня из десяти стихов – пять хороших, три средних и два плохих. У Блока из десяти стихотворений – восемь плохих и два хороших, но таких хороших мне, пожалуй, не написать» (В. Маяковский в воспоминаниях современников. М.: ГИХЛ, 1963. С. 497).


[Закрыть]

Жаль, что Вы разошлись с «Мостами». Если «Н<овый> ж<урнал>» прикажет долго жить, где же тогда печататься? «Опыты» выходят вроде того, что раз в два года, да и не «скончались» ли и они?[235]235
  Предположение Кленовского оказалось верным. «Опыты» прекратили выходить в 1959 г. после № 9.


[Закрыть] «Мосты» будут выходить регулярно дважды в год, объемисты, выглядят красиво… Если Вы так отчитали в письме Берберову – немудрено, что она Вас больше не хочет знать! Но Берберова в «Мостах» уже ничем больше не заворачивает и от них отходит, если уже не отошла (у нее какие-то нелады с новым редактором Г. Андреевым[236]236
  Андреев Геннадий (наст, имя и фам. Геннадий Андреевич Хомяков; 1909–1984) – литератор, журналист. После окончания средней школы в 1926 г. работал в газетах Сталинграда, в 1927–1935 гг. находился в заключении, в 1942 г. в Крыму попал в плен, жил в Германии. Член НТС, редактор альманаха «Мосты» (Мюнхен, 1958–1970), позже переехал в США.


[Закрыть], которого Вы, вероятно, знаете). Н<ина> Н<иколаевна> писала мне, что она, собственно, только числится еще в редколлегии, но всего лишь иногда читает рукописи – не больше, новый свой рассказ она еще прошлым летом дала не в «Мосты», а в «Н<овый> ж<урнал>». Она уверяет, что в «Мостах» теперь (по инициативе Андреева или американцев??) взят курс на «бодрую ноту» и что из-за отсутствия таковой не принят ее рассказ и какие-то стихи Елагина (который ведь тоже числится в редколлегии!). У меня для № 3 просила стихов не она, а Андреев. Кстати, те мои, что пойдут в № 3, бодростью никак не блещут! Т<ак> ч<то>, м. б., Н<ина> Н<иколаевна> преувеличивает? Поскольку ее, в сущности, в «Мостах» нет, почему бы вам туда не вернуться? Объявлено содержание № 3: рассказы Зайцева, Ржевского, Газданова, Андреева, статьи Г. Струве, Степуна, Вейдле, Кашина и др., стихи Елагина, Буркина[237]237
  Буркин Иван Афанасьевич (р. 1919) – поэт. Осенью 1941 г. попал в плен, после войны жил в Германии в лагерях для перемещенных лиц. В 1950 г. эмигрировал в США, преподавал в Сиракузском университете, затем в Сан-Францисском штатном колледже, печатался в «Гранях», «Мостах», «Опытах».


[Закрыть] и мои*). № 4 уже готовится. Объявлено также о выходе в новоявленном издательстве зарубежных писателей (по-видимому, тоже при ЦОПЭ[238]238
  О литературной деятельности ЦОПЭ см.: Андреев Г. <Хомяков Г.А.>. В отраженном свете: «Мосты», эмиграция, Россия // Русская литература в эмиграции: Сб. ст. / Под ред. Н.П. Полторацкого. Питтсбург, 1972. С. 309–320.


[Закрыть]), секретарем коего значится тот же Андреев, его же книги «Трудные дороги» (печатались в «Н<овом> ж<урнале>»)[239]239
  «Трудные дороги» Г. Андреева печатались в «Новом журнале» (1955–1957; № 42,44, 47, 49), затем вышли отдельным изданием (Мюнхен: Товарищество зарубежных писателей, 1959).


[Закрыть].

Как с «Гурилевскими»? Выходят они в «Рифме»? Если нет – издавайте сами! Как живется? Что пишете? Я весь прошлый год болел и сейчас болею, порой чрезвычайно мучительно, и, вероятно, потому почти не пишется.

Рекомендую В<ашему> вниманию выходящий в самое ближайшее время сборник восьмистиший Влад<ыки> Иоанна Шаховского: «Странствия. Лирический дневник» (псевдоним «Странник»)[240]240
  Странник. Странствия: Лирический дневник. Нью-Йорк: ИКСФИС, 1960.


