Текст книги "Степная радуга
(Повесть-быль)"

Автор книги: Владимир Разумневич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

Глава пятая
ХЛЕБ И СОЛЬ

Председатель ревкома Архип Назарович Калягин прошелся взглядом по лицам крестьян, тесно сидевших в сумрачной избенке бедняка Ивана Базыги, и спросил:

– Кого, мужики, желаете в комитет бедноты председателем избрать?

Пастух Кирька Майоров поднялся с места, подтянул свои рваные штаны под посконную, враспояску, рубаху, сказал, тряхнув сивой бороденкой:

– Тута и гадать нечего – Дуняшку Калягину, стало быть, предлагаю в председатели. С ней не пропадешь. Она меня, трухлявого, из затмения вывела. И не только меня. Не по ее ли наущению мы барские межи весной распахали, землицей и семенами обзавелись? Теперича нам жить да жить, коли засуха не ударит и кулак не взбеленится, забодай его коза. Дуняшка не из пугливого десятка. Сам Вечерин ее побаивается. Калягину надось, стало быть, двигать в главные.

Беднота поддержала Кирьку, загалдела:

– Дуньку-большевичку в комитет!

– Голосуем за Калягину!

– Ей дело знакомое, пущай верховодит! Более некому…

Архип Назарович начал отговаривать собрание – неудобно, мол, семейственность среди начальства разводить. Дуняша ему как-никак родная дочь, и к тому же в должностном лице сподручнее мужчину держать. Его и слушать не захотели. А вдовы и солдатки, так те даже обиделись на Архипа Назаровича: по всей России, мол, равноправье объявлено, а он бабам хода к руководящей должности не дает, оттирает. Председателю ревкома при всем старании невозможно было баб перекричать, и он махнул рукой на них:

– Делайте как знаете, ваша воля!

Из темного угла избы подала голос Дуня:

– Зря вы меня выкликаете. Не справлюсь я. Детишек четверо на руках. С ними бы управиться…

А бабы ей в ответ:

– У нас что, своих ребят нет? Поболее твоего! Справишься. Мы тебе всем обществом пособлять будем.

Дуня им:

– Да поймите же – без мужа я сейчас. На фронте он. Одной на два дела не разорваться…

А солдатские вдовы опять о своем:

– Твой муженек воюет, а наших сыра земля взяла. Кому труднее?

Так и не нашла Дуня, чем возразить. Могла бы, конечно, намекнуть собранию, что пятого ребенка ждет и в таком положении быть председателем не совсем удобно. Постеснялась говорить об этом публично, подумала, поправляя поясок на располневшей талии: «Неужто сами не видят?»

Но спор в избе уже смолк. Началось голосование. Все подняли руки за Дуню Калягину. Потом в помощь ей избрали шестерых бедняков-безлошадников, батраков бывших – Ивана Базыгу, Кирьку Майорова, Леську Курамшина – по прозвищу Ухват, Михаила Садова, Ефима Сотникова и Акулину Быструю.

Когда комбед был создан и народ собрался было расходиться по домам, молчун Михаил Садов, от которого ни земляки-крестьяне, ни земские чиновники в прошлом ни единого слова не слышали, вдруг разговорился:

– В начальство вот нас произвели, а будет ли прок какой? Архип Назарыч давеча сказывал про опасность положения – того и гляди, балаковская банда, что после мятежа по степи рыскает, на нас обрушится. Кирька не даст мне соврать – у бандитов с Вечериным, с кулаками нашенскими, тайный сговор. Сообща пойдут супротив бедняцкого комитета. И одолеть нас им труда не составит. Сами видите, сколько на селе активистов неимущих – в одной немудреной избенке помещаемся. Да они нас, как котят слепых, переведут, передушат в один присест. И пикнуть не дадут.

– Страху нагнал – ах какой ужас! – насмешливо ахнула Дуня. – У страха, говорится, глаза велики, а ты, Михаил, почему-то дальше хибарки Ивана Базыги ничего не увидел. А коли бы глянул пошире, то разглядел бы не только тех, кто рядом сидит. Нас больше, чем тебе чудится. Ежели всю сельскую бедноту, фронтовиков бывалых расшевелить да воедино собрать – и площадь тесной окажется. А рабочие в городе? Они нам непременно посодействуют – и свою дружину пришлют, и оружием снабдят, и стрелять научат. Огромадное у бедноты товарищество!

– Родной брат продаст, а товарищи невыдавцы, – поддакнул Кирька Майоров. – Надоть нам, стало быть, поплотнее друг к дружке держаться, мужики. Коли врозь – дело брось!

