Текст книги "«…Я молчал 20 лет, но это отразилось на мне скорее благоприятно»: Письма Д.И. Кленовского В.Ф. Маркову (1952-1962)"

Автор книги: Владимир Марков

Соавторы: Дмитрий Кленовский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)

32

15 авг<уста 19>57 г.

Дорогой Владимир Федорович!

Получил В<аше> письмо. Сердечно радуюсь Вашему превращению из учащегося в учащего и желаю Вам на этом поприще успеха, в котором не сомневаюсь. Хотелось бы только, чтобы Вы не расстались с музами, на худой конец хотя бы с тою из них, безымянной и зубастой, которая обслуживает цех литературных критиков.

Рад был, очень рад был узнать, что «Гурилевские романсы» выйдут книгой[166]166
  «Гурилевские романсы» Маркова впервые вышли отдельным изданием лишь три года спустя (Париж: Рифма, 1960).


[Закрыть], пожалел, однако, что Вы связались с «Рифмой». Она, во-первых, ограничивает авторов размерами книги, в результате чего Ваша «Лада» останется пока что ненапечатанной. Во-вторых, тираж «Рифмы» крайне мал (200 экз., из коих около сотни Вы сами разошлете). В-третьих, у диктатора «Рифмы» Сергея Маковского есть тенденция править авторов (надеюсь, что Вы на это не пойдете!). В свое время он требовал от Блока исправления стихов, принятых «Аполлоном», предлагая свои варианты, на что Блок не согласился. 2 года тому назад С. М<аковский> предложил мне издать в «Рифме» моего «Неулов<имого> спутника», но меня не устраивал ни размер, ни формат, ни тираж, и я отказался, тем более что С. М<аковский> предъявил еще и свои редакторские права на отбор стихов для книги. Я издал книгу самостоятельно, ни от кого не завися, и уже через год расплатился со всеми долгами по ее изданию. И Вы могли бы сделать то же самое, раздобыв на время деньги. В мюнхенской типографии Вам напечатали бы обе поэмы тиражом в 400 экз. за 150 долларов. Моя техническая помощь при этом обеспечена. Затем еще одно: за услугу быть бесплатно напечатанным в «Рифме» надо всегда расплачиваться, так сказать, «натурой», т. е. хвалебными рецензиями об Ирине Яссен и Сергее Маковском (так делали Ю. Трубецкой, Терапиано и др.). Маковский на этот счет большой мастак! Еще до моего отказа печататься в «Рифме» он успел выудить у меня рецензию (вполне, впрочем, искреннюю) о своих «Портретах» для «Опытов»[167]167
  Кленовский Д. Одухотворенные полотна // Опыты. 1955. № 5. С. 100–102.


[Закрыть] и воспользовался моими услугами по корректуре и верстке своей книги стихов, печатавшейся в Мюнхене. Вы и не заметите, как он Вас обойдет! Использовать других в своих интересах он умеет как никто! Ирина Яссен передоверила ему все издательство, но если нужно отказать – он умеет кивнуть на нее и сказать, что сам он-де человек маленький. Выход в «Рифме» книг Гингера[168]168
  Гингер А. Весть: Четвертая книга стихов. 1939–1953. Париж: Рифма, 1957.


[Закрыть] и Мамченко[169]169
  Мамченко В. Певчий час. Париж: Рифма, 1957.


[Закрыть] он объяснил мне в письме настойчивым желанием Яссен, против которого он-де ничего не мог поделать, хотя слепому ясно, что это все та же линия парижского кумовства. Издание В<ашей> книги – прорыв на этом фронте, что очень меня радует (я ведь в статье в «Н<овом> р<усском> с<лове>» против парижской линии «Рифмы» протестовал, и, возможно, не без пользы). Кстати: почему Вы так считаетесь с Парижем («“Гурил<евские> романсы” парижанам нравятся, а вторую поэму там приняли кисло. Маковскому она не нравится» – из В<ашего> письма)? Разве Вы не видите, что и Адамович и Терапиано и ругают и хвалят не по заслугам? Ярчайший тому пример – статья о Марине Цветаевой[170]170
  Адамович Г. Несколько слов о Марине Цветаевой // Новое русское слово. 1957. 9 июня. № 16052. С. 8.


[Закрыть]. А консервативность во вкусах С. М<аковского> вне сомнения.

