Текст книги "Степная радуга
(Повесть-быль)"

Автор книги: Владимир Разумневич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)

Дымно, сказывают, у вас там… А к нам, Архип Спиридонович, надолго ли? Погостить али как?

– Погостить. У меня работа в городе.

– Работа в лес не убежит. А дело хорошее мы можем и здесь вам подыскать. Вот хотя бы у папани в лавке… Поживете здесь малость, обвыкнете и, право же, уезжать отселя не захотите…

Она вынула платок из карманчика и стала помахивать им перед разгоряченным лицом. Плечо ее коснулось Архипова плеча, и он сквозь рубаху почувствовал, какое оно теплое и мягкое.

Архип слегка отодвинулся, а она, притворно ахнув, выронила платок из рук. Он поднял его с пола и подал Настасье Акимовне.

– Спасибочко, Архип Спиридонович! – умиленно пропела она. – Сразу видно городского кавалера.

Тут в дверях показался хозяин с кувшином в руках, доверху наполненным яблоками. Он поставил кувшин на стол, удовлетворенно погладил бороду.

– Любо посмотреть на голубков воркующих! Эх, молодо-зелено! Мне бы твои годы, разлюбезный племянничек мой. Уж я-то бы не проворонил Настасью Акимовну, знал бы, как ее ублажить. Миловал бы, как принцессу, молился бы на лик ее светлейший. Право слово.

– Шалун вы, Ефим Иванович, своими речами девушку в смущение вводите. – Она потупила взор и, поднявшись, краем глаза глянула на Архипа. – Так вы к нам захаживайте, Архип Спиридонович! Желанным гостем будете – хоть дома, хоть в бакалее у папани. Запросто приходите, по-свойски.

Она обхватила кувшин широкими ладонями и раскланялась.

Длинный шлейф платья, дергаясь, пополз по половику к двери.

– Вот это баба! Царица! Жаром от нее так и пышет, – проводив гостью восхищенным взором, произнес Ефим Иванович. – Чует мое сердце, с первого взгляда втюрилась. Глазами-то так и стреляет, так и стреляет. Охотница. За такой взгляд и чарку опрокинуть не грех…

И хозяин полез в шкаф за бутылью.

От назойливых хмельных речей дяди, от запахов самогона и цветочных духов, не выветрившихся еще в комнате, Архипу сделалось не по себе.

За сумрачным окном всхлипнула гармонь, послышались голоса, смех. Архип накинул полушубок на плечи, вышел на крыльцо. Черное небо было густо усыпано звездами. Ни ветра, ни мороза – вечер как по заказу.

На противоположной стороне улицы на чурбане, придвинутом к завалинке скособоченного дома, сидели девки. Возле них франтовато прохаживались молодые люди. Кто-то тихо наигрывал на гармонике, невпопад перебирая лады. Когда подошел Архип, гармонист – чубатый, веселоглазый малый, сидевший в тени, на самом краю чурбана, – широко развернул мехи, вспугнул ночь песней «Когда б имел златые горы…». Пел и играл он неумело, сбивался с темпа.

– А ну, дай-ка мне! Давненько не баловался, – попросил Архип.

– Чей такой? – недружелюбно покосился на него гармонист.

Девки высунули носы из платков, глянули на незнакомца с любопытством. Один из парней – круглолицый, в дорогой казачьей папахе и меховом полушубке – по-приятельски хлопнул Архипа по плечу:

– Это племяш Ефима Иваныча! Вчера из Баку приехал. Наська Вечерина преже всех пронюхала. Видели давеча – как пава расфуфыренная проплыла к Полякову. За версту чует, где женихом пахнет… Ну, как, жених, не приворожила еще тебя богатая невеста?

Архип смолчал. Присел у завалинки, гармонику на колени поставил, ремешок перекинул через плечо, прошелся пальцами по рядам пуговок-ладов. И полилась музыка, сначала тихо, задумчиво, затем – все бурливее, задористей. Девки поближе пересели, оказали почет гармонисту, а одна из них – невысоконькая, голубоглазая, с лицом по-детски припухлым, ясным – спросила нерешительно:

– Вальс играть можете?

– Для тебя, красавица, с превеликим удовольствием!

Архип оборвал прежнюю мелодию и завел «На сопках Маньчжурии».