– Нас, баб-вдов да солдаток, со счетов не сбрасывай, – добавила бойкая на язык Акулина Быстрая. – Война нас в мужиков обратила – и пахать, и сеять, и воевать научены. Бабье горюшко на военных дрожжах замешено, слезой утешаемся, слезой и умываемся. А коли придется, мы богатеям все зенки и бороды повыдергаем.

Архип Назарович подошел к дочери, руку ей пожал:

– Ну вот, Дуняша, и стала ты запевалой у бедноты. Почет оказали – горжусь! Загодя, доложу тебе, трудно совет дать, как в том или ином случае поступить. У каждого дня свои замашки и свой характер. Одно ясно – запевале без хора песню не вытянуть. С народом почаще советуйся и по ситуации действуй.

Людское доверие радовало и тревожило Дуню, много разных раздумий вызывало. Серьезные дела поручены комитету – возглавить борьбу крестьян с кулаком, снабжать хлебом Красную Армию, рабочих в городе. Хлеб стал всему главой. О нем только и говорили мужики на сельских сходках, в беседах с заезжими партийными товарищами, за столом домашним, пустовавшим даже на пасху, в дни разговения. «Борьба за хлеб – борьба за социализм, за победу революции!» Такой лозунг – белилами по кумачу – прибила Дуня на двери комитета бедноты. Слова эти Дуня не сама придумала, а вычитала в газете, где сообщалось, что рабочие Петрограда и Москвы не имеют ни мяса, ни масла, каждому отпускается в неделю по 200–400 граммов хлеба, и тот хлеб – черный, твердый, как камень, наполовину перемешан со жмыхом.

В деревне, конечно, хлеб есть. Только запрятан он в кулацкие амбары и сусеки. Спекулянты тайком торгуют мукой, наживаются на чужой беде, а бедняки пояс потуже захлестывают, вместе с лошадью доедают овсяные высевки. Декретом ВЦИКа и Совнаркома объявлена монополия на хлеб. Строго приказано всем, кто имеет запасы муки и зерна, немедленно продать излишки государству по твердым ценам, саботажников и спекулянтов, не желающих подчиниться декрету, предавать революционному суду, лишить их не только хлеба, но и всего имущества. Иным способом из них, жмотов, хлеба не вышибешь, а без хлеба, ясное дело, революция задохнется, зачахнет.

С надеждой смотрело неимущее крестьянство на комбед, ожидало радостных перемен в жизни. Первое решение, которое вынесла беднота, – взять под строжайший учет каждый пуд хлеба у богатеев. Кулаки без запасов не живут. Как кроты, копят и укрывают зерно, не продают государству. Люди с голоду мрут, а им хоть бы хны. Разве это справедливо?

Вместе с крестьянами-активистами Дуня начала обход по дворам улицы Дубовой. Заходили в амбары, в подвалы лазили, в чуланы заглядывали. Примеряли, взвешивали, подсчитывали, сколько приблизительно на каждого едока хлеба приходится. В иных кулацких хозяйствах получалось, что запасов хватит для сытной жизни на два-три года, а то и больше. Двенадцать подвод, груженных мешками с рожью, пшеницей, ячменем и овсом, доставили бедняки в общественный амбар. В тот же день часть зерна поделили промеж беднейших красноармеек и сирот. Оставшийся хлеб было решено утром отправить в Балаково – для нужд Красной Армии, для городских рабочих.

Дуня, повесив на амбар тяжелый замок, вручила Кирьке Майорову ружье и велела ему стоять на карауле, никого не подпускать близко.

Караульный Кирька с ружьем за плечом по-солдатски вышагивал вокруг амбара. Бледная луна катилась над ним по небу, и Кирьке казалась она похожей то на блин, испеченный из пшеничной муки, сметаной помазанный, то на кукольную голову, круглолицую и облезлую, с глазами, едва приметными, с уродливыми пятнами вместо губ.

Средь ночи кудлатая тучка наползла на луну, слизнула ее, как корова языком, с небосвода, и жуткая темь опустилась на землю. Кирька боязливо ухватился за ружье, выставил дуло вперед и, стараясь не шаркать лаптями, свернул за мрачный угол, к амбарным воротам. И тут слух его уловил странный шорох за спиной.

