Текст книги "Повесть о красном Дундиче"

Автор книги: Владимир Богомолов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 21 страниц)

Боярыня Морозова

Каких только необычных внешне, экзотических даже фигур не встречалось на революционных фронтах гражданской воины! Дисциплина в Красной Армии строилась на ходу. И единой формой не все части были обеспечены. Донашивались запасы одежды, сохранившиеся от старой армии. Наряду с этим среди командного состава были приняты френчи западных образцов, в кавалерии – рейтузы (чакчиры) и венгерки.

Весной восемнадцатого года приказом наркомвоендела была учреждена комиссия по выработке формы обмундирования, даже объявлен открытый конкурс. В нем участвовали такие видные художники, как Васнецов и Кустодиев. В январе девятнадцатого получил одобрение головной убор – шлем «богатырка». Первыми его надели иваново-вознесенцы, вступившие в отряд Михаила Васильевича Фрунзе, и шлем перекрестили во фрунзевку. Значительно позже он стал называться буденовкой.

Ровно через год после создания комиссии были установлены первые образцы новой формы одежды: пехотные и кавалерийские шинели, называемые кафтанами, из сукна защитного цвета, летняя рубаха, петлицы и кожаные лапти. Кафтаны и рубахи имели на груди по три застежки в виде хлястиков-планок из цветного сукна, различавшегося, как и петлицы, по роду войск, бойцы называли их «разговорами».

Однако вплоть до конца гражданской войны, как свидетельствуют новейшие справочники, «большая часть личного состава Красной Армии донашивала форму одежды старой армии». Значит, бывали и всякие исключения.

…После взятия Ростова наутро был назначен смотр частей. На рассвете отделенный Иван Середа поднял на ноги своих бойцов. Стали они коней чистить, амуницию в порядок приводить, карабины проверять. Одним словом, честь по чести готовиться к параду. Пришло время строиться, хватился отделенный – матроса нет, того, которого он сам на поруки взял. Случилось это так.

В бою под Новочеркасском эскадрой долго не мог прорвать линию обороны белых. Только конники приблизятся к окопам на пятьсот – шестьсот метров, как оттуда начинает бить пулемет. Несколько раз захлебывалась атака. Наконец, красные решили спешиться и по-пластунски подобраться к белякам.

И когда Иван Середа, богатырского сложения и такой же силы казак, подполз к брустверу, то увидел в длинном глубоком окопе лишь двоих убитых да возле пулемета то ли уснувшего, то ли мертвого матроса. Под большую голову матрос подложил руку. Услышав шорох, он быстро поднял усталое серое лицо, и пальцы его судорожно сжали рукоятку. Не помнит Иван Середа, как поднялся над пулеметчиком, как занес над ним приклад, опомнился, только когда оказался сбитым с ног. Так это было неожиданно и обидно для него, что от злости он зубами заскрежетал, будто гвозди грыз. Его, первого полкового силача, гнувшего подковы, как озерные камыши, свалили с ног. И кто? Какой-то матрос в черном бушлате. Рванулся Середа к своему врагу, ухватил его за вытянутую руку и бросил через себя. Вылетел матрос за бруствер, кинулся бежать. Видит, а кругом поднялись красные солдаты. Понял он, что не уйти ему живым, и сам прыгнул на Середу.

Долго бились они. То один, то другой оказывался на земле. И все-таки Иван пересилил. Подмял под себя, так схватил за глотку, что в матросовых глазах небо из голубого превратилось в серое, блеклое, воздух, хотя его вокруг океан, перестал поступать в легкие. Понял матрос – красный боец убивает его в честном рукопашном бою. И жалко ему стало расставаться с белым светом. Из последних сил сдавил он руку Середы и выдохнул:

– Не убивай! Пощади!

И все вокруг Ивана загалдели:

– Пощади его, Иван! Не убивай матроса!

Отпустил его Середа. Приподнялся матрос, привалился широкой спиной к стенке окопа, вытер рукавом капли пота с лица и притих.

Хотели того матроса вместе с другими пленниками отправить в тыл, но он попросил взять его к себе в отделение. Пообещал верой и правдой служить Красной Армии.

– Обманули меня мамонтовцы, – сказал он Ивану, – будто вы пленных не берете. Вот я и дрался до последнего дыхания. А теперь вижу что все это баланда.

Поверил ему красный боец и пошел с ним в штаб полка. Идут они по улице, разговаривают о жизни.

