Текст книги "Степная радуга
(Повесть-быль)"

Автор книги: Владимир Разумневич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)

– Да вон же – всем выводком…

Никто больше не обращал внимания на гривастого оратора. Взоры публики были устремлены влево. Там, на высоком крыльце, возле фонарного столба, скучившись, переговаривались между собой люди, одетые в солдатские шинели и кожаные куртки. Впереди – Архип сразу узнал его – Григорий Чапаев. Он мало изменился с тех пор, как приезжал в село к Калягину, только разве несколько осунулся и побледнел и левая рука не перевязана бинтом, как прежде. Шинель его распахнута, черные усы подергиваются в ухмылке. Он кивает в сторону собора и, склонившись к уху моложавого человека в кожанке, что-то доказывает ему. Комиссары и красногвардейцы безбоязненно оглядывали с крыльца темную, враждебную силу, что клокотала на площади. Наверное, и до них долетали угрожающие возгласы, которые Архип слышал совсем близко вокруг себя.

– Хорохорится Чапаев-то. Виду не подает. А у самого, поди, душа в пятки ушла…

– Привык на рабочих митингах балясы точить. А тут не тот народец-то…

– И этот с ним, комиссар по труду товарищ Сечко. Металлистов маминского завода с собой привел…

– Где им тягаться с хозяином! Кишка тонка. Мамин был силой, силой и остался. Не решатся они против него выступить.

А гривастый все еще что-то тараторил, сбивчиво припрыгивал от возбуждения, и пенсне его, сверкая стеклами, то и дело соскальзывало с носа.

Григорий Чапаев вскинул на болтливого оратора усмешливый взгляд, сказал громовым голосом, чтобы все слышали:

– Вертит языком, что корова хвостом. Шелды-булды да начики-чикалды…

В толпе послышался сдержанный смешок. Чапаевские глаза заиграли веселой синевой.

– Не верю, чтобы тут одни лишь спесивые сударчики-белоручки, кулаки да купчики со своими сынками беспутными собрались. Есть, поди, и трудовой люд, сбитый с толку эсеровской брехней. Эсеров медом не корми, дозволь только языком поработать. Только ведь от слов до дела у них сто перегонов… И нет у меня охоты сударчиков торговых речами вразумлять. Бестолковое занятие! Я к тем мужикам обращаюсь, которые случайно, по недомыслию на это барское торжество попали, на эсеровскую приманку клюнули. Товарищи крестьяне! За кем вы идете? Кого вы слушаете? Неужто вы и вправду думаете, что заводчик Мамин, который сулил вам тут златые горы, печется о бедняцкой доле? О своей шкуре он печется, хочет снова себе литейный завод вернуть, рабочих к рукам прибрать. А помещики, торгаши с кулаками, что здесь до хрипоты орут, власть Советскую проклинают, – им-то чего надо? Ясно чего – царя им надо! А еще – землицу, что у них революция отняла и крестьянину передала. Вот и дерут глотку, о каком-то возрождении поют, сами себя в верховные правители метят. Посмотрите на них: этот – сударь и этот – сударь, а кто же им присударивать станет? Без слуг-то они как без рук. Для того и мятеж устроили, чтобы вновь мужика в ярмо загнать. А вы и уши развесили… Слова-то у них, что и говорить, бархатны, да дела-то, если в суть вникнуть, жестче свиной щетины. В крови народной задумали революцию потопить…

Не давали говорить Григорию, сбивали криками, грязными ругательствами, угрозами. И лишь рабочие, пробравшиеся из задних рядов ближе к крыльцу, поддерживали Чапаева, осаживали крикунов:

– Да тише вы, подпевалы буржуйские! Комиссар дело говорит…

– Не все эсерам, дайте и большевику слово сказать!

– Крой дальше, Григорий Иваныч! Пусть узнают правду…

А в ответ толпа ревела злобно:

– Довольно! Стаскивай с крыльца комиссаришку!

– Без большевиков обойдемся!

