Текст книги "Степная радуга
(Повесть-быль)"

Автор книги: Владимир Разумневич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

– Ты, Архип, просто мало знаешь о нем. Дядя Юша ничего не придумывает.

– Вот те раз! А поиски неведомых чисел, бессмысленные причитания о белой птице и Акулине-праведнице? А томик Пушкина, из которого он то и дело выуживает разные чудеса… Что это такое? Сплошная белиберда!

– Напрасно ты так. Хотя и туманно подчас изъясняется дядя Юша, но в словах его слышится боль пережитого. Вот ты назвал Акулину. А знаешь ли, Архип, что женщина с таким именем существовала на самом деле? Дядя Юша любил ее…

– Откуда ты это взяла?

– Мне он сам рассказывал. Бывают минуты, когда он вдруг начинает говорить просто и ясно, как все нормальные люди. Вот тогда и услышала я эту историю. Акулина, оказывается, вместе с ним по лесам скиталась. По словам дяди Юши, храбрее и милее Акулины не встречал он девушек на свете: стройная, с русой косой до пояса. А когда она подвенечное платье надела, то дяде Юше показалась похожей на лебедь белую. Такой он ее и запомнил на всю жизнь. Свадьбу сыграть помешали казаки. Налетели они на лагерь повстанцев и разлучили дядю Юшу с невестой. Акулина следом за ним подалась в Сибирь. Немало таежных дорог исходила, пока не набрела на колонистов, от которых узнала, что дядя Юша заточен в ссыльнокаторжной тюрьме где-то под Тюменью. Ночью Акулина прокралась в тюремный двор. Часовой заметил ее. Раздался выстрел. Так и не удалось ей встретиться с любимым. Случилось это 17 ноября – самое несчастливое для дяди Юши число. Он о ее гибели узнал лишь через десять дней – один из заключенных показал ему книгу, найденную на том месте, где стражник убил девушку. Дядя Юша как глянул, так и обмер. Эту книгу он подарил Акулине в день свадьбы… Вот с того времени и заболел дядя Юша, стал сам не свой. Страшные видения былого преследуют его на каждом шагу… А ты говоришь – «выдумки». Пережить такое…

– Разве я знал…

– В книжке, которую он носит с собой, есть роман про атамана Дубровского. Дядя Юша считает, что это про него написано… Он и мне давал читать. Правда, там другие времена и совсем другой атаман – из гвардейских офицеров, щеголеватый и зазнаистый. Он помещикам мстит, которые лишили его отцовского имения, а сам о богатой невесте мечтает. Дядя Юша, конечно, не похож на Дубровского. Но папаня мне сказывал, что дядя Юша потому пошел против богатых, что прочитал в юности эту книгу и задумал атаманом стать. Только он не за себя мстил, а за всех крестьян обиженных. И жизнь у него куда труднее…

Дуняша задумчиво глянула вниз. Там, в мрачной глубине рва, в смолисто-черной воде проталин серебристыми свечками мерцали отражения далеких звезд. Откуда-то из-под земли неслышно пробивались родники, покрывая заснеженный лед уродливыми лужами. Со дна, как из подвала, тяжелыми струями воздуха поднималась застойная озерная стылость. Дуняшу обдало холодом. Она поежилась, отпрянула назад, к Архипу. Он обхватил ее, поднял и каруселью закружил у самого рва, под деревом. Замелькали, запрыгали в бешеной пляске ночные звезды, снег искрами сверкнул из голубизны. Заиндевелые ветви дуба сплелись в широкий неразрывный круг, вихрем завертелись над головой. Пылинки инея, падая с бахромы на ветках, ложились на пылавшие Дунины щеки и быстро таяли, холодными дождинками скатывались с лица. Косы выбились из-под платка, растрепались, запутались в полушубке Архиповом. В висках стучало, кружилась голова. Она обхватила Архипа за шею и, задыхаясь в немом оцепенении, просила с мольбой:

– Да отпусти ты меня, Христа ради… Вот битюг! Закружил совсем!

