Текст книги "Повесть о красном Дундиче"
Автор книги: Владимир Богомолов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц)
Поворотный день
Станица Качалинская, растянувшая свои просторные улицы от устья Паншинки до Сакарки, зажиточная, многолюдная, близко расположенная к железной дороге, представляла собой важный стратегический пункт на северо-западном участке Царицынского фронта.
Три раза полк Хижняка, куда перевели Дундича заместителем, врывался на окраины станицы и три раза откатывался к железнодорожной станции. И лишь отчаянная ночная атака вынудила улагаевцев отступить к займищу. Контратака не принесла им успеха. Потеряв веру в возврат Качалинской, кадеты ушли в станицу Иловлинскую, а командир полка все ждал: откуда и когда начнется новый штурм его позиций.
Так и не дождавшись до утра сражения, Хижняк явно забеспокоился. Не верил он в безвозвратное бегство казаков.
– Нужна разведка, – говорил он, не обращаясь ни к кому конкретно, меряя горницу длинными ногами, – Без разведки мы как суслики в норе.
Командиры эскадронов, окружившие ведерный самовар, молчали, ожидая, что решит комполка. Они знали, что усиленное охранение на всех возможных подходах выставлено. И теперь самый раз, напившись чаю, сбросить казенную амуницию, упасть на постель и провалиться в сон на часок-другой. Ведь двое суток глаз не сомкнули.
– Нет, сейчас не до сна, – сказал Хижняк. – Улагай мастер кишки сонным выпускать.
– Знамо дело, – вяло сказал кто-то.
– А раз «знамо», – остановился возле стола командир, – значит, нужна разведка, и незамедлительная.
– Светает на дворе, – сказал комиссар Вишняков. – Днем они не сунутся, а в ночь можно выйти. Сейчас самое время сменить посты да всем вздремнуть. Только мы с тобой, командир, будем бодрствовать.
– Ну, будь по-твоему, комиссар, – сказал, поразмыслив, Хижняк.
– Не надо ждать вечера, – вмешался в разговор Дундич. – Самый раз идти утром.
– Если ты такой нетерпеливый – иди, – сказал комиссар и с интересом поглядел на новичка.
– Правда, сходи, товарищ Дундич, – попросил комполка. – Ты, должно быть, надумал что-то?
– Есть тут кое-что, – постучал Иван по лбу.
– Не дело это, – сердито проворчал комиссар, – чтоб строевые командиры ходили в разведку. Что скажет товарищ Буденный?
– Скажет: «Молодец, Ваня», – улыбнулся Дундич.
Ему понравилось ворчание комиссара. Значит, ценит, не хочет потерять его. Видимо, не знает, что для Дундича ничего лучше разведки не существует. Хотя всякий уход в тыл белых не безобидная прогулка. Но этот риск всегда менее ощутим для полка, бригады, дивизии, чем неожиданное нападение белых.
– Ты поделись планом, – попросил Вишняков, – а мы подумаем, кому его исполнять.
Такого оборота событий Дундич не предвидел. В словах комиссара он уловил даже что-то вроде недоверия. Это задело самолюбие.
– Ну, так выкладывай, – уже потребовал комиссар, когда их взгляды, как шашки в рукопашной, перехлестнулись и ни тот, ни другой не отвел глаза.
Все с интересом повернулись к ним.
– Беру своих земляков, – медленно заговорил Дундич, поправляя щеточки рыжеватых усов. – Говорю Улагаю: мы из «дикой» дивизии, пришли помогать тебе.
– Ну, это примитивно, – разочаровался Вишняков.
– Да, не фонтан, – согласился командир полка.
– Все будет в ажуре, – загорячился Дундич. – Я же не так поеду, – показал он на свой красный френч. – Буду хорунжим или есаулом. И ребята нацепят погоны, кокарды…
– Ну, тогда еще куда ни шло, – медленно произнес Хижняк и поглядел на комиссара.
– А документы есть? – чуть оживился тот.
– Хорунжий Руслан Алеев и есаул Лека Думбаев, – назвал Дундич фамилии офицеров «дикой» дивизии. Он запомнил их после рейда в калмыцкие степи, когда Иван Шпитальный приторочил к седлу две бекеши с серебряными газырями и офицерскими книжками.
– Сочиняешь? – спросил комиссар. – А вообще-то имена красивые: Руслан, Алеко. Пушкина небось начитался?