– Ишь разошелся! Видно, снова в кутузку захотел…

Слышались возгласы и другого рода, примиряющие:

– Послушать надобно и тех и других. Потом сами рассудим…

– Пущай Чапай на главную трибуну взбирается да там спорит с докладчиком! А то сбоку припека…

– Хорошо б лбами столкнуть. Посмотрим, кто кого…

Григорий Чапаев, прервав речь, решительно полоснул ладонью воздух:

– А что? Место там, у собора, подходящее. Лобное место! Не возражаю. Готов хоть сию минуту. Мы вам всю, какая есть, большевистскую правду без утайки раскроем, а они пусть свое буржуйство перед народом обнажают. И тогда вам виднее станет, с кем идти сподручнее. – И он обернулся назад, позвал комиссаров: – Пошли, товарищи! Народ требует…

Чапаев первым спрыгнул с крыльца. Следом за ним спустились, бряцая винтовками, красногвардейцы. Комиссар труда Валентин Сечко звонко крикнул в толпу:

– Расступись, народ! Освобождай проход…

Мужики неохотно потеснились, пропуская комиссаров вперед. Одни смотрели на смельчаков с любопытством, другие – с явным злорадством, а третьи – таких оказалось немного, человек тридцать, и Архип с ними – присоединились к чапаевскому отряду, зашагали рядом с красногвардейцами, расталкивая народ.

Они уже миновали центр площади и стали приближаться к собору, когда наткнулись на шеренгу солдат и офицеров. Живая масса серых шинелей с каждой минутой разрасталась, наплывала на них, оттесняя мужиков дальше, и комиссары оказались отрезанными от толпы. Любопытствующая публика в напряженном оцепенении ожидала: что же произойдет дальше?

У Чапаева на скулах судорожно задвигались желваки:

– В кольцо захватили, паршивцы! Не хотят, чтобы мы с народом говорили. Боятся правды… А ну, отсторонись, дай пройти! – Он резко рванул дуло винтовки, направленной на него одним из солдат.

– Не сметь! Пристрелю! – Из-за солдатской спины выскочил, махая маузером, штабс-капитан Емельянов. Он рявкнул на солдат: – Выполняйте, что было приказано!

Те сорвались с места и, сминая отряд Чапаева, навалились на красноармейцев, стали выхватывать у них винтовки. Завязалась рукопашная схватка. Комиссар Сечко отпихнул ногой Емельянова. Потом, расстегивая на ходу кобуру, побежал на выручку Чапаеву, которого подминали под себя три рослых солдата. Емельянов не дал ему добежать, бросил вдогонку ручную гранату. Испуганная толпа шарахнулась от взрыва, а Сечко качнулся, выронил наган, вскрикнул отчаянно. На спине кожанки, разорванной осколком, выступили черные пятна крови. Пробегавший мимо солдат остановился, замахнулся на Сечко прикладом, оглушил ударом по темени. Он упал лицом вниз. Грязный снег под ним густо побагровел.

Архип отбивался от бородатого мятежника, наскочившего на него с кинжалом, и видел, как впереди рассвирепевший солдат пинал сапогом беспомощное, окровавленное тело Сечко. Архип изловчился, со всей силой двинул бородача по челюсти и сразу же метнулся к. солдату, что измывался над Сечко, сбил и его с ног. Схватил выроненный комиссаром наган.

Оглянулся: Чапаев неподалеку. Застыл перед толпой безоружный, с кровавым шрамом на лбу. Голова обнажена. Шинель изодрана в клочья. Расширенные глаза ненавистно смотрели на мятежников. Они двигались навстречу ему, галдя неистово, звеня топорами и вилами. Еще миг – и вся эта очумелая темная сила обрушится на Григория, растерзает его с беспощадной, звериной лютостью. Архип рванулся с места, встал впереди Чапаева и, угрожая толпе наганом, крикнул:

– Прочь от комиссара! Стрелять буду!

Рядом с Архипом, звякнув затворами винтовок, встали в боевой готовности еще несколько человек – рабочие маминского завода. Толпа опешила, трусливо попятилась, хмурясь от страха. Слезли с возвышения, растворились в публике и главари мятежа. А на левом краю площади послышались голоса:

– Да что ж это такое… Наших комиссаров бьют!

– Не дадим в обиду.

– Напролом пойдем!