Кто такой Болыпухин – не знаю. Печатается он очень редко, и немногие его статьи были посвящены прославлению, довольно неумеренному, отдельных поэтов. Такова была его статья о Юр. Трубецком в «Н<овом> р<усском> с<лове>» лет 5 тому назад[171]171
  Большухин Ю. О поэзии Юрия Трубецкого // Там же. 1951. 28 января. № 14157. С. 8.


[Закрыть], статья чрезмерно восторженная и в стиле своем какая-то пошловатая. Трубецкой трактовался в ней как общепризнанная знаменитость. Я даже подумал тогда, что это он сам о себе написал и что Большухин – псевдоним. Но после этого я встречал эту фамилию в мюнхенском «Современнике» и, по-видимому, ошибся (хотя Трубецкой был бы на это способен, ибо карьерист он, каких мало). Так или иначе, у меня составилось впечатление, что Большухин пишет только о друзьях и приятелях. Живет он, по всей видимости, в Мюнхене. Там же живет уже 4 года, работая на радиостанции «Освобождение», и Чиннов. Отсюда, вероятно, и статья. Впрочем, Чиннов похвалы заслуживает (я очень люблю его стихи), хотя быть прославленным дважды в одной газете, пожалуй, немножко чересчур (да еще без всякого внешнего повода) – но это уж «вина» редакции, печатающей все, что пришлют. Так или иначе, Большухин представляется мне рецензентом по кумовству или, в лучшем случае, по дружбе. Поскольку, кроме того, я знаком с его манерой письма – я его похвале не порадовался бы. Рецензия Струве о моих стихах[172]172
  Имеется в виду рецензия Г.П. Струве на книгу стихов Кленовского «Неуловимый спутник» (Новый журнал. 1956.№ 47. С. 265–270).


[Закрыть] мне понравилась своей деловитостью, спокойствием, вдумчивостью, редким для рецензента знанием рецензируемых стихов. Есть в ней, правда, некоторый академический холодок, но, пожалуй, он лучше болтливых восторгов. Кстати, завтра Глеб Струве приезжает ко мне на неделю. Жить будет в гостинице, т. к. у нас всего одна, да и та небольшая, комната, но целые дни проводить у нас[173]173
  Г.П. Струве сообщал Маркову открыткой от 21 августа 1957 г.: «Кленовских видаю каждый день. Говорим иногда о Вас. Они просили меня описать им Вас и остались довольны моим весьма неудовлетворительным описанием» (Собрание Жоржа Шерона).


[Закрыть]. Предупредили о своем посещении и Ржевские, проводящие лето на озере под Мюнхеном.

Читаете ли Вы парижскую «Рус<скую> мысль»? Там недавно была рецензия Терапиано о книге стихов Мамченко, начинающаяся так:

«В последнее время, как, м. б., заметили многие, наши критики стали высказываться о стихах с некоторой “опаской”. Еще бы! Прежде ведь критики писали об авторах, а теперь авторы пишут о критиках. Поэтому для того, чтобы разобрать какую-нибудь книжку стихов (да еще, не дай Бог, “не парижского” поэта) или просто высказаться по поводу стихотворений, напечатанных в журнале, нужно запастись мужеством, точнее, безразличием к имеющим последовать “репрессиям”».

Прочел с удовольствием! Выходит, что помогла все-таки моя наука, если пишет «с опаской»! Даже сам в этом сознался! Пусть и пишет именно с опаской, т. е. с чувством большей ответственности за свои высказывания.

Жму руку и желаю всяческих удач! Жаль, что не ответили Адамовичу (о Цветаевой)[174]174
  Марков не стал полемизировать с Адамовичем о Цветаевой, зато Иваск ответил на его статью «Несколько слов о Марине Цветаевой»: Иваск Ю. О читателях Цветаевой // Новое русское слово. 1957.30 июня. № 16073. С. 8.


[Закрыть]… Я себе этой роскоши позволить не могу, довольно у меня и так завелось смертных врагов среди литерат<урных> критиков! Искренне Ваш

Д. Кленовский

33

20 окт<ября 19>57 г.

Дорогой Владимир Федорович!