Закружились пары в темноте, заскользили валенки по притоптанному снегу на пятачке перед домом. Архип припал ухом к гармошке, кудри свесил, замахал головой в такт вальса и еще отчаянней ударил по ладам.

– Пошла плясать деревня! – озорно крикнул парень в казачьей папахе.

Толкнув соседку плечом, он врезался в толпу танцующих, запрыгал по-козлиному. Потом подскочил к голубоглазой, по просьбе которой Архип играл вальс, и подставил ей подножку. Девушка споткнулась, со всего разлета ухнулась под ноги кавалеру, испуганно взвизгнула. Парень в папахе стянул с упавшей валенок и торжествующе помахал им над головой. Валенок был старый, потертый, с кожаным задником.

– Попляши теперь передо мной, босячка! – потребовал парень, заливаясь дурашливым смешком.

Девушка прыгала на одной ноге и не могла дотянуться до валенка. Парень перекидывал его из руки в руку, отскакивал в сторону.

Музыка оборвалась. Архип отдал гармошку чубатому, поднялся и, приблизившись к обидчику, выхватил у него валенок, сказал с угрозой в голосе:

– Извинись перед девушкой сейчас же! Ну!

– Ишь какой жалостливый…

– Кому говорю! Не то… – Архип сжал кулаки.

– Нашел за кого заступиться, – презрительно фыркнул тот, – за голодраную Дуньку…

Архип ухватил его за отворот полушубка. Парень отпрянул с такой резкостью, что пуговица, оторвавшись, отлетела к завалинке.

– Значит, ты вон как… Кулаки распускать…

И он, изловчившись, со всего маха ударил Архипа. Но в ответ получил такую увесистую оплеуху, что едва на ногах устоял.

Толпа у завалинки быстро рассеялась. Осталась лишь голубоглазая девушка, из-за которой, собственно, и ввязался Архип в драку. Он подошел к ней, сказал приветливо:

– Вас, слышал, Дуняшей зовут? А я – Архип. Прошу любить и жаловать.

– Так уж сразу и любить? Какой прыткий! – засмеялась она.

– Для начала могу проводить до дома. А то, чего доброго, драчливый вояка, зализав раны, вновь возвратится. А мне, признаюсь, встречаться с ним не очень-то приятно.

– И мне тоже…

Они вместе дошли до ее дома. Прощаясь, Дуняша сказала Архипу:

– Хритька вам такого вовек не простит.

– Плевал я на этого франта Хритьку и на его папаху!

– Не храбритесь особенно. У Хритьки Агеева полдеревни в приятелях. Как бы не подкараулили они вас…

– Не таких обламывал…

Однако сын старосты молельной Хритька Агеев и его дружки-приятели решили больше не связываться с Архипом, оставили его в покое. А Хритька, встретившись с ним на улице, даже предложил мировую.

– Стоит ли камень за пазухой держать? – сказал он Архипу. – Из-за пустяка полезли в драку. Сдалась тебе эта Дунька! Она хоть и характером горда, а у самой – ни кола ни двора. Они с сестренкой Танькой напересменку одни и те же валенки топчут. Голь несусветная! На кой шут нам такие пироги! Мы с тобой можем славно гульнуть сегодня на вечеринке у Наськи Вечериной. Сама меня пригласила и тебе велела сказать. Вот это общество! Пальчики оближешь. Самые франтовые девки там будут. Не сопливой Дуньке чета!

– Отвяжись, – ответил Архип и не стал больше разговаривать с нахальным Хритькой.

С Дуняшей Архип встречался частенько: то у колодца перед домом, то вечером на гулянках, то в толпе зевак, наблюдавших за уличными кулачными боями, то в сельской кузне, куда он ходил помогать кузнецу. Встретятся, переглянутся, улыбнутся друг другу по-приятельски и разойдутся молча.

Как-то Архип набрался смелости постучать вечером в окно калягинской избушки. Надеялся, что Дуняша выглянет на улицу. Но на крыльце показался мужчина, похожий на фельдшера, – с маленькой бородкой, смуглолицый и горбоносый. С плеч его свисало черное, небрежно накинутое пальто, и обут он был на босу ногу.

