Текст книги "Степная радуга
(Повесть-быль)"

Автор книги: Владимир Разумневич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

– Время позднее. Завтра продолжим разговор.

Надеялась, что мужики поостынут за ночь и все недоразумения развеются, как махорочный дым под потолком.

Утром она встала чуть свет, чтобы первой прийти на собрание. Но в школе по-прежнему было шумно и дымно. Не улеглись вчерашние обиды, не смирились мужики. Каждый, как мог, отстаивал свое право на лучший надел.

И тут в голову Кирьке Майорову пришла спасительная мысль – самые плодородные земли распределить по жребию. Ссора постепенно стихла. Крестьяне стали пытать судьбу, вытаскивая свернутые бумажки из Кирькиного малахая. И к вечеру уже каждый знал, кому что досталось. Оформили документы на новые наделы, скрепили их для весомости старой печатью с царским орлом.

Аким Вечерин презрительно смял листок в кулаке, швырнул на стол перед Дуней:

– Филькина грамота! Решение ваше самочинное, силы законной не имеет. Не документ, а чистейшая липа, как и печать на нем. Отказываюсь подчиняться.

Гришка Заякин, Ефим Поляков, Лаврентий Бутаков и другие вечеринские дружки тоже не пожелали считаться с решением собрания. Они сложили свои документы в одну пачку, подпалили спичкой. Злорадствуя, Гришка – «визгливый пес» – размахивал горящей бумагой, пока она не почернела.

– Туда ей и дорога! – развеяв пепел, выкрикнул он и погрозил Дуне. – Коли еще раз ступишь на нашу пашню, ножки твои стройные изувечим. На веки вечные останешься хромоножкой, как и твой папаня.

– Дымно кадишь – святых зачадишь, забодай тебя коза! – сердито ответил за Дуню Кирька Майоров. – Имя Калягиных не пятнай. Ты им, стало быть, в подметки не годишься. Визжи не визжи, а песенка твоя, Гришка, спета. Отплясался. Будет! Теперь наш черед настал. В этой земельной грамотке, – Кирька взмахнул бумажкой, – народная сила заключена. Она нам самим Лениным жалована. Стало быть, надежная. Ты-то ее сжег, а у меня она целехонькая. Значит, с нонешней весны мне над землей и властвовать. Вот так, стало быть!

Казалось бы, мужикам теперь до весны беспокоиться не о чем – земля стала их достоянием. Ан нет – новые заботы появились. Идут и идут люди к Дуне за советом, за поддержкой.

Прибежала Акулина Быстрая, вдова солдатская, неугомонная и горластая женщина.

– Наделили меня землицей, спасибочко! А чем пахать буду? Лошади-то нет. Не самой же вместо кобылы впрягаться! И так умом прикину и эдак, а как из тупика выбраться – не докумекаю. Подсказала бы!

Потом пожаловал в гости бедняк Иван Базыга. Всегда спокойный и скупой на слова, на этот раз он долго изливал перед Дуней свою душу:

– Вникни сама, Архиповна. В коем-то веке впервой урожайным наделом обзавелся. Жить бы и жить, печали не ведая. А душа в чувствах двоится, покоя не приемлет. Что в борозду бросать буду? В сусеке лишь мусор. Ни единого зернышка. Мусором поле не засеешь. Бурьяном, полынью едкой урожай обернется. Как подумаю о весне, так на сердце слякотно делается, словно в дождливую осень…

А Леська Курамшин, ухватистый, цепкий парень – не зря его по-уличному Ухватом зовут, – прямо с порога в наступление перешел:

– Не довела дело до конца, товарищ Калягина! Раззадорила, раздразнила мужика деревенского. А дальше что? Раздали землю по едокам и тем утешились. А едоки есть-пить просят. Кто их накормит? Земля невспаханная? Заякин давеча мне в лицо бросил: «Комья черноземные, говорит, глотать будете заместо пшеничного хлеба. У вас же, голодранцев, ни лемеха, ни бороны. Без ухода и чернозем зачахнет». Зло говорил, а верно! К наделу земельному да еще бы приданое… Без приданого свадьбы урожайной не сыграешь.