[Закрыть]. Это впечатления от полета из USA на о. Родос и размышления, им вызванные. Мне многое там очень нравится. Нет ничего навязчиво церковного и поучающего, некоторые религиозно-философские мысли поданы обаятельно и даже с милым юмором.

Сердечный привет и наилучшие пожелания

Д. Кленовский

* пока писал, пришел № 3.

43

11 апр<еля 19>60

Поздравляю со Светлым Христовым праздником!

Дорогой Владимир Федорович!

Спасибо за «Гурилевские романсы»! Это была как встреча с любимым итальянским городком (Ассизи, Орвьето, Сан-Джиминьяно), куда больше тянет вернуться, чем увидать какой-нибудь новый. Почувствовал, перечтя, что еще крепче полюбил Вашу поэму – вероятно, стал старше и бережливее. И как важно, чтобы написанное оформилось книгой! Журнальные строки исчезают на какой-нибудь дальней полке, а то и на чердаке… Где там разыскать любимое в тридцати схожих томах! А теперь можно протянуть руку – и любимое в руке. Рад поэтому, что вышла наконец книга! Вот если бы это оживило в Вас вкус к стихам! Мне почему-то кажется, что Вы когда-нибудь к ним вернетесь! Они как-то больше в Вашей тональности, чем что-либо другое, как бы другое ни удавалось.

Нелепо упомянул о Вас Завалишин[241]241
  Завалишин Вячеслав Клавдиевич (1915–1995) – литературный критик, журналист. После Второй мировой войны в эмиграции в Германии, затем в США, литературный обозреватель газеты «Новое русское слово» (в 1951–1987), сотрудник радиостанции «Освобождение» (позже – «Свобода») и «Нового журнала». Его отзывы о стихах Кленовского были неизменно положительными: Завалишин Вяч. О новой книге Кленовского // Новое русское слово. 1959. 24 мая; Он же. Поэзия этих дней (из записной книжки) // Там же. 1960. 27 марта; Он же. Новый сборник Д. Кленовского // Там же. 1962.27 февраля. О каком упоминании Маркова идет речь, непонятно.


[Закрыть]. Что он, собственно, хотел сказать? Вероятно, просто уже видит в Вас литературоведческого конкурента и предпринимает превентивные шаги! Каких, впрочем, только глупостей теперь не пишут! Вот и Трубецкой в своем «Помраченном Парнасе»[242]242
  Трубецкой Ю. Помраченный Парнас // Там же. 1960.17 января. № 17104. С. 8.


[Закрыть] наговорил всяких махровых глупостей! Плохо не то, что люди глупости пишут, а что редакции их печатают. Вот говорят, что с дураками не стоит бороться. Так ли? Глядишь, потихоньку да полегоньку всякие Трубецкие пролезут в вершители судеб поэзии, и тогда от них уже не будет избавленья!

Мне очень понравилось, как изданы Ваши «Гурилевские романсы». Словно лучше, чем прежние сборники стихов в той же «Рифме». Кстати о ней: мне писали из Парижа, будто бы Чиннов обратился к издательству не с просьбой, а с требованием издать новый сборник его стихов, предъявив особые требования в отношении объема, тиража и проч. Редколлегия (Прегель, Терапиано и… Померанцев, тот самый, что твердит о ненужности стихов и невозможности их писать!) ответила ему, что «Рифма» печатает только поэтов неимущих, а Ч<иннов> к ним не принадлежит (действительно, он зарабатывает в Мюнхене у американцев огромные деньги[243]243
  С 1953 по 1962 г. И.В. Чиннов работал в Мюнхене на радиостанции «Освобождение» (позже – «Свобода»).


[Закрыть]). На это Чиннов в свою очередь ответил в том смысле, что он, мол, признанный лучший поэт эмиграции и его богатство никого не касается. Померанцев читал это письмо на собрании русских писателей в Париже, и оно вызвало всеобщее возмущение. Источник этого занятного рассказика самый достоверный.

Мы оба по-прежнему болеем, причем число недугов все растет. Жена ложится на операцию в глазную клинику.

Сердечный привет! Д. Кленовский

44

9 июня <19>60

Дорогой Владимир Федорович!

Рад был получить весточку от Вас – давно не имел. У меня было невеселое время: жена с месяц лежала в больнице, ей оперировали глаз, причем это сопровождалось всякими осложнениями. И она настрадалась, и я нанервничался. Сейчас она уже дома.

