Текст книги "Повесть о красном Дундиче"
Автор книги: Владимир Богомолов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 21 страниц)
Верьте в мечту товарищи!
Еще четверть часа назад он вместе с делегатами и гостями Девятого съезда российских коммунистов нещадно хлопал в ладоши, приветствуя великого вождя революции и мирового пролетариата, а теперь всласть дышит весенним прозрачным воздухом, будто впервые открывая для себя мир. Например, такого количества скворцов, обыкновенных черных скворцов с ярким металлическим блеском на крыльях, голове, спине он не видел давно. Может, не замечал прежде, не обращал внимания? А может, на самом деле птицы прятались где-то в теплых краях и вот теперь, почуяв мировую весну, поверив в нее, слетелись со всех концов света, чтобы держать совет, как жить дальше? Вот и пролетарии всего мира присылают в Москву своих представителей. Не золото везут обратно, не вагоны с оружием, не эшелоны добра отгружают. Нет этого ничего у молодой Советской республики. Не может она сегодня поделиться с братьями и куском хлеба. Только идеи, только мысли шлет Москва за кордоны. Но какие! Они страшнее пушек, танков, аэропланов, которыми так щедро снабжает Антанта всех, кто идет против Советов. Потому что это идеи о неизбежности победы труда над капиталом на всей земле.
Вот какие чувства обуревали Дундича, пока он смотрел, как скворцы с упоением чистят перья, громко перекликаются, легко поднимаются над башнями Кремля, над куполами его церквей и соборов. Их маковки снова напомнили ему о родной деревеньке, отчем крове и матери, с ее всепонимающим и всепрощающим взглядом. Как-то они там, доведется ли встретиться? Ведь не известно, когда закончится эта гражданская. Да и будет ли она последней в его жизни?
Задумчивость Ивана Антоновича прервал Сердич:
– Иво, время… Тебе пора идти.
– Почему только мне? И тебе тоже. Разве ты не хочешь увидеть Ленина поближе, Данило?
– Я?.. В группе Буденного одни орденоносцы. Ты же знаешь, Семен Михайлович любит преподносить своих орлов по высшему разряду. А у меня…
– Не ерунди. Чем ты виноват, что тебя послали учиться в Академию? Вернешься в армию – получишь орден. Не так?
– Так-то так…
Дундич обнял друга:
– В общем, я договорился с Буденным. Говорю, дескать, и первоконники грызут генштабовскую науку. Ленин оценит.
– Ну, а командарм?
– Сказал: «Нехай будет для круглого счета, хитрюга». Идем!
По парадной дворцовой лестнице, на марше которой уже ждал их Буденный с группой, они поднялись в небольшой холл, откуда направились в длинный полутемный коридор, запруженный народом. Дым, гомон, толкотня. Все обычно и буднично. Дундич, боясь отстать, потеряться в этой кутерьме, вцепился в рукав гимнастерки командарма.
До сегодняшнего дня, даже до этой вот самой минуты Иван Антонович мало надеялся на тот счастливый случай, который сведет его с глазу на глаз с таким человеком, как Ленин, не верил, что будет иметь возможность сказать ему лично… Но что? Ведь никто не имеет права пустой болтовней отнимать у вождя мирового пролетариата драгоценные минуты. Хотя, рассказывают, он даже пьет чай с мужиками из деревни, не говоря уже о курсантах, которые несут охрану его кабинета и квартиры. Это скорее байка, но приятная. Где, когда, при какой власти царь или премьер-министр вместе с мужиком чаи распивал? Видимо, и понимая, что у Ленина столько дел и забот, тысячи людей не просто хотят, а жаждут встречи с ним.
Дундич едва заметно подталкивал Буденного. Нетерпение его возрастало, когда командарм, отвечая на чье-то приветствие, останавливался, интересовался жизнью, здоровьем встречного. Дундичу казалось, что именно в это время кто-то опередит их куда-нибудь уведет Ленина.