– Ты из помещиков или буржуев? – решил уточнить Иван, почему матрос дрался до последнего. Хотелось узнать, что защищал его пленник: свой завод, свой табун, свою землю?

– Смеешься, братишка, – с обидой в голосе произнес тот. – Вырос в сиротском приюте. Потом попал на флот. Не могу я тебе ни словами сказать, ни пером описать, какая была жизнь от склянки до склянки. В преисподней, должно быть, чертям легче живется. А тут одна революция да другая. Ну, у нас на корабле целая буза произошла. Одни к Ленину подались, другие к Керенскому примкнули, а третьи, вроде меня, олуха небесного, вольной жизни захотели хлебнуть, в анархисты ударились.

– Так ты из породы бандитов? – разочарованно произнес Иван.

– Нет, братишка. Посуди сам. В контру я не пошел, потому как там нужно своего брата бедняка к стенке ставить. У большевиков все ничего, да жрать нечего. А у нас, анархистов, свобода. Хочешь ешь, хочешь ней…

– Кто же это вам еду, питье давал?

– Сами брали. Раз взяли, два взяли, третий – по зубам полу чили. Рванули на вольный Дон с корешами. Думали: перебьемся Не получилось. Деникин нас мобилизовал. Узнали нашу биографию и сказали, что каждого анархиста большевики в черный список занесли. Будто комиссары такой приказ дали своим солдатам: где бы ни встретил анархиста, убей его. Вот так-то, братишка.

– М-да, – неопределенно промычал Иван.

Нравилось ему откровение матроса, и в то же время коробило честного буденовца это признание. Он даже шаги замедлил, размышляя.

Приостановился и пленный. Выжидательно глянул на Середу и спросил:

– Передумал на поруки брать?

– Да нет, – тряхнул чубом Иван, как бы выбрасывая из головы сомнения. Полез в карман шароваров за кисетом, пояснил:

– Посмалить захотелось.

Только оторвали бумажки на цигарки, в конце хутора раздалось несколько выстрелов. Тотчас тревожно загудел колокол.

– Белые! Белые! – кричали скакавшие навстречу кавалеристы.

Середа и матрос побежали к бойцам, которые выводили за ворота лошадей, впряженных в тачанку. Матрос, как кошка, прыгнул в тачанку и слился с пулеметом.

– Давай развертывай! – скомандовал Середа.

Лишь выехали они на дорогу, как показались первые всадники.

Коми шли галопом. Зловеще сверкали клинки. Вот выкатилось и утробное «ура!». Белые думали, что уже ошеломили красных и смяв их передовую часть, не встретят серьезного сопротивления… Но в это время заработал пулемет, и прямой, кинжальный огонь начал выбивать из седла одного седока за другим.

Стоило белым на несколько секунд замешкаться, как на них со всех сторон посыпался град пуль. К первому пулемету присоединилось еще несколько. Белые кое-как развернулись в улице и начали отходить.

После боя пришли в штаб полка. Иван рассказал командиру о необыкновенном пленнике, как бы между прочим заметил, что не кто иной, как матрос, своим пулеметом первый остановил ворвавшихся в хутор кадетов, и попросил под личную ответственность оставить его в своем отделении.

– Что ж, раз он пришелся тебе по душе, – трезво рассудил Стрепухов, – бери.

Смерил матроса оценивающим взглядом: коренастый как кряж, глаза не отводит, хоть хмуро, по смотрит прямо на собеседника. Поверил Петр Яковлевич в честное намерение пленного, сказал:

– Надеюсь, что сделаешь из него хорошего революционного бойца.

– Сделаю, – как за себя поручился Иван.

Дали матросу верхового коня. Выбрали характером поумеренней да рысью не лихого. Но и на таком сидел он как на табуретке.

– Ничего, – успокоил его Середа. – Пока мы всю контру уничтожим, будешь ты добрым казаком.

Но не только неумением красиво гарцевать на лошади выделялся матрос среди казаков отделения Середы. Больше всего выделялся он своим костюмом – черным коротким бушлатом, расклешенными внизу брюками и бескозыркой, ленточки которой пообтрепались и укоротились, а бронзовая краска, которой было написано название корабля, стерлась. Сколько раз говорил Середа матросу, чтобы он переоделся, но тот и слушать не желал. Мало-помалу все привыкли к его костюму и не приставали с просьбой надеть серую шинель, сапоги, шапку.