Мужчина ничуть не изумился неожиданному гостю, глянул на него приветливо. Голубизна его глаз показалась Архипу удивительно знакомой – не иначе отец Дуняши, сельский писарь.

– Милости просим! – пригласил хозяин.

Архип последовал за ним в сени и только тут заметил, что писарь шагает несколько странной, прыгающей походкой, прихрамывает, касаясь пола не всей ступней правой ноги, а лишь кончиками носка. Туфля, сползая с пятки, часто-часто шлепала по половице.

Архип не успел еще представиться Дуниному отцу, как тот сказал:

– Вы, я так понимаю, племянник Ефима Иваныча? Как же, как же, знаю. Истинное наслаждение испытал, видя вас в кулачном бою! А от Дуняшки слышал, как вы Хритьку под орех разделали. Благодарить вас должен, что дочь в обиду не дали… Меня, между прочим, Архипом Назарычем звать.

– А я Архип Спиридонович.

– Выходит, тезки, – улыбнулся Дуняшин отец. – Архип Архипа видит издалека, как рыбак рыбака. Не так ли? – И, переступив порог кухни, позвал: – Дуняша! Встречай гостя нежданного…

Дуняша вышла навстречу в нарядном платье, с цветастым платком на плечах. Смущенно кивнула Архипу. А он ответил поклоном.

– А мы чаевничать собрались, – сказала Дуняша. – Рады будем, если и вы, Архип Спиридонович, с нами…

Хозяин принял от гостя пальто и повесил его в угол за печкой. Потом проводил Архипа в горницу, усадил за стол, поставил перед ним блюдце с чашкой.

Дуняшина мать, Пелагея Яковлевна, принесла самовар и стала разливать чай.

Архип прихлебывал из блюдца, осматривал комнату. Вещей в ней немного. Массивный комод и две кровати заняли почти всю площадь, оставив место лишь для стола. Часть стены за голландкой прикрыта занавеской.

Под низким потолком – тусклая лампа с матерчатым колпаком, фикус в углу, а под ним – гармошка. Хозяин пояснил:

– От юных лет уцелела, голосистая. Первым гармонистом на деревне числился. У наших ворот всегда шумел хоровод.

– А меня дядя Прохор, отцов приятель, музыке обучил. Любил старик книжки и песни всякие.

– Вот и сыграли бы, Архип Спиридонович, для нашего застолья. Всякая душа музыке рада.

Дунин отец потянулся из-за стола за гармошкой под фикусом. Неосторожно задел ногой табурет. Застонал от боли.

– Ах, негодная! – Он, морщась, сжал ладонями потревоженную ногу. – Непременно на что-нибудь наткнется, о себе напомнит. Хворь – не свой брат, всякий раз врага ищет. Зудит, старая карга, – спасу нет!

– И давно это у вас? – спросил Архип.

– Сызмальства. Помещика Мальцева благодарить надобно. Это по его милости я вот уже полвека по земле на цыпочках ковыляю. Мы с отцом у него в Николаевске конюховали, за выездными рысаками присматривали. Поручил как-то он мне, мальчонке, жеребца вороного объездить. Я к коню и так и эдак, а он – ни в какую! На дыбы взвивается, копытами бьет. Мальцев на меня орет, а я – на коня. Подкрался сбоку незаметно, чтоб в седло запрыгнуть, но где там! Дернулся жеребец разъяренно да как двинет меня подковой. Вот по этой ноге. Все сухожилья пересек, чертяка. Болезнь входит пудами, а выходит золотниками. Месяца два провалялся в больнице. – Архип Назарович, пригнувшись к полу, поглаживал больную ногу. – Невеселая у нас получилась музыка. У кого что болит, тот про то и говорит. Когда нога стонет – белый свет не мил, готов отрубить ее ко всем чертям, чтоб не мешала.

Боль постепенно утихла, и Архип Назарович почувствовал облегчение. Стал гостю о себе рассказывать, прежнюю жизнь вспоминать.

– В Красном Яру, если по правде сказать, я вот из-за нее, – кивнул в сторону жены, – из-за Пелагеи моей, зазнобушки, застрял. После кончины отца это случилось.