– Ну, что ты, братец, меня все толкаешь? – вышел из себя командарм, когда Дундич особенно настойчиво попытался продвинуть его вперед. – Успеем. Товарищ Ленин – человек дисциплинированный. В отличие от некоторых, – глаза Буденного сузились в насмешке. – На бронепоезде никуда не уедет, – напомнил он давнюю историю. – Ты же понял, браток, почему мы победили контру? Потому, что у нас железная дисциплина сверху донизу, – повторил он слова Владимира Ильича из доклада съезду.
– Понял, понял, – нетерпеливо заверил Дундич. – Ну, а вдруг…
– Никаких «вдруг», – сказал как отрубил Семен Михайлович но двинулся вперед быстрее, чем шел до сих нор.
Шедший следом Ворошилов улыбался.
Перед высокой белой, с позолоченной лепниной дверью конармейцев остановил курсант с винтовкой:
– Прошу подождать. Сейчас явится начальник караула.
Дундич заметил, как моментально лицо командарма из добродушного сделалось жестким, словно встал на пути прославленного полководца не кремлевский курсант, а, по меньшей мере, ординарец генерала Мамонтова.
– Товарищ Ленин нас ждет. Я Буденный.
– Я знаю, товарищ Буденный, – ответил с почтением курсант, – но велено о вас доложить.
Курсант открыл дверь и кого-то попросил:
– Позовите товарища Петрова. Скажите, сам Буденный ожидает.
Буквально через минуту явился начальник караула, взглянул на часы и жестом пригласил за собой.
Миновав небольшую залу, они оказались снова в каком-то коридоре, но уже тихом и безлюдном.
– Не советую вам, товарищи, упоминать о юбилее, – смущенным говорком прошелестел сопровождающий. – Очень сердится…
Через восемнадцать дней Владимиру Ильичу исполнялось пятьдесят лет. Многие делегации съезда предлагали скромно, но торжественно отметить эту дату на специальном заседании: посланцы с мест от имени всей партии хотели выразить вождю огромную любовь и признательность.
Буденный опять было вспылил: не жаловал он непрошеных советчиков. Но тут они увидели Ленина. Он сидел на диване, по-детски подвернув под себя ногу, и быстро писал в блокноте, положенном на колено. Эта домашняя поза, никак не рассчитанная на внешний эффект, вызвала жаркую волну в груди Дундича: Ленин, показалось ему, нуждался в защите – человеку, так погруженно думающему обо всех, не хватает времени подумать о себе.
Начальник караула поднял предостерегающе руку и подошел к дивану:
– Владимир Ильич… Привел.
Ленин вскинул голову, порывисто встал, засовывая блокнот в карман черного двубортного пиджака, и шагнул навстречу.
– Очень рад вас видеть, дорогие товарищи, – обращаясь ко всем, протянул он руку Ворошилову и Буденному. – Мне доложили, что добрались вы благополучно, устроились нормально. Но я хочу знать от вас, Семен Михайлович, как на самом деле обстоят дела.
– Да слава богу, – не раздумывая и сильно волнуясь, ответил Буденный.
– «Слава богу»? – склонил голову к плечу Ленин. – По-русски это значит – хорошо?
– Извините, Владимир Ильич. Это я так, сгоряча… – начал оправдываться командарм.
– Так, батенька, значит, «слава богу»? – и негромко, но довольно звонко засмеялся.
И эта закавыка с богом, и этот смех сняли то неизбежное напряжение, которое ощущалось при первых минутах встречи.
Дундич, приблизившись к дивану, остался за плечом Буденного.
Он старался не только не двигаться, но и притаенней дышать, чтобы не пропустить ничего из того, что здесь произойдет.
Владимир Ильич сказал, что они – почетные гости съезда, потому что главные герои разгрома Деникина. Передышка досталась республике недешево. Велики ли потери в Конармии?
– Больше косит тиф, – после некоторой паузы ответил Ворошилов. В полукольце командиров молчаливо одобрили такой ответ.
И Ленин оценил уклончивость комиссара армии.