Дуня и сама понимала: надо что-то предпринять, иначе бедняки, получившие право на землю, могут остаться без куска хлеба, ни зернышка не соберут со своих наделов. Неухоженная земля, что и говорить, урожая не даст, придет в запустение. А где взять неимущему хозяину плуг и борону, семена и лошадь? Кулаки, как и встарь, над Дуней и ее сторонниками потешаются. Со всех сторон только и слышишь: «голышня», «подлодочники», «заморыши лапотные». С недавних пор и еще одно словечко в оборот пустили – «самозванцы». Никак не желают новых порядков признавать. С ехидцей поглядывают на мужика, голодного и оборванного, надеются – рано или поздно, а придет он к ним с поклоном, попросит в долг и семена, и скотину, и все другое, без чего не может обойтись владелец земли. И снова тяжким грузом ляжет на плечи крестьянские кабала отработки, батрачества. Именно этого-то кулаки и дожидаются, к этому и клонят. Эксплуатацией они нажили себе и хлебородные угодья, и богатые состояния, домашнюю и сельскохозяйственную утварь. С землей, допустим, вопрос решен. А как быть с остальным добром? У кого богатства, у того и сила. Голыми руками силу не одолеешь, поле не вспашешь. Надо лишить богачей тех преимуществ, которые дают им силу и власть, ставят крестьянина в кабальную зависимость.

Вместе с Кирькой Майоровым, Иваном Базыгой и Леськой-Ухватом Дуня подготовила список, куда внесла фамилии состоятельных мужиков, имеющих в своих хозяйствах по три, а то и по четыре лошади. Часть скота можно будет конфисковать. Труднее учесть сельскохозяйственный инвентарь – тут верных данных не имелось. Идти же с ревизией по дворам опасно: кулаки сразу заподозрят неладное, хай поднимут. Не стоит загодя дразнить богатеев – они и без того злые ходят, что степные волки. Вспомнила Дуня о своем братце, Степке-проныре, и отправила его в разведку. С наступлением темноты он тайком облазил все кулацкие сараи и клетушки, доставил сестре самые точные сведения. И лишь после этого на общей сходке крестьяне вынесли постановление: «Снабдить неимущих сельхозинвентарем, зерном на посев и лошадьми, конфисковав все это согласно утвержденному списку у зажиточной части населения».

Кулаки бедняцкое решение освистали. Завязалась драка. Сильнее всех пострадал Гришка Заякин: рослый Иван Базыга надел ему на голову помойное ведро и чуть было не оглушил бывшего старосту, ударяя колотушкой по железному днищу. Беднота одержала верх. Кирька Майоров раздал крестьянам ружья, и они отправились в обход по кулацким хозяйствам. Обширный школьный двор вскоре стал чем-то напоминать ярмарочную площадь. Сюда с разных концов села Кирькины приятели стаскивали плуги, бороны, сеялки, молотилки, мешки с семенами, загоняли под навес перепуганных лошадей.

Вечером состоялся раздел движимого и недвижимого имущества, конфискованного у кулаков. Пастуху Майорову досталась вечеринская Сивуха – та самая, из-за которой еще совсем недавно он перенес столько мучений в родимом овраге. Уводя Сивуху со школьного двора, Кирька настороженно поглядывал по сторонам, опасался встречи с бывшим владельцем лошади. Дом Акима Андрияновича он обошел стороной. Неожиданно столкнулся на дороге с Ефимом Поляковым. Тот недружелюбно глянул на Кирьку.

– Захапал чужую собственность и доволен?!

– Ничего я не хапал, – ответил Кирька. – Так обчество порешило. В пользование неимущих, стало быть.

– «Обчество», «обчество», – передразнил Поляков. – Говорить-то путем не научились, а уже верховодить полезли! Самозванцы шелудивые.

– Не сами назвались. Нас революция вызвала. С нее и спрашивай. По новому декрету мы теперя всему хозяева.

– Как бы боком вам тот декрет не вышел…

– Не пужай… И так, стало быть, всю жизнь пужливый ходил. Ноне пужливость моя скончалась.

– Гляди-ка, какая храбрая цаца! А ну, вшивый герой, сворачивай лошадь обратно. К Акиму Андриянычу пойдешь, пока душа в теле…

Кирька скинул с плеча винтовку:

– Отступись! Не то порешу по революционному праву.

Поляков попятился к обочине. Оступился, по колено увяз в сугробе придорожной канавы.