Оставил я конюшню помещичью и двинулся по селам бродяжничать. Был гол как сокол, а остер как бритва. А потом на отруб к Якову Филиппову батраком нанялся. Уж больно дочь хозяйская мне приглянулась. Кровь с молоком! Принесет, бывало, в поле щи в кастрюльке, хлеба нарежет. И стоит, не уходит, на меня поглядывает – ждет, когда я кастрюлю опорожню. А мне не к спеху. Щи хлебаю и побасенками красну девицу потешаю, слово за слово цепляется. Тары-бары-растабары.

– И собаке ласково промолвишь, так хвостом вертит, – вступила в разговор Пелагея Яковлевна. – А я после заточения-то домашнего каждому доброму слову была рада. Заворожил Архипушка меня веселыми словами своими. Они девическому одиночеству – слаще меда.

– Веселый этот мед для меня чуть было полынной настойкой не обернулся, – продолжал между тем Архип Назарович. – Хозяин, видишь ли, замечать стал, что дочь слишком долго со своей кастрюлей задерживается. Решил проверить. Пришел в поле. Глядит, а мы с Пелагеей милуемся. И давай на чем свет стоит дочь срамить, меня костерить. Гром и молния! Пелагея моя, надо сказать, не растерялась. Прямо в лицо отцу так и бросила: «Мне никого, кроме Архипа, не надобно. Мы с ним пожениться задумали». Отец аж позеленел весь. «Не бывать, грозится, этому! За батрака – замуж? Нет и нет! Не будет моего благословения. Позора в своем доме не допущу!» Спасибо будущей теще, женщине доброй и понимающей, – вступилась она за нас, дала свое благословение. Как ни заплетай косу, девка, а не миновать расплетать…

– Папаша-то, выходит, смирился? – предположил Архип.

– Где там! Лихое не сживешь скоро. До конца дней своих не мог забыть обиду на дочь. Но за одно дело я ему спасибо сказать должен: он во мне писарский талант открыл. А как все вышло? Привез он из города новое церковное поминание – небольшая такая книжица в кожаном переплете, а на обложке – золотой крест. Привез и говорит: «Ты, Архипка, в приходской школе обучался и буквы писать умеешь. Поручаю тебе занести в поминальник всех усопших рабов божьих рода Филипповых. Только поаккуратней пиши, чтобы как в печатной книжке. За красивую работу в накладе не оставлю и все твои прежние погрешения забуду». Ну, я и постарался – всех усопших Филипповых поименно в список занес, ни одного не пропустил! Хозяин в восторг пришел: «Лихо разукрасил ты мне поминальник – буковка к буковке, и у каждой завиток. Красивее, чем в книжках. Тебе, говорит, надо не быкам хвосты крутить, а в земстве сидеть, бумаги ладить!» И стал тем поминальником перед соседями и знакомыми бахвалиться. И пошла обо мне молва по селу: писарь, мол, первой руки. Старушки целый ворох поминальников нанесли. От мужиков и баб отбоя нет – просят письма и всякие прошения им написать: кто сельскому старосте, кто приставу, кто земскому начальству, кто в другую какую высокую инстанцию. Никому не отказываю, всем пишу. До того стиль служивых бумаг усвоил, что даже староста Заякин в удивление пришел, читая мою писанину. «Что-то наши мужики слишком грамотеи стали, говорит, не иначе городского писаря наняли». И когда услышал, что это дело рук моих, филипповского батрака, не поверил, нагрянул к нам в дом лично удостовериться. Потом на сельском сходе меня писарем назначили. «Гляди, – съехидничал Аким Вечерин, – не поскользнись на земском паркете!» А я ему в ответ: «Батрак горазд пером и лопатой, а ты, Аким, пишешь как курица лапой». Обозлился он. Пытался сковырнуть меня с писарской должности. Да замены нет. Грамотных-то у нас не больше, чем сомов в Иргизе. С того самого лета и хожу в сельских писарях. Не жалуюсь. Вроде попа стал – всяк норовит ко мне с исповедью.

– Заболтался ты сегодня, Назарыч, – упрекнула мужа Пелагея Яковлевна. – Совсем заговорил парня. Про нашу-то житуху чего вспоминать? Она вся целиком у нас в печенках сидит. Вдоль и поперек нами узнана. А вот про городскую послушать охота. Не случалось мне в большом-то городе бывать. В Балакове только. Баку, чай, ему не ровня. Огромаднейший и людный, сказывают, город.