А в день смотра мороз выдался – хоть носа на улицу не кажи Выбежал матрос к своему коню, поскреб его, почистил, руки у него закоченели, ноги одеревенели, зубы, будто стеклянные, стучат. Мат рос – в комнату к печке. А после печки на улице еще холодней. Вот тут он вспомнил уговоры бойцов надеть шинель, сапоги да ушанку. Стал спрашивать у интендантов лишнюю шинель или шапку, а у тех ни одного комплекта на его рост.

Покрутился матрос, попрыгал то на одной, то на другой ноге потер сизые уши и исчез. Скоро выход, а его все нет. Стали уже не которые поговаривать, что испугался матрос холода да у какой-нибудь солдатки на печи спрятался, а другие договорились до того, будто сбежал он снова к белякам. Но Иван Середа не верит россказням, надеется, что вот-вот появится красная от мороза физиономия его пленника.

Не дождался. Уже стал выводить свое отделение со двора на Садовую улицу к месту сбора полка, глядь, а навстречу едет верхом на лошади, ну ни дать ни взять, старинная барыня: в плюшевой красной шубе, отороченной по манжетам чистым собольим мехом, да воротником шалевым из серебристой черно-бурой лисы; островерхая шапка из колонкового меха блестит на морозе янтарными бусинками. И спина лошади покрыта не какой-нибудь суконной попоной, а дорогим ковром старинной персидской или кавказской работы.

Подъехала та барыня поближе – все отделение Середы так и грохнуло, схватившись за животы: в барыне угадали матроса. Может быть, долго бы еще потешались буденовцы над своим товарищем, но тут раздалась команда строиться поэскадронно.

Замерли кавалеристы в строю. Ждут приближения командарма. Подъехал Буденный и, поздоровавшись с бойцами, сразу обратил внимание на необычного кавалериста, спрашивает у комполка Стрепухова:

– А это что у тебя за боярыня Морозова?

Тут уж у всех терпение лопнуло, и эскадрон, а за ним бригада и целая дивизия разразились хохотом. А матрос, виновато глядя на командарма, сказал, что костюм этот он попросил в музее на время лютых морозов. До первого боя, а там он обязательно добудет себе шинель и шапку.

Посмеялся командарм над его нарядом и спрашивает у Середы:

– Добрый он боец?

– Дюже добрый.

– Так почему же он в таком костюме на парад вышел? Нашего Дундича решил переплюнуть?

– Он форс держал, товарищ командарм. А теперь мороз прижал, так он не постеснялся бабскую шубу напялить.

– Ну ладно, – примирительно сказал Буденный, – в первом бою чтоб переоделся.

Смеясь над матросом, никто, конечно, не думал, как поможет эта шуба конникам. В атаке под Батайском, когда конники спешились и пошли на проволочные заграждения, матрос первым добежал до линии, снял шубу, бросил ее на проволоку и пошел по ней к оковам врага. Вслед за ним кинулись другие бойцы. Они уже были близко возле траншей, и в это время матрос покачнулся и упал.

И только когда хоронили его, выяснилось, что никто не знает ни его фамилии, ни имени. В карманах у него документов не оказалось. Так и похоронили в братской могиле безымянного героя, который остался в памяти буденовцев матросом и «боярыней Морозовой».

Попал как-то в свой бывший полк, где летом восемнадцатого был заместителем командира, Дундич. Погоревали со Стрепуховым о боевых товарищах, сложивших головы за правое дело. С улыбкой, как бы расставаясь с прошлым, вспомнил Иван Антонович свои партизанские замашки. Между прочим, попросил Петра Яковлевича показать ему матроса, про которого в Ростове рассказывал Буденный. Помолчали. Потом Дундич сказал, видно, давно выношенное:

– Знаешь, Петр Яковлевич, революция ставит под свое знамя каждого, кто честен. Раньше или позже. Неважно, как одет пришедший в Красную Армию. Важно, что здесь, – он прижал руку к сердцу.

Высший знак отличия

Наконец-то пришел в понизовье март. Дни стояли серые, унылые. Солнце никак не могло пробиться сквозь толщу сплошных облаков, обложивших город. Ветер то и дело потрошил их, сбрасывая на землю крупный влажный снег. А деникинцы не сдавались, цеплялись за каждый окоп в степи, не говоря о хуторах и станицах.

Давно бы могли ринуться красные берегом моря к Новороссийску и Сухуми, да мешали тому рывку не только остатки Добровольческой армии, но и снегопады и морозы. А теперь, считай, что одна сила уходит от деникинцев – слабеет с каждым днем мороз. Да и снег хоть и сыплется из туч, но не тот, что лежит долго; поедом едят его задышавшие паром проталины.