Кирьке стало весело:

– Вот так-то поперек революции встревать! Преже нас под обрыв пихали, а ноне и мы не лыком шиты – с ружьем ходим! Не спихнешь! Как бы самим в преисподнюю не угодить…

Он потряс винтовкой над головой. Потом взял Сивуху под уздцы и по-гвардейски зашагал дальше.

Чувствуя свое бессилие, Ефим Поляков чертыхнулся ему вдогонку раз-другой. Пастух даже не обернулся.

– Ишь ты, как гусак, голову задрал, тварь безмозглая, – выругался Поляков. – Пляшет под Дунькину дудку. Погодь, не такую еще музыку услышишь…

Возле своего дома он остановился. Сердито потоптал снег у крыльца. Покосился на приземистую калягинскую хибару напротив. В окне огонек. «Пришла, злыдня, – раздраженно подумал он. – И не одна, поди, а со своими подпевалами. Бомбой бы вас всех…»

Прежде чем взойти на крыльцо, он схватил обломок кирпича у завалинки и, изливая накопившуюся за день душевную боль и злобу, кинул его в ненавистное окно. Когда Степка выскочил на улицу, чтобы поймать того, кто разбил стекло, вокруг было безлюдно. Он метнулся вдоль забора по переулку, заглянул в подворотню соседского дома: никого!

Раздосадованный Степка возвратился в избу. Дуня к тому времени успела убрать осколки с пола. Иван Базыга и Акулина Быстрая, вместе с которыми час назад Степка заявился к сестре прямо со сходки, заделывали пробоину в окне фанерным щитом. Базыга старался стучать молотком осторожно и тихо, чтобы не потревожить сонных детишек на печи.

– Что стекло расквасили – полбеды, – говорил он. – Завтра я тебе, Архиповна, новое раздобуду. Меня иное тревожит. Кровопролитие может случиться. Они ведь в злобе до крайности дойдут, сторицей отплатят нам и за землю отнятую, и за нонешние деяния. Случись такая беда…

– Хватит тебе, Иван, каркать-то, – упрекнула его Акулина. – В соседних-то деревнях преже нашего беднота свои порядки навела. И ничего! В Сулаке вон, слышала, крестьяне постановили коммуной жить, совместно, значит, и поле обрабатывать, и из общего котла щи хлебать. Еще месяц назад произвели соц… соц… – она с трудом выговорила непонятное слово, – социализацию скота, сбруи, сельхозных машин и земельных угодий. Коллективно всеми делами заправляют, и кулаки у них по струнке ходят, прижукли. И наши пошумят-пошумят да и утихомирятся. Кишка у них тонка, чтобы супротив народа войной идти.

– Докатится и до нас военная колесница. В Липовке вон – под боком у нас – кулаки всю новую власть как есть порешили. Начеку надо быть. Особливо тебе, Архиповна. Ноне кто-то камнем пульнул. А завтра, може, и свинца не пожалеют. По земле ходи, а по сторонам гляди.

– Что ж ей одной-то глядеть? – не согласилась Акулина Быстрая. – А мы нешто безглазые? Дуняша для общества вона как старается. И наш долг – уберечь ее. И близко кулака не подпустим!

А Степка от своего имени добавил:

– Я сестрицу караулить берусь. Не провороню! Под окнами заместо часового стоять буду. Чуть что неладное – прутиком по ставням…

И, сказав это, Степка зашагал к выходу караулить дом.

В этот вечер он так и не стукнул по ставням. Но в другие дни, когда у Дуни собиралась беднота для тайного разговора, часовому Степке приходилось не раз подавать условные сигналы. Заметит, что кулак к дому приближается, и давай по оконным наличникам прутиком стегать, будто воробьев из-под крыши выгоняет. Припрыгивает и кричит: «Кышь вы, кышь вы!» Хитрости и смекалки Степке не занимать. Лишь однажды он чуть было осечку не допустил – заигрался с дворняжкой Жучкой и не увидел, как мимо прошмыгнул Заякин, бывший староста. Скрипнула калитка. Степка обернулся, отпихнул Жучку и бросился под ноги Заякину, свалил его у самого крыльца. Сделал вид, что поскользнулся впопыхах и задел невзначай. Но в доме уже знали, что за гость пожаловал, приготовились к встрече.