– Значит, много. – Из глаз Ленина исчезло недавнее тепло, губы искривила горькая усмешка. – Или вши победят социализм, или социализм победит вшей – так стоит сегодня вопрос. В городе и деревне жертвы сыпняка огромны. Новый враг не божье наказание за грехи большевиков. Он следствие: недостатка продовольствия, недостатка топлива, которые усугубляются транспортной разрухой. Вы сражались на Украине и Кубани. Мешочники и спекулянты вам досаждали?
– С каждым эшелоном… Гроздьями висят…
– Это означает, что война переменила фронт и формы. Антанта теперь взяла в союзники наши нехватки. Она хочет спекуляцию сделать интернациональной. Хочет наше хозяйственное строительство превратить в мирное разложение Советской власти…
«Ну что же все-таки в нем такого необыкновенного, что притягивает миллионы людей?» – думал Дундич, вглядываясь в лицо Владимира Ильича. Сеточка морщинок возле глаз, по обе стороны клиновидной рыжеватой бородки то и дело возникали и исчезали на щеках ямки. И над этим, в общем-то обычным, лицом пожилого, дьявольски усталого человека необыкновенно рельефно нависал выпуклый гладкий лоб. Казалось, именно он, этот высокий лоб, придавал всему лицу, даже всему облику вождя то выражение величайшей мудрости, проницательности, человечности, о которой Дундич, как и все конармейцы, был премного наслышан. А потом он обратил внимание, что глаза Ленина, постоянно излучающие искорки то веселого вдохновения, то озабоченности, то гнева, когда речь заходила о врагах, делали лицо неописуемо живым, энергичным. И что-то еще, что-то еще…
– Вы слышали отчет ЦК? – спросил Ленин. Не все гости ответили утвердительно, потому что не все успели в Москву к открытию съезда. – Сейчас все внимание партии сосредоточивается на вопросах трудовой дисциплины, которая есть гвоздь всего хозяйственного строительства социализма, и глубже – основа нашего понимания диктатуры пролетариата. Вы люди военные, и мне с вами на эту тему говорить легко. Вы понимаете, что дисциплина, пока не станет сознательной, пока не имеет в фундаменте своем преданности делу, связана с принуждением. И большевики не боятся криков и воплей буржуазной демократии, которая носится со словами «свобода» и «равенство», не желая признать, что свобода для грабежа рабочих, равенство сытого с голодным суть преступления против трудящихся. Разве возможно было вам в бою допустить свободу невыполнения приказа или свободу дезертирства? Почему же сейчас мы должны дать свободу шкурникам и саботажникам терпеть равенство бездельника с тружеником?
– К стенке тунеядцев ставить! – сказал кто-то из командиров.
И Дундич был целиком «за», вспомнив свой, не очень удачный теоретический диспут с бандитом-анархистом. («Личность свободна? Все равны?» – давил демагогией Жмуренко. А он «мекал»…) Теперь-то он знает, что свободен лишь тот, кто жертвует собой на благо других.
– К стенке? То есть расстреливать? – Ленин с прищуром повернулся на голос. – Мы боремся со спекулянтами и прямыми вредителями. Но победить в хозяйственных задачах так, как в военных, нельзя. Победить кавалерийским наскоком нельзя. Тут нужна длительная работа, работа на десятилетия, по единому плану. Мы два года создавали боеспособную армию. А сейчас нам надо организовать по-новому труд, создать новые формы привлечения к труду, подчинения трудовой дисциплине миллионов производителей. Рабочий класс должен сорганизовать производство так же эффективно, как он сорганизовал Красную Армию, которая совершила чудо. Каждый рабочий должен проникнуться сознанием, что он правит страной. Это задача бескровная, но архитрудная. Самопожертвование в будничной, рутинной обстановке неизмеримо труднее. И тем ценно.
В памяти Дундича всплыли слова юного Коцюбинского, на митинге в лагере для военнопленных, о том, что коммунизм будет построен не сегодня и не завтра. Выходит, неплохо соображал тот безусый главком не только в вопросах войны, но и мира. А может, это ленинская мысль? Юрий услышал ее и передал другим, и слова эти, запав в душу Дундича, учили его воевать бесстрашнее и грознее, чтобы хоть на немного приблизить желанную цель.