Спасибо за снимки, такие живые, Вас, несомненно, хорошо передающие. Я действительно в беседе с Г<лебом> П<етровичем> полюбопытствовал, как выглядят некоторые мои эпистолярные знакомые, но описания его могли быть лишь приблизительными. Я очень рад поэтому, что Вам пришло в голову подкрепить их «фактическими данными». У нас этим летом перебывало много гостей, и все они щелкали фотоаппаратами. Ржевский снял меня в группе с Г<лебом> П<етровичем> и Аглаей Шишковой[175]175
  Шишкова Аглая (наст, имя и фам. Агния Сергеевна Шишкова; в замужестве Ржевская; 1923–1998) – поэтесса, жена Л.Д. Ржевского. С 1943 г. в эмиграции в Германии, с 1955 г. в Швеции, с 1963 г. в США, преподавала русский язык в Йельском, Колумбийском и Норвичском университетах.


[Закрыть]. Если что получится – пришлю. Пока имею только снимки, сделанные Г<лебом> П<етровичем>, но они, по его же мнению, неудачны.

Присланные Вами стихотворные кусочки при первом с ними соприкосновении не вызвали ассоциаций. Потом стал за ними как будто кто-то мерещиться, но, м. б., это самовнушение (т. к. Вы задали такой вопрос)… В строках о тополе есть какая-то своеобразная прелесть.

Ваше суждение о моих стихах в «Н<овом> ж<урнале>» мне было очень интересно услышать, именно такое конкретное, не общие слова[176]176
  4 ноября 1957 г. Марков написал Г.П. Струве: «Меня радует, что Кленовский остался доволен критикой, ибо я был предельно откровенен» (Hoover. Gleb Struve Papers. Box 96. Folder 4).


[Закрыть]. Во мне две души – это верно, отсюда иногда и противоречия (со стороны, вероятно, предосудительные), но искренен я всегда. Ваши критические замечания метки и справедливы. Хочется только поговорить по поводу сказанного Вами о стихотворениях № 3 и № 4. Первое из них («Сколько раз я нарушал обычаи…») написано в необычном для меня ключе легкого цинизма и горечи, а потому, думается мне, в нем допустимы те «очевидности» (7–8 стр.), которые Вас как будто шокировали. Мне непонятно, что Вы хотели сказать словами: «после Пушкина звучит банальновато: я казнен воспоминаньем»?? Восприятие Вами стих<отворения> № 4 («Приземист лес, и берега пологи…») меня огорчило какой-то, я сказал бы, к нему глухотой. Уж если начинать задумываться, то не на третьей (как Вы отметили) строфе, а уже на второй, где появляется мотив предопределения, кармы («обещаны мне были»). Что касается последней строфы, то она является суммированием всей темы («смутивший знак, не наступивший срок…»), а потому никак не может быть лишней, на что Вы намекаете. Последнюю строку, которую Вы сами назвали «чудесной», нужно ведь как-то «привести» к читателю.

Очень жаль, что издание «Гурилевских романсов» отложено. Кто Вас об этом известил? Маковский? Учтите, что он любит лакировать под ясень (то бишь: под Яссен) свои личные отказы. Присутствие ее в Париже для выхода В<ашей> книги совсем не обязательно – ей достаточно согласиться с Маковским и подписать чек. Я хотел бы быть плохим пророком, но не удивлюсь, если в «Рифме», несмотря на все туберкулезы Яссен, выйдет всокорости книжечка Трубецкого[177]177
  Кленовский оказался прав, такая книжка, хоть и не вскорости, но вышла: Трубецкой Ю. Терновник. Париж: Рифма, 1962.


[Закрыть] (не упускающего случая ей покадить), самого Маковского или какого-нибудь парижанина. Не помню, писал ли я Вам в свое время, что я долго сватал Маковскому стихи Моршена. Он с притворной «радостью» согласился, а потом целый год отмалчивался на мои запросы. Когда же припер его к стене, – сообщил, что он бы, мол, с радостью, да Ясен не согласилась. Уверен, что это была лживая отговорка. Ко всем писателям-новоэмигрантам Маковский вообще относится недоброжелательно и свысока. Старые эмигранты для него «мы», новые – «они». «Он – лучших из них», сказал он обо мне Тэффи (из ее ко мне письма). Из писателей-новоэмигрантов знается он только с теми, кто может ему быть нужен или полезен.

От души желаю Вам поскорее и получше устроиться на новом месте[178]178
  В октябре – ноябре 1957 г. Марковы были заняты покупкой дома в Лос-Анджелесе (2943 Selby Avenue, Los Angeles 64) и переездом в него.


[Закрыть]!