Обернуться Кирька не успел – в затылок словно громом ударило, оглушило со страшной силой. Пошатнулся он и, не чувствуя себя, стал медленно куда-то проваливаться, будто в подземелье…

– Очнись же, Кирька-праведник. Воспрянь духом и телом… И кто это тебя, невиновного, толкнул в объятия адовы? Не ведаю, как и помочь-то тебе. Не обретено еще число заповедное, чтобы истребить порождение ехиднино. Содрогается сердце мое, а очи источают обильные слезы… Слышишь ли ты глас Акулины, по тебе вопиющий?

Словно сквозь сон долетали до Кирькиного сознания скорбные слова, и думалось ему, что это сам ангел разговаривает с ним о загробном мире, где перемешались огонь и тьма, где все зыбко и призрачно. Палящий зной ожег его лицо, ослепил сиянием. Раскаленным солнечным диском выплывал свет из кромешного мрака, бил в глаза неистово.

Не от голоса ангельского, а вот от сияния этого, ослепительного и жгучего, очнулся Кирька. И первое, что увидел воочию, был огонь в ночи. Красные змейки ползли по воротам амбара, пробирались к крыше. И лишь затем разглядел он восковое, в кровавых отблесках пламени, лицо Юшки. Юродивый тряс головой и, надрываясь от тяжести, волок Кирьку все дальше и дальше от огня.

– Хлебушек там, – простонал Кирька. – Сгорит ведь…

Он затрясся, как в лихорадке, и неожиданно, встал на ноги – откуда только силы взялись! Нетвердо ступая по траве, зашагал напрямик, туда, где огненные змейки размножались с чудовищной быстротой и бегали, шипя, по амбарному срубу.

– Утихомирься, Кирька! – отчаянно крикнул ему Юшка. – Дьявол огнедышащий проглотит тебя, как лебедь белую. Жжение пламени страшнее огня геенного.

Кирька остановился, непонимающе глянул на Юшку.

– А ты-то здесь как?

– Праведница Акулина на ночной огонек путь указала. Из лап огненно-дьявольских тело извлек погибающее…

Пламя, полыхнув зловеще, стрельнуло в Кирьку искрами, обожгло щеку. И он выругался, обозленный:

– Что ж мы торчим тут, как два дурака, забодай нас коза! Зерно из амбара надо выволакивать! Айда, стало быть, в огонь, – но, глянув на трясущуюся голову Юшки, сокрушенно махнул рукой. – Э-э, да что мы одни-то сделаем! Ты, Юшка, стало быть, в село спеши. Предупреди Дуняшу Калягину – горит, мол, Кирька Майоров со всеми потрохами. А я покамест запор амбарный взломаю, к болоту с ведрами сбегаю… Ну, чего ж ты? Ступай, говорю, немедля ступай!

Юшка поднял батожок с земли, поправил котомку на боку и спорым шагом направился к домам, смутно чернеющим за дорогой.

Когда Кирька бежал от болота, выплескивая на лапти воду из ведра, на пожарной вышке уже трезвонил колокол и из темноты к огню спешили перепуганные люди. Обгоняя друг дружку, они громыхали ведрами, размахивали топорами, вилами, баграми. Ночь наполнялась мужицким гулом, бабьими криками, визгом ребятни. Широкоплечий Иван Базыга, взяв себе в подручные поджарого Ефима Сотникова, полез в угарный чад амбара, и стали они выбрасывать оттуда мешки, туго набитые зерном. Акулина Быстрая с мужицкой ловкостью принимала обгорелые мешки в свои руки, оттаскивала, бросала в бурьян придорожной канавы. Мешки чадили, из выжженных дыр сыпалось зерно. Пахло горелым хлебом. Дуня Калягина выстроила женщин цепочкой от амбара до болота. Ведра, наполненные водой, одно за другим бежали, словно по конвейеру, к пожарищу, где их подхватывали Леська-Ухват и Михаил Садов. Разгоряченные лица были черны от гари, в грязных подтеках пота. Мужики плескали воду в огонь, и горящие бревна презрительно отфыркивались в их сторону едкой, раздирающей глаза гарью.

Подгорелая амбарная крыша гулко рухнула, обнажив ребра стропил, и они буйно заполыхали, сбрасывая на выжженную траву огненные брызги. В пляске огня там и тут шныряли мальчишки. Они кидали песок и росную траву на горящие головешки, топтали их на пепелище, лупили палками.

Блаженный Юшка несколько раз порывался последовать за Иваном Базыгой в дымное нутро амбара, но бабы хватали его за лохматый балахон, оттаскивали назад, и он смирился лишь после того, как ему предложили встать рядом с ними, чтобы по рукам передавать ведра с водой.