– Однако, товарищи, извините за уклончивость, которую я, наверное, перенял у Климента Ефремовича, – Ленин бросил лукавый взгляд на Ворошилова, – но разговор с военными о делах невоенных я затеял неспроста. Чтобы перевести все хозяйство на мирные рельсы, нам нужен прочный мир. А обеспечить его для народа в обстановке, когда империалисты вооружены до зубов и лишь ждут удобного момента, можете только вы, воины Рабоче-Крестьянской Красной Армии.
Владимир Ильич заговорил о том, что если Красная Армия не завершит до весны окончательный разгром деникинских банд, из Крыма непременно выползет барон Врангель, и у Советского правительства нет никакой гарантии, что не навяжут новую войну польские империалисты.
– Хотя мы их предупредили, – очень жестко сказал Владимир Ильич, – что если они сунутся, то получат такой урок, который не забудут никогда! Верно?
– Правильно! Не забудут! – сдержанно загудели конармейцы.
Дундич, кажется, понял, что еще делало Ленина необыкновенным – умение, говоря со всеми, говорить с каждым. Цепкий взгляд его живых карих глаз останавливается на тебе лишь на мгновение, но мгновения эти, стократно повторяясь, создают тот незримый, но прочный мост доверия, по которому убежденность вождя переливается в тебя, становится твоею убежденностью. «Посмотрев в глаза он заглянул в душу», – так в горских сказаниях говорится о провидцах, о людях, которым окружающие верят беззаветно. Вот почему человек, оказавшись в большой группе слушающих вождя, с полным правом мог потом сказать: «Ленин говорил со мной».
Владимир Ильич обвел лица командиров и спросил, может ли Советское правительство и впредь, как всегда до этого, положиться на Конармию.
– Может, – твердо ответил командарм. – Вот вернемся со съезда и потопим врангелевцев в море. Со всеми иностранными помощниками.
– Чем скорее, тем лучше, – коротко откликнулся Ленин и добавил: – Мы готовы заключить мир с любым государством. Но империалисты не могут нам простить Октябрьской революции, которая возвестила начало их краха. И поэтому вместо мирных переговоров готовят новые военные авантюры…
Тут Владимир Ильич посмотрел на дверь, будто за ней стояли те, кто не хочет садиться за стол диалога с Россией. Так показалось Дундичу. На самом же деле до слуха Ленина долетел звонок, зовущий делегатов в зал. Перерыв окончился. Буденный круто повернулся к товарищам:
– Задержали Владимира Ильича. Он с нами и не отдохнул.
– Не беспокойтесь, товарищ Буденный, – не поддержал командарма Ленин. – Беседа с вами для меня была самым лучшим отдыхом.
Прежде чем расстаться, Владимир Ильич попросил Семена Михайловича и Климента Ефремовича подготовить докладную о нуждах Первой Конной. Затем, прощаясь с каждым за руку, он желал товарищам удачи, успехов в ратном деле, выражал надежду на новые встречи. Наконец, Ворошилов представил Сердича и Дундича.
– Вы ведь понимаете, товарищи, – сказал Ленин, – что у нас, в России, война скоро кончится, а у вас, в Сербии, все еще впереди.
И я от души желаю вам скорейшего и благополучного возвращения на родину.
Буденный и Ворошилов как-то неопределенно хмыкнули. Ленин стремительно повернулся к ним:
– Что означают ваши смешки, товарищи?
– Не может Дундич уехать в Сербию, Владимир Ильич, – заметил командарм. – Мы его в прошлом году обвенчали с донской казачкой.
– Ах, вот оно что. – Из прищуренных глаз Ленина брызнули озорные огоньки. – Казачки, говорят, народ боевой и решительный. Не захочет ехать с вами, что тогда?