Архип подчинился, прекратил кружение. И вдруг порывисто припал к мягким, чуть приоткрытым девичьим губам, стал целовать их страстно и обжигающе. Дуняша, как пойманная птица, замерла в сильных мужских руках, обреченно торкнулась в отворот распахнутого Архипова полушубка, услышала, как там, под рубахой, билось встревоженное сердце. И вдруг – тишина. Сердце на какое-то мгновение затаилось, чтобы потом с новой клокочущей страстью выпалить: тук-тук-тук, тук-тук-тук… Всем своим существом улавливала Дуняша этот неукротимый, стремительный стук, вызывавший ответный звук и в ее груди, такой же гулкий и шальной, как у Архипа. Казалось, не только они с Архипом слышат эти удары, но и далеко в ночи отдаются их отголоски. Дуняша встрепенулась, словно от сна:

– Ну, зачем, ну, зачем это…

– Не могу я без тебя, Дуняша, – тихо признался он и затем уже громко добавил – Перед вот этой поляной Широкой клянусь – люблю тебя. Больше жизни люблю! Верь мне, Дуняша, и будь женой мне…

– Года-то мои какие? Семнадцати нет, – отвечала она, растерявшись. – Не обвенчают нас. Как же можно так…

– Без венца обойдемся! – сказал он решительно. – Вместе в Баку поедем. Договорились? Одна у нас дорога. Мы птицы одного полета…

– Вот и ты про птицу. Как дядя Юша. Он давеча тоже сказал: «Под одним небом, в одной стае двум лебедям жить…»

– О ком это он? Уж не о нас ли?

– Угадал…

– Надо же! Теперь и я готов зачислить странника Юшку в святые. Он правду сказал про лебедей-то. Святым, Дуняша, надобно верить. Веришь, а?

Дуняша прибрала под платок выбившиеся волосы, торопливо переплела косу, сказала просительно:

– Домой пора. Поздно уже…

Архип взял ее под руку, и они зашагали по дороге к селу. Домов впереди не было видно: они слились с ночным небом. И лишь одинокий огонек тускло пробивался сквозь черноту. Это светились окна калягинской избушки.

При новой встрече с отцом Дуни Архип отважился напомнить недавний разговор:

– Обещали вы, Архип Назарович, мне содействие в сватовстве. Не забыли?

– Сказанное слово назад в кадык не ворочается, – ответил Архип Назарович. – Сказывай, в какой дом свату идти? Всегда рад услужить добру молодцу.

– Идти никуда не надо. Прошу покорно руки вашей дочери, Евдокии Архиповны…

В конце февраля справили свадьбу. Тихой и скромной получилась у них свадьба – без сватов и шаферов, без венчания, без многолюдья трапезного. Архип Назарович попытался было пригласить на торжество единственного родича по линии жениховой – Ефима Ивановича Полякова, но тот и слушать не захотел, фыркнул презрительно:

– Ишь ты, этого еще не хватало – сморчка бакинского чествовать! Не захотел, как я просил, на богачке жениться, – будет теперь рваными портами трясти, голь разводить. На мой капитал пускай не зарится. Вычеркнул я из списка сынка Спиридонова, не значится он в родне моей отныне и на веки веков. Аминь!

Наутро после свадьбы Архип Назарович отвез молодоженов в Николаевск, на станцию.

Свое свадебное путешествие провели они в душном прокуренном вагоне, в толкучке пассажирской, в бесконечных пересадках с поезда на поезд, пока не добрались до Баку.

И началась для Дуняши городская жизнь, суетливая и непривычная. Поселились они в маленькой каморке, неподалеку от завода. Даже в самый солнечный день здесь стоял полумрак, было сыро и холодно. Молодые постояльцы, измученные долгой дорогой, обрадовались и этому пристанищу: какой-никакой, а все же свой угол! Архип возвратился на прежнюю работу, в горячий цех, а Дуняше помог устроиться на швейную фабрику. Первое время грязный и дымный город пугал ее неустанной сутолокой на улицах, разноязычной речью толпы, ураганными ветрами, поднимавшими с земли мусорный хлам и груды песка, сыпучего и мелкого, от которого даже в каморке не было спасения, дробным топотом лошадиных подков за окном на мостовой. Да и на фабрике, где не было ни друзей, ни знакомых, в беспрестанном машинном гуле и людском говоре Дуняша поначалу чувствовала себя затерянной, чужой.