– Пушкина не читал, – обиделся Иван Антонович. – Офицерские книжки в руках держал. Своими глазами видел.
– У них все могет быть, – вступился за Дундича эскадронный. – Я когда на Тереке служил, у нас в сотне два братана було Цагаевых. Одного Мамедом звали, а другого, не поверите, Харей.
Хохот потряс стены уютной горницы. А не ожидавший такой реакции эскадронный перекрестился:
– Ей-богу, не брешу.
– Тоже книжку его смотрел? – спросил сквозь смех Вишняков.
Дундич стремглав сорвался с места, и не успел командир полка отсмеяться, как его заместитель уже гомонул наружной дверью веранды.
– Обиделся, – сказал Хижняк.
Его слова прозвучали упреком недоверчивому комиссару. И все теперь с некоторым укором глядели на того. А Вишняков, пряча усмешку в усы, заметил:
– На обидчивых воду возят.
Но через минуту дверь в горницу с шумом распахнулась, и Дундич протянул две зелененькие книжицы:
– Читайте!
– Я без этих книжечек пустил бы тебя, – мягчея голосом, сказал комиссар, возвращая документы Дундичу.
– А ты знаешь, Иван Антонович, – обратился командир к своему заместителю, – Мамонтов за твою голову тыщу колокольчиков обещает?
Дундич хмыкнул:
– Куда столько вешать будут?
– Так у нас николаевские золотые рубли называют, – объяснил командир с удовольствием.
А комиссар добавил:
– И вешать будут не колокольчики, а того, за кого они обещаны. Так что охотников за тобой много. Но самый хитрый из них, пожалуй, Улагай. Поэтому будь предельно осторожен, товарищ Дундич. Чуть что не так и…
– Ну ты, Константин, точно на плаху людей отправляешь, – сделал упрек своему политкому Хижняк. – После твоих слов не то что в разведку, за малой нуждой в леваду не пойдешь без оглядки.
Каким-то нескладным получился весь этот разговор. С тяжелым сердцем Дундич покинул штаб. Он привык, что в его успех верили безоговорочно. А тут… Слишком угнетали нетерпеливого Дундича и медлительность, и рассудочность, и вроде бы оглядка на каждый чих.
Дом, в котором они со Шпитальным заняли горницу, находился через плетень от штаба. Чтобы сократить путь, Дундич решил не выходить на улицу, теперь уже обласканную солнцем, а, проваливаясь в снегу, направился к хлеву, возле которого зияла дыра в изгороди. Не доходя до лаза, услышал в сарае шорохи и тяжелое дыхание. «Неужто кадет копошится?» – подумал Дундич и, расстегнув кобуру, подошел к приоткрытой двери, притаился. В сарае тоже притихли. Иван Антонович постоял с минуту, потом носком сапога распахнул дверь и приказал:
– А ну, выходи!
Первым в проеме показался его ординарец с красным, будто ошпаренным кипятком лицом. И невинно спросил:
– Что случилось, товарищ командир?
Дундичу сразу стало стыдно и за расстегнутую кобуру, и за свой приказ. «Вот черт, – выругался он про себя. – И тут подвох вышел». А вслух сказал:
– Думал тебя у коней застать, а не в чужом хлеву.
– Да мы туточки с Клавдеей сено зараз реквизуем.
За его спиной появилось ничуть не смущенное лицо молодой казачки. Пуховый платок сбился на воротник и открыл иссиня-черную корону волос. Она решительно отодвинула Шпитального со своего пути и предстала перед Дундичем. Вздрагивающие в улыбке сочные губы, чуть продолговатые озорные глаза под густой бечевкой бровей то ли зазывали, то ли отталкивали временных ухажеров – сразу не понять. Накидывая шаль на голову, она подняла руки, словно поддразнивая Дундича высокой грудью. И медленно пошла в глубь двора. Возле крыльца повернулась и насмешливо упрекнула ординарца:
– Говорила тебе, глупой, в сумерки приходи за сеном.
– Прийду, – шагнул за ней Шпитальный. – Прийду, Клавдея. Ты только не обмани.
– Она, может, и не обманет, а вот ты обманешь, – сказал Дундич, жалея своего ординарца, у которого срывается такое приятное свидание. – Сейчас завтракаем и уходим.
– Куда? – растерянно поглядел на девушку Шпитальный.