С той поры Степка бдительно следил не только за деревенскими богатеями, но и за Жучкой – гнал собаку от себя, чтоб не отвлекала от караульной службы.

Каждое Дунино задание он исполнял беспрекословно: бегал из конца в конец села с поручениями, ходил на лыжах в Злобинку к старику Чугунову за каким-то важным пакетом, заместо почтальона разносил красноармейские письма по домам, собирал сведения о кулаках, узнавал, где они собираются, о чем судачат. От многих бед предостерег бедноту Степка-разведчик.

Мать стала замечать: отбивается Степка от дома. Один раз даже ночевать не пришел – всю ночь простоял в карауле возле Дуниной избы. За это Пелагея Яковлевна сына лишь пожурила слегка. А вот за то, что хозяйство забросил, матери перестал помогать, Степке досталось крепко. И он дал слово, что будет и дрова по утрам колоть, и гусей кормить, и за водой бегать. Два дня он действительно от домашних дел не отходил, старательно работал. А тут, как на грех, старший брательник Иван Калягин, вспомнив свою фронтовую молодость, организовал из мужиков красногвардейское ополчение. Ну, и Степка, конечно, за братом увязался. Стоит матери отлучиться куда-нибудь, как и сына уже нет. Ищи, значит, его на стрельбище, за селом. Там ополченцы под команду Ивана строевым шагом маршируют, к армейской службе себя готовят. И Степка вместе со старшими – ему, видишь ли, тоже на фронт захотелось!

Уговорила Пелагея Яковлевна своего старшего сына отвадить Степку от военных занятий. И Иван сказал ему:

– Молоко на губах не обсохло, а уже к ружью тянешься. Не дорос еще до армии. И потому приказываю, чтоб ноги твоей на стрельбище не было! Без молокососов обойдемся!

Степка обиделся на Ивана и на стрельбище больше не показывался. Надумал он в Липовку податься – там, говорят, остановился отряд Василия Ивановича Чапаева.

С братом его, балаковским комиссаром, Степка был когда-то знаком. Надо полагать, Чапаев не откажется принять Степку в свой отряд. Только вот где сухарей раздобыть на дорогу? В доме, как на грех, нет и крошечки хлебной.

В тягостной задумчивости сидел Степка в горнице. И тут услышал, как скрипнула дверь на кухне. Потом донесся удивительно знакомый мужской голос:

– Принимай, мать, нежданного гостя!

Да это же голос Максима, брата двоюродного. Вот так гость!

Степка выбежал на кухню и с любопытством поглядел на Максима – давненько не виделись. Раздобрел братец, стал массивнее и выше прежнего. И одет справно, по-купечески: под распахнутым тулупом видно суконное пальто, на ногах – белые валенки, совершенно новенькие, и шапка из дорогого меха.

Максим изысканно, одним пальчиком – он и прежде щегольнуть любил – расправил усы, побеленные морозцем. Усы у него стрижены по городской моде – пчелкой, отчего длинный, с горбатинкой нос кажется длиннее, чем есть на самом деле, величавым хребтом дыбится на долговатом бритом лице.

– А я к вам, родные, мимоездом, – сообщил Максим, не обращая внимания на Степку. – Муку из Балакова везу. Мельник у меня там знакомый. Когда-то я ему большую услугу оказал, из нужды вызволил. И он, вишь, в долгу не остался. Двенадцать пудов пшеничной муки чистейшего помола мне отвалил… До Горяиновки и до рассвета не добраться. А ночью с мукой опасно. Вот и надумал в Пьяную Селитьбу на ночевку свернуть. Утром дальше двинусь. Анфиса моя, поди, извелась в ожидании. Воркотней встретит. Ничего, враз помягчает, когда увидит, что муженек не с пустыми руками возвернулся…