Но прошло время, и в каморку стали захаживать гости – вначале это были заводские ребята, старые приятели Архипа, а потом и девушки с фабрики, с которыми познакомилась Дуняша.

По воскресеньям Архип нередко исчезал из дома на весь день. Дуняше было известно, что ходит он к людям, у которых прежде бывал с дядей Прохором. Ей тоже хотелось пойти к ним, но муж сказал, что они заняты там опасным делом и женщин не принимают.

В городе создавались рабочие дружины, и Архипа поставили во главе боевой десятки литейного завода. Литейщики тайком собирались где-то за городом, учились бросать бомбы, стрелять по мишеням из пистолетов и винтовок. Бомбы были самодельные – тяжелые плоские коробки, начиненные динамитом, и могли взорваться при малейшей встряске. Вот почему первое время рабочие упражнялись с незаряженными бомбами и лишь потом, когда наловчились кидать их далеко и метко, решили испробовать взрывчатку. Первым бросал бомбу Архип. Он отправил товарищей в укрытие и сам, со всей силой метнув коробку вперед, прижался к земле. Гулкий раскат прогромыхал в горах. Когда пороховой дым рассеялся, дружинники увидели на месте взрыва глубокую яму.

– Вот так бы да по самодержавию! – раззадорился Архип. – Мокрое б место осталось…

– Много бомб потребуется, чтобы царский трон расшибить, – озабоченно провел ладонью по бритой голове председатель стачечного комитета, наблюдавший за учениями.

– Да мы этих коробок! У нас на заводе – пара пустяков! Дайте нашим ребятам динамит, и тогда…

– Опоздал, братец, – перебил Архипа председатель. – Это задание мы уже поручили рабочим военного завода. Им, как говорится, и карты в руки. А вот заводскими ребятами тебе стоило бы всерьез заняться. Молодых надо к революции готовить. Отбери самых надежных, толковых парней и разъясни им, что к чему, какие задачи стоят перед пролетариатом…

Как и прежде, в субботние вечера молодежь собиралась у Архипа. Убогая, тесная комнатенка с их приходом сразу оживала, наполнялась веселыми голосами. Девчата и парни пели под гармонь, танцевали, смеясь и толкаясь вокруг стола. Поздно ночью Архип прерывал музыку, плотнее задергивал дерюгу на окне и просил Дуняшу с гостями придвинуться к лампе. Архип читал им вслух революционные книжки, которые остались от дяди Прохора, статьи из газеты «Звезда», где рассказывалось о кровавых злодеяниях жандармерии, расстрелявшей на реке Лене рабочих, о бесчисленных стачках, демонстрациях, митингах…

Заводские ребята сравнивали свою судьбу с положением тех рабочих, о которых писалось в газете, и выходило – повсюду трудовому человеку живется одинаково тяжко. И Архип разъяснял им, почему так происходит и каким путем надо идти, чтобы выбраться из нужды.

Кто-то из ребят разузнал, что в России будет выходить еще одна большевистская газета, которая даст рабочему человеку ответ на все вопросы.

– Нынешняя «Звезда», – сказал Архип, – выпускается раз в неделю, а та, говорят, будет ежедневная, но ей надо помочь – без средств газета не сможет выходить.

В ближайшую же получку друзья вручили Архипу деньги – третью часть своего заработка. В партийной ячейке, куда он передал эти трудовые рубли, ему сказали, что немедленно перешлют их в редакцию. А вскоре Архип принес в каморку газету с незнакомым названием «Правда».

– Наша газета! – Он с гордостью распахнул перед друзьями полосы, пахнувшие свежей типографской краской.

Вместе с газетами Архип получил от председателя стачечного комитета кипу прокламаций. Крупными буквами там был набран призыв устроить в городе демонстрацию, потребовать от заводчиков восьмичасового рабочего дня, увеличения зарплаты, оплаты за дни болезни… Листовки Архип раздал друзьям, и те пообещали, что завтра же, в канун демонстрации, разбросают их по всему заводу.

– Что же ты о швейницах-то забыл? – спросила Дуняша. – Дай и нам! Работницы не останутся в стороне…

Архип протянул ей целую пачку листовок, но предупредил, чтобы распространяла их по фабрике с оглядкой.