И в мужицкие ряды клином врезалась группа горожан, упрямо устремилась в середину площади. Путь им преградили офицеры с солдатами. Замелькали штыки и сабли над головами. Пронзительный, душераздирающий женский вопль вырвался из людской гущи и сразу же замер, оборванный выстрелом.

– Вот гады! Болтовней не взяли, так решили пулями. – Григорий Чапаев побежал туда, где только что кричала женщина.

Архип было бросился за ним, но впереди вновь возникло горбоносое лицо Емельянова. Прищурив глаз, он целился из маузера в Григория. Архип размахнулся и ударил рукояткой нагана по вытянутой руке. Маузер отлетел в сторону, штабс-капитан взвизгнул от боли. Но в эту минуту ухнул выстрел, за ним – второй…

Чапаев на полном бегу споткнулся, прижал ладонь к шее, откуда хлынула, обагрив пальцы, густая кровь, и, как подкошенный, пластом рухнул на снег.

«О-о-х!» – встревоженным эхом отозвалась площадь, и все вокруг ходуном заходило, забуйствовало, огласилось ревом, звяканьем железа, щелканьем затворов, напористым храпом толпы. На балаковских церквах вдруг сразу, точно по команде, забухали колокола. В их отчаянный перезвон вскоре врезался протяжный заводской гудок. Воздух, казалось, раскололся на части от этого звона и гула.

Архипа и еще нескольких рабочих, вместе с которыми он прикрывал Григория Чапаева, мятежная ватага отперла назад, ближе к домам, и не подпускала к центру площади, где лежал, разметав руки, убитый комиссар. Возле него бесчинствовали штабс-капитан Емельянов и еще два дюжих, удивительно похожих друг на друга мужика с винтовками. Они топтали мертвое тело сапогами, кололи штыками. Архип задыхался в ярости, но был бессилен что-либо поделать: солдаты, отобрав у него наган, крутили ему руки за спиной, мертвой хваткой сдавливали горло.

Лишь одному удалось прорваться сквозь мятежный заслон. Это был коренастый, могучий старик с седыми всклокоченными волосами, с огромной, во всю грудь бородой. Разметав солдат, накинувшихся на него, он выхватил у кого-то из мужиков топор и, размахивая им, направился прямо на Емельянова.

– Кровопийцы! Бесово семя! – яростно кричал он. – Да я вам… За сына моего…

Глаза старика под насупленными бровями светились бешенством, и он шагал, как слепой, натыкаясь на людей. Мужики в страхе отшатывались от него. Плечистый солдат, забежав сзади, вырвал топор. Но повалить старика Чапаева не смог. Тот отбивался кулаками, кусался, выкрикивал какие-то проклятья и был страшен в своем гневе. И тогда на помощь солдату кинулись по команде Емельянова еще два мятежника. Они-то и одолели старика.

– В мучной лабаз заприте, – приказал штабс-капитан. – После митинга хочу поговорить с ним… Наплодил собак большевистских и сам по-ихнему рычит. Совсем рассудка лишился…

Схватив старика за руки, солдаты волоком потащили его за Троицкий собор. Все пуговицы на драном стариковском полушубке были оборваны, и между распахнутыми полами белела деревенская рубаха с алым пятном на груди, а на коленях синих штанов выделялись черные квадраты заплат.

И тут в толпу ворвались шкарбановские дружинники. Заметив их, солдаты пихнули Архипа в снег, а сами побежали за офицером. И другие мятежники ринулись в схватку с рабочей дружиной. Бой завязался где-то на подступах к площади. Архип, еще не оправившись как следует от ударов, нанесенных солдатней, поднялся и заспешил в ту сторону, где бились его товарищи.

В сумятице сражения, в ворохе сгрудившихся людей, остервенело кидающихся друг на друга, не разберешь, кто чей. Но вот Архип увидел Шкарбанова, и они стали вместе отбиваться от наступающих мятежников. Трудно, невозможно было сдержать натиск осатанелой, ослепленной страхом толпы. Силы мятежников с каждой минутой умножались, становились яростней. Рабочий отряд был прижат к домам. Дружинники понимали, что им не вырваться, что настал последний час, и, отбиваясь, думали только об одном – не даться живыми в руки врага. И где-то в душе все еще теплилась надежда, что вот-вот должна прийти подмога из Сулака и Николаевска.