Иван Базыга и Ефим Сотников, не выдержав угарного чада, ошалелые– выскочили из амбара, попросили, чтобы Юшка окатил и их водой. Одежда на мужиках дымилась, руки были в ожогах, после Юшкиного душа Ефим, изможденный, свалился с ног, а Иван, почувствовав облегчение, снова двинулся к амбару, где все гудело, ухало и шипело, источая дым и огонь. Жена настойчиво умоляла Базыгу:

– Не ходи, Иван, больше туда! Жжет, как на огненной сковороде. Сущий ад, право… Вот-вот рухнет…

Базыга отвечал ей рассудительно:

– Стены-то еще держаться. Можно, значит, еще разок сбегать. Не пропадать же добру… Эх, была не была!

И, поплевав на ладони, он снова ринулся в огненный ад.

– И я, стало быть, с тобой за компанию. – Кирька тоже потер ладони и бросился следом за Ефимом. – Где наша не пропадала!

В амбаре вовсю гулял огонь. Со стен и крыши колючими крошками сыпались искры. Живые огненные языки, зловеще треща и брызгаясь пламенем, подступали вплотную. Кирька, задыхаясь, закашлялся, прикрыл ладонью ослепшие вдруг глаза. В висках застучало гулко и больно, перед взором набухали, прыгая и вертясь, черные круги. Над головой что-то треснуло, озарилось яростной вспышкой, и Кирька, не видя ничего этого, нутром почувствовал, что обгоревшая балка крыши падает на него. Метнулся в сторону, наскочил на мешок. И в эту секунду словно взрывом сотрясло и ошпарило дымный воздух, под ногами трепаком запрыгало пламя. Кирька вцепился пальцами в концы мешка и попятился к выходу. То ли мешок слишком тяжел, то ли сам ослаб, но стронуть его с места не смог. Совсем рядом, в дыму, послышался голос Ефима:

– Где ты там, Кирька? С мешком застрял?.. Ну и тяжел! Не надорвись. Вместе потащим…

Мешок шевельнулся, пополз к двери, Кирька ухватился за него с другого конца. Вверху что-то обрушилось, ухнуло, и Кирька почувствовал, как ему обожгло спину. Он простонал от боли, поежился и из последней силы рванул мешок за собой.

Вместе с Ефимом они вытянули мешок из пожарища. Почернелый рукав Кирькиного пиджака был прожжен у локтя и чадил. Резкая тряпичная гарь неприятно ударяла в нос, спина ныла, липла к рубахе. Подбежавший Юшка плеснул в него из ведра. Мокрый Кирька сразу воспрял духом, повеселел:

– В огне, стало быть, не сгорел и в воде не потоп, забодай меня коза!

Он провел влажным рукавом по лицу, размазал сажу, осевшую на щеках и лбу, глянул на пылающий амбар. Дубовая дверь сползла с петель, гулко ударилась о землю, превратилась в огненную груду. Балки вверху обгорели насквозь, с шумом и треском переломились, рухнули, выбросив в небо вместе с густым дымом встревоженный рой искр. Бревенчатые стены заполыхали еще ярче, неукротимее. Людей обдало нестерпимым зноем, удушливым дымом, и они отступили от пожарища, придвинувшись к дороге.

Понуро смотрели крестьяне на дикое буйство пламени и роптали глухо:

– У кого только рука поднялась хлеб губить…

– Кулаки лютостью живут…

– За зерно готовы глотку бедняку перегрызть, звери!

– Ни себе, ни людям…

– Мстят. Запугивают – не трожь, мол, ничего нашего!

– И преже от них житья не было. И теперь нет…

– Хорошо еще – пять мешков вытащили…

– А Кирька-то наш, смотрите, герой! Его кто-то по темени тюкнул, а он как ни в чем не бывало!

– Блаженного Юшку благодарить надобно. Без него хана бы Кирьке! Из огня вынес…

Догорели последние амбарные бревна. Осталось одно лишь чадящее пепелище. Тлеющие угли залили водой из ведер. Головешки прошипели недовольно и угасли.

Спасенные мешки с зерном комбедовцы погрузили на повозку. Дуня сказала возчикам:

– Подгорело зерно-то, с дымком. Не наша вина… Скажите там, в Балакове, полновесный обоз хлебный прибудет вскорости…

Домой Дуня возвращалась вместе с Кирькой Майоровым.

– Стращать нас пытаются богатеи, – сказала она ему. – Пожар учинили. Ну и что? Амбаров пустых теперь много. Найдем, куда зерно ссыпать. Хлеб у нас будет! И много! Мы еще до главной улицы не дошли – до Слободы. Там чуть ли не каждый дом – кулацкий. Вот туда завтра и направимся. И первым делом – к Акиму Вечерину. Тебе, Кирька, придется со мной идти. Голова-то не очень болит?