Вечером Дуняша радостная прибежала с работы, сказала, что на фабричном дворе затевается сходка, и потянула Архипа за собой.

Они пришли на фабрику, когда митинг уже был в самом разгаре. Сменив очередного оратора, на деревянный помост поднялась маленькая хрупкая девушка. Она боязливо глянула на собравшихся во дворе женщин и, взмахнув листовкой, заговорила негромким, тоненьким голоском. Слушая ее, толпа притихла. Волнуясь, она рассказывала о трудной жизни фабричных женщин, обездоленных и униженных, о произволе хозяина-фабриканта, который заставляет работать сверхурочно, а за труд платит меньше, чем мужчинам, о казарменных трущобах, в которых вынуждены ютиться больные матери с детишками… Голос ее постепенно набирал силу, креп, зазвучал гневно:

– Не хотим больше быть рабынями! Не хотим калечить жизнь себе и своим детям! Долой угнетателей! Наши фабричные женщины присоединяются к решению стачечного комитета – голосуем за забастовку, за новые порядки на фабрике! Да здравствует могучий пролетарский молот, который вдребезги разобьет цепи рабства и принесет свободу всем нам, женщинам, всему трудовому народу!

Она круто откинула назад локоны черных, коротко стриженных волос, выпрямилась и будто сразу стала выше ростом. Дуняша залюбовалась ею. А Архип сказал восхищенно:

– Огонь девка! Вот такие и будут делать революцию…

А на следующее утро, перед началом демонстрации, Архип прямо с завода забежал в каморку за Дуняшей и, увидев ее, остановился пораженный.

– Вот это фокус! Косу-то где потеряла?

– Как видишь, отрезала, – невозмутимо ответила Дуняша.

– Вот это, прямо скажу, напрасно. Всю жизнь растила, в один миг скосила. Жалко, поди?

– Ничуточки! Помнишь, у той работницы, что на митинге вчера выступала, точно такая прическа? Ты ею восторгался.

– Чудачка, – весело пожурил Архип. – Нашла чему завидовать – прическе!

– И вовсе не прическе! Как ты не поймешь…

– Тебя ли да не понять! Ты у меня, Дуняша, как чистое стеклышко, насквозь видна. – Он обхватил ее за плечи, позвал на улицу. – Пошли! Все наши ребята вышли. Как бы не пришлось плестись в хвосте.

– Гармошку-то возьмешь с собой?

– Отчего же не взять?! Праздник ведь!

Архип вытащил из-под лавки гармошку, ударил по ладам, сказал задорно:

– У моей гармони революционный тембр!

Они с Дуняшей быстро спустились с крыльца, окунулись в уличную толчею. Неудержимым разливом текла народная лавина, устремляясь к площади. Все новые и новые голоса взлетали над разгоряченной, клокочущей улицей. Голоса эти сплелись в один звук, в общий хриплый вздох толпы, и было трудно разобрать, кто о чем говорит. Что-то грозное, беспокойное и торжественное чудилось в праздничной сутолоке.

– И наши здесь! Видишь? – Дуняша указала мужу в голову колонны, где среди черных кепок и картузов маковым цветом алели косынки фабричных девчат. – Пошли к ним!

Они кое-как протиснулись сквозь плотные мужские ряды. А навстречу уже неслись, прорываясь сквозь раскатистый, беспрерывный гул толпы, приветливые голоса:

– Сюда, Дуняша, сюда! И гармониста тащи…

– Даешь музыку!

– С песней пойдем!

– А ну-ка, Архип, вдарь нашу, рабочую!

Знакомые Архипу заводские ребята тоже примкнули к фабричной группе. Подхватив девушек под руки, они о чем-то весело балагурили с ними, подмигивали гармонисту – душа, мол, музыки просит! А Архип широко растянул мехи, пробежал пальцами по клавиатуре. Пропел начальные слова песни, которую слышал когда-то от дяди Прохора. Мужские голоса сразу же поддержали его. Фабричные девчата слова песни знали слабо, первый куплет пропели неуверенно, сбиваясь с ритма, но когда гармонист бойко завел припев, то и они ему стали подпевать звонко и дружно:

 
Эх, дубинушка, ухнем
Да по царской спине бухнем,
Подернем, да смажем,
Да пустим!
 

Песня, наполняясь свежими голосами, зазвучала уже не только в ближайших рядах, но и в отдаленных концах демонстрации. Дуняша пела вместе со всеми и слышала, как песня, начатая мужем, разрасталась все шире и шире, воодушевляя и подбадривая, объединяя рабочий люд в грозном и торжественном шествии. Ее охватывало какое-то необъяснимое, большое и пьянящее чувство слитности со всем тем, что происходило вокруг: с лихой песней, зовущей к борьбе, с торжественным говором демонстрантов, с ликованием мальчишек на заборах. Казалось, вся улица, многоликая и гудящая, как разбуженный улей, озаренная радостным сиянием глаз и дерзкими улыбками возбужденной толпы, клокотала в ней самой. Дуняша прижималась к плечу Архипа, смотрела по сторонам и всюду наталкивалась на приветливый ответный взгляд знакомых и незнакомых ей людей. Она радовалась тому, что может вот так, запросто, вольно и открыто шагать в рабочей колонне, по-дружески, по-товарищески заглядывать в глаза каждому, свободно говорить и петь то, что хочется.

Кончалась одна песня, и Архип настраивал гармошку на другую мелодию. Толпа чутко улавливала знакомые аккорды и, опережая гармониста, начинала петь снова и снова. Но вот Архип, войдя в песенный азарт, часто-часто застучал по клавишам, подернул плечами, и над колонной взметнулась лихая частушка:

 
Как у нас на троне —
Чучело в короне.
Ай да царь, ай да царь,
Кровожадный государь!
 

Веселым перебором ударила гармошка. Архип уже настроился на новую запевку, но тут кто-то толкнул его. Издав жалобный стон, гармошка смолкла. Дуняша почувствовала что-то недоброе, но не могла понять, в чем дело.

Колонна замедлила движение, отхлынула назад. Дуняша расслышала впереди цоканье копыт, привстала на цыпочки и, опершись руками на плечо Архипа, глянула поверх толпы. Преградив улицу, стоял конный отряд. Кони нетерпеливо били копытами. По команде офицера всадники обнажили сабли. Военный строй колыхнулся и стал медленно, не теряя равнения, наседать на безоружных людей. Совсем рядом заржала лошадь. Дуняша увидела ее разъяренные, с кровавыми белками, глаза. Жеребец вздыбился, зафыркал прерывисто. Черноусый красавчик-офицер подскочил в седле и дернул уздечку, осаживая лошадь.

– Чего застыли, как истуканы? Плетки захотелось? – орал он на швейниц, сбившихся в тесный круг. – А ну, отваливай, пока головы целы!

Швейницы не тронулись с места, плотнее прижались друг к другу, резко ответили:

– Тебе бы только с бабами и воевать!

– Ишь как отъелся – живот колесом и усы стрелкой…

– Да что с ним лясы точить! – крикнула Дуняша. – Он барскому языку обучен, по-рабочему не понимает.

Офицерик взвинтился в седле, рявкнул на всю улицу:

– Мо-о-олчать! Тоже мне – политиканша в юбке… Последний раз говорю – марш по домам!

Он решительно ударил шпорами по взмыленным бокам лошади и, пригнувшись, направил коня прямо на Дуняшу.

– Ты что – с ума спятил? На живых-то людей…

Она ухватилась одной рукой за удила, а другой уперлась в огромную лошадиную голову. Конь встряхнул гривой, оскалился, сверкнул вскинутыми подковами. Дуняшу отбросило в сторону.

– Озверел, сволочь! – Архип, припав грудью к лошади, дернул стремя, потянул всадника за ногу вниз.

Офицерик грубо, со всей силой двинул Архипа сапогом, взмахнул плетью. Хлыст прошелся по мехам гармошки и, как ножом, располосовал их надвое. Дуняша рванулась к мужу. Жесткий ременный жгут со свистом резанул воздух, обрушился на нее, ожег спину. В глазах почернело, ноги ослабело подвернулись, и Дуняша в беспамятстве упала на мостовую.