Ваша защита Одоевцевой на страницах «Н<ового> р<усского> с<лова>»[244]244
  Сергей Милич (Милиевич) Рафальский (1896–1981) в статье «Последняя и первая» сравнил стихи И.В. Одоевцевой и Л. Алексеевой, придя к следующему выводу: «Если Одоевцева – зашедший в плохую Европу тупик самодовлеющей, оторванной от народной жизни культуры, то Алексеева, оставаясь во всех отношениях эмигрантской писательницей, в простых но “доходящих” стихах умудрилась подняться над “железным занавесом”» (Новое русское слово. 1960.28 февраля. № 17146. С. 8). Марков решил заступиться за Одоевцеву и опубликовал статью о Рафальском: «Вещи, которые он высказывает по адресу Одоевцевой, заслуживают не возражения, а хорошей отповеди. <…> Возмущает тон, с каким выносится приговор поэту, которым может гордиться русская поэзия» (Марков В. О критических приемах Сергея Рафальского // Там же. 15 мая. № 17223. С. 8).


[Закрыть] до меня еще не дошла (или я ее пропустил?). Вы сугубо правы, когда пишете: «мы должны заступаться друг за друга». Но мне представляется, что заступничество хорошо, если ты чувствуешь несправедливость и заступаешься по своему собственному почину, а не тогда и не потому, что тебя очень настойчиво об этом просят. А если бы Одоевцева не попросила? Вероятно, не заступились бы! Значит, заступились не от души и не вполне искренне, а больше по обязанности и в порядке взаимного одолжения… Не сердитесь, дорогой, за откровенность! Не вдаваясь в оценку критики Рафальского, я нахожу, что в случае с Одоевцевой было весьма полезно, что она почувствовала на своей собственной шкуре, что значит для автора резкое и несправедливое (предположим, что это было так) критическое суждение. В свое время Одоевцева очень грубо расправилась с Алексеевой (одна «Хавронья»[245]245
  Отвечая на статью Н.И. Ульянова «Десять лет», Одоевцева упомянула, что ульяновское определение Л. Алексеевой «Дева Феврония» было переделано парижскими зубоскалами в «Деву Хавронию» (Одоевцева И. В защиту поэзии // Русская мысль. 1959. 12 марта. № 1341. С. 4–5).


[Закрыть] чего стоит!). Тогда за Алексееву никто не заступился, да она и не просила (прибегать к таким просьбам не очень-то красиво). Я заступиться за нее не мог, т. к. сам был пострадавшим (от Одоевцевой) лицом. Были читательские попытки это сделать, но О<доевцева> их на страницы «Рус<ской> м<ысли>» не пропустила. Теперь, когда дело коснулось ее самой, – Одоевцева молит о защите! С воспитательной точки зрения и ей же на пользу – защищать ее не следовало! Мне писал очевидец из Парижа, что, встретив Рафальского на одном из тамошних литературных вечеров, Одоевцева во всеуслышанье на него накричала, заявив, что своей статьей он «оскорбил ее как женщину и как вдову (!!?? – Д. К.)». Как видите, она сама умеет постоять за себя!

Жду к себе летом многих посетителей: Берберову, Глеба Струве, Ржевского с женой (из тех, кого Вы знаете) и др. Только что известил о своем приезде в июле Иваск (с магнитофоном для записи моих стихов и рассказа о моем творчестве). О злоключениях бедного Глеба Петровича Вы, вероятно, слышали от него самого. Оперировать его (аппендикс) будут в августе, а до этого он должен вести самый осторожный образ жизни, что в значительной части поломало его планы поездок по Европе. Все же он надеется дней на 5–6 выбраться ко мне. А Вы никогда не бываете в Европе? Если бы это случилось – был бы искренне рад лично с Вами познакомиться! От Мюнхена мы в часе езды по ж<елезной> д<ороге>.

Сердечный привет и наилучшие пожелания Д. Кленовский

45

18 июля <19>60 г.

Дорогой Владимир Федорович!