– Башка у меня железная, – ответил Кирька хвастливо. – От звона, стало быть, очумела, чуть-чуть затуманилась. Но мозги сохранились в целости. Пробить ее невозможно. Одно печалит – без ружьишка остался. Без оружия к Вечерину не подступись…

– Ружье тебе, Майоров, выдадим, – пообещала Дуня и улыбнулась. – Надо ж тебе как-то железную голову оборонить…

В дом Акима Вечерина они торкнулись утром. Приходу председателя комбеда хозяин не удивился – знал, что его дом Калягина не обойдет. А вот на бывшего работника своего Кирьку, который встал у порога с ружьем, взглянул с презрительным недоумением:

– Ишь ты, и червь навозный туда же! Кормил, поил, работу ему давал, а он – извольте видеть! – с берданкой заявился хозяина благодарить… А ну, марш из моего дома! Уяснил? Знай, сверчок, свой шесток, не лезь, куда не просят!

– А мы после злодейского пожара без приглашений, Аким Андрияныч, обходимся, – не растерялся Кирька и стукнул ружейным прикладом по половице. – Меня новая власть прислала, чтобы я, стало быть, посмотрел, сколь много всякого добра из батрацкого пота, из кровушки нашей выжато. Мне-то уж доподлинно известно – вы в этом деле с лихвой постарались. Вот и придется, стало быть, все лишки народу под расписку возвернуть. За тем и пожаловали мы с Дуняшей Калягиной.

– А этого не хочешь?

– Кукиш при себе оставь. Не боюсь. – Кирька ружьем осторожно отвел от своего лица хозяйский кулак. – Теперича, Аким Андрияныч, не вы, а мы, люд общинный, в селе распоряжаемся. Так беднота порешила. И, стало быть, вам непременно меня, представителя власти, слухаться надобно. Иначе дело сурьезный оборот примет.

И Кирька еще раз двинул прикладом по полу, сердито глянул на божницу в углу кухни. Хотел перекреститься, но раздумал. Задержал свои корявые, почернелые пальцы на кончике бороды, поскреб подбородок.

Дуня распахнула дверь, кивнула в сторону темных сеней:

– Веди, Аким Андрияныч, в амбар. Будем хлеб учитывать.

– И не подумаю, – отрезал Вечерин. – Все, чем владею, все мое! Довольно и того, что у других состоятельных мужиков поотнимали, антихристы! Правильно вас бог пожаром-то покарал. Не хватайте чужого! Отрубов нас лишили, а теперь еще и дармовым хлебом решили разговеться. Нету такого закона, чтобы хозяев без пропитания оставлять.

– Не беспокойся. Часть хлеба семье оставишь, чтобы до новины с гаком хватило. А все остальное – бедняцкому комитету для Советской власти продашь.

– Чужим хлебом, Дунька, словно своим распоряжаешься. Да это же открытый грабеж! Сказал, ни зернышка не получишь – и баста! Уяснила? Мое слово твердое.

– Сам не отдашь – силком возьмем, – невозмутимо ответила Дуня и, шагнув в сени, позвала Кирьку. – Идем сюда. Проверим чулан…

Вечерин локтем оттолкнул Кирьку и, опередив его, выскочил за дверь. Встав у входа, схватил с лавки гирю и над головой поднял:

– Не подпущу!

Дуня остановилась. Кирька с порога ружьем уставился в Вечерина, спросил с готовностью:

– Пальнуть в него? Хоть и голова у меня треснутая, но я нонче храбрый. Только скажи – и бабахну. Не испужаюсь. Враг он нашему делу. Явный враг. Такого, стало быть, и пристрелить не грех. Отплачу за все мытарство…

Дуня сказала спокойно:

– Опусти ружье, Майоров. – И обернулась к Венерину. – И тебе, Аким Андрияныч, совет дам – не кипятись понапрасну. Все одно по-нашему выйдет. Ноне зерно не продашь, завтра заберем. Да еще вдобавок контрибуцию наложим как на саботажника, реквизируем и скотину твою, и инвентарь сельхозный. Не мне тебе об этом говорить, сам грамотный и знаешь, какой закон о кулаках вышел… Так что подумай хорошенько, остуди свой пыл. И чтоб к утру весь излишний запас хлебный наготове был. Явимся с подводами. А утаить попытаешься – щепотки ржаной тебе не оставим, подчистую амбар опорожним… Так и знай… Пошли, Майоров! Пусть он до утра поразмыслит. Утро вечера мудренее…

– Мудрецы лапотные, – раздраженно буркнул Вечерин и поставил гирю в угол сеней. – Глядите, кабы не перемудрить вам. Мозги набок вылезут.