Душевно преданный Д. Кленовский

34

21 дек<абря19>57

Дорогой Владимир Федорович!

В порядке обмена культурными ценностями посылаю и я Вам свое (с женой) изображение. Снимок сделан на балконе нашей комнаты в августе с. г. одним американским гостем.

Я послал уже Вам простой почтой рождественское поздравление, но пользуюсь настоящим случаем, чтобы повторить мой привет и мои новогодние пожелания.

У нас Рождество не обещает быть веселым: у жены приключилось что-то недоброе с той ногой, из-за которой она пластом пролежала с 1949 по 1952, в том числе 17 месяцев в больнице. Вот уже месяц, как она лежит с болями в ноге, и мы страшно боимся повторения прежней истории. Ведь тогда и рак и tb[179]179
  Туберкулез.


[Закрыть] подозревали и даже хотели отнять ногу. Да и меня донимают мои хронические недуги.

Последнего № «Опытов» я не читал (Иваск меня ими не балует, а покупать не могу), но слыхал, что Вы выступили там с панегириком Георгию Иванову[180]180
  Марков В. О поэзии Георгия Иванова // Опыты. 1957. № 8. С. 83–92.


[Закрыть]. Неужели и Вас эпатировал его примитивнейший (но, конечно, мастерски поданный) духовный нигилизм? Ведь Георгий Иванов – это, в сущности говоря, всего лишь роскошное издание (суперобложка, виньетки, заставки и концовки) голой советской антирелигиозной пропаганды. И даже хуже, ибо речь идет не только о религии, а о самом достоинстве человеческого «я». Вопросы, волнующие наш ум, решаются и в отрицательном смысле не так просто, как это представляется Иванову. Во всяком случае, не с помощью полуфунта судака[181]181
  Из стихотворения Г.В. Иванова «Бредет старик на рыбный рынок…» (опубл. В 1957 г.).


[Закрыть]. Бесчисленные рыбные, овощные, мануфактурные и проч<ие> варианты ивановских «доказательств», конечно, очень занятны и дают автору множество пикантных литературных возможностей, но сердцевина их неизменно пустая. Сказать, что ничего нет – кроме нашей будничной грязи (наличия которой никто не отрицает) – не значит еще ответить на «проклятые» вопросы. Дешевле этого ответа быть не может. И одна-единственная, небезызвестная фраза Шекспира зачеркивает этот «ответ».

Было бы, конечно, смешно отрицать словесное и образное мастерство Иванова. Я читаю его даже с удовольствием, чисто профессиональным, вероятно: хоть и рушится здание, но красиво построено! Впрочем, не замечаете ли Вы, что И<ванов> становится подражателем? В его стихах стали мелькать и Одарченко, и Заболоцкий, и Елагин (если заинтересуетесь, могу привести разительные примеры). А как он повторяется!

Сердечный привет! Как устроились на новом месте? Как работается? Довольны ли?

Жму руку. Искренне Ваш

Д. Кленовский

35

10 февр<аля 19>58

Дорогой Владимир Федорович!

От Иваска «Опытов» не получил или еще не получил (спасибо, кстати, за протекцию!), но Вашу статью[182]182
  Марков В. О поэзии Георгия Иванова // Опыты. 1957. № 8. С. 83–92.


[Закрыть] прочел – прислали на время по моей просьбе знакомые. Сделана она блестяще, но для меня лично (не сердитесь, дорогой!) звучит как… речь талантливейшего адвоката, защищающего растлителя и убийцу семилетней девочки. Разница, само собой разумеется, в том, что адвокат защищает за деньги, а Вы за совесть. Но впечатление примерно такое же (я, конечно, сгущаю краски, но Вы сами однажды сказали, что поэт имеет право на преувеличение!). Вы даже, подобно настоящему адвокату, позаботились и о смягчающих вину обстоятельствах, словно предчувствуя, что присяжные подсудимого едва ли оправдают. Я имею в виду с трудом разысканное Вами у Иванова «все-таки»[183]183
  Кленовский спорит со следующим пассажем Маркова: «Есть еще нечто в этих стихах, за что любишь поэта, нечто, может быть, самое главное. Но здесь хочется сказать ивановским неблагожелателям: да, конечно, духовный план важнее эстетического, но вы в духовном-то плане видите у Георгия Иванова не то, что нужно. Нечто, о котором мы говорим, выражается в одном слове: все-таки.
  И все-таки струны рванулись,
  Бессмысленным счастьем звуча…
  Ну а все-таки, милая тучка,
  Я тебя в это сердце возьму.
  И счастье “бессмысленно”, и тучка “не особенно важная штучка”, а все-таки. Блок писал о “бессмысленном и тусклом свете”, Фет жаловался, что “сердца бедного кончается полет одной бессильною истомой”, т. е. основные отрицательные мотивы поэзии Георгия Иванова не столь уж оригинальны. Но у кого было такое “все-таки"? Разве только у Чайковского в последней части Четвертой симфонии (“жить все-таки можно”), но насколько это и беднее, и мельче. Стихи Георгия Иванова не о нигилизме, а о невозможности нигилизма, о преодолении его. Даже там, где нет слова “все-таки”, оно все-таки присутствует» (Там же. С. 90).