Получил В<аше> письмо. Да, Г<леб> П<етрович> у меня уже был (сейчас он в Париже), но провел только 3 дня вместо намеченной ранее недели. Он вообще свел до минимума свои поездки по континенту, т. к. аппендикс его (удаление которого назначено на август в Лондоне) то и дело дает себя знать, и ему нужно быть сугубо осторожным, странствует он поэтому с опаской и в неважном настроении. А что это у Вас за «схватки»? Где именно? Обратите все же на них внимание! Отмахиваться от болезней нельзя! По себе знаю, что такое запущенные недомогания. Потом их не расхлебать! У нас по-прежнему со здоровьем неблагополучно. Жене после глазной операции пришлось делать вторую (гнойная опухоль на голове). Сейчас она снова дома, но надолго ли!? У нас обоих вместе с десяток всяких болезней, из коих половина давно просится на операцию. Т<ак> ч<то> благополучия в этом отношении я не предвижу, остается только и далее перемогаться.

Очень рад был повидаться с Г<лебом> П<етровичем>, хорошо поговорили. Чем ближе его узнаешь, тем он симпатичнее. А как в критике особенно ценю в нем его самостоятельность и независимость + большая порядочность и корректность. Были недавно и Ржевские, проводящие лето на озере под Мюнхеном. И с ними было очень приятно встретиться и поговорить. Ржевский привез новую свою книгу[246]246
  Ржевский А. Двое на камне. Мюнхен: Товарищество зарубежных писателей, 1960.


[Закрыть], куда вошли уже напечатанные ранее в журналах рассказы. Читал, конечно, гостям новые мои стихи. Их набралось уже немало, т<ак> ч<то> подумываю о шестой книге (к весне 1961 г.). Послал недавно кое-что в разные журналы. Иваск еще у меня не был. Я сперва вообще отказался от его магнитофонного «интервью», ибо никакими воспоминаниями об акмеистах не располагаю (а ведь именно собирание таковых цель его поездки[247]247
  Иваск в то время получил грант на поездку в Европу, чтобы собрать материалы для исследования по акмеизму, и летом 1960 г. записывал на магнитофон воспоминания современников. Подробнее см.: Проект «Акмеизм» / Публ. Н.А. Богомолова// Новое литературное обозрение. 2002. № 58. С. 140–180.


[Закрыть]), к тому же из-за болезни ноги (деформация кости в пятке – еле на нее ступаю) поехать для этого в Мюнхен мне затруднительно. Но Иваск ответил, что он все же приедет ко мне и запишет чтение мною стихов и повествование о моем, как он выразился, творческом пути.

Ваш дуэльный азарт (в отношении Одоевцевой) меня несколько ошарашил! Пахнуло каким-то «Луи каторзом»: «Маркиз! Вы оскорбили при мне женщину!» – и вот скрещиваются шпаги, летит со стола посуда, женщина с тайным восторгом следит из угла за поединком… На мой взгляд, Вы как-то смешали два понятия: 1) Одоевцева – жена восхищающего Вас поэта и 2) Одоевцева – поэт. Жену (хорошую или плохую – не будем углубляться в дебри этого вопроса!) можно, конечно, от души пожалеть и утешить, можно, скажем, материально ей помочь и т. п., но поэтесса тут совсем ни при чем! Или стихи Одоевцевой лучше оттого, что она вдова Г. Иванова?? Тут нужно какое-то разграниченье, иначе получается и странно и неубедительно. Письмо Ваше в редакцию «Н<ового> р<усского> с<лова>» я прочел уже после того, как отправил Вам предыдущее письмо, т<ак> ч<то> высказаться о нем могу только сейчас. Скажу откровенно, что оно не произвело на меня приятного впечатления… Прежде всего, Вы в нем очень резки… Вы пишете в письме ко мне: «имею ли я право кого-то учить?!» – а между тем сами резко поучаете Рафальского. Уж если «не иметь права учить», то вообще никого, не только друзей, но и врагов. Затем, в Вашем письме в редакцию много, на мой взгляд, преувеличений. Неужели Вы серьезно считаете, что Одоевцевой может «гордиться русская (даже не эмигрантская, а вообще русская, от Державина до наших дней!! – Д. К.) поэзия»?? И неужели Вы столь же серьезно считаете Одоевцеву «одним из больших имен русской (опять же всей русской!! – Д. К.) литературы»?? Вы попрекаете Ульянова, что он меня хвалит «через край», а сами поступаете совершенно так же в отношении Одоевцевой! С тою разницей, что Ульянов высказывает свое мнение, а Вы расписываетесь за всю русскую литературу! Столь же преувеличено, по-моему, и Ваше утверждение, будто «смерть Г. Иванова зарубежная литература в целом до сих пор переживает болезненно». И здесь Вы расписываетесь за всех! Думаю, что, кроме единиц (Вы в их числе), никто ее, эту смерть, болезненно не переживает. Из другой области, но тоже, на мой взгляд, весьма спорно Ваше утверждение, что Одоевцева «соединяет гумилевское время с нашим одичанием (одичанием!!! – Д. К.)». В письме ко мне Вы добавляете, что на О<доевцевой> «отсвет Гумилева и той блестящей эпохи». Воля Ваша, но никакого «соединения» и «отсвета» (кроме чисто внешнего) я не вижу и никакой внутренней связи О<доевцевой> с Гумилевым не ощущаю. Она любит сама об этом «отсвете» твердить, при каждом удобном и неудобном случае напоминая, что она была любимой (так ли? А если итак – это ничего не доказывает) ученицей Гумилева, что он сказал ей (сказал ли?) то-то и то-то, но ведь отсюда до подлинного отсвета, право же, далеко! Одоевцева греется в лучах Гумилева, но на ней я никакого гумилевского отсвета не вижу. И почему Вас этот отсвет волнует, когда Гумилева Вы, судя по Вашим прежним ко мне письмам, не жалуете? И как можно говорить о «нашем одичании»??? Ведь даже с Вашей же точки зрения был еще вчера столь восхищающий вас Г. Иванов, есть сейчас хвалимый Вами же Моршен и т. д., и т. д. Неужели Одоевцева сейчас единственный поэт, а все остальные – Untermenschn?[248]248
  Низшая каста (нем.).