Архип в пылу схватки не сразу заметил, как на противоположном конце площади, выскочив из-за мучных лабазов, внезапно появились конники. Толпа, ахнув, расступилась перед ними, раскололась на две половины, и всадники стремительно стали приближаться к шкарбановской дружине. По тому, что одеты они были по-крестьянски пестро – в потертые полушубки, залатанные зипуны, поддевки, из дыр которых высовывалась серая вата, что лошади под ними были явно не кавалерийские, на многих конских спинах вместо седел пристегнуты пуховые деревенские подушки, Архип догадался, что это не военный отряд, ожидаемый из Николаевска, а скорее всего сулакские мужики, известные на всю округу своей революционностью, переименовавшие недавно свое родное степное село Сулак в Новый Петроград. Сулачи присоединились к балаковским рабочим и дерзко набросились на восставших, погнали их дальше, к собору. Кони звякали копытами, вдалбливали в грязный снег брошенные разноцветные знамена, иконы, листовки. И лишь портрет Александра II все еще колыхался над толпой, кланяясь то в одну, то в другую сторону. Какой-то молодой всадник вскинул клинок, изогнулся в седле, дотягиваясь до портрета, полоснул по надменному лицу самодержца, вскрикнул лихо:

– Башку царю долой! И его холуям тоже…

И он взмахнул клинком еще раз, обрушив его на голову оторопевшего офицера.

Схватки вспыхивали в разных частях площади, перекидывались на улицы и переулки и снова возвращались назад, вплотную подступали к собору, где засели, яростно отстреливаясь, белогвардейцы. Мятежники стали собирать свои разрозненные силы в один кулак, чтобы повести контрнаступление.

И в этот момент в толпу карьером врезался Николаевский красногвардейский эскадрон. Он атаковал площадь сразу с двух сторон. Тачанки прошили воздух длинными пулеметными очередями. Сулачи тоже открыли пальбу. Мятежники прижались к земле. Перекрестный огонь мешал им подняться. Заржали, захрапели кони, залютовали клинки.

Впереди эскадрона, грозно потрясая шашкой, скакал невысокий черноусый командир. Каракулевая с красным верхом папаха его была сдвинута на затылок, узорчатые ножны болтались сбоку на ремешке, беспрестанно ударяли по золотистому, взмыленному крупу поджарого жеребца. При каждом взмахе шашкой командир надрывно вскрикивал:

– Вот вам! Вот вам! За брата Григория! За кровь товарищей! Вот вам!

Это был Василий Чапаев, военком Николаевской коммуны.

Всадники, нагоняя его, тоже что-то гневно кричали, давили шпорами коней. Вооружены и экипированы они были куда лучше, чем сулакские конники, – лошади резвые, оседланы по-военному. Одеты всадники, как и их командир, в серые солдатские шинели, на головах – папахи с малиновым верхом. На конях держались уверенно, с какой-то даже молодцеватой удалью и клинками орудовали лихо, с той привычной, безошибочной сноровкой, в которой сразу угадывалась хорошая кавалерийская выучка, испытанная, должно быть, не в одном сражении.

Решительный натиск конницы ошеломил мятежников, смял их ряды. Рассыпавшись, они стали разбегаться с площади, бросая ружья, вилы, топоры. Горячка боя постепенно отхлынула дальше, за лабазные ряды – оттуда то и дело долетали беспорядочные выстрелы, ржание лошадей, людской гомон.

А здесь, вблизи собора, как-то сразу все притихло. После дикого буйства толпы, после ружейной перестрелки и звона копыт тишина эта показалась Архипу ненастоящей, временной. Рабочие уносили с площади окровавленного комиссара Сечко, который метался у них на руках и хрипло дышал. А неподалеку, обнажив голову, стоял со своими товарищами Шкарбанов. Дружинники, сумрачные и молчаливые, склонялись над трупом Григория Чапаева. Архип снял шапку и встал рядом.

Где-то трижды ударил невпопад гулкий колокол и тут же смолк. Но отдаленный встревоженный звук его еще долго висел в воздухе.