Степка вспомнил пышногрудую Анфису Ивановну и мысленно пожалел двоюродного братца: нехорошая у него жена. Ужас какая скряга! Каждая копеечка у нее на учете. Из-за своей жадности не могла она ужиться с красноярскими родственниками. Уговорила мужа уехать куда-нибудь подальше. Несколько лет они скитались по разным городам Средней Азии, где Максим работал на мельницах то крупчатником, то помощником мельника, а год назад, вернувшись в родной край, стал мельником в Горяиновке. Анфиса Ивановна постоянно поучала Максима, как надо жить, и очень гордилась тем, что муж во всем ее слушается, что с помощью жены он и на войну не попал – откупился от мобилизации, и в состоятельные люди вышел. Со Степкиным отцом Архипом Назаровичем, который теперь с ними в одном селе живет, она, как слышал Степка, совсем не разговаривает. И Максиму запретила с ним встречаться. «Не хватало, чтобы ты еще в политику вмешивался, – сказала она ему. – Живи тихо, ровно, не примыкай ни к тем, ни к этим, о своей семье больше думай, о доме заботься. Это теперь главное. А то вон Архип-то сам по макушку в политике увяз, семью забросил и родных за собой тянет. Не поддавайся! Власть-то, она переменчива, сегодня вверху те, а завтра – другие. На каждого не угодишь». Степка подслушал этот разговор, когда Максим с женой ночевали у них в доме. И с той поры, приезжая в Большой Красный Яр, шли они не под крышу к родственникам, а прямиком отправлялись либо к охотнику Никифору Зезенкову, либо к Ивану Бирюкову, хозяину ветряной мельницы.

– К Зезенкову, что ж, нонче не поехал? – спросил у Максима Степка.

– А зачем? Я ж без Анфисы еду…

– Если б с Анфисой Ивановной, то у Зезенкова бы заночевал?

– Почему бы и нет? Там нас завсегда по-хорошему привечают. Перед сноровкой Никифора Зиновьича, прямо скажу, преклоняюсь. Есть чему поучиться…

У Максима не было никакой охоты разговаривать с назойливым Степкой. Он сказал, что пойдет перетаскивать мешки из повозки в сени, чтобы, упаси бог, кто-нибудь ночью не позарился на его добро.

Закончив свои дела, Максим возвратился в избу, снял тулуп и пальто. Остался в модном темно-синем костюме с жилетом. Прошелся по комнате, поправил мизинцем усы-пчелку, одернул пиджак перед зеркалом.

Они со Степкиной матерью долго о чем-то беседовали за столом, распивая чай. Степка вначале слушал внимательно, потом стал зевать и полез на печь спать.

Проснулся он от соблазнительных до головокружения запахов. Свесился с печи, глянул, что бы это могло быть?

У шестка суетилась мать с половником. По черному дну прокаленной сковороды расплывалось тесто, пузырилось масло. Максим сидел за столом, осторожно, двумя пальчиками брал из блюда оладьи, макал их в кислое молоко и подносил ко рту. Ел он с таким аппетитом, и оладьи были до того румяны и пышны, что у Степки защекотало в горле. Он кашлянул, чтобы обратить на себя внимание. Максим повернул голову в его сторону:

– A-а, и ты, выходит, проснулся. Я-то, грешным делом, думал, до конца зимы, как медведь, из теплой берлоги не вылезешь. Морозно нынче на улице-то, так что отогревайся на печи. А я вот позавтракаю и в путь-дорогу…

Так и не позвал к столу. И мать промолчала, грустные глаза от Степки отвела. Конечно, угостила бы оладьями сынка. Но мука принадлежит Максиму. Как он к этому отнесется? Мать переводила умоляющий взгляд с Максима на Степку, давала знать, чтобы тот о брательнике подумал. Максим пожирал оладьи и делал вид, что взглядов ее не понимает.

У Степки слезы выступили на глаза. Он глотал слюнки и выжидающе, по-собачьи смотрел в рот Максиму.

Наверное, сердце разорвалось бы от таких напрасных жданок, но тут в голове у него возникла смелая мысль. Он запустил пятерню во взъерошенные волосы, поскреб затылок, как всегда делал в минуты важных решений, и, жалобно посматривая на мать, начал стонать:

– В животе что-то бурчит. На двор мне, маманя, хочется…

– Кто же тебя держит? Ступай. Только оденься потеплее.

Степка спрыгнул с печи. Ноги – в валенки, шапку – набекрень, шубенку – на плечи. И мигом – за дверь.

Обратно в избу он возвратился без шапки. Но этого никто не заметил. Степка залез на печь и прижух там как ни в чем не бывало.

Максим поднялся из-за стола.

– Ну, мне пора…

Он удовлетворенно провел ладонью по усам, погладил живот и направился к вешалке за тулупом.