– Не торопи гостя, мать, – ответил Архип Назарович. – Всему свое время. Чаем потчевать не забывай. Что есть в печи, все на стол мечи… Налегайте, Архип Спиридонович, на чай, на сдобу крестьянскую – это дочкино рукоделье. Не стесняйтесь. Смелые глаза молодцу рабочему – краса.

Архип вспомнил своих заводских товарищей, дядю Прохора, маевки, в которых не раз участвовал. И стал рассказывать обо всем этом. Дуняша перестала хлопотать у самовара, села за стол, откинула косу за спину. Изредка он ловил ее взгляд, в котором уже не было прежнего смущения. Глаза смотрели открыто и внимательно. От ее взглядов теплело на душе.

И Архип заговорил горячее, откровеннее, обращаясь не столько к хозяину дома, сколько к ней, к Дуняше. Потом Архип Назарович снова потянулся к гармошке, извлек ее наконец из-под фикуса и вручил гостю. Архип весело подмигнул Дуняшке и заиграл, как тогда, при первой встрече, «На сопках Маньчжурии». Выходило, что и музыку свою он предназначал ей, только ей. Гармонь свободно выговаривала то, что никакими словами не выскажешь. Хозяин, сам чуткий музыкант, восхищенно слушал его игру, трепал гостя по плечу:

– Каков? А? Артист! Мой любимый вальс! Я же говорил – Архип Архипа видит издалека…

Не желая отставать от гостя, он сам взялся за гармонь. Затянул песню про ямщика, про тройку почтовую. Голос у него высокий, заливистый, и Архипу нелегко было подпевать ему.

– В игре я еще кое-как с вами могу тягаться, – признался гость. – А вот в пении…

– Голос у меня от веселого нрава, Архип Спиридонович. Было бы вам известно, мне за этот нрав, помимо писарской должности, присвоено еще одно звание – свата деревенского. Сватать что в полон брать: кто как дастся. Но вам, так и быть, удружу. Приглядите невесту – зовите в сватья! В один миг окручу!

– А что? И позову! – в тон ему пошутил Архип. – Только вы уж потом своих слов обратно не берите.

– Такому парню да отказать! Не посмею. На городских нынче спрос великий…

Домой Архип возвратился за полночь.

– Где тебя нелегкая носила? – ворчливо встретил племянника Ефим Иванович. – Мотри у меня! Слушок прошел: на Дуньку Калягину нацелился. Пара ли она тебе? Вся в лохмотьях, что кочан капусты в огороде.

– Не вам судить. У меня своя голова на плечах.

– Зеленая и бестолковая голова-то твоя. – Дядины брови угрожающе шевельнулись. – Ему счастье само в руки катится, а он нос воротит. Настасья Акимовна к твоему боку прицеливается, как муха к меду липнет. Чем не невеста? Сдобна, кругла, что пряник… О приданом и говорить не приходится.

– Вот и женитесь на ней, коли она вам по нраву. А я-то здесь при чем?

– Да при том, дурья башка, что не хочу, чтобы ты голышом по миру шлялся, новую голь разводил. Добра желаю. Пригрел тебя в своем доме все одно как сына родного. А теперь вижу – проку от тебя нет и не будет. Сам себя гробишь, ложным путем идешь. Мало, безбожник, бед в городе натворил – писали мне из Баку об этом – и опять за свое… Помалкивал я преже. Тебя жалел. Теперь молчать не буду. Пусть все узнают, что за птица из южных краев под дядюшкино крылышко пожаловала…

Утром Архип забрал свои пожитки, оставил дом богатого родича. Поселился по соседству, у Новичихи, бедной старушки. Она приняла постояльца с радостью: ее изба-развалюха давно требовала мужской руки. И Архип навел порядок в хозяйстве: дыры в крыше соломой заделал, пошатнувшийся плетень поправил, хлев очистил от навоза. Бабка Новичиха не могла налюбоваться своим квартирантом, на все руки мастеровитым.

К Калягиным он заглядывал теперь чуть ли не каждый вечер. Архип Назарович привечал его дружески, и они коротали время в разговорах. И Дуняша всегда была рядом. В беседу, правда, вступала редко, но внимательно слушала, как горячо спорили мужчины о политике, о делах государственных, о статьях, прочитанных в газетах.