Очнулась она, когда улица уже опустела. Конский топот, затихая, долетал издали. Толпа рассеялась, отступила под нажимом вооруженных казаков, лишь там и тут на дороге ползли, пытаясь подняться, раненые…

Утром, когда Архип пришел на завод, мастер многозначительно сказал, что ему надлежит немедленно явиться в канцелярию. Приемная заводоуправления была набита народом – вызвали всех, кого заметили вчера в уличном шествии. Управляющий выдал каждому расчет и назидательно предупредил:

– Скажите спасибо, что вас, как иных, не отправили в тюрьму. Попытаетесь жаловаться – не миновать и вам такой участи…

Дома Архип узнал, что и Дуняшу тоже уволили с фабрики. Стачечный комитет был разогнан, многих рабочих-дружинников арестовали, и боевая десятка больше не собиралась за городом. Под окном каморки постоянно прогуливался городовой, шныряли сыщики – встречаться с друзьями стало опасно.

И началась для Архипа с Дуняшей полоса невезения. Они целыми днями ходили по заводам и мастерским, фабрикам и нефтепромыслам. Конторщики, ведавшие наймом, придирчиво осматривали их паспорта и, порывшись в каких-то бумагах, неизменно отвечали, что предоставить места на своем предприятии не смогут. Один из них выразился более определенно:

– Бунтовщиков не держим!

Архип понимал, что их имена попали в черный список и, значит, искать работу в городе бессмысленно. Надо было уезжать из Баку.

Возвратившись в Большой Красный Яр, они по дешевке приобрели полуразвалившуюся мазанку напротив богатого купеческого флигеля Ефима Полякова и, худо ли, бедно ли, стали жить самостоятельно. Архип определился работать в сельскую кузницу, а Дуняша, обученная в городе кроить и шить, слыла среди односельчан умелой мастерицей, брала заказы на пошив платьев для сельских модниц: надо же было как-то содержать семью, которая разрасталась год от году.

Следом за Гришуткой – первенцем – появилась на свет Клава, бойкая и крикливая, а затем еще два младенца, погорластее этих, – Ванюшка и Катя. Когда Гришутка подрос, Дуняша, занятая бесконечными хозяйственными заботами, смело стала доверять ему обязанности няньки. Мальчик, надо сказать, свою службу нес справно, не давал потачки ни сестренкам, ни братцу Ванюшке – за малейшее непослушание награждал шлепками. Рос он серьезным, старательным и деловитым человеком.

В четырнадцатом году Архипа призвали в армию. Уходя на фронт, он сказал пятилетнему сыну:

– Остаешься ты главным мужчиной в семье, Григорий Архипович. Вся надежда на тебя. Мать слушайся, помогай ей в каждом деле и не хнычь, когда трудно, – мужчинам это не к лицу!

Письма с фронта Архип слал часто. С беззаботной шутливостью писал Архип о своих военных мытарствах. Лишь между строк можно было уловить что-то тревожное, недосказанное. «Сообщаю вам с превеликой радостью – в почетный список угодил. Мы с тобой, Дуняша, однажды (вспомни Баку!) уже значились в подобном высочайшем списке. И теперь, видишь, государь обо мне не забыл. Слава ему! К старым заслугам новые приплюсовал», – сообщал он в одном из писем, а в другом добавлял: «В минуты затишья читаем мы тут книжки разные, газеты, веселые беседы ведем – очень похожие на те, на бакинские». В третьем письме Архип выразился еще определеннее: «У нас тут тучи сгущаются. Ох, какие грозные тучи! Гром не за горами, а за плечами. Вот-вот ударит, с корнем выхватит высокое дряхлое дерево. Быть буре!»

Потом письма перестали приходить. Дуняша забеспокоилась: уж не случилось ли чего? Может, вражья пуля подстерегла Архипа, может, начальство военное, памятуя о его бунтарских заслугах, в тюрьму заточило? Чего только не передумала за эти дни Дуняша! И тут нежданно-негаданно Архип с фронта возвратился. Отпустили ввиду контузии в голову. В самый канун Февральской революции это случилось.

Весть о создании Временного правительства крестьяне встретили по разному. Ефим Поляков, Аким Вечерин в тот же день на митинге выступили, призывали народ идти за эсерами и кадетами, за новой революционной властью. Они прикрепили себе на грудь красные банты и ходили по селу с видом победителей, важные, гордые. Орали на сельской площади:

– Теперь мы германцев в бараний рог скрутим! Даешь войну до победного конца!