Одевался Максим неторопливо, каждую пуговицу ощупывал пальцами, словно монетку драгоценную. Особенно долго возился с шарфом, стараясь намотать его на шею как можно фасонистей. С уважением поглядел на себя в зеркало и, кивнув хозяйке на прощание, шагнул к выходу.

Как только дверь за ним захлопнулась, Пелагея Яковлевна сунула Степке на печку замасленный бумажный сверток:

– Три оладушка приберегла. Полакомься…

Степка проглотил один оладушек, не разжевывая, проглотил другой и, когда принялся за третий, услышал крик из сеней:

– Да я этого жулика… Запорю до смерти!

У Степки оладья застряла в горле. Он съежился в комок, уставился настороженными глазами на дверь: «Сейчас что-то будет!»

Максим, пунцовый от бешенства, стремительно влетел в избу:

– Средь бела дня… Повесить мало!

– Скажи толком, что стряслось-то?

– Диво не знаешь! Сама небось и надоразумила…

– Да кто, кто обокрал-то?

– Ясно кто – сопляк твой! Вон он, как сыч, притаился на печи…

– Погодь горячиться-то. Може, еще и не он. С чего взял?

– А с того, что, окромя его, больше некому. Он только что из избы выбегал…

Максим схватил перепуганного Степку за руку и стащил с печи.

– Где мука? Говори! Говори, грабитель! – Он ударил Степку кулаком. – Не то всю душу выпотрошу!

Мать бросилась к печи, заслонила Степку собой.

– Не глумись над мальчонкой!

У Максима желваки перекатывались на скулах, сквозь красноту щек пробивались серые пятна.

Таким и увидела его Дуня, когда вбежала в избу.

– Крик подняли, как на базаре. Всему селу слышно, – сказала она.

– Тут закричишь, пожалуй, – поморщился Максим. – Брат брата обворовал. Два мешка муки у меня было…

– Видела, – перебила Дуня. – Оба в сенях стоят. Из-за чего же сыр-бор?

– Один мешок кто-то развязывал…

– И только-то?

– Ты что – смеешься? Да сейчас каждая щепотка мучная на вес золота.

– Свое-то добро ты, братец, ценить научился, ничего не скажешь. Родню бы свою хотя бы разок вот так пожалел, как муку свою. Из чего нам мать хлеб печет, знаешь? Так я тебе скажу – из корней болотных да солоцких. Мы вместе с ней мыли и сушили те корни, ступой толкли в пшеничной мякине, через сито просеивали. Мука, а не мука! Хошь отведать? Маманя, угости-ка родственничка болотной пышечкой. А то он, поди, оскомину себе набил на куличах сдобненьких.

– Да будет тебе, Дуняша, – отмахнулась Пелагея Яковлевна. – Чего уж там… Нашу жизнь с его не равняй. Радуюсь, что хоть он-то у нас нужды не знает…

– А еще какой он радостью тебя наделил? – спросила дочь и обернулась к Максиму. – Сколько пудов муки ты матери нашей, которая и тебя, сироту, в детстве кормила, одевала, на пропитание оставил?

– Она ж не просила…

– А если бы попросила, дал бы, значит?

– Как не дать…

– И сколько бы, если не секрет, ты ей не пожалел? Мешок? Два? Или на пудик бы расщедрился?

– Попросила бы… Что ж, и мешок можно. Что я, чужой, что ли?

– Так вот, мешок муки здесь оставишь. Считай, что она попросила…

Максим скривил усики в мрачной ухмылке, но возразить не посмел. Приволок мешок из сеней, поставил его на попа у порога. Затем что-то буркнул себе под нос, круто повернулся и вышел.

Степка засуетился, заплясал вокруг мешка.

– И тут пожадничал, жмот! – уличил он Максима. – Притащил тот, из которого я в шапку муки отсыпал. Нет бы полный…

– И за этот ему Анфиса шею намылит, – вздохнула мать. – Наградил же господь Максима такой злыдней. Вконец мужика испортила. Разве преже он таким был…

Во дворе заржала лошадь. Степка выбежал на крыльцо. Максим, насупившись, как бирюк, сидел на мешке в санях, дергал вожжи, орал:

– Но-о, но-о, паскуда! Пошевеливайся!