Пересекая площадь, торопливо шагали двое – Архип еще издали узнал их – Василий Чапаев с отцом. Позади тряс гривой и цокал копытами оседланный конь. Командир держал его за уздечку. Когда они подошли, Шкарбанов встал возле коня и молча пропустил Чапаевых в центр круга.

Старик упал перед мертвым Григорием на колени, протянул к нему руки и, вскинув всклокоченную бороду, глянул на небо безумными глазами:

– Господи, что ты наделал… Такого сына… За что? За что?

Запавшие щеки Василия Чапаева, которые вдруг сделались иссиня-белыми, болезненно подергивались, а светлые глаза тяжело набухали свинцовой мрачностью. Он стоял за спиной отца, комкая папаху, смотрел на обезображенное штыковыми уколами лицо брата. Потом прикоснулся длинными, сухими пальцами к отцовскому плечу, сказал, с трудом выговаривая слова:

– Не бог убил Григория… Не бог… Кулаки убили, отец… Не успел я… Григорий за народ пострадал. За Советскую власть… Знать бы, кто стрелял…

– Мушонковы стреляли, Александр Иваныч с братцем. Кулацкая семейка. Вот оттеля, с крыльца своей избы стреляли. – Один из рабочих указал на шатровый дом, что возвышался на правом краю площади. – И потом, мертвого уже, они же и штыками пыряли… А верховодил ими Емельянов, офицер белогвардейский…

– А вы-то где были? – сурово глянул из-под насупленных бровей Василий Чапаев. – Надеюсь, прихлопнули кулацких выродков?

– Пытались прорваться. Да где там! Солдатня прикладами оттерла. А Мушонковы с офицером в толкучке замешались. Еще до вашего прихода куда-то улизнули. Искали мы их. Как в воду канули. Вместе с заводилами восстания…

– Доберемся и до этих. – Чапаев гневно глянул в сторону кулацкого дома Мушонковых.

На площадь снова стал стекаться народ. Понурив головы, с шапками в руках, люди молчаливо становились в круг перед убитым комиссаром.

На сумрачных лицах Василий Чапаев видел не только глубокую скорбь о потере, но и ожидание каких-то сокровенных, очень нужных и обязательных слов, которые должен произнести он, брат погибшего. И, пересилив душевную тяжесть, Чапаев сказал:

– Григория как героя революции мы похороним вот здесь, на площади, на том самом месте, где он лежит сейчас. И памятник ему соорудим высокий и прочный, из камня гранитного. Чтобы знали и помнили балаковцы, как, не щадя своей жизни, дрался большевистский комиссар за светлую нашу долю, за власть Советскую! И пусть смотрит этот памятник в окна дома мушонковского вечным укором – тот, кто задумает петлю на революцию накинуть, сам же в петле и окажется! Советская власть стоит и стоять будет прочно! Как гранит! И даже тверже.

И хотя царевых опричников, офицерья разного на земле еще предостаточно, но народа трудового, рабочего и крестьянского, всегда было и будет больше ихнего. Есть кому революцию защищать! Пощипали мы ноне буржуйчиков крепко, но и общипанные они спеси своей не утратили, злобу не утихомирили. Снова, поди, пойдут по степным селам да деревням по-петушиному кукарекать, кулаков скликать, мятежи закручивать. Добить надобно контру! Чтобы больше не рыпалась! Чтобы не мешала нам счастливую жизнь на земле налаживать. Предлагаю вам, мужики, в революционный отряд записаться. Каждому, кто стрелковому делу обучен, кто саблей рубать способен, у нас место найдется. Заволжскую степь от белогвардейской гнили мы с вами рано ли, поздно ли, но очистим. И народ нам за это, как и брату моему, Григорию, спасибо скажет…

Хмурой предрассветной ранью чапаевский эскадрон покинул город. Вместе с чапаевцами по завьюженной степной дороге скакали сулакские красногвардейцы и отряд балаковских рабочих. Был среди них и Архип Поляков: Василий Чапаев, с которым он вместе возвращался с Троицкой площади после похорон Григория, согласился зачислить его в свой эскадрон и даже вручил Архипу саблю в блестящих ножнах. Сабля была по-казачьи изогнута, длинная и, когда Архип сидел в седле, доставала концом до стремени, весело позванивала ножнами. Звон ее был приятен Архипу, и он несколько раз обнажал саблю, любовно разглядывал острую вороненую сталь. И лишь мысль о жене и детишках, с которыми он так и не успел попрощаться, несколько омрачала настроение. Архип намеревался съездить из Балакова в село к семье, но эскадрон спешно был вызван в Николаевск, не захотелось от него отставать. Дуняше он, правда, отправил записку. Да разве в записке все объяснишь! О многом надо бы потолковать с ней перед походом. Может, еще и доведется свидеться в скором времени. Ведь воевать-то придется не где-нибудь, а здесь, в родных местах…