Кирька, услышав эти слова, задвигал затвором ружья на крыльце:

– Никак, снова нас пужать задумал… Да я ему покажу, как нас стращать, накажу за башку мою оглоушенную…

– Оставь его, Майоров! Неизвестно еще, кто тебя ударил… Ну, а Вечерин к завтрашнему дню, пожалуй, остынет. Тогда и потолкуем с ним по-мирному. От закона ему не убежать…

Дуня с Кирькой направились вдоль Иргизного яра к Гришке Заякину. Во дворе бывшего старосты было людно. Комбедовцы выволакивали из амбара мешки с мукой, складывали их в фургон, который доверху был наполнен зерном. Оказалось, что перед этим Дунины помощники побывали еще у двух кулаков – благовидного хозяина старообрядческой молельни Степана Агеева и скупщика скота, расторопного и разгульного Моисея Филиппова – и вернулись не с пустыми руками, хотя и пришлось повозиться крепко, чуть до драки дело не дошло. Заякин тоже встретил комбедовцев в штыки, ни за что не хотел отдавать ключ от амбара. Пришлось ломать дубовую дверь кувалдой. И не напрасно – вон какие богатства обнаружились у запасливого земского старосты! Сам он куда-то сбежал и больше на глаза не показывался. Оно и к лучшему, довольно-таки быстро, за каких-нибудь полчаса, управились, парный фургон, словно сеном, выше краев наполнили мешками с хлебом. Есть с чем на новый ссыпной пункт, в пустующий амбар за селом, возвращаться. Лошади натужно тянули отяжелевший фургон по Слободской улице. Комбедовцы брели следом, дымили самокрутками.

– Бутаков-то Лаврентий Палыч чего удумал, – удивленно, по-воробьиному вертел маленькой, ушастой головой Леська Курамшин. – Всю ночь напролет в своей баньке хлеб на самогон переводил, чтоб государству, значит, и крошки не оставить. Ну и хитрец же Лаврентий – гуляка беспутный!

– Экую мысль ценную ты, Леська-Ухват, мне подал – хлеб по запаху отыскивать, – засмеялся Кирька Майоров. – Как собака, буду отныне по улицам бегать и вынюхивать. Где самогоном запахло, там, стало быть, и ищи хлебец насущный.

– Самогон – что! Кулак еще и не таким макаром нас вокруг пальца обводит. – Степенный Иван Базыга покрутил указательный палец перед своей курносиной. – Жена моя, когда после пожара домой шла, приметила: три подводы с мешками задворками к Волге подались. Либо в лес, либо на пароход. Кулак свою выгоду знает. Глядишь, так вот и утекут из села зерновые излишки, словно песочек между пальцами.

– Атаковать бы их на дорогах! И тогда все трофеи – наши! – загорелся боевым настроением Ефим Сотников. Его гимнастерка все еще хранила следы вчерашней битвы с огнем – темные выжженные дырки на рукаве.

Когда выехали за село и сгрузили хлеб в амбар, Дуня собрала вокруг себя комбедчиков.

– Надо вам, мужики, – сказала она, – по дорогам ночные дозоры расставить. Всякого, кто с зерном ли, мукой ли будет замечен, останавливать. И пусть сам же и отвозит свой хлеб в наш амбар. Коли на базар задумал ехать, значит, хорошо живет, не из бедных.

– Дозор – дело знакомое. Повоюем! – потирал ладони Ефим Сотников.

Он первым напросился отправиться с тремя комбедчиками к старому осокорю на Ерике, где проходила дорога на Волгу. Группе Ивана Базыги было поручено сторожить тракт, ведущий в Балаково.

Домой Дуняша возвращалась в сумерках. Шла, спотыкаясь на каждом шагу, – от усталости, от дум назойливых, беспокойных. Сердце щемило больно, и тело словно обручем охватывало. Держась за плетень, кое-как обошла поляковский огород, побрела по улице Репьевке. Дом недалеко, но смогла лишь до колодца дойти. Дальше невмоготу стало. Ноги подвернулись, перед глазами лохматые чертики замельтешили, закружились. Присела на траву возле колодезного сруба и содрогнулась от резкого удара в бок изнутри. Шевельнулось там что-то и сжалось будто. Вытянула она ноги, чтобы свободнее дышалось, чтобы не потревожить то родное и кровное, что жило в ней, напоминало толчками о себе, словно просило о помощи.