[Закрыть]. Ну да, формально оно у него несколько раз встречается, но для меня звучит оно примерно так, как в устах вышеупомянутого растлителя и убийцы звучали бы слова: «Вот ты и чистенькая, и светленькая, и беленькая, а я сейчас тебя все-таки придушу!» Никакого подлинного «все-таки» я у И<ванова> не вижу. Вот так и адвокат сказал бы: «подсудимый иногда на Пасху в церковь ходил и шерстяной платок своей тетке подарил!» Но девочку-то он все-таки придушил!! Я не думаю, между прочим, чтобы за эту часть В<ашей> защиты Иванов был бы Вам благодарен – ему приятнее ходить в циниках. Это, вероятно, Вам хотелось бы. чтобы такое «все-таки» у И<ванова> было, ибо иначе Вам с ним в какой-то степени все же не по пути. И это очень знаменательно (а для тех, кому Вы дороги, отрадно), что Вам такое «все-таки» у Иванова непременно найти захотелось. Вообще, в В<ашем> отношении к И<ванову> что-то, по-моему, неблагополучно. Вы то и дело противоречите сами себе. Если, как Вы пишете в концовке своей статьи, Вы «все-таки верите в ценности этого мира, несмотря на его безобразия и бессмыслицы», то Иванов должен был бы быть Вам в сущности органически чужд и писать о нем надо было бы в таком случае рассудочнее, да и Ваша формула: «мы все – Ивановы»[184]184
  Споря с недругами Георгия Иванова, Марков писал: «Фамилия Иванов даже символична. По его стихам историки потом смогут изучать сознание нашей эпохи. Остается только удивляться слепоте критиков, проповедующих поэзию современную, злободневную и не отрешенную от времени. Все эти качества есть у стихов Георгия Иванова, он не менее “современен”, чем Некрасов для своего времени. Мы все Ивановы, другой Цветаевой нет и быть не может, Ходасевичи вымерли или вымирают» (Там же. С. 85).


[Закрыть] тогда неверна и к Вам, например, не относится. Мне думается, что Вы больше соблазнены и эпатированы ивановской диалектикой, его изобразительной изощренностью, чем внутренне с ним связаны. Вас очаровала, например, рифма «неучем – не о чем»[185]185
  Из стихотворения Г.В. Иванова «Все туман. Бреду в тумане я…» (опубл. в 1953 г.). Марков в своей статье приводил строки из этого стихотворения: «И с ученым или неучем / Говорить мне, в общем, не о чем» – и утверждал, что Иванов «этой фразой творит чудо: простой разговорной интонацией, какой-то повседневной сложностью самой мысли он очеловечивает мизантропию» (Там же. С. 89).


[Закрыть], а какие из-за нее выглядывают рожки – Вы проглядели. Так иные и симпатичнейшие и талантливейшие западные писатели, ученые, даже теологи очарованы «красотой» коммунистических идей. Вы представляетесь мне человеком совсем другого склада и толка, чем Иванов. Я понимаю, что можно гутировать[186]186
  От фр. gouter – смаковать.