– За кудыкину гору, – беззлобно отбрил его командир.
Как это может показаться ни странным, но ему тоже почему-то захотелось понравиться этой красивой казачке. Но в следующее мгновение всплыл образ Марии Самариной, и он, чуть улыбнувшись, собрался уходить, когда Клавдия, вернувшись, вплотную подошла к нему.
– Ну что, красный командир? – с вызовом спросила Клавдия. – Подумал небось, что я со всеми шастаю по сараям?
– Нет, мой Ванюшка хороший. И в бою смелый.
– С кадетами не знаю, а с девками дюже смелый. Да и ты, видать, не промах.
– А о тебе я плохо не думаю, – произнес он, уводя разговор о себе.
– А как? Расскажи. Мне дюже интересно.
– Хорошо бы с такой в санях на тройке прокатиться, – сказал он, чтобы поддержать шутливый тон беседы.
– Ну, поехали! – предложила казачка. И тут же залилась смехом. – Только ты ведь до Колдаирова меня не довезешь, испугаешься свою Марью.
«Вот чертов хохол! – досадливо подумал о своем болтливом ординарце Дундич. – Когда успел?» Но ему стало приятно, что Клавдия не осуждает его выбор. И он совсем миролюбиво сказал:
– Ну, мне пора!
– Прощай, джигит, – ответила на этот раз без усмешки казачка и подняла над головой руку. – А как будете выходить, отпусти Ивана на минутку.
Из станицы выступили, когда солнце уже поднялось над хребтиной правобережья. Легкой рысью ринулись к Дону. Впереди Дундич в шерстяной бекеше и широкой бурке, под которой скрывались погоны есаула. Стремя в стремя ехал с ним Петр Негош в форме хорунжего. Остальные держались поодаль.
Что ждет их за этой безлесой пойменной равниной? Конечно, Хижняку надо знать, собираются ли белые снова отбить станицу. Хотя в штабе полка в этом никто не сомневался, нужно было подтверждение. Да и не мешало бы знать, какими силами располагает Улагай.
«Самое лучшее, – думал Дундич, – встретить кадетский разъезд где-нибудь в балке или в займище. Тогда не придется ехать в Иловлю. Возьмем пленных, те все расскажут». Эта мысль вдруг кольнула горечью. Он уличил себя в том, что впервые с опаской едет в штаб хитрого и жестокого генерала. Еще утром у него не было тени сомнения в успехе вылазки. Но после разговора с комиссаром, а особенно после возвращения Шпитального со свидания (Дундич выполнил просьбу Клавдии) тревога заползла в душу. Но не будешь же объяснять Хижняку, что предчувствуешь беду. Недоброе было и в прощальном наказе казачки Шпитальному:
– Скажи своему командиру, что у того генерала тоже есть такие же чеченцы, как Дундич.
И хотя Шпитальный пытался втолковать ей, что Дундич не чеченец, а приехал в Россию из Сербии и что они едут не к генералу Улагаю, а совсем в другую сторону, она, глядя на речистого ухажера, как на несмышленого дитятю, серьезно и озабоченно повторяла:
– Мое дело упредить вас. Они, басурманы те, лютее любых кадетов.
– Что-то ты приуныл, Лека? – окликнул Дундича новым, непривычным именем Негош. – Неужели близко принял к сердцу слова этой плутовки. Она – или вражий лазутчик, или чересчур охочая бабенка. Не хотелось ей отпускать Ивана, вот и наговорила всяческих страстей.
Бесхитростная догадка Негоша поразила Дундича своей простой правдой. И он укорил себя: ну почему порой бываю таким суеверным? Вот Негош не мается дурью. Для него все просто. А может, и в самом деле тут нет никакой сложности?
За чернолесьем резко проступила незапятнанная белизна противоположного склона балки. И он поразился этому контрасту цветов. Миновали свой последний кордон, попрощались с товарищами, спустились к Дону и пошли песчаным прибрежьем вверх по реке. За Сакаркой углубились в займище. Отыскали прибитую оттепелью серую ленту санной дороги. Тут уже могли столкнуться с любой неожиданностью. Дундич приказал ехать осторожно. Вышли к Ильменям, заросшим высоким камышом, тоскливо шуршащим замороженными стеблями.