[Закрыть]

Добавлю тут же, что я отнюдь не плохого мнения о стихах Одоевцевой, хотя и не большой их поклонник.

Судить о статье Ульянова[249]249
  Ульянов Н. Д. Кленовский // Новый журнал. 1960. № 59. С. 121–126.


[Закрыть] обо мне я, как заинтересованное лицо, не могу. Мне кажется только, что, за исключением концовки, он не более хвалебно высказался обо мне, чем Вы об Одоевцевой. Статья эта, конечно, многим пришлась не по вкусу, и я предчувствую, с каким сладострастием Терапиано в будущей рецензии о № 59 «Н<ового> ж<урнала»> сразу же расправится с двумя своими «врагами» – мною и Ульяновым![250]250
  Терапиано и впрямь упомянул эту статью в своем отзыве: «Н. Ульянов в статье о творчестве поэта Д. Кленовского, верно отметив его истоки, т. е. акмеизм, “школу Гумилева” и т. д., совсем неверно говорит, что именно Ахматова и Осип Мандельштам “встали на подлинно акмеистический путь”. <…> Д. Кленовский же по своим истокам, да и по времени (он начал в 1917 году) принадлежит к эпохе уже не “акмеизма”, а скорее “Второго цеха поэтов” и по-настоящему ближе связан с В. Рождественским, как справедливо указала в одной из своих статей в “Новом русском слове” В. Александрова» (Терапиано Ю. «Новый журнал». Книга 59. Часть литературная // Русская мысль. 1960. 16 июля. № 1552. С. 6–7).


[Закрыть] Но вот Струве просил меня даже довести при случае до сведения Ульянова, что он согласен решительно со всеми положениями и выводами его статьи. Он считает ее только слишком краткой. Тут все, конечно, дело вкуса! Кто любит мои стихи, тому статья нравится, и наоборот. Вам она не нравится потому, что Вы… не любите моих стихов. В Ваше хорошее (как Вы пишете) отношение ко мне (как к поэту) я, откровенно говоря, не верю. Если Г. Иванов сыграл в Вашей жизни такую огромную роль, всю ее, как Вы выразились, перевернул (не поэтическим же своим мастерством перевернул – оно одно не переворачивает – а своим миропониманием), то мои стихи Вам нравиться не могут, а следовательно, хорошо относиться ко мне как к поэту Вы тоже не можете, т. к. я и Г. Иванов – антиподы. Вам, вероятно, нравятся у меня отдельные образы, та или иная игра мыслей и т. п., но внутренней связи с моей поэзией у Вас нет и быть не может. Я это давно знаю, и, как видите, это не влияет на мое к Вам отношение. И защищать меня (как Вы обещаете) Вы, конечно же, никогда не станете, и не только от Одоевцевой, но и от Терапиано, и даже от Трубецкого. Не станете потому, что нет у Вас в этом душевной потребности. И уж если защищать, то ото всех, и от тигров тоже, а не от одних шакалов. Зачем мне нужна защита от шакалов!? Повторяю, дорогой, я на Вас никак не в обиде! У каждого свой вкус и свои литературные симпатии.