[Закрыть] поэзию И<ванова>, я сам ее гутирую, но я не капитулирую перед ним, а уж славословить ее и утверждать в мире, как это получилось у Вас, не могу никак. Я отнюдь не ортодоксально верующий человек, и если я не приемлю стихов И<ванова>, то отнюдь не с церковных позиций (кстати: дар не всегда от Бога, он может быть и от Дьявола, о последнем напрасно забывают!). Что мне особенно отвратительно в И<ванове> – это его полнейшее неуважение к человеку. Выражаясь в более высоком плане: меня отвращает от И<ванова> то, что его стихи – хула на Духа Святого. В Евангелии сказано, что всякая хула простится человеку (т. е. даже хула на Бога и Христа), но хула на Духа Святого не простится человеку. Почему? Да потому, что хула на Духа Святого есть хула не на какое-то отвлеченное понятие, а на всякое духовное начало и естество в человеке, а отрицать его в человеке – хуже убийства и самоубийства. Как бы ни было это естество ограничено, искажено – оно существует и в каких-то формах проявляется, и такие проявления могут быть и благодатно действенны на своем отрезке времени и места, и как-то «отлагаться» в общей поступательной истории мира. Отрицать это – значит совершить смертоубийство и мира и человека. И такое смертоубийство Иванов совершает в каждом своем стихотворении, а что кривая, описанная топором в воздухе, красива и стук отлетевшей головы о помост музыкален – это уж особая статья. Я скорее готов простить Демьяну Бедному его богохульные стихи, потому что они «только» хула на Бога, а не на духовное естество в человеке (ибо в каком-то искаженном аспекте даже Д<емьян> Б<едный> в него верит!).

Мне мерещится, что в тайниках своей души Вы не можете не чувствовать какого-то отталкивания от Иванова. Отсюда, думается мне, и В<аши> попытки «смягчить» Иванова: пресловутое «все-таки», Ваша тайная надежда, что с пера И<ванова> «соскользнут еще неожиданности» (т. е. не то, что он пишет сейчас), цитированная уже мною концовка В<ашей> статьи и др. Всем этим Вы, в сущности, в значительной степени зачеркиваете все Ваши предыдущие восторги.

С «противниками» И<ванова> Вы расправились, на мой взгляд, слишком поверхностно и неубедительно[187]187
  Марков делил читателей Г.В. Иванова на два типа: «стыдливых защитников», которые «признают, что у поэта есть вещи, не совсем приемлемые в хорошем обществе, и они готовы принести обществу за поэта свои искренние извинения», а также «хулителей», «которые, в общем, признают “довольно высокое” качество его стихов, но их отталкивает, раздражает, возмущает то, что они называют “нигилизмом”. <…> Они советовали Георгию Иванову быть последовательным и “цельным” (как они) и идти самоубиваться, а не соблазнять других» (Там же. С. 86–87).


[Закрыть]. Кстати: я лично не требую, чтобы И<ванов> покончил с собой, но считал бы логичным, если бы он замолчал, а то, отвергая всякие ценности, он все же пытается таковые (отрицательные, но ведь ценности!) создать и тем противоречит сам себе. Ходасевич был куда последовательнее (и честнее), когда, ужаснувшись, замолчал.

Кстати о Ходасевиче. Я не согласен с Вашим определением его поэзии[188]188
  Сравнивая Г.В. Иванова с В.Ф. Ходасевичем, Марков писал: «Ходасевич – неличный поэт, он редко приоткрывает закоулки своей души. Но он не принимает и мира вокруг себя, и поэтому редко видит его (в широком смысле, конечно; детали он видитхорошо). Верховная ценность для него – культура, традиция. Он служил этой традиции и, трагически идя навстречу предрешенной “великой неудаче”, пытался привести в гармонию свое сознание блоковской эпохи и свой вкус XVIII века» (Там же. С. 85).


[Закрыть]. Ходасевич, по-моему, вовсе не «редко видит мир» (за исключением деталей), как Вы утверждаете. Ходасевич видел больше того, что есть в мире, он видел надмирное. Но т. к. он видел и близкий ему мир, а в дальнем не был прочен – он ужаснулся и произошел срыв. Ходасевичи не вымирают, а еще только зарождаются. Подлинного Ходасевича обычно не понимают, как не понимают подлинного Гумилева (он начал раскрываться лишь в своих поздних стихах) те, кто видит в нем только конквистадора и георгиевского кавалера. «Ниже» Иванова уже не скажешь, дальше некуда, он – предел падения. «Выше» Ходасевича и позднего Гумилева подымутся еще многие, ибо высота – беспредельна, но едва ли Вы до этого доживете. И на Баратынского Вы, на мой взгляд, напрасно киваете[189]189
  По мнению Маркова, «Боратынскому прощают то, чего не прощают Георгию Иванову, ибо у Боратынского – человек с большой буквы, значит не я, все в порядке» (Там же. С. 86–87).