Нередко у Калягиных Архип заставал оборванцев – нищих или беглых каторжников. Прохожие странники не обходили этот дом стороной то ли потому, что стоял он на отшибе, возле мельницы у проселочной дороги, и здесь можно было спокойно обогреться, попить чайку вприкуску, схорониться от посторонних, нежелательных глаз, то ли потому, что знали об отзывчивом. сердце, общительном характере Архипа Назаровича и охотно шли к нему на огонек. Рассказывали они о стачках и возмущениях рабочих, демонстрациях и погромах, пожарах и царских тюрьмах, до отказа набитых бунтовщиками. По их наблюдениям выходило, что волны людского негодования, возникшие в бунтующих городах, хлынули с рабочих улиц дальше, докатываются до глухих сельских уголков и там тоже зреет новая мятежная волна, которая рано или поздно должна прийти в движение, могучей лавиной обрушиться на дряхлеющую, опостылевшую династию Романовых.

– Терпит квашня долго, а через край пойдет, не уймешь, – сказал Архип Назарович и радостно взглянул на своего юного бакинского приятеля. – Скоро, очень скоро, Архипушка, царский трон полетит в тартарары, к чертям собачьим! Веселые дела ждут нас с тобой впереди! Ох, какие веселые…

А на следующий день Архип застал Калягина далеко не в радужном настроении. Он сидел у себя в комнате сердитый, подавленный и, покусывая усы, нервно постукивал пальцами по столу.

В избе находился незнакомый Архипу человек, длинный, неуклюжий, седой как лунь. Он раздраженно бегал из угла в угол и внушал Калягину, что ведет тот себя крайне предосудительно, привечая всякий сброд, смутьянов и богохульников, которым самое верное место – на виселице. Говоря это, – брызгал слюной, и маленькие глазки его смотрели на Архипа Назаровича колюче, пугающе, словно хотели просверлить его насквозь, а лицо, наливаясь краснотой, делалось похожим на перезрелую луковицу, только вместо зеленых стрелок торчали от подбородка книзу рыжие, нерасчесанные космы бороды. Он пригрозил писарю, что, если тот не прекратит принимать подозрительных чужаков и оборванцев, о нем будет сообщено куда следует и тогда Калягину не миновать каталажки.

– Со мной шутки плохи! – выкрикнул он напоследок и с явным недоброжелательством покосился на гостя.

Когда дверь за ним захлопнулась, Архип изумленно покачал головой:

– Ну и тип…

– Начальник мой, староста Гришка Заякин, а точнее говоря – визгливый пес, – ухмыльнулся Калягин. – Ум телячий, а нрав собачий. Наорал тут, а что толку?

Поздно вечером в комнату без стука, тихо и незаметно вошел, тряся головой, юродивый, по имени Юшка, по кличке Акулина. Архип встречал его прежде на улице, а здесь, в калягинской избе, увидел впервые.

На селе о Юшке говорили разное. Будто в молодости был он красив и богат – отец его был архиереем, – потом разругался с родителями, бежал в лес и собрал там из бродяг и бедняков отряд под названием «Красный петух». Отряд наводил страх на местную знать, поджигал барские усадьбы, забирал имущество и уводил скот. Захваченные богатства раздавали бедноте, а себе оставляли лишь самое необходимое. Жандармам удалось напасть на след Мятежников. Ночью вооруженные солдаты окружили их лагерь, перебили охрану, и в лесной чаще разгорелась кровавая сеча. Лишь несколько человек из отряда Юшки остались в живых, а самого его, оглушенного нагайкой, солдаты заковали в кандалы, отправили в губернский город. Он был приговорен к пожизненной каторге.