Концом вожжей он огрел лошадь по спине, и та, взбрыкнув, рысью рванулась за ворота.

– Скатертью дорога! – Степка показал Максиму язык.

Возвратившись в избу, он весело сообщил сестре:

– Максим-то! Максим-то! Коршуном вылетел со двора! Злющий-презлющий. Здорово ты его объегорила. Он теперь ночами спать не будет из-за этого мешка. Так ему и надо, жадине!

– С Максимом разговор мой закончился. А вот с тобой, Степка, еще только начнется. – Дуня подошла ближе, взглянула на брата огорченно, как мать, когда бывает сердитая. – Что ж это ты, братец мой единокровный, нашу семью позоришь? Надо же до такой низости дойти – в чужой карман руку запустил!

– Я в карман не лазил, – обиделся Степка. – Я только чуть-чуть из мешка отсыпал…

– Неси спрятанную муку сюда, – строго сказала Дуня. – Обратно в мешок высыплешь.

Степка неохотно побрел за порог. Взобрался на чердак по лестнице – там он спрятал шапку с мукой. Она лежала на брезенте. Прежде чем спуститься на землю, Степка решил взглянуть, что это там, под брезентом, спрятано? Жесткое что-то, продолговатое, похожее на деревянные брусья. Степка приподнял краешек брезентового покрывала и ахнул – ружья! Много-много, десятка три, а то и больше. Так вот откуда, значит, мужики винтовки берут. А он и не знал. «Одну надо бы себе забрать, – подумал Степка, – пригодится, когда к Чапаеву пойду. С ружьем-то без разговора в отряд возьмут. И муки хотя бы щепотки две-три не мешает припрятать».

Степка вспомнил, что ему говорила Дуня, и не стал ничего трогать: «Лучше, пожалуй, у нее самой попросить. Должна же сестренка понять наконец, что я тоже во имя революции стараюсь».

С таким решением он и вошел в избу. Высыпал муку из шапки в мешок и, обтерев запачканные ладони, позвал сестру из кухни в горницу для секретного разговора.

– Там, на чердаке, винтовки, – начал Степка.

Дуня руками всплеснула:

– Я так и знала! Разнюхал-таки…

– Не бойся. Никому не скажу. И сам не трону, если ты не позволишь. Мне бы только одну.

– Это зачем же?

– К Чапаеву в отряд пойду. Оттого и мукой запасался. И без винтовки мне никак нельзя. Одолжи.

– Одолжить, конечно, можно. Но только напрасно все это. Архип вон в письме пишет – много мальчишек в чапаевский отряд напрашивалось, а он их от себя, как миленьких, шуганул. Запрещено малолетних-то в Красную Армию принимать.

– Меня Чапаев не шуганет. Я военное дело знаю.

– И те, кто к нему просились, не хуже тебя знали. Да, видишь, ничего не вышло. Сомневаюсь, чтобы тебе повезло. А вот на наших добровольцев, которых Иван обучает, уже запрос поступил. В воскресенье снаряжаем их в Николаевск, в подчинение Чапаеву. Обещала я Ивану винтовки за ополченцами закрепить. Не вилами же им воевать! Но десятка полтора и себе оставим. Мало ли что может случиться. Линия-то фронтовая, она ведь не только там, но и здесь через наше село проходит. Наготове должны быть. Вот я и подумываю – убежишь ты к Чапаеву, а кто винтовки сторожить будет? Мать-то стара для этого. А ты… Нет, тебе, пожалуй, доверять рискованно. Мало ли чего тебе взбредет в голову! А задание это не только чрезвычайно секретное, но и очень ответственное. От наших винтовок, может случиться, судьба революции будет зависеть.

– Всей революции? – удивился Степка. – Да ради революции. Вот увидишь…

– В таком разе, – сочувственно улыбнулась она брату, – сторожи! Но только помни – за каждую винтовку головой ответишь…

Степка проводил сестру до ворот. С белесого стылого неба матовым кругом свисало солнце. Было морозно.

– Задержалась, гляжу, зима-то, – вздохнула Дуня. – Весну и близко не подпускает. Только ведь зря упрямится. Весна обязательно возьмет свое. Вот увидишь!

Она поправила на голове платок, вязанный из верблюжьей шерсти, и, уходя со двора, помахала Степке:

– Смотри в оба! Революция на тебя надеется!