[Закрыть]. Баратынский говорит о неблагополучии в мире и в человеке как о трагедии, а Иванов – как о происшествии. Вообще в статье Вашей и помимо основного (т. е. В<ашего> отношения к И<ванову>) много, по-моему, спорного в деталях, что, впрочем, не лишает ее большого блеска и очень интересных мыслей.

Надеюсь, дорогой, что Вы на меня не в обиде? Вы знаете, как я Вас ценю, насколько Вы мне даже «просто» как человек симпатичны. Написал я Вам от всего сердца и только потому, что и в самом И<ванове>, и в Вашем к нему отношении вижу некую неправду, мимо которой не могу пройти равнодушно.

Пишу Вам ночью, дежуря у постели больной жены. Уже 3 недели она в очень тяжелом состоянии – сердце (angina pectoris[190]190
  Стенокардия (лат.).


[Закрыть]). Измучились оба… Письмо В<аше> получил. Желаю от души успеха и удачи в работе!

Душевно Ваш Д. Кленовский

36

10 апр<еля 19>58

Дорогой Владимир Федорович!

Сердечно поздравляю Вас и Вашу супругу со Светлым Христовым праздником и шлю мои наилучшие пожелания!

Письмо Ваше получил. Продолжать наш спор в письмах, конечно же, не имеет смысла! Главное же: о вкусах не спорят! Кто любит дыню, кто арбуз, а кто и свиной хрящик… А для того, что любо, найдешь всегда и самые веские для себя (но самые невеские для другого!) доводы. Так что, повторяю, спорить дальше не стоит. И это даже хорошо, что вкусы у людей разные. Мир должен быть разнообразен и многообразен!

Только по нескольким «пунктам» Вашего письма хочется еще с Вами поговорить, но они к существу спора почти не имеют отношения.

1) Не понимаю, почему Вы должны бросить писать о живых поэтах? Ведь и с Вашей точкой зрения на мертвых могут многие не согласиться (как я не соглашаюсь, например, с Вашим восприятием Ходасевича), т<ак> ч<то> мороки с ними будет у Вас не меньше, чем с живыми!

2) Если советские поэты «просто (т. е. всего лишь – Д. К.) пишут мертвые вещи» (Ваши слова), то ведь это тоже от дьявола, как и советская власть! Все мертвое в искусстве – величина отрицательная. Эти «мертвые вещи» – продукт дьявольской власти.

3) Разъясняю слова «кривая топора». Я имел в виду, что движение (взмах) топора в руках палача в момент казни может быть эстетически красивым (и в инфернальности может быть внешняя красота) и в этом смысле эстетом же оценено, но эта красота не оправдывает профессии… и деиста.

4) В Вашей «транскрипции» получилось так, словно я предпочитаю поэта Демьяна Бедного поэту Георгию Иванову. Такой, как Вы правильно выразились, «чепухи» я сказать не мог. Я высказал только мысль, что антирелигиозная концепция Аемьяна наивнее и в конечном счете невиннее ивановской. О предпочтении Демьяна Иванову как поэта и речи, конечно, быть не может, и я удивляюсь, что Вы могли заподозрить меня в такой ереси. Либо я неясно высказал свою мысль, либо Вы меня неправильно поняли.

5) Есть одно место в Вашем письме, которое меня не скажу чтобы обидело, но сильно огорчило. Вы пишете буквально: «Кстати, Иванов в госпитале в очень скверном состоянии. Надеюсь, в этой “плоскости” Вы его не будете отвергать». За кого, дорогой, Вы меня принимаете? Неужели Вы предполагаете, что я могу радоваться болезни Иванова или желать его смерти? До такой низости я еще не дошел! Стихи Иванова я отвергаю, конечно, независимо от состояния его здоровья, но зла ему лично не желал и не желаю. То, что Вы меня в этом могли заподозрить, меня, откровенно говоря, никак не порадовало. Мне помнится, я Вам писал, что я высоко ценю мастерство Иванова и получаю от его стихов своего рода профессиональное наслаждение, но все это не перерастает у меня, как у Вас, в провозглашение поэзии Иванова неким высшим духовным достижением.

Сердечный привет!

Искренне преданный Вам Д. Кленовский

Иваск мне «Опытов», несмотря на В<ашу> просьбу, не прислал. Он меня вообще не жалует.