Дундич, не ожидавший, что разговор вдруг примет подобный оборот, перейдет с проблем государственных к его личным, даже растерялся и не знал, что и как отвечать. Ведь до этого он всерьез не думал, что однажды наступит тишина на всей… ну, если не на всей, то на большей части земли, и им, воинам революционной Красной Армии, будет приказано расседлать коней, сдать оружие на склад и отбыть домой. Домой, значит, в Сербию. Тем более что к тому времени и на его родине наверняка совершится революция и к власти придет трудовой народ. А если вдруг произойдет, как в Венгрии – контра задушит Советскую власть, – тогда он поедет один. Не для того, чтобы гнуть хребтину на буржуев и помещиков, а чтобы создать партизанские отряды и громить вражьи силы. До тех пор, пока отряды не перерастут в регулярную армию, способную уничтожить поработителей.
И он, горячась и сбиваясь на родную речь, так, наконец, и ответил, чем вызвал добрую улыбку вождя. А потом Ленин серьезно сказал:
– И все-таки верьте в свою мечту. – Он бережно коснулся бархата, обрамляющего орден на груди Дундича, и заглянул в глубину его широко открытых глаз. – Ведь мы боремся не только за интересы русского трудящегося люда, но и за интересы пролетариата всего мира. Рабочие всех стран смотрят на нас с надеждой, и мы не обманем этих надежд. Вы верите в это, дорогой товарищ?
– Верю! – подтянулся Дундич.
– Потому и дерется как лев, – поддержал его Ворошилов.
За дверью прозвенел второй звонок. Гости, оглядываясь, потянулись к выходу. А Владимир Ильич, приветливо помахивая рукою негромко говорил:
– Мы очень рассчитываем на вас, товарищи.
И точно эхо многотысячного, единого в своем порыве голоса всех конармейцев, прозвучало заверение Буденного:
– Не подведем, Владимир Ильич!
…Когда повестка дня съезда была исчерпана, делегаты проголосовали за предложение провести заседание, посвященное чествованию Владимира Ильича. Проголосовали, несмотря на возражение юбиляра. Ленин, очевидно, настолько неловко чувствовал себя в роли получающего по заслугам, что после выступления второго оратора покинул зал. Для Дундича это был незабываемый урок скромности.
В нем еще долго звучали слова ленинской заключительной речи: «В этой работе организации, в которой мы, русские, были слабее других, в этой работе самодисциплины, в этой работе умения отбрасывать постороннее и добиваться главного, ничего быстро не сделаешь, и в этой области сбора хлеба, ремонта транспорта, восстановления хозяйства, которое двигается только вершок за вершком, где подготовляется почва и делается малое, но прочное, – в этой работе на нас смотрят рабочие всех стран, ожидая наших новых побед!»
«Вы верите в это, дорогой товарищ?» – слышал дальше Дундич родной картавящий голос. И мысленно повторял, как клятву: «Верю!»
Рассвет на взморье
С каменистого крутояра открывалась такая ширь, что никаких глаз не хватало окинуть ее разом.
Вчера вечером, когда вслед за стремительно отступавшим корпусом Султан Гирея красные ворвались в этот приморский городок, Дундич не доскакал до причала, откуда, укрываясь дымовой завесой, отчалили последние пароходы с деникинцами. Смертельно усталый – давало знать недавнее ранение – он едва добрался до домика, приготовленного им с Марией заботливым ординарцем, и заснул, лишь прислонив голову к подушке. И так же неожиданно проснулся, словно что-то тугое ударило в уши. Первой мыслью было: неужели бой? Резко вскинул голову. Выстрелов не слышно, но что-то, напоминающее дальние раскаты грома или батарей, било в перепонки. Взглянул на спокойное лицо жены. Неужели не слышит? Позавидовал. Подпер голову рукой.
«У-у-ух!» – доносилось снизу, из-под обрыва.
Затем наступила короткая тишина и снова:
«У-у-ух!»
И тут осенило: море!
Да, видно, забыл Иван, как рокотало оно под боком целых две недели, пока добирался к дядьке в Америку. Только там, на пароходе, этому неумолчному грохоту сопутствовала постоянная качка, она муторила душу, выдавливала из орбит глаза, вырывала из горла стон. Такой же немилосердной была и обратная дорога. Шесть лет минуло с той поры. Шесть лет. А как всполошило память!
Правда, с морем он встречался и совсем недавно, в Одессе. Но почему-то там не слышал шума прибоя. Должно быть, заглушали его разрывы снарядов и дробная скороговорка пулеметов.