Впереди застрекотала воронья стая: кто-то вспугнул птиц. А может, вороны заметили группу Дундича? Нет, вьются над черной осиной. Неужели разведка улагаевцев? На всякий случай приготовились к схватке. Сошли с дороги, замаскировались в терновом сухостое.
Показалась усталая кобыла, запряженная в сани. За ними вторые. В санях сидели пожилые казаки в валенках, овчинных шубах, потертых малахаях. Из-под жидких охапок сена торчали трезубцы вил, концы веревок.
На луг за сеном, понял Дундич, вспомнив санный след от стожков на поляне, и глазами посоветовался с Негошем: «Остановим?» Тот выразительно кивнул.
– Казачки, стой! – потребовал Дундич, выезжая на дорогу.
Лошади остановились. Казаки исподлобья глянули на всадников в погонах. Взгляд их, кроме досады, ничего не выражал.
– Откуда и куда? – спросил Дундич у того, кто показался ему старшим по возрасту.
– Из Шишкина, на луг за сеном, – с достоинством ответил казак, сбивая кнутом налипший на валенки снег.
– Кто в хуторе?
– Мы вот, да бабы, да малые дети, – так же неспешно отвечал казак.
– Не виляй. Наши или красные?
– Войска нету, – уверенно сказал казак и смело глянул в лицо Дундича. – Вчерась ищо были, но вчерась же и ушли. Слух дошел, будто Буденный нацелился на Иловлинску. Ну, они туды и подались.
– А ну, распахни шубу, – потребовал Негош.
Казаки вывернули полы овчинных полушубков, растопырили руки, как бы говоря: сами видите – без оружия мы. Шпитальный, соскочив с седла, облапал бородачей, пошарил под охапками, доложил:
– Как есть пустые.
– Говорите, до самой Иловли никаких войск нет? – уточнил Дундич.
– Не должно быть, – пожал плечами старший. – Но чтоб не сбрехать, слухай суды, ваше благородие: красные могут быть в Кузьмичах, а ваши на разъезде. Так что ступайте на станицу прямо через Ильмень.
– Целиной чижало, – наконец заговорил и второй возница. – Снег-то вона какой. По колено. И вязкий что глина.
– Пожалуй, – согласился первый. – Это я к тому, что тута полная безопасность, а тама, – он указал на невидимый хутор – могет всякое случиться.
– Спасибо за совет, старики. Езжайте. Мы тут сами решим, как лучше, – сказал Дундич, жестом провожая встречных. И, как только сани скрылись за ближайшим поворотом, предложил: – Не пойдем целиной. Коней жалко. Они нам еще пригодятся.
Санный след шел вдоль негустой кленово-тополевой поросли параллельно железной дороге. Воздух, угретый солнцем, всей тяжестью наваливался на ветки деревьев, и они с легким шорохом сбрасывали с себя потертые папахи снега. В оттепели чувствовалось приближение весны. Как там по ночам ни злобствует мороз, а солнышко знай делает свое дело, пригревает исподволь, слизывает с голых лысин пригорков снежный покров, подтачивает бурые шапки на крышах домов, сараев, на стожках.
И это приближение весны всегда вызывает в сердце солдата щемящую тоску – по родному дому, по полю, на котором скоро можно проложить борозду, проборонить жирную землицу и кинуть щедрую горсть семян. А тут еще лошадь, учуяв весеннюю могуту, длинно, заливисто заржет. И ее еще пуще бережет и холит конник. Она – связующая ниточка с домом, семьей. Хотя там, может, давно потеряли веру на встречу с сыном, мужем, суженым… Но до мирного весеннего поля еще было ой как далеко.
Впереди замаячили всадники. Было их не больше отделения. Дундич приостановил Мишку, еще раз предупредил подтянувшихся товарищей:
– Если есть большой чин, берем его и уходим. Если нет, следуем до штаба.
Не доезжая до разведчиков с полсотни метров, разъезд белых потребовал остановиться. Дундич поднял руку. Его группа остановилась. И только они с Негошем продолжали идти на сближение.
– Кто такие? – надрывно крикнул совсем молодой, чем-то похожий на Шпитального отделенный.
– От полковника Григорьева к его превосходительству, – поднявшись на стременах, ответил Дундич.
– Один езжай, – приказал отделенный.
Иван распахнул бурку так, чтобы был виден кавказский мундир с поблескивающими серебряными газырями. Он был уверен, что его одежда если не станет пропуском, то заставит с уважением относиться к хозяину. Он давно изучил повадки белых. Перед офицерами с высоким званием они лебезили, а с низшими чинами не считались.
И на этот раз осечки не произошло. Отделенный с двумя желтыми лычками на красных погонах сразу признал в подъехавшем большой чин.
– Вы извиняйте нас за предосторожность, – проговорил парень, – но сами понимаете: идете вы с не нашей стороны.
– Вчера ночью услыхали выстрелы в Качалинской, – не обращая внимания на смятение командира конного разъезда, сказал Дундич. – Полковник послал узнать, что случилось, а вы, оказывается, уже оставили станицу. Могли бы гонца прислать. Помогли бы. Проверяй документы, и поехали в штаб, – протянул он отделенному книжицу.
Читали и комментировали строчки гуртом.
– Из добровольцев, значица.
– Говорил: не русский.
– Лека Думбаев. Из чечен, должно.
– Уже есаул.
Дундич спросил:
– Говорят, у вас в бригаде служат мои земляки? Хотелось бы встретиться с кунаками.
Командир разъезда возвратил удостоверение. Еще раз попросил извинить за строгость и сказал, чтоб ехали прямо до станицы, а там возле церкви находится штаб. Но генерала нет: он отбыл еще утром в Арчеду на свидание с Мамонтовым. За него полковник Голощеков.
– А насчет земляков вам не повезло, ваше благородие, – посочувствовал казак Дундичу, когда разъезжались, – они в личной охране генерала, уехали вместе с ним. Может, какой хворый или раненый попадет…
В Иловлинской на конную группу никто не обратил внимания. Наверное, подумали, что это охрана его превосходительства. Не спрашивая дорогу к штабу (церковь была видна с самой околицы), группа Дундича миновала улицу, запруженную подводами, санями, пулеметными тачанками, бесцельно блуждающими солдатами. Нигде не было заметно подготовки к наступлению. Даже зачехленные орудия и прикрытые брезентом ящики со снарядами, казалось, не сулят никому никакой угрозы. Не укрылось от взора разведчиков праздничное убранство торговых лавок, длинной, как казарма, одноэтажной школы и церковной ограды. Разноцветные ленты, сосновые ветки, жиденькие кустики вербы, хитросплетения из соломы, отдаленно напоминающие огородных пугал, попадались довольно часто.
– Что за праздник у кадетов? – спросил Дундич Шпитального.
– Должно, начальство высокое встречают, – неопределенно ответил ординарец.
– Сам ты начальство, – оскалил зубы Борис Шишкин, взятый в группу проводником как бывший подъесаул из григорьевского полка. – К масленице готовятся.
– Твоя правда, Бориска, – не обиделся на издевку Шпитальный. – Завтра маслена.
А Дундич по-новому взглянул на праздничные хлопоты станицы и вдруг подумал о своей суженой, которая наверняка завтра тоже будет провожать зиму, встречать весну. Весну, а не его, любимого Ивана. И ему так захотелось рвануться в Колдаиров, что он ни с того ни с сего дал шпоры коню, но тут же осадил его.
…Голощеков, молодцеватый, лет сорока, сухопарый полковник, встретил представителя Григорьева не только без радости, но даже с явной шпилькой.
– Вчера надо было поспешать, – сказал он, выслушав объяснение есаула. – Ишь, вспомнили. Теперь мы будем слушать выстрелы, когда Буденный навалится на вас, – как школьника отчитывал полковник Дундича. – Так и передайте хозяину, что господин Улагай и пальцем не пошевелит…
«Что же, учтем, – с удовольствием прокомментировал про себя заявление Голощекова Дундич, – отношения у них не лучше, чем у кошки с собакой». Но вслух заверил:
– Непременно передам, – потом подумал и с робкой надеждой спросил: – Может, еще не поздно, господин полковник? Наш командир мечтает…
Полковник даже не дал ему договорить, зачастил:
– Знаем, есаул, о чем мечтает Григорьев. Спит и видит себя верховным атаманом Дона. Кишка тонка.
– Но, господин полковник, – напружинился Дундич. – Я прошу выбирать выражения. Мы не давали повода…
– Что?! – взъярился Голощеков. – Не давали?! А где вы были, когда нас гнали от Гумрака, когда нас прижали у Разгуляевки? Ваш Григорьев как иуда выжидал. Ну и чего дождался, отсиживаясь в Калаче? Не сегодня завтра краснюки вышвырнут вас оттуда. Куда побежите? В Новочеркасск, в Воронеж? А может, к большевикам переметнетесь?