Архипа от их болтовни коробило. Он несколько раз вступал на общих сходках в спор с эсеровскими ораторами, рассказывал мужикам о братании солдат на фронте, о большевиках и Ленине, которые призывают к прекращению позорной империалистической войны, добиваются, чтобы у власти стояли рабочие и крестьяне, а не холуи буржуазии – эсеры с кадетами, которые обманывают народ, пытаются по ложному пути направить революцию.

Ефим Поляков племянника своего, пришедшего с войны, первое время привечал, однажды высказал даже желание по-родственному посидеть за общим столом, чтобы раз и навсегда покончить с прежней враждой и сообща порадоваться успеху революции. А теперь, слушая его речи на сходках, сказал Архипу с грозной назидательностью:

– Брось, разлюбезный племянничек, смуту на селе разводить! Кого себе в союзники вербуешь? Голытьбу лапотную. С ними самый раз только лапти ладить, а не революцию вершить. Держись за состоятельных мужиков. И Ленина своего выкинь из головы. Слышал, германцам он продался, шпионом ихним заделался. Придет час, схватят шпиона, в расход пустят. Сторонникам его, большевикам, ясное дело, тоже не поздоровится. Одумайся, пока не поздно! По-родственному тебе советую.

– Советовала лиса петуху, как курицу уберечь, да сама же и обоих слопала, – засмеялся в ответ Архип. – Нет уж, разлюбезный мой дядечка Ефим Иванович, нам с тобой в одной упряжке не идти. Разные у нас дороги.

– Ну, погодь, ты у меня еще поплачешь, калягинский прихвостень, – выругался рассерженный родич. – Встретимся на узкой дорожке…

Как-то вместе с Дуней и детишками Архип завернул вечерком к тестю и застал там странного гостя. Он сидел, привалясь спиной к голландке. Левая рука была перевязана и держалась на бинте, привешенном к шее, а правой он сразу же, как только заметил посторонних, старательно надвинул на лоб козырек военной фуражки: скрыл лицо. Видны лишь черные, аккуратно подстриженные усики и упрямый, гладко выбритый подбородок.

– Конспирация, прямо скажу, излишняя, – смеясь, успокоил гостя Архип Назарович и объяснил: – Это дочка моя, Дуняша, а это – Архип Поляков, муж ее. Тоже недавно с фронта. Солдат солдату родной брат, коли оба – большевики…

Гость ладонью сдвинул фуражку на затылок, сказал шутливо:

– А я, братишка, с некоторых пор робким стал, смущаюсь перед посторонними, козырьком загораживаюсь. – И протянул ладонь Архипу: – Будем знакомиться. Для вас, коли вы родственник Калягина, я есть самый натуральный Григорий Чапаев, а для тех, кто меня смущает, – дядя Яков, агент швейно-машинной компании «Зингер»… Один, как говорится, в двух лицах. Неважнецкая ситуация! Но ничего не попишешь, временщикам моя настоящая физиономия почему-то не очень по нраву. Каждый укусить за нос пытается…

Пожимая Архипу руку, он улыбнулся, обнажив крепкие и ровные, снежной белизны зубы. Потом весело кивнул в сторону Архипа Назаровича:

– С тестем вашим мы на прошлой неделе побратались. Вместе в Балакове прокламации составляли. Он – крестьянам, я – нашим металлистам. Без бахвальства скажу – зажигательные получились воззвания! Но ими одними, конечно, дела не сдвинешь. При нынешнем положении сложновато. Большевиков в Балакове – малая горсточка. И сотни не наберется. Зато господ всяких, торговцев понаехало – пруд пруди! Офицерья на улицах что поганок после дождика. Эсеровско-кадетским крикунам раздолье, в козырях ходят. Избрали они городское правление во главе с доктором Мишкой Сискандом, прихлебалой миллионера Мальцева. Ну, тот из кожи лезет, чтобы угодить своим благодетелям, с кишками богачам продался, собачий сын! Власть-то свою они называют народной, а духу народного в ней – вплотную подойти, и не учуешь! Мясники, мучники, банкиры и прочее свинство. Чирьями на народной шее сидят и царьков из себя корчат. По всему уезду щупальца свои разбросали. Отрубим! Не так ли, Архип?