Через семь лет Юшка вернулся в родные места, постаревший, в жалких лохмотьях на сгорбленных плечах, с трясущейся головой. В справке, которую выдали ему в жандармском управлении, было написано – «умственно неполноценный». Он ходил по деревням с котомкой на боку и с сучковатой палкой в руке, просил милостыню, но не как другие нищие – униженно и скорбно, а с каким-то спокойным достоинством, словно требовал то, что ему по праву принадлежало. Переступив порог чужой избы, Юшка обычно спрашивал разрешения погреться у печки или присесть к столу. Затем доставал из котомки потрепанную, засаленную книгу, неторопливо листал ее и, найдя нужную страницу, начинал бубнить, словно молитву, непонятные, таинственные слова. Его речь заканчивалась одним и тем же требованием: «Согласно числу такому-то, – он называл цифру, обозначенную внизу раскрытой страницы, – вам предписано пригреть и насытить пищей телесной странницу Акулину. Отказать в этом вы не смеете, ибо ради вашего житейского благополучия приняла она на себя великий крест, сотканный из мук и страданий, пожертвовала всем, чем могла». И никто не смел отказать Юшке в приюте, все жалели его, несчастного, кормили и одевали. Старики, помнившие Юшку по былым годам, пытались заговорить с ним, воскресить в памяти юродивого лихие действия отряда «Красный петух», но он открещивался обеими руками и говорил: «Не я это! Не я! Это все она, Акулина-праведница…» Рассудок его тут и вовсе мутился, и он, заговариваясь, нес околесицу, лишенную всякого смысла, вспоминал про какую-то птицу белокрылую, тыкал пальцем в книжные страницы под номером 17 и 27, по вине которых якобы погибла эта белая птица и миром с тех пор стал править черный дьявол. Юшка мучительно отыскивал в книге другие числа, которые были бы способны сокрушить зло, восстановить справедливость и принести народу избавление от всех напастей. Он мусолил палец, морщил лоб, разглядывал каждую страницу своей книги, но всякий раз спасительная цифра ускользала от него, и поиски ни к чему не приводили. И он уходил опечаленный, с глазами потухшими, скорбными. И только озорные мальчишки не могли понять душевной Юшкиной боли. Они бегали за ним, припрыгивая и насмехаясь, пугали юродивого злополучными цифрами, дразнили его «Акулиной» и однажды даже похитили из его котомки книгу. Юшка после этого тяжело захворал, целую неделю не появлялся на улице и, наверное, умер бы от горя, если бы мальчишки, сжалившись, не подбросили ему книгу обратно: книга, которую они считали волшебной, на самом деле была сборником произведений поэта Александра Пушкина, изданным в 1841 году. Мальчишки потеряли всякий интерес к книге, а для Юшки, наоборот, она стала еще дороже, и он бдительно следил, как бы озорники вновь не покусились на его единственное богатство. При встрече с людьми он вынимал книгу из котомки и прижимал к груди, как Библию. Несмотря на пошатнувшийся рассудок, Юшка обладал феноменальной памятью, называл каждого, с которым сталкивался хотя бы раз в жизни, по имени-отчеству и в минуты умственного просветления мог безошибочно пересказать родословную любого жителя села, вспомнить дедов и прадедов, бабушек и прабабушек, перечислить все их добрые деяния, о которых никто, кроме него, не знал. Появление каждого нового человека в Большом Красном Яре не ускользало из поля зрения Юшки. Архипа Полякова он видел всего лишь один раз, случайно столкнувшись с ним на улице, возле кузницы, и теперь, застав его в доме Калягина, не преминул напомнить об этой встрече.

– Ах, и вы здесь, Архип Спиридонович! – сказал он, присаживаясь к столу. – Вещей оказалась цифра-то сто двадцать четыре – указала она праведнице Акулине на свиданьице с вами близкое под сенью обители благочестивой, вдали от шума наковального.

Юшка шебаршил потрепанные страницы книги и тяжело вздыхал.

– Не надо так волноваться, Юшка, – успокаивал его, как ребенка, Архип Назарович. – Отыщется счастливое число. Далеко не убежит! Вот и Архип Спиридонович готов помочь нам. А он парень свойский, надежный, рабочей закалки. Можешь, Юшка, на него, как на меня, положиться… Скажи лучше, принес ли из Балакова то, что я просил?

Взор у Юшки вдруг как-то сразу прояснился и руки перестали трястись. Он сунул свою книгу обратно в котомку, вынул оттуда газетный сверток, подал его Архипу Назаровичу.