Дуня зажмурила глаза, плотнее сжала губы и стала ждать, когда пройдет озноб и тошнота, уймется головокружение…

– Дуняша, сестричка милая, да что с тобой? Лица на тебе нет. Как мел бледнехонька…

Дуня увидела над собой большие страдальческие глаза Татьянки – богородицы с косичками, как ласково прозвали ее в семье за тихий нрав, за сердце нежное и заботливое. Сутулясь сильнее обычного, она сидела рядом на корточках и сама была бледна, словно и ее терзала боль.

– Не волнуйся, Татьянка, мне уже полегчало, – тихо отозвалась Дуня. – Скоро совсем пройдет…

– Что случилось-то?

– С каждой бабой может такое случиться…

– Ногу подвернула?

– Вот непонятливая! Да ты вглядись хорошенько…

– О тебе и не подумаешь, – наконец догадалась сестренка и смущенно опустила глаза. – Совсем незаметно… Вконец изведешь ты себя работой. При таком-то положении…

– Ничего, Татьянка, я двужильная. Пересилю как-нибудь. Недолго ждать-то осталось… Ноне притомилась малость. Хлопотный день выдался, да и ночь не спала – Гришутке пальтишко шила… Вот и замучилась головушка. Ты уж, сестричка, посторонним-то ни слова про то, что со мной стряслось. Ни к чему женскую слабость наружу выставлять. Да и не слабая я вовсе. Вот отдышусь и к детишкам пойду. Заждались, поди…

– Неужто день-деньской одни, без матери?

– В обед забежала ненадолго. Покормила и снова бежать. Дела. Думаю, бед без меня не натворили. У них нянька строгая – Гришутка.

– Он у тебя еще мал для няньки-то! Что ж меня-то не позвала? Маманя сейчас без моей помощи обходится, ей наш Степка-вертун помогает. Могу каждый день к тебе заглядывать. Иначе при твоих-то комбедовских заботах малышня совсем одичает. Как можно! Когда тебя нет, я с ними в избе сидеть буду. Ладно?

– Золотой ты человек, Татьянка. Коли детишки с тобой будут, у меня душа за них ныть перестанет. Как и отблагодарить тебя – не знаю…

– Вот еще! Нашла чего сказать! Ты же, Дуняша, на все общество стараешься. Это мы тебя благодарить должны. Облегчу твою участь, а ты сельскими делами занимайся. Народу от этого польза. И буду я твоему комбеду верная помощница. Как Кирька Майоров. Но только по домашнему хозяйству…

– Ну вот, от твоих слов как-то сразу и боль утихла, и сердце повеселело. Богородица ты наша с косичками…

– Скажи мне, Архип-то знает про это?

– Про что – про «это»? Про то, что в комбед избрана?

– Да нет, про другое, – снова смутилась Татьянка.

– Ему-то да не знать! В каждом письме про то спрашивает. И очень переживает за меня, внушает заботливо: «Смотри, Дуняшка, будь поосторожнее. Не в одиночку ты по земле ходишь, а вдвоем с сыном. И написать не забудь, когда на него, писклявого, взглянуть можно – приеду…» Скоро увидит. Архип верит, что мальчик у нас будет. Тому, видно, и быть. Под счастливой звездой сынок народится. Пятым войдет он в жизнь, а при новой, вольной власти, можно сказать первый.

– Счастливая ты, – вздохнула сестренка. – Гроза вокруг бушует, а ты не унываешь. А ведь в самом пекле грозовом живешь…

– А что унывать-то? Унынье несчастье усиляет, а веселье печаль развеивает. Да и некогда мне теперь печалиться-то. – Дуня поднялась, отряхнула платье, сказала облегченно: – Кажись, отдышалась. Можно и домой…

Малыши уже спали. Татьянка сказала, что и она останется здесь ночевать. Они разложили постель на полу и легли, укрывшись одним одеялом.

А утром, ни свет ни заря, кто-то отчаянно забарабанил по оконному стеклу и разбудил их. Дуня раздвинула шторки и увидела за окном сияющее лицо Кирьки Майорова. Бороденка тряслась в смехе, соломинки, застрявшие в волосах, как перышки, вздрагивали и сыпались на землю. Морщинки по краям влажно мерцающих глаз приплясывали радостно.

– А я-то думала, стряслось что, – сказала Дуня. – Отчего такой веселый?