Глядя на этот молчаливый поединок, буденовцы верили: не сегодня завтра протрубят трубачи общий сбор и двинется, на этот раз неудержимо, конная лавина по степным и предгорным дорогам, выбивая остатки корпусов Покровского, Павлова, Султан-Гирея. Скорее бы, скорее пришла весенняя круговерть! И не верующие ни в бога, ни в черта кавалеристы истово призывали всевышнего ниспослать на землю тепло, по которому так стосковалась душа.

Было удивительно наблюдать необычную картину. Конники, отведенные на отдых или на доформирование, сидя на скамеечке, на связке бревен, на завалинке, могли подолгу смотреть, как рождается и скатывается на острие малахитовой сосульки скупая, как мужская слеза, холодная капля. Тюкнувшись о кирпич тротуара или булыжник мостовой, капля, точно взрывная волна, отбрасывала людей памятью от ростовских улиц к родным куреням и избам, к тем вольным наделам давно не паханной земли, которую передала им Советская власть в вечное пользование.

Но чтобы прикоснуться к ней плугом, сохой, бороной, нужно было здесь, у берега Черного мори, сокрушить Деникина, генерала умного, дальновидного, стратега и тактика редкого дарования. Умел белый генерал потрафить и мужику, и родовитому дворянину. Иначе не смог бы объединить такую массу людей, которая докатилась до Орла и Тулы, зажала железными клещами Москву. И если бы не конный корпус Буденного, рванувшийся на Воронеж, неизвестно, чем бы все это закончилось. Помня лихие, просто дикие набеги корпуса Шкуро, стокилометровые рейды кавалерии Мамонтова, в штабе Первой Конной все до мелочей стремились предусмотреть, предугадать в грядущих боях-походах. У всех свежо в памяти неудачное наступление на Батайск. Помнится и прорыв на Торговую, когда бежавший в степь генерал Павлов сумел собрать свое войско и неожиданно нагрянуть на станцию. Если бы не железное хладнокровие Климента Ефремовича Ворошилова, как знать, удалось бы многим из тех, кто обстоятельно рассуждает теперь о приближении весны, сидеть по завалинкам.

В штаб Ивана Антоновича пригласили перед ужином. На столе, как всегда, лежала большая карта, испещренная сине-красными стрелами, кружками, пунктирами и жирными линиями предполагаемых передовых. Возле каждого кружочка, прямоугольника наименование частей Южфронта и противостоящих им соединений белых армий. Буденный в который раз убеждал своих начдивов, что только неожиданность решит успех операции.

– Чтобы обеспечить такую внезапность, нужны сведения не с потолка, а самые реальные, – говорил он, обращаясь к начальнику штаба армии. – А ты пользуешься данными недельной давности. Не-дель-ной!

– Ну что могло произойти за неделю? – вяло оправдывался начальник штаба. – Они как сайгаки скачут сейчас по степи. А мы тут сидим, гадаем на кофейной гуще. Я вас не узнаю, Семен Михайлович.

– Он меня не узнает! – хлопнул ладонями по галифе Буденный. – Скажи ему, Климент Ефремович.

Ворошилов наклонился над картой, будто видел ее впервые, долго и пристально изучал топографические знаки.

– Прав Семен Михайлович, – спокойно заговорил он. – Сведения недельной давности нас не могут удовлетворить. – Присел на край стула, пригласил остальных придвинуться ближе и тихо сказал: – Прав командарм, когда требует досконального знания обстановки. Мало нам Батайска и Егорлыкской?

Штабные и командиры промолчали.

– Теперь, – продолжил Ворошилов, – когда мы стоим накануне нашей полной и окончательной победы над Деникиным, мы не можем надеяться на авось. Сейчас успех дела будет зависеть не только от командиров, но и от каждого бойца. Чтобы боец мог действовать успешно, мы должны вооружить его как политическим сознанием, так и военным искусством.

Дундич, слушая Ворошилова, никак не мог понять, почему он говорит так долго и сердито. Можно подумать, что красноармейцы не очень сознательны и бьются с врагом лишь благодаря приказам. Но это же не так. Взять хотя бы дивизион для особых поручений. Что ни воин, то орел! А то, что воевали иногда по принципу «Даешь!», так это же не от хорошей жизни. Когда там было вести глубокую разведку?