Да, вот еще что: мне непонятно, как могут стихи Г. Иванова «перевернуть» чью-либо жизнь, т. е. сообщить ей какое-то новое действенное содержание? По-моему, они могут ее только выхолостить. Что может «перевернуть» серная кислота? Она может только выесть то, чего она коснется. Это уже не событие, а несчастье…

Сердечный привет! Д. Кленовский

46

29 авг<уста 19>60

Дорогой Владимир Федорович!

И Вам спасибо за письмо искреннее, живое, горячее (я ведь именно это все в Вас особенно и ценю!). Обижаться (как Вы опасаетесь) просто не за что. Но поговорить еще немножко есть о чем. Но только ради Бога не вытаскивайте у меня «линейки» из рук! «Линейка» – вещь полезная! Ею раньше еще и по пальцам били, и часто за дело. Если я, как Вы говорите, в поэзии высоко взлетаю, а опускаюсь (это уж я говорю) на парашюте, не разбивая себе при этом под общий хохот лба, то это только потому, что в моем высотном коктейле есть ложка осторожности и здравого смысла, качеств в поэзии при всяческих безумствах совсем не лишних. Благоразумие не должно, конечно, отяжелять поэзию, но должно предохранять ее от газообразного состояния. И вообще: в мыслях я «фантаст», а в деталях – реалист. Я могу высказаться в моих стихах не по-земному, но у меня никогда не будет в первой строке сиять солнце, а в четвертой идти дождик или астры цвести одновременно с яблонями, как это нередко случается у наших сегодняшних поэтов. Я против неправдоподобия в земных деталях, ибо земля есть земля, и я, пока я на ней, подчиняюсь ее законам. Но «парить» над нею я могу, как мне заблагорассудится. Вот почему, поскольку Вы рассуждаете о делах земных, я и вытаскиваю линейку, делю и вычитаю. Ведь мыс Вами в предыдущих письмах не о стихах спорили, а о поступках. Поэзия – это дело, если так можно выразиться, внеземное, а поступки – дело земное, и критика их тоже. Поэтому нет ничего удивительного в том, если в поэзии я, как Вы выразились, «проникаю иногда в недоступное», а в критике (притом не поэзии!) делю, множу, вычитаю.

Вы говорите, что любите поэзию «в любой форме и независимо от содержания». Подписываюсь под этим двумя руками с единственной оговоркой, что содержание поэзии не должно оскорблять мою душу (дразнить – может, вот почему, например, «1943 год» Моршена мне очень нравится). Г. Иванов единственный русский поэт, которого я, при всех его талантах, не приемлю. Не приемлю именно потому, что он оскорбляет меня, и притом не только как христианина (хоть и плохого), но и как человека. Сказано: всякая хула простится человеку (т. е. даже хула на Бога), но хула на Духа Святого не простится человеку. А поэзия Г. Иванова именно прежде всего хула на Духа Святого, отражение коего, пусть и в обезображенном виде («я знаю: мир обезображен…»[251]251
  Заглавная строка стихотворения (1951) Кленовского из сборника «Навстречу небу» (Франкфурт-на-Майне: Иверни, 1952. С. 9).


[Закрыть] – Д. К.), есть и в нашем мире, и в каждой человеческой душе. Пока я не уверен в том, что мир обезображен Богом, а не человеком, я не имею права хулить Духа Святого в мире и в человеке. Оправдывать Г. Иванова, вытягивая (за волосы!) единичные и сомнительные примеры обратного из его стихов, – занятие неубедительное. Т<ак> ч<то> тут дело уже не в линейке, а в чем-то более серьезном. Между Некрасовым и Фетом нет той (сказал бы я) бездны, какая существует между Г. Ивановым и любым русским поэтом, в том числе и Кленовским. Вот почему нельзя принять и того и другого, а нужно между ними выбрать, иначе это недостойно человека: либо дьяволу поклонись, либо Богу. Можно признавать существование обоих, но поклоняться можно только одному из них. Ведь дело тут не только в художественных мазках, но и в исповедании, в символе веры.

Что касается «жанра» (письмо в редакцию, мол, одно, а статья – другое), то я тут разницы не вижу. Отвечаете Вы одинаково и за то и за другое. Безразлично, из какого Вашего «жанра» будут, скажем, цитировать – сказано было Вами, и топором не вырубить. Разве Вы рискнете возразить, что письма в редакцию пишете, мол, под аффектом, что ли, и за них не отвечаете? Даже из личных писем могут процитировать (Березов так делает). Т<ак> ч<то> тут нужны осторожность и чувство ответственности. Вам, дорогой, вообще свойственно подчиняться настроению, минуте. В этом Ваша прелесть, но и слабость. Это свойство хорошо в стихах, но не в критике, там – увы! – надо владеть собой.

Насчет концовки статьи Ульянова обо мне вполне с Вами согласен (я это отметил уже и в предыдущем письме). Непонятно мне только, что Вы имеете в виду, когда говорите о «подозрительности» статьи? Подозрительны бывают взаимные похвалы, а я никому, в том числе и Ульянову, не могу «заплатить» такой взаимностью за расположение ко мне.

Что касается моей полемики с Терапиано в «Н<овом> р<усском> с<лове>»[252]252
  Кленовский Д. Поэзия и ее критики // Новое русское слово. 1956.16сентября.№ 15786. С. 2, 8. Он же. Чего хочет поэт от критики // Там же. 23 декабря.


[Закрыть], то хочу напомнить Вам, что началась она, в сущности, по той же точно причине, как и Ваш спор с Рафальским: я заступился за тех поэтов-новоэмигрантов и не-парижан (Елагина, Анстей, Моршена, Лидию Алексееву и др.), которых в то время парижская критика в лице Терапиано и Померанцева (я говорил в статьях об обоих) не только игнорировала, но и преследовала (Алексеевой Терапиано в рецензии советовал совсем перестать писать стихи!). О себе самом я в моих статьях не сказал ни единого слова, хотя Терапиано игнорировал и меня. Терапиано же перевел свои ответы на мою статью в плоскость нападок на меня как на поэта (с моими стихами он, мол, не знает, что делать, каждая моя новая книга хуже предыдущей и т. д.), и с тех пор не перестает вообще задевать меня при каждом удобном случае. Воображаю, в каком виде представил он это дело в Ваших глазах, вероятно, свел все к тому, что мои статьи были личной местью за его ко мне невнимание. Вы говорите, что поэтам надо заступаться друг за друга – именно так я и поступил, но Вы этого не заметили и сомневаетесь, кто прав. Из-за любви к стихам Г. Иванова Вы подпали теперь под влияние его «душеприказчиков». Между тем об обоих я слышу, притом и из Парижа, самые отрицательные отзывы. В частности, никто Одоевцеву не заклевывает – она сама всех заклевывает, прошлогоднее ее выступление против Л. Алексеевой – верх гнусности, явная попытка уничтожить соперницу. Теперь Одоевцева разными махинациями всячески выпячивает себя. О ней пишут в «Р<усской> м<ысли>» какие-то подставные лица, а то, как я слышал, и она сама и Терапиано под разными псевдонимами, внезапно возникающими из небытия (Аристарх, Ариэль, Шекаразина[253]253
  Кленовский еще годом раньше высказывал такие подозрения Г.П. Струве, и Струве, засомневавшись, обсуждал это с Марковым. Смутило их то, что псевдонимом Аристарх в газете подписывались преимущественно заметки, посвященные вечерам И.В. Одоевцевой, а реплика З. Шекаразиной в полемике со статьей Н.И. Ульянова и по содержанию, и по мысли, и по стилю впрямь очень напоминала Одоевцеву: «Я петербуржанка, бывшая слушательница “Института Живого слова”, постоянно бывавшая на собраниях в Доме Литераторов. Знала лично Блока, Кузмина, Гумилева и многих поэтов и писателей того времени. До войны, живя в Париже, я тоже не пропускала ни одного собрания “Зеленой лампы”, бывала на литературных вечерах» (Шекаразина З. Ответ на ответ // Русская мысль. 1959.19 марта. № 1344. С. 4). Марков напрямую поинтересовался этим у Одоевцевой, и та в ответном письме 31 марта 1960 г. категорически заявила, что даже не знает, как эта фамилия пишется (см. письмо 30 в разделе: «“…Я не имею отношения к Серебряному веку…” Письма И.В. Одоевцевой В.Ф. Маркову (1956–1975)»). Редактор «Русской мысли» С.А. Водов также заверил Г.П. Струве в письме, что Шекаразина – реальное лицо, и Одоевцева к ней никакого отношения не имеет (а затем опубликовал об этом и заметку в газете). Позже Ю. Терапиано признался Маркову, что это он не очень успешно пытался пристроить в «Русскую мысль» свою родственницу (см. письмо 70 в разделе: «“…В памяти эта эпоха запечатлелась навсегда”: Письма Ю.К. Терапиано В.Ф. Маркову (1953–1966)»). Г.П. Струве не сомневался в том, что псевдоним Ариэль принадлежит Одоевцевой, а Аристархом подписывал некоторые заметки Терапиано.