– Новость у меня смешная такая. С ней, стало быть, и пожаловал. Зайтить-то в избу можно?

– Заходи. Только дай нам с Татьянкой приодеться…

– Могу погодить, хотя и не терпится. Уж больно потешную новость разнюхал…

Прежде чем войти в комнату, Кирька пошаркал лаптями по коврику за порогом, смахнул с бороды последние соринки и кашлем предупредил, что идет, мол.

– Выкладывай, что за новость? – спросила Дуня. – Веселый ты больно.

– Еще бы. Чудо-юдо, скажу тебе, приключилось! Потеха! – хихикнул Кирька. – Хрюшки взялись, стало быть, комбеду пособлять?

– Какие хрюшки? Сказывай толком.

– Вот я и говорю – свиньи, стало быть, у нас заместо разведчиков. Бегают по селу и, точно собаки, землю пятачками вынюхивают. В пользу комбеда стараются.

– Стоило ли из-за каких-то свиней будить спозаранку?

– Да ты послухай. Не перебивай, стало быть. Я тебе, Дуняшка, забавную историю по порядку изложу. С чего все началось-то?

Бессонница на меня ночью напала. Верчусь с боку на бок, а усыпить себя – ни в какую! Мысли всякие в голове роятся, уснуть мешают. Про хозяина своего бывшего, про Акима Андрияныча, стало быть, мозгую: и как он нас с тобой из дома вытурил, и как двухпудовой гирей стращал, и как я, озлобившись, едва из ружьишка в него не пальнул. Впервой такой храбрости набрался… Аж сердце захолодело от жутких припоминаний. «А ну, думаю, он нас утром, когда раскулачивать к нему заявимся, той увесистой гирью по темени? И не встанешь ведь…» От таких дум разве заснешь? Дрему с меня как рукой сняло. Встал я и вышел на крыльцо. Зорька занимается, прохладным ветерком с Заиргизья обдает. Вобрал ноздрями воздуха побольше – не учуял, чтобы самогонкой воняло. И задумал я, чтобы бессонницу свою с пользой употребить, по кулацким задворьям прогуляться, нет ли самокурного дымка над банями? Вышел, стало быть, к речному откосу. Бань там, что стрижиных гнезд в моем овражке. Но все, гляжу, бездымные стоят. Хотел было назад вертаться, успокоенный… Только вижу – возле кособокой баньки, что за вечеринским двором в иргизный откос врезалась, какое-то шевеление, лебеда будто колышется. С чего бы это? Банька, сама знаешь, лет десять как не топится, разрушилась вся, травой обросла, ее и не видно. На цыпочках, стало быть, подкрадываюсь ближе. И какая картина взору открывается? Две чумазых, неведомо откеля заблудших в эдакую рань чушки мешок в кустах терзают, похрюкивают аппетитно. А из мешка в лебеду пшеница, зернышко к зернышку, сыплется. Взял я холудину и огрел хрюшек по жирным спинам. А они ни с места. Дорвались до зерна, забодай их коза, и ухом не повели – уходить не желают. Пятачки в мешок суют и чавкают. Мешок-то наполовину уже пуст, рассыпанная пшеница желтой тропинкой к бане тянется. А там, под дверью, черная дыра, аккурат со свиное брюхо. Хрюшки, стало быть, подкоп сделали. Содрал я засов с двери. Вхожу в предбанник. Тьма-тьмущая. Оробело руками пошарил. Мешок нащупал – тугой. Зерном, стало быть, набит. За ним – второй, третий… Я так и подскочил, обрадованный, макушкой о притолоку туркнулся. Подумать только – мешкам в бане счету нет! Вровень потолка навалено. Вечерин, значит, свой хлебец, как только мы распрощались, в баню запрятал. Приготовился, стало быть, нас ноне в своем доме с распростертыми объятиями принять: шарьте, мол, по амбарам да кладовым, что отыщется – все ваше! Ну и шельмец, забодай его коза. Свет таких не видывал! А свиньи-то, а? Унюхали, милые, где кулацким хлебом пахнет. И мне дорогу указали. Я им, каюсь, спасибо сказать не успел. Быстренько замкнул засов на двери и мимо свинушек к тебе затрусил. Баню спешно опоражнивать надо, покуда хозяин не усек нашу находку. Кровопролитие может возникнуть. Я пока за ружьишком сбегаю, а ты комбедовцев оповести. Подвод пять понадобится, никак не меньше… Ну, я побежал. Потом встренемся, хрюшек в пятачки поцелуем. Заслужили!