Архип слегка осадил лошадь, приподнялся в стременах, глянул вокруг. Широкая белая степь бугристо простиралась на все четыре стороны. Восток впереди медленно прояснялся. Утро явно сулило погожий день. И лишь слева от Архипа, над северной линией горизонта, где за далекими холмами пряталось село Большой Красный Яр, сизое небо вдруг дрогнуло, озарилось багрянцем и тут же угасло, почернело, как от пожара.

Глава четвертая
ПОСЛЕДНИЕ ЗАМОРОЗКИ

Записку от мужа доставил Дуне приятель Архипа – чернобородый злобинский старик Чугунов. Коротенькая, в полстраницы, записка сообщала: «Вступил в чапаевский отряд, срочно отбываю в Николаевск, так что дележ земли проводи без меня. Возьми в подручные пастуха Майорова – с ним не соскучишься. Обнимаю тебя и детишек. Берегите себя!»

Подробности Дуня разузнала от Чугунова. Сам-то он, правда, прибыл в Балаково днем позже мятежа, но наслышался всякого. Полную картину обрисовал. И о гибели Григория Чапаева, и о злоключениях Архипа поведал. Проговорили они до полуночи. Чугунову надо было спешить в Злобинку. Перед уходом он сказал Дуне:

– От Архипа тебе, окромя весточки, имеется еще и гостинец. Он у меня надежно в дровнях упрятан. Дожидался темноты, чтобы вручить. При дневном-то свете казать невозможно.

– Что ж за подарок такой, – удивилась Дуня, – ежели его лишь по ночам кажут? Уж не бриллианты ли?

– Скажешь тоже! На кой шут тебе безделушки эти?! Есть вещи поважнее…

Они вышли во двор. Чугунов подвел Дуню к саням, порылся в подстилке соломенной и достал винтовку.

– Тридцать пять штук здесь. Ровным счетом, – сказал он и снова сунул винтовку под солому. – В избушке твоей такое не скроешь. Детишки враз вынюхают. Для них оружие – баловство, а тебе – защита верная. Беднякам без винтовок ноне никак нельзя.

– Где ж раздобыл столько?

– Архип на площади насобирал, когда бандитов расчихвостили. «Передашь, говорит, Дуняше. Пусть упрячет поглубже до поры до времени. В трудную минуту будет чем мужиков вооружить». Так что – принимай мужнин гостинец.

– Принять-то приму. А где спрячу? В погребе разве? Глубже ничего нет…

– В погреб не годится. Сырость. Заржаветь могут. Винтовки требуют к себе нежного обращения.

– В отцовской избе чердак пустует. Ни единая душа туда не заглядывает…

– Это, пожалуй, в самый раз. Одобряю.

– А как быть со Степкой?! О братце-то я совсем забыла…

– При чем тут твой Степка? Не пойму.

– Как же! Пролаза из пролаз. От него не утаишь. Узнает он про наши винтовки…

– Не узнает. Сама же говорила: на чердак никто не лазит. Братец твой сейчас, поди, без задних ног дрыхнет, не учует, как оружие у него над головой окажется.

Они погнали лошадь прямиком через застывшее озеро, к дому Дуниного отца.

Степка, как и предполагал Чугунов, крепко спал. Пелагея Яковлевна показала им лестницу, что валялась под сараем. Чугунов приставил ее к наружной стене дома и стал перетаскивать винтовки из саней на чердак.

– Об оружии, маманя, никому ни слова, – предупредила Дуня Пелагею Яковлевну, когда гость выехал со двора. – Особенно Степке. И пусть он разбойников во дворе не изображает. А то еще взбредет в голову на чердак забраться.

– В разбойников Степка лишь с твоей малышней забавляется. Дома ему не до этого – по хозяйству помогает. Не маленький уже. За тринадцать перевалило…

– Такой и до старости вьюном шнырять будет. Ты приглядывай за ним.

– Пригляжу. А отцу-то, когда приедет, про ружья сказать можно?

– Отцу можно. Остальным, кому нужно, сама скажу…

Единственным человеком, с кем Дуня на следующий день поделилась своим секретом, был Кирька Майоров. Польщенный таким доверием, он заважничал:

– Сильнее нас, стало быть, и зверя нет. Трах-ба-бах – и амба! Отныне вся трусость, которая в душе копошилась, из меня выпрыгнула вон, как заяц. Давай мне скорее ружьишко, и я пойду земельные лишки у кулаков отымать. Да я им…

– Ну, ну, расхрабрился! – засмеялась Дуня. – Тебе бы, Кирька-вояка, надо было в гвардию записываться, а не в пастухи.

– А что? Суворов, гуторят, пожиже моего телом-то был, а воевал, – дай бог кажнему! И мне, може, на роду предписано ратным делом заняться, а я коров гоняю, забодай меня коза! А все оттого, что, окромя кнута, другого оружия в руках не держал. Да ежели я кнутом свое имя обессмертил, то винтовкой бы и подавно. Вот начнем землю делить, всему обществу докажу, какой я есть Суворов!

– Ленин Декрет о земле подписал, – сказала Дуня. – И каждый обязан без лишних слов подчиниться.

– А ежели кто откажется? Что в таком случае прикажешь делать? Безоружными руками, стало быть, воздух сотрясать? Нет уж, Дуняша, я на это несогласный.

– Оружие, Кирька, оставим на самый крайний случай. Забудь про него, в секрете держи.

– Нешто я проболтался? В жизни тому не бывать! Только с тобой откровенничаю. А с другими ни-ни! Могила! Я мужчина серьезный. Это вы, бабы, – в открытую тебе скажу – на язычок несдержимые, потрепаться горазды. Будь моя воля, да я бы и близко бабу к секрету не подпустил.

– Ну вот, уже и на меня переключился…

– Не про тебя я. С чего это взяла? Я про всех прочих баб. А ты – особь статья, революционного рода. Преже папанька твой меня политикой начинял. Ноне ты, стало быть, бунтарский дух во мне возбуждаешь. А баб в разговоре затронул по простой причине – чтоб тебя предостеречь. Не секретничай с ними особливо. Под монастырь подведут своими длинными языками. Поделилась со мной – и будет! За Кирькиной спиной, как за каменной стеной. Остальным ни гугу! Вот так, стало быть. На том и кончаю нашу секретную беседу. Отныне молчком буду по земле ходить…

Вместо винтовки Кирька получил от Дуни самодельную сажень. Она была сколочена из двух жердей высотой с Кирькин рост и внешним видом напоминала циркуль.

Отправились чуть свет за гумно участки обмеривать. Степка-проказник за ними увязался. Пытались по доброму от него избавиться, сулили в другой раз непременно взять. Он и слушать не захотел. Шагал следом и, словно в насмешку, «Коробейников» насвистывал.

Кирька саженью шуганул непокорного свистуна. Степка рожу состроил и сказал, что никуда он от них не уйдет, повсюду будет преследовать, ибо – ишь чего, пострел, вспомнил! – комиссар Чапаев, которого беляки застрелили, наказывал ему до конца жизни не отставать от революции. Вот он и не отстает, хочет вместе с большевиками добывать землю для бедняков. Говоря это, низкорослый и щуплый Степка вызывающе шмыгал носом и геройски выпячивал грудь. Засаленная от долгой носки шубенка его топорщилась спереди клиньями бесчисленных заплат.

Дуня посоветовала Кирьке:

– Оставь его. Он ведь, как репей, прилипнет – не отцепишь…

Они дошли до угодья Акима Вечерина.

– Отсюда, стало быть, и начнем, – сказал Кирька и пошел, махая саженью, по обочине, вдоль поля.

Вечеринский участок и глазом враз не охватишь, до того широк, так что Кирьке пришлось долго шастать деревянным мерилом, переставляя его с места на место. Спина заныла, пальцы перестали слушаться. Несмотря на мороз, Кирьке сделалось жарко.