[Закрыть]) – если Вы читаете «Р<усскую> м<ысль>» – могли бы это заметить. Высказываться против себя в «Р<усской> м<ысли>» они никому не дают, никакие письма в редакцию на этот счет, не говоря уже о статьях, не пропускаются. Картина довольно непривлекательная, и грустно, что как-то и Вас сумели в это дело вовлечь, пользуясь Вашей любовью к стихам Г. Иванова и Вашим благоговеньем перед его памятью. Об этом не я один жалею.

Ну хватит. Перейду к делам семейным. Посылаю Вам новейший снимок, сделанный с нас этим летом Глебом Струве на балконе нашей комнаты в старческом доме. Снимок этот – образчик того, сколь обманчива бывает внешность: жена на ней во время краткого пребывания дома между двумя операциями. Она удивительно умеет владеть собой и скрывать свои боли и недуги. Сейчас она с трудом выкарабкивается из очередной сердечной неприятности.

Иваск до меня еще не добрался, обещает после 5 сент<ября>. Но магнитофон его сломался, т<ак> ч<то> «увековечить для потомства» меня нечем. Предлагает подвергнуться этой операции в Америк<анском> комитете в Мюнхене. Но мне съездить туда накладно, да и всей этой затее я не придаю значения.

Чиннов подготовляет к печати второй сборник стихов[254]254
  Чиннов И. Линии: Вторая книга стихов. Париж: Рифма, 1960.


[Закрыть], но выходит ли он в «Рифме» или в издании автора – не знаю.

Мой хороший знакомый из Швеции, побывавший в Ленинграде и посетивший там в больнице Ахматову, писал мне, что она очень сердита на Г. Иванова за его «Петербургские зимы» (вероятно, потому, что там много вранья)[255]255
  О мемуарах Г.В. Иванова А.А. Ахматова отзывалась исключительно негативно, см., напр., ее письмо к Алексису Ранниту: «В них нет ни одного слова правды» (Ахматова А. Соч.: В 2 т. / Общ. ред., вступ. ст., примеч. Г.П. Струве, Б.А. Филиппова. Нью-Йорк: Inter-Language Associates, 1968. Т. 2. С. 304).


[Закрыть]. Остальное из его с нею разговора было напечатано в русской зарубежной прессе[256]256
  В письме Иоанну Шаховскому Кленовский также упоминает посещение Ахматовой его шведским другом (Иоанн (Шаховской), архиеп. Переписка с Кленовским / Ред. Р. Герра. Париж, 1981. С. 105).


[Закрыть] и Вам, вероятно, известно.

Мои отношения с «Н<овым> ж<урналом>» (точнее, с Гулем) восстановились, и новые мои стихи пойдут в № 61[257]257
  В подборку под названием «Четыре стихотворения» вошли стихи Кленовского «Когда я перед зеркалом стою…», «На италийском мраморе плиты…», «Мы потому смотреть на небо любим…» и «Есть русское слово “родная”…» (Новый журнал. 1960. № 61. С. 63–66).


[Закрыть]. Будут они и в № 5 «Мостов»[258]258
  В подборку вошло шесть стихотворений: «Стала жизнь, что сон перед рассветом…», «На Каменноостровском – тишина…», «Не потому, что мне когда-то…», «Я умер, и часы мои…», «Как в море камушек простой…», «Перерастем ли мы когда-нибудь…» (Мосты. 1960. № 5. С. 13–19).


[Закрыть].

Как В<аше> самочувствие? Слышал от Глеба Петровича, что Вы хвораете. Рано Вам болеть, лечитесь хорошенько, не запускайте! Наилучшие на этот счет пожелания! Дайте о себе знать!

Искренне Ваш Д. Кленовский