– Точно так. Солдату смелости не занимать…

Понравился Архипу этот неугомонный и решительный человек, балаковский плотник Григорий Чапаев, с которым они были одногодки – оба в одно время на германскую призывались и жизнь прожили очень схожую. Оказалось, что и на фронте они бок о бок служили и один плацдарм обороняли и, что самое удивительное, ранены были в один и тот же день. Сразу столько совпадений! Даже странно, как это они не встретились, не подружились еще там, на позиции.

– Ничего, придется нам, Архип, еще не раз отведать бульончика из общего котла. Впереди жаркие дела назревают, похлеще прежних! – сказал Чапаев. – На фронте за большевистскую агитацию меня вот чуть было под трибунал не упекли. Спасибо, революционный солдатский комитет выручил. И теперь вот под чужим именем приходится скрываться. В родной дом с оглядкой, задворками да оврагом по ночам пробираюсь, словно вор. И смех и грех! А ничего не поделаешь – на нелегальном положений.

– А как же детишки? – спросила Дуняша. – Неужто отца вовсе не видят?

– Детишками еще не обзавелся. Бобыль-бездомник.

– В ваши-то годы…

– Жизнь завертела. То с отцом да с братом Василием по деревням плотничал, то фронт, а теперь вот подпольщиком заделался. Для семейного уюта времени не остается…

Хозяйка принесла из кухни дымящийся самовар. Гости подсели к столу. Пили чай и разговаривали, то и дело переключаясь с серьезного на шутливый лад. В ногах у взрослых ерзали, забираясь под стол, Дунины малыши: вместе с хозяйским сыном Степкой-вертуном они играли в разбойников.

Неожиданно в дверь кто-то постучал. Архип Назарович с беспокойством глянул на Григория Чапаева.

– Не иначе Заякин, староста наш. За версту чует, визгливый пес, когда гость в доме. Так и шныряет вокруг да около, шпионит за своим писарем. Ему чужая беда за сахар.

Чапаев отставил недопитую чашку, пересел подальше, в темный угол, под фикус.

Староста вошел в избу без приглашения. Заметил в углу незнакомца и любезно поклонился:

– Вечер добрый! Раз гость в доме, значит, найдется что выпить. Налей-ка, Назарыч, чекушечку за приятную встречу…

Архип Назарович достал с полки раскупоренную бутыль водки, налил полный стакан и поднес старосте. Тот выпил одним залпом. Обтер ладонью мокрые усы, удовлетворенно причмокнул и покосился на молчаливого гостя.

– А что ж его-то не угощаешь? Али не пьющий по хворости?

– Нельзя Якову. Он при службе, а у служивого на всякое хотение есть терпение, – поспешил объяснить Архип Назарович. – Познакомься – агент компании «Зингер». Предложил вот швейную машину купить. Да у меня, сознаюсь, денег кот наплакал. Хорошего не купишь дешево.

– Люблю торговых людей! – молвил староста и потянулся к бутыли, налил сам себе еще стакан водки, выпил ее не закусывая. – Выходит, из Балакова к нам? Молва ходит, что у вас там не все спокойно. Металлисты маминского завода, слышал, шалят, претензии хозяину предъявили. Распоясались людишки, и то им не так, и это им не эдак. Власть теперича народная, а они все недовольны. Беда с ними, никак угодить не возможно!

– Была бы настоящая народная власть, беды бы не было, – ответил гость из угла.

– А ноне, значит, не настоящая? Это после революции-то? Гм… Ну, что ж, поживем – увидим. А пока – прощевайте!

И, покачиваясь, зашагал к выходу. Остановился у порога, отвесил прощальный поклон гостю, многозначительно глянул на Архипа Назаровича и хлопнул дверью.

– Ну и лиса! – насмешливо бросил вслед ему хозяин. – Сам сидел на лавке, а хвост держал под лавкой.

Григорию Чапаеву тоже пришла пора прощаться. Он поднялся, надвинул фуражку на лоб и вдруг хватился – нет кожаной сумки. Там хранились наган и важные бумаги. Он ясно помнил, что положил ее на лавку, когда сидел у голландки. Куда же она запропастилась?