– Чтобы еще выше поднять моральный дух наших чудо-богатырей, – четко и торжественно звучал голос Климента Ефремовича, – укрепить в их сердцах неудержимый наступательный порыв, Реввоенсовет республики принял решение – и наперед скажу, что оно целиком и полностью одобрено ВЦИКом, – о награждении лучших бойцов и командиров Конармии высшим знаком отличия – боевым орденом Красного Знамени…

Сообщение было встречено гулом. Ворошилов поднял руку. В наступившей тишине вновь зазвучал его голос:

– Сегодня получена телеграмма. Для вручения орденов и других ценных подарков к нам выехал чрезвычайный комиссар товарищ Орджоникидзе.

Снова разноголосица заполнила комнату. Зашелестели газеты, защелкали портсигары. Синеватые дымки потянулись к потолку.

– Награды мы вручим перед наступлением. А в оставшиеся дни необходимо провести глубокую разведку, – закончил выступление Ворошилов и поднялся. – Вопросы есть?

– Есть, – встал перед ним Дундич. – Когда можно выходить?

– Ты завтра выйдешь, сынок, – сказал Буденный, опережая Ворошилова. – Со своими орлами отправишься в Новочеркасск. Встретишь Орджоникидзе со специальным поездом.

Дундич вскинул большие глаза на командарма: опять тот отстраняет его от любимого дела, все жалеет, бережет. Доктор бережет – курить категорически запретил, жена бережет – даже по праздникам рюмку не поднесет, а если где у друзей перепадет, то Марийка обещает с жалобой пойти не только к лекарю, но добраться до самого Ворошилова. Вот и получается, что его как несмышленого ребенка со всех сторон оберегают.

Ничего не сказал Дундич командарму, но, когда все разошлись, напомнил Буденному:

– Я у тебя для особых поручений.

– А это и есть самое особое поручение, – жестко ответил Семен Михайлович. – И не канючь! Думаешь, не знаю, что ходишь с перевязанным боком. Все знаю. Снимешь повязку, тогда хоть к черту на рога пошлю. Вот так-то, брат.

Разоблаченный Дундич пристыженно опустил глаза. Кто мог донести командарму, что в последней операции под Егорлыкской шальная нуля поцарапала правый бок? Рана совсем пустяковая. Вгорячах даже не почувствовал боли. Лишь когда теплая струйка скатилась к коленке и ушла в сапог – догадался, что ранен. И Лида, точно почуяла беду, оказалась рядом. Можно сказать, силой затащила его в первую хату, перебинтовала и велела немедленно отправляться в лазарет. Иван благодарно улыбнулся своей давней пленнице и взял слово с нее, что рана, бинты и этот разговор останутся между ними. «Обещала ведь! – с досадой отметил про себя Дундич. – А может, Мария? Не Буденному, конечно, а его Надежде, которая как нянька ухаживает за нею с декабря, когда на станции Сватово ее свалил брюшной тиф».

– Гадай теперь, гадай, – насмешливо сказал командарм, глядя в смущенное, задумчивое лицо Ивана. – Как будто я сам без глаз. Не вижу, как ты руку волочишь к папахе.

Вдруг расслабившись, Буденный мечтательно, по-родительски, заговорил:

– Думка у меня, браток, есть. Хочу я вручить высшую награду Советской республики тебе живому, а не возложить ее на крышку гроба. А в боях-походах мы еще не раз побываем, потому как на наш с тобой век всяческой контры хватит.

…Утро выдалось как по заказу. Солнце пробило пелену туч, а ветер отогнал их к займищу. Гремели оркестры, дробь подков. К главной улице города – Садовой – стекались полки Конармии. Недалеко от собора соорудили просторную деревянную трибуну. Перед ней выстраивались поэскадронно. Немного отдохнувшие, посвежевшие, отогретые бойцы занимали места с шутками, перекличками, с лихими песнями.

Дивизион Дундича выстроился прямо перед трибуной. Лично он никому ничего не говорил о беседе с Буденным, но Петр Негош, потирая ладони, крякал, будто уже опрокинул стакан первача. Бойцы дивизиона также загадочно поглядывали на своего командира. А когда на трибуну поднялся командный состав и над площадью стала устаиваться тишина, Негош с деланным ужасом посмотрел на новый полушубок Дундича и спросил:

– Где же дырка?

Иван Антонович смутился, досадливо отмахнулся от надоедливого земляка, но про себя подумал: зря не проколол, теперь не привинтят орден, а отдадут в руки, и никто не увидит, как будет сверкать на груди командира награда его разведчикам.

Между Буденным и Щаденко встал низкорослый, но широкий в плечах, круглолицый грузин, которого Дундич сопровождал от Новочеркасска. Это был посланец Москвы Григорий Константинович Орджоникидзе, которого товарищи в поезде называли Серго. Орджоникидзе снял островерхий шлем, и ветерок сразу приподнял над его большим лбом смоляную прядь.

Но первым речь держал Щаденко.

Обращаясь к эскадронам, он сказал:

– Товарищи бойцы, командиры и политработники героической Первой Конной! Товарищи трудящиеся славного города Ростова! Сегодня мы с вами собрались на этой главной улице, чтобы воздать должное нашим славным героям, чудо-богатырям, водрузившим красное знамя свободы над Воронежем, Донбассом и колыбелью казачьей контрреволюции Ростовом-на-Дону.

Ликующее «Ура!» утопило все городские шумы, рванулось в тесноту прилегающих к площади улиц.

– Слово для приветствия и вручения наград предоставляется члену Реввоенсовета фронта товарищу Григорию Константиновичу Орджоникидзе.

Новая волна ликования прокатилась над городом.

Орджоникизде говорил, слегка покачиваясь, изредка выбрасывая сильный кулак, когда хотел подчеркнуть значимость своих слов.

– Отмечая боевые заслуги Первой Конной, – звенел, набирал силу голос Орджоникидзе, – Всероссийский Центральный Исполнительный Комитет и Реввоенсовет республики сегодня вручают особо отличившимся полкам и бригадам свои Красные знамена. ВЦИК и Реввоенсовет уверены, что эти знамена будут с честью пронесены вами через все бои до окончательного разгрома Деникина, до полной победы над мировой контрреволюцией!

С небывалой силой площадь взорвалась восторгом. Дундич не слышал своего голоса в этом мощном многоголосье. Но от собственного крика вздрагивала и радостно замирала душа.

Выкликаемые Буденным, один за другим поднимались на трибуну командиры полков. Бережно и вместе с тем твердо сжимали холодное древко знамени, вскидывали его над головой, целовали кумачовый бархат и клялись…

Начали награждать героев.

Буденный и Щаденко попеременно называли фамилии, а Орджоникидзе передавал в руки отличившихся ордена вместе с маленькой книжицей. Вот и дошли до буквы «Д». Иван Антонович, оправив портупею, напрягся. Его движения не ускользнули от подчиненных. Они ласково переглянулись. И вот наконец Щаденко прочитал:

– «Товарищ Дундич Иван Антонович, состоя в рядах Красной Армии с момента ее зарождения, являл собой пример беззаветного мужества и героизма, верности и преданности великому делу русской революции, принимал активное участие в боях и, будучи неоднократно раненным, не покидал строя, чем воодушевлял красноармейцев на подвиг. Учитывая исключительные заслуги, Реввоенсовет на своем заседании от 28 февраля 1920 года постановил: наградить командира дивизиона для особых поручений при командарме Дундича Ивана Антоновича высшим знаком воинского отличия – орденом Красного Знамени…»

Сколько позже ни силился Дундич вспомнить момент церемонии, но так и не смог. Словно влили в него кружку доброй старой сливовицы, и затуманила она не только очи, но и память. Гул над площадью стоял неимоверный, будто грохотали все барабаны и литавры, будто гудела медь всех оркестров, будто залпами била целая батарея.

Смутно помнил, как обнимали и целовали его друзья-товарищи, как что-то отвечал на поздравления, но на всю жизнь запомнил, как встретила его Мария. Едва встав с постели после болезни, она прижалась исхудалым лицом к его угластому подбородку, к его обветренным щекам, к горячим от волнения губам и, захлебываясь от радостных слез, говорила:

– Ваня, какое счастье! Тебе первому из всех интернационалистов…

Мария где-то нашла кусок бархата яркого клубничного цвета, вырезала кружок и, проколов в нем дырку, привинтила орден к френчу мужа.

– Расскажи, как там было, – тормошила она Ивана.

– Ну, назвали Дундич… Слез с коня, пошел. Вручили.

– Просто вручили, и все?

– Нет. Говорили.

– Что говорили?

– Ну, все говорили.

– А потом?

– Обнимали, целовали.

– Как я? – лукавинка промелькнула в ее темных глазах.

– Нет, – откровенно признался он. – Ты лучше.

– А потом что было?

– Фотографировали… Сперва всех, а после каждого… Скоро подарю тебе…

Полюбовавшись орденом на френче, Дундич резонно заметил:

– Летом буду носить здесь, а теперь привинтим на полушубок. Пусть все видят. Как будто он у всех есть. Дали одному, а заслужил весь дивизион.