– Господин полковник! – выразительно сверкнул гневными глазами Дундич. – Я представитель Кавказской добровольческой дивизии…
Полковник смешно вздернул голову, словно освобождаясь от петли или сплетенных на шее рук. Гнев, бушевавший в его груди, начал постепенно угасать, когда их взгляды встретились. «Этот дикарь, чего доброго, пустит мне пулю в лоб, – почему-то подумал Голощеков. – Собственно, есаул тут ни при чем. Кажется, я переборщил».
– Знаю вашу преданность нашему святому делу, – выспренно заговорил Полковник, чтобы как-то снять напряжение. – И лично вас, дорогой, не имею в виду. В знак моего искреннего уважения к вам прошу… – и жестом радушного хозяина Голощеков пригласил есаула в небольшую боковую комнату, где на розовой льняной скатерти выстроились бутылки.
После второй рюмки коньяка полковник на правах старшего не по званию, а по возрасту уже обращался к гостю на «ты» и называл его по имени.
– Послушай, Алеко, дождись генерала и переходи со своей ба… боевой группой к нам. Поверь старому штабисту: скоро вам крышка. Не только мы, поверь, никто не поддержит Григорьева, этого выскочку и подхалима…
– Здесь надо подумать, ваше превосходительство, – польстил полковнику Дундич, прикидывая, как бы побыстрее накачать Голощекова и вывезти с собой в займище.
– Какое там, к черту, превосходительство! Я казак. У нас не принято это чинопочитание. Мы же вольные люди. У нас каждый сам себе превосходительство. Впрочем, как и у вас, должно быть?
– У нас если сто овец имеешь – уже князь…
– Господа! – вошел в комнату поручик. Подчеркнуто втягивая воздух широкими ноздрями, проворковал: – А-ля фуршет, мон шер? Разрешите присоединиться, господин полковник? Рад знакомству. Поручик Михаил Юрьевич, к сожалению, не Лермонтов, а Баклайский.
– Командир взвода охранения есаул Лека Думбаев.
– Можно просто Михаил.
– Можно Лека.
– Это не ваши молодцы там осадили кухню?
– Да, господин полковник, – вспомнил есаул, – дайте, пожалуйста, команду.
– Они без команды, – засмеялся Баклайский.
– Нет, нет, – запротестовал Голощеков, – Для приличий. Скажите, Мишель, и чтоб по чарке.
Поручик, как волчок крутнувшись, исчез, а полковник, поднеся палец ко рту, сказал:
– Наша контрразведка. При нем не очень.
Дундич понимающе кивнул. Полковник плеснул в стаканы жидкость цвета мореного дуба. Не успели чокнуться, а в дверях снова Баклайский.
– Господа, что я вижу, – обидчиво сложил он бантом яркие губы. Не ожидая приглашения, налил себе, чокнулся. Одним глотком выпил. – Умеют союзники делать коньячок. – Смачно хрумкнул моченым яблоком. – А вот мы даже закусывать не научились. Азия. – Бантик губ помялся. – Господи, скоро ли кончатся эти куреня или курени, как их там? Скоро ли въедем в стольный град, где я смогу всех принять в своем особняке на Чистых прудах? Что по этому поводу думает господин есаул?
– Как будет угодно господину поручику, – в тон ему ответил Дундич, смакуя коньяк.
– Ого, – вскинул густые брови Баклайский, – а наш Лека не так прост, как кажется. Вы не находите, Александр Федорович?
– Мишель, что за привычка видеть в каждом что-то такое…
– Помилуйте, господин полковник, даже в мыслях не было. Ну, а если не секрет, с чем пожаловали? – Поручик как иголкой впился взглядом в лицо есаула.
– Мой хозяин приказал узнать, не нужна ли вам помощь?
– Шарман, какая приятная неожиданность, – кокетливо произнес поручик. – Господин Григорьев снизошли.
– Я уже объяснил есаулу, – недовольно пробурчал полковник. – Дорого яичко ко Христову дню.
– Кстати, о Христовом дне, – вмиг одухотворился поручик, наливая в стаканы. По этому оживлению было видно, что он не просто заглянул к Голощекову, он принес какую-то важную новость, о которой, кроме него и его шефа, пока никто ничего не знает. И ему прямо-таки не терпелось передать ее из первых рук, и не кому-нибудь, а полковнику. – Он близок, господа. Только что получены вести: после масленицы выступаем, Александр Федорович.
– Откуда такие сведения?
– Не далее как из Арчеды, и не более чем четверть часа назад.
– По такой-то дороге, – сокрушенно покачал лысеющей головой Голощеков. – Запалим коней.
– Им там виднее, – вздернул холеную руку к потолку Баклайский и так же, как в первый раз, одним глотком опорожнил стакан. – Ах, как хорошо, черт возьми. У меня такое настроение, господа, что кажется, я готов вылакать бутылку. Мамонтов настроен решительно пройтись по тылам красных. Но… после масленицы. Я надеюсь Лека, этот праздник вы встретите с нами?
– Сожалею, Миша, но такую новость я обязан доставить хозяину немедленно. – А мысленно добавил: «Надеюсь, вместе с тобой» Теперь он задался новой целью.
– Ты забыл о моем предложении, есаул, – напомнил Голощеков.
– Никак нет, господин полковник. Благодарю за высокое доверие, но я должен посоветоваться с джигитами…
– Не о юбках ли, мон шер? Так этого добра в любом хуторе хоть отбавляй, – тоном заядлого ловеласа заметил поручик.
– Чем это вам не нравятся казачки? – вспылил вдруг полковник.
И в этой прямо-таки юношеской вспыльчивости, в этой явной издевке Дундич уловил поразительную схожесть собственного взгляда с взглядом русского полковника на донских казачек.
– Пардон, Александр Федорович, – примирительно сказал Баклайский, – казачки – прелесть: бюст – во, талия – во, ниже – во, – начертил он в воздухе фигуру.
– Не знаешь ты казачек, – все больше входил в раж Голощеков. – Кто тебе сказал, что у казачки зад – во, а талия – во? Не повезло тебе, Мишенька. Ты все своих сиволапых Чистопрудных баб подбираешь. А казачка, – чмокнул полковник, – чтоб вы знали молодые люди: казачка, она не идет, она несет себя по земле. Почему? Потому, что ноги у нее длинные, стройные, и это самое место не такое широкое, и талия не такая узкая. В ней все в норме. А то: во, во.
После такой длинной речи во рту Голощекова пересохло. Он, не чокаясь, отпил немного «Донского игристого» и о чем-то задумался. Не решаясь нарушить молчание, Баклайский подмигнул есаулу и кивком пригласил его в большую комнату.
– Теперь это надолго, – доверительно сказал поручик, показывая в сторону полковника. – Тоскует старик по семье. Она у него в Нижнем Чиру.
– Скоро увидит, – тоже тихо сказал Дундич. – Ведь пойдем по его местам.
Нет, пойдем этой стороной Дона. Хорошо бы теперь основательно что-то пожевать. А у этого куркуля вечно одно пойло..
«Кажется, птичка сама просится в силки», – подумал Дундич, а вслух сказал:
– Дорогой Мишель, если мои орлы приобрели барана, то не перекусить ли на воле, у костра? – Дундич предвкушенно цокнул.
– Шашлык по-карски? – просиял Бакланский.
– Что-то в этом роде.
– Приглашайте! – раскинул руки Баклайский, как бы рассчитывая на объятия.
Дундич жестом показал на выход.
– Хорунжий! – окликнул он Негоша с крыльца.
Тот появился из низов, где разведчики с дежурными по штабу после обеда играли в карты.
– Купили барана?
Негош вскинул брови:
– Уже… освежевали, порезали, переложили луком…
– А уксуса добавили? – как заправский гурман поинтересовался Баклайский.
– Самую малость, – вышел из-за Негоша Шишкин.
– Тогда по коням! – сбегая со ступенек, скомандовал поручик.
Негош выразительно глянул на Дундича. Тот подмигнул: все в порядке.
– Куда? – спросил Баклайский, когда группа выехала со двора.
– Куда угодно, – безразлично пожал плечами Дундич. – Вы здесь лучше нас места знаете.
– В займище. Жаль, поварих не прихватили. Впрочем, вечером в церкви подыщем.
Приотстав, беседовали о последних событиях на фронте, об охоте на лосей и диких кабанов, которых развелось в войну больше, чем надо, о великом полководце Деникине, так ловко умеющем ладить и с монархистами, и с конституционными демократами. Но больше всего Баклайский говорил о слабом поле. Тут он просто потрясал своими победами. Особо подчеркивая, что покорял он сердца милых дам, даже не прибегая к шантажу. Хотя мог это делать совершенно с чистой совестью: ведь у половины его приятельниц мужья в Красной Армии.
Когда въехали в лес и не увидели на первой поляне костра, Дундич озадаченно поозирался: куда же товарищи могли ускакать? Ведь договорились – на первой поляне.
– Эге-ге-ге! – приложив ладонь ко рту, крикнул поручик.
Сначала эхом ответила стена леса, а уж потом до их ушей донеслось ответное: «Эге-ге-гей!»
– Никакой дисциплины! – возмутился поручик. – Позвать их сюда!
– Здесь дрова! – донеслось снова из чащи.
– Есть дисциплина, – улыбнулся Дундич, понимая, что товарищи решили уйти подальше от казачьих застав.
– Пусть везут дрова сюда, – настаивал поручик. – Люблю во всяком деле порядок, мон шер.
Но когда до их ноздрей долетел горьковатый запах дыма, Баклайский, стремясь приблизить пиршество, дал шпоры своему пегому.
На поляне весело плясали языки костра, люди Дундича о чем-то оживленно переговаривались. По выражению их лиц Иван Антонович понял, что они обсуждают удачу в операции. «Молодцы, – похвалил он товарищей. – Негош даже глазом не моргнул, услышав о баране, а Шишкин вовремя про уксус ввернул словцо».
Первым спешился Баклайский. Он по-хозяйски подошел к огню, протянул руки к жаркому пламени. Люди Дундича глядели на командира, ждали его приказа. Ведь через минуту-другую поручик поймет: раз нет шампуров, нет мяса, значит, тут что-то не то. Сербы начали живо обсуждать этот вопрос.
– Послушай, Лека, скажи своим молодцам, чтобы они при мне говорили только по-русски, – решительно потребовал Баклайский. – Я же ни черта не понимаю ваш со… самобытный язык.
– Прости их за невежество, дорогой, – сказал Дундич, не покидая седла. – Конечно, мы будем говорить только по-русски. Шашлык будем есть попозже, а теперь мы очень спешим.
– Что за шутки? – поручик пытался понять извивы азиатской мысли.
Но Дундич махнул рукой, и Баклайский почувствовал, как его цепко схватили под локти, а чья-то рука в мгновенье ока опорожнила кобуру, ловко прощупала карманы кителя и брюк.
– Что это все значит, мон шер? – задыхаясь от бешенства, все еще не желая верить в невероятное, произнес Баклайский.
– Все зависит от вашего благоразумия, – предупредил Дундич. – Поедете добровольно, гарантирую жизнь. В любом другом случае…
Поняв, что попался в глупую ловушку, поручик сник, на его густых ресницах блеснули слезы.
– Но для какой нужды я нужен Григорьеву?
– Вы нужны Буденному.
Ужас отразился на лице Баклайского.
Он мгновенно прикинул: если сейчас громко закричит, его может услышать ближайшая застава. Но при самом быстром аллюре казаки не успеют доскакать сюда потому, что самая тихоходная пуля быстрее самого быстрого коня. А может, и не пуля. Такую простую работу, как отделение души от тела, блестяще выполнит и кинжал. Так что самое благоразумное, заключил Баклайский, ехать добровольно, полагаясь на счастливый случай в пути. Но, приняв решение, он все-таки сказал:
– Это подло, Лека, или как вас, пользоваться такими методами.
– А у вас есть другие методы добычи сведений? – не без иронии спросил Дундич. – Если есть, поделитесь.
Ехали лесными урочищами, где царила непуганая глухомань, точно в сказке переплелись быль с небылью: через снежное кружево проступали диковинные грибы-пеньки, причудливые избушки из поленниц. И вся эта февральская идиллия, казалось, не имела никакого отношения к тому, что всего в нескольких километрах отсюда гремела война, гибли люди, сжигались дома, безутешно плакали осиротевшие семьи… И в такой день и час не укладывалось в голове, что и тебя может подстеречь пуля, осколок гранаты, шашка. А где-то совсем близко, в Колдаирове, тебя будет ждать самая красивая казачка Дона.