И вдруг смертельно, как в минуты короткой передышки, захотелось курить. Осторожно спустился с кровати. Мария привычно протянула руку, желая обнять мужа, но ладонь уперлась в теплую наволочку. Он успокоительно погладил ее по голове, по коротким, после тифа, волосам.
Она тут же открыла глаза.
– Что это? – смятенно спросила, остановив зрачки на окне.
Он хитровато улыбнулся.
– Угадай.
Видя перед собой его спокойное лицо, она все же тревожно спросила:
– Неужели кадеты возвращаются?
С того света обратной дороги нет, – тихо сказал Иван.
– А те, которые уплыли?
– Они не вернутся, – заверил Иван. – Мы их будем догонять и догоним, милая моя Марийка. Теперь скоро.
– А что же это там? – приподнялась она.
– Угадай.
Нет. Она не могла угадать. Ведь она никогда не слышала моря.
– Море, – выдохнул он. – Оно всегда шумит…
Мария прислушалась и прочла Пушкина…
И долго, долго помнить буду
Твой гул в вечерние часы.
Несомненно, эти строки поэт читал, стоя перед бунтующей стихией. Но она-то не прощается, а только встречается с морем. И тут нужны другие слова. А может, слов не надо, а стоит накинуть сарафан, кацавейку, натянуть яловые сапожки да бежать к синему морю-океану, куда столько месяцев рвалась буденовская конница. Рвалась потому, что все знали: не за что будет белякам уцепиться на берегу. Значит, кончится поход, завершится война. И вернутся они с милым да суженым в родной Колдаиров, брякнутся в ноги отцу-матери, попросят родительского благословения да заживут так дружно и любо, что весь Дон будет завидовать счастливой паре.
– Ой, Ванюша! – припала она горячим лицом к груди мужа. – Это же конец! Нашим мукам, разлукам конец. Нашему счастью начало.
Ее слова взволновали, потому что он сам только что думал приблизительно так. Он прижал ее худенькие плечи к себе и, задыхаясь от радости, бормотал:
– Лада моя, ладушка. Скоро не будет у тебя этих косточек, этих тоненьких пальчиков, этих маленьких волос. Будешь ты такая, как прежде. Самая красивая.
Мария расцепила руки и отвердевшим голосом спросила:
– А теперь кто же самая красивая? Уж не Лидка ли рыжая?
– Нет, нет, – горячо отверг он ее напрасные подозрения, ты и теперь самая, самая… Но я хочу, чтобы ты была еще лучше, чтобы твои не сказали, что я тебя заморил…
– А у самого что осталось, Ванюша, – пьяная от его слов, не спросила, а утвердительно сказала Мария. Кости да кожа. Живого места на теле не найдешь. Рубцы да шрамы. И никакое мясо их не затянет.
– И не надо, – вдруг согласился Дундич и, глядя в омуты зрачков, как во что-то очень далекое, попросил: – Детей надо. Сынов. Рубцы и шрамы покажу им. Гордиться станут.
– Теперь уж скоро, должно. Как шашку скинешь, – ответила Мария, точно ей было не девятнадцать, а далеко за тридцать.
Он нередко удивлялся ее житейской мудрости, унаследованной от тихой матери и предприимчивого отца. Другие в ее возрасте живут, не оглядываясь и вперед не загадывая. Взять ту же Лидку. Сколько раз, заколдованно глядя на него, без стеснения просила подарить ей сына. И уверяла, что обличьем будет казачонок в мать, а смелостью, лихостью – в отца. У Марии же наоборот – он просит, а она чего-то выжидает, о чем-то тревожится. Да как не тревожиться. Не завороженный он ни от шашки, ни от пули. Правда, говорят, что в рубашке родился, да уж больно непрочная рубашка. Считай, с декабря семнадцатого и по сей день – двадцать ранений.
Прошлепал босыми ногами к окну. Присел на табуретку. В один миг скрутил цигарку. С шипеньем и треском разгорелась махорка. Захватывающая дух острота, вроде холодной воды, остудила нутряной ныл.