– Дайте я, – потянулся Степка к сажени. – А то совсем в сосульку от безделья превращусь.

У Степки дело пошло живее. Измерили вечеринский участок, перешли на соседние. Кирька точно знал, где чья межа пролегает, когда и каким образом хозяин приобрел участок.

Когда-то это неоглядное поле целиком принадлежало барину Воронцову-Дашкову. Крестьяне, не имея своей земли, работали на барина. Потом, после отмены крепостничества, появились и у них небольшие наделы. А что из того? Многие из бедняков за бесценок продали их кулакам, так как нечем было засевать и обрабатывать поле. А когда в четырнадцатом году беднейших мужиков села мобилизовали на войну с германцем, полными хозяевами почти всей земли стали кулаки. Последние три года, надо сказать, были урожайными. Разбогатели землевладельцы, разжились на спекуляции. С позволения Временного правительства иные из них стали продавать землю под залог, требовали от крестьян, чтобы они отработали долг в кулацких хозяйствах.

Кирька указывал Дуне на узенькие делянки, которые богатеи за большие деньги «подарили» крестьянам на год или на два, и сокрушенно тряс бороденкой:

– Чужими руками хозяева жар загребают. Бедняку от них вовек не откупиться.

– Ни о каких долгах и выкупах речи быть не может! – сказала Дуня. – По новому декрету ты, Кирька, все крестьяне наши – хозяева этой земли. Она стала всенародной государственной собственностью.

– Выходит, из грязи да прям в князи?!

– Нет, Кирька, князем, быть ни тебе, ни другим новая власть не позволит. Каждый будет получать ровно столько, сколько своими руками заработает. А землю разделим в зависимости от того, у кого какая семья. Ни богатых, ни бедных быть не должно.

– Эдакое равноправие по мне, – заулыбался Кирька. – Наша семейка огромная. Большущий кусок, стало быть, отхватим!

Семь дней ходили они по заснеженным полям, вымеряя участки. Кирька за сажень больше не брался. Земельное мерило перешло в собственность Степки. Он бесстрашно лазил по сугробам и шустро выполнял Кирькины распоряжения. Дуня заносила в бумажку цифры, которые выкрикивал с дальних концов загонок расторопный братишка.

На восьмой день, закончив обход последнего поля и сделав необходимые расчеты, Дуня поручила своим помощникам обежать все дома в селе, предупредить хозяев, что вечером в школе, мол, будет важный разговор о земле и надобно непременно явиться.

Как и ожидала Дуня, за один вечер земельный вопрос не разрешили. Долго шумели и спорили. Громче всех, конечно, разорялись кулаки. Дуня несколько раз доставала газету с Декретом о земле, подписанным Лениным, предостерегала:

– Кто не повинуется советскому декрету, тот враг революции. И поступим с такими по всей строгости, как с врагами. Обездоленных в нашем селе больше не будет! А то смотрите, какое неравенство получается…

И, листая тетрадные страницы, на цифрах доказывала, сколько земли приходится на каждого человека в кулацких хозяйствах и сколько – в бедняцких да середняцких. Небо и земля. У одних густо, у других пусто.

– У того земли негусто, у кого в голове пусто, – съязвил Аким Вечерин под одобрительный хохоток своих дружков.

Мужики зашикали на кулаков, запретили оратора перебивать. Крестьяне внимательно слушали Дуню. В ее тетрадке были сделаны примерные наметки – их она набросала при активнейшем содействии земельного знатока Кирьки Майорова, – кому какие участки должны принадлежать после раздела. То, что вся пахотная земля была строго распределена по едокам, каждому поровну, крестьяне приняли с одобрением. Спор возник не из-за размеров наделов, а из-за места, где они расположены: всяк норовил выкроить себе участок поближе к реке, поплодороднее. В обиде оказались многие. Подняли галдеж. Мужики один за другим вскакивали с мест, махали шапками, кричали, перебивая друг друга.

Дуня не знала, как и угомонить народ. И лишь когда почувствовала, что страсти накалились до предела, сказала, глянув на мигающую в табачном дыму лампу: