Текст книги "Степная радуга
(Повесть-быль)"

Автор книги: Владимир Разумневич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)

– Уж не Заякин ли унес? – предположила Дуняша. – Сунул под пальто, и дело с концом. Долго ли!

Григорий рванулся к двери, чтобы догнать старосту. Архип Назарович придержал его:

– Да и не подходил он к голландке вовсе. Тут безотлучно детишки копошились, разбойников изображали. Не иначе разбойничьих рук дело. – И грозно подозвал к себе вихрастого Степку: – Признавайся, атаман, где сумка? По глазам вижу – ты ее забельшил…

– Не брал я… Вот еще!

– Уши надеру, коли обманываешь!

Степке стало жаль ушей. Он признался, что спрятал сумку под кровать.

– Я думал, что дяденька забудет про сумку, – сознался Степка, – и она нам достанется.

– Тебе-то зачем?

– В сумке наган. Он мне во как нужен! Вдруг разбойники нападут…

Брови отца сурово сдвинулись.

– С разбойниками воевать собрался, а сам, как бандит, человека ограбил… А ну, доставай пропажу!

Степка юркнул под кровать и вынул черную сумку. Гость расстегнул ее, глянул, все ли на месте, и, успокоившись, потрепал Степкины вихры:

– Как же тебе, безоружному, теперь от врагов отбиваться? Плохи твои дела, парень! Придется, видно, при следующей встрече не один, а сразу два нагана прихватить – для себя и для тебя. Чтобы было чем за правое дело драться!

Визит старосты Заякина в дом Калягина не прошел бесследно: Архипа Назаровича земское начальство вызвало в Горяиновку, учинило ему допрос. Главным образом интересовалось личностью заезжего гостя, допытывалось, по какой надобности приезжал к нему большевистский агент. Архип Назарович недоуменно пожимал плечами.

– Перепутали, доложу вам, все на свете. Если с кем и встречался, так это с агентом швейно-машинной компании «Зингер», где, как известно, большевиков не держат. Агент, да не тот!

Когда Архип Назарович возвратился домой, то узнал, что староста решил уволить его с писарской должности и выдворить из села.

Вероятно, так бы оно и случилось. Но тут грянула революция. Временщиков – долой, а Григория Чапаева – военным комиссаром в Балакове. Он-то и рекомендовал красноярского писаря Калягина на должность председателя волостного ревкома.

Побывали сегодня Дуня с Архипом у него в комитете, поглядели, что за должность такая. Не позавидуешь. День-деньской на ногах, пообедать некогда – отбоя нет от посетителей. Беспрестанно дверью хлопают: красноармейцы с винтовками, служащие с папками, жалобщики, просители… Кого только не встретили они в ревкоме! Думали до вечера задержаться у Архипа Назаровича, но в обед пришли ходоки из какого-то села и увезли его с собой на митинг. Пришлось раньше времени попрощаться и двинуться в обратный путь.

– Не забыла, что батя нам наказывал? – вспомнилось вдруг Архипу, когда они, миновав Софьинку, свернули на проселочную дорогу к Большому Красному Яру. – Обследовать кулацкие земли.

– Не сегодня же.

– А зачем откладывать? Время не позднее. Можно и по полям прокатиться. Определим, где новые вехи при межевании ставить. Кем-кем, а вот вехарем быть мне еще не доводилось…

Впереди виден мост через Стерех. Снежные бугры поднялись до самых перил. Два осокоря, как часовые, стоят перед спуском к реке. Прибрежный кустарник вплотную подступает к развилке дорог – одна колея, наезженная, ведет через мост прямиком в село, а другая, едва приметная в снегу, убегает по откосу вдоль Стереха, влево, к Обливной долине, во владения Акима Вечерина.

– Вот туда, пожалуй, и свернем. – Дуня машет рукой в сторону Майорова провала.

– Ну, что ж, пусть будет по-твоему, – соглашается Архип и натягивает вожжи. – Но-но! Пора новую дорожку прокладывать…

Сани катятся под уклон, ныряют в тальниковые заросли. Хрустят ветви под полозьями, цепляются за оглобли, за передок, до лица дотягиваются. Дуня, защищаясь, прикрывает глаза рукавом.

Колея выводит на пригорок. Кусты остаются позади. Архип оглядывается. В кустарнике у моста видна чья-то фигура. Человек добегает до берега, останавливается под осокорем. В руках топор.

«Нашел куда за дровами приехать! – с усмешкой думает Архип. – Осокорь и ветла – не дрова. В печи не горят, шипят, словно змеи…»

Человек, потоптавшись на мосту, двигается к дорожной развилке, поднимается вверх по откосу, туда, где только что прошли сани. И его уже не видно в кустах. Но вот он снова выходит на наезженную дорогу. Глядит им вслед, кричит что-то.

«Чего ему надо? – не может понять Архип. – Должно быть, что-то стряслось с ним, скорее всего – в сугроб провалился, вот теперь и срывает свое зло на нас. Нет бы лыжи из дому прихватить. В такую сугробину разве без лыж можно…»

– Но-н-о, милая! Не дремли! – Архип снова берется за вожжи.

Лошадь сбегает с пригорка и рысью мчится вдоль берега. Ни моста, ни человека уже не видно за изгибом реки. По заснеженной равнине сани скользят проворно, с легким шуршанием. Вот и междуречье. Выезжают на дорогу к Обливной. Неподалеку Майоров провал. Дуня трогает мужа за рукав.

– Придержи коня. Кто-то песню поет…

– Скажешь тоже! Это в ушах у тебя звенит.

– Да нет же! Ясно слышу голос. Будто из-под земли…

– С того света, значит? Не смеши!

– Слышишь? Опять… В овраге кто-то…

– Пьяный разве – кому еще в голову взбредет в овражный сугроб лезть? – Архип останавливает коня. – Пойдем глянем, что за гуляка там распевает…

Они шагают к оврагу и видят: какой-то мужичок, натужно пригнувшись и прижав оглоблины к бокам, выволакивает сани на бугор и с хриплым надрывом тянет:

– Э-э-х, дубинушка, ухнем… Еще разик, еще раз…

Сани не слушаются его, упрямятся, не хотят с места сдвинуться.