Мария лежала притихшая, вся обращенная к морю. И лишь когда он бросил окурок в форточку, она поднялась.
– Пойдем к морю? – смиренно попросила мужа.
И вот они стоят на каменистом крутояре. Молча прижались друг к другу. Смотрят вдаль. Слушают утреннюю побудку моря. А ветер, будто скульптор, ощупывает их, прикасается плотно, забирается в каждую складку одежды. Кажется, лепит их фигуры на века.
Они смотрят на черное, с белыми пересветами раздолье, и каждый видит за его кромкой свое. Он – гористую Далмацию, крохотную деревеньку, красная черепица которой теперь утонула в кипени сплошных вишенников. Она – родное Придонье с лугами в размоинах, с пшеничными нивами…
Разные думы, но в одном сходятся: оба прикидывают, как скоро они увидят въяве отчий край. Наконец, Дундич тяжело вздохнул и признался:
– Не скоро, видно, шашку сниму.
– Почему же, Ванюша?
– В Крыму еще Врангель сидит, а после двинемся мы с Данилой Сердичем в родную Сербию. Сбросим в Адриатическое море собственных буржуев и помещиков. А уж тогда, если не позовут нас на помощь пролетарии других стран, тогда уж повешу я свою дорогую шашечку на ковер, на самое почетное место, и возьмусь за машину, которая вместо лошади землю пахать будет.
Не чувствовал, что ли, Иван, что своим рассказом-мечтой убивает в Марийке всякую надежду на скорое свидание с Колдаировом, на родительское благословение? Мария медленно, постепенно, как пароход от пристани, отходила от мужа, стоящего уже не на каменистом крымском взвозе, а где-нибудь на остроребрых береговых скалах Адриатики, где волны, как ковыли, не меняют цвета гребней, оставаясь вечно седыми.
И все, о чем мечталось потаенно и открыто всего несколько минут до рассветного часа, было разрушено безжалостными, как прибой, словами Дундича. Особенной болью кольнуло признание Ивана о том, что не на Дон рвется он после Крыма, а в далекую Сербию. А там один бог ведает, куда вдруг позовут товарищи пролетарии из других стран.
Когда Дундич оторвался от своих мыслей, увидел Марию поодаль от себя, зябко кутающуюся в шаль, сиротливо притулившуюся к глинобитному торцу невзрачной хибары. Подставляя лицо первым лучам солнца, пошел к ней. Положил руки на плечи, глянул виновато и преданно в ее грустные глаза, сказал:
– Ты прости меня, непутевого. Но мое счастье настанет, когда всем будет хорошо.
Мария и ждала и не ждала иного. Она слишком хорошо узнала за эти месяцы своего суженого. И если бы он сейчас сказал что то другое, она растерялась бы, не знала, что делать, как вести себя Но Дундич не изменил себе, и она покорно прижалась к нему.
Море, кажется, менее гулко рокотало внизу, не гремело в ушах. Наверное, так и было, если оба они услышали торопливую дробь кованых сапог по каменным ступенькам. Дундич посмотрел вверх и увидел ординарца. Шпитальный, придерживая шашку, бежал вниз. Заметив Дундича, крикнул:
– Товарищ командир. В штаб кличут.
– Не знаешь – зачем?
– Потребовал пан Пилсудский всю Украину по самый Днепр присоединить к Польше, – словами кого-то из штабных ответил Шпитальный. – А наши показали ему, – зыркнул на Марию, выразительно кашлянул, – это самое, фигуру…
– Вот глупый, – раздосадованно сказал Дундич. – Не послушал товарища Ленина. Ведь он всех панов предупредил: не лезьте, получите такой урок, что не забудете его никогда… – в его памяти тотчас всплыла недавняя поездка в Москву. – Скажи, сейчас буду.
Когда ординарец скрылся, повернулся к Марии, тихо сказал:
– Сама видишь, не могу шашку снять.
– Вижу, – со вздохом согласилась Мария и в первый раз за утро улыбнулась.
Они медленно поднимались в гору, а море посылало им вслед вечный, долго живучий потом в памяти гул.