– Благостный путь до города Балакова не омрачен был происками силы нечистой, и поручение ваше, Архип Назарович, Акулина исполнила надлежащим образом, ибо направлено оно в защиту мучеников земных, страждущих отмщения огнедышащему дьяволу…

Дальше Юшка снова заговорил про «птицу убиенную» и про числа заколдованные, спрятанные под тремя замками. Глаза его постепенно тускнели, покрывались дымкой отчужденности, и он начинал произносить слова невразумительные, бессмысленные.

Архип Назарович тем временем развернул сверток, принесенный Юшкой.

– Взгляни, Архип, какое у нас теперь богатство…

И он положил перед Архипом несколько книжек. На каждой вверху мелким шрифтом напечатано: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Брошюрки эти были хорошо знакомы Архипу: в бакинском рабочем кружке их зачитывали вслух. Каким образом запрещенная литература попала к Юшке?

– Удивляешься? – поймал его недоуменный взгляд Архип Назарович. – Ты еще не так удивишься, когда узнаешь, на какие дела способен Юшка! – Он приподнял клеенку на столе и положил под нее принесенные брошюрки. – Сибирская каторга, что правда, то правда, разум старика несколько затуманила, зато душа осталась незатуманенной. Книжки эти он мне в Балакове добывает. Большевики тамошние к Юшке с доверием относятся – он тайну хранить умеет. Уж это-то я знаю точно. Сколько раз направлял его с записками к балаковцам, и не было случая, чтобы подвел он меня, поручения не выполнил. Таких связных – поискать. Все сделает, как просишь, ничего не перепутает, через любой кордон пройдет. Конспиратор что надо! Весной мужики наши маевку устроили в Обливной роще, по всему селу листовки разбросали. Жандармы с ног сбились, разыскивая большевистского агента, который смуту сеет, нелегальную литературу из города привозит. На Юшку они и думать не смели: «Юродивый, где ему!» А он тихо сделал свое дело и в новый путь отправился. Хоть и тих, да лих наш Юшка. Тихие воды, как известно, глубоки – они берега подмывают…

Юшка не слышал этого разговора. Дуняша позвала его ужинать на кухню. Он неторопливо черпал деревянной ложкой горячие щи из миски, старательно дул на них сквозь бороду, выпятив сморщенные губы, и затем, отхлебнув варево, долго жевал беззубым ртом ржаной хлеб. Глаза его смотрели на молоденькую хозяйку умиленно:

– Оку ясновидящему, Дуняша, привиделось, что человек приезжий, сын правоверного Спиридона, душой склоняется к лебедю белокрылому. Чует сердце: под одним небом, в одной стае двум лебедям жить.

– Душевный вы человек, дядя Юша, – отвечала ему Дуняша. – Говорите так, словно песню складываете. Спасибо за доброе слово!

– Слова, как покров птичий, ложатся перышко к перышку и в небесную высь поднимают, благостную песнь вызванивают. Однако коротка песнь лебединая, коли лук дьявольский метит в сердце невинное. Найти бы цифру заповедную, чтобы стрелу летучую в сторону отклонить и птицу белую от погибели сохранить.

– В ваших речах, дядя Юша, всегда чудится мне что-то тревожное.

– В когтях дьявольских птице весело не поется…

Поужинав, Юшка поблагодарил Дуняшу и пошел в горницу одеваться.

– Куда ж на ночь-то глядючи? – удивился Архип Назарович. – Переночевал бы.

– Не могу. Вещая цифра Акулине дорогу в Духовницк указала, чтоб к рассвету там быть, иначе беда придет, птицу белую заметет.

– Ну, коли такое дело, не смею задерживать. Случится быть в Злобинске у Чугунова, передашь ему вот это. Пусть почитает.

Архип Назарович сунул сверток в Юшкину котомку, сказал на прощание:

– Счастливый путь, Юшка! Пойдешь обратно – жду в гости.

Архип Поляков с Дуняшей проводили Юшку до Широкой поляны, где дорога сворачивала в сторону Маховки. Юшка решил заночевать в ближайшем селении, чтобы рано утром двинуться дальше, в Духовницк.

Расстались они под старым дубом, на яру. Когда Юшкина фигура растаяла в морозной ночной мгле и хрусткий скрип снега смолк в отдалении, Дуняша сказала Архипу:

– Не понимаю людей, которые смеются над ним. Он для меня как святой.

– Юшка действительно похож на библейского пустынника, – согласился Архип. – Только странности его наигранные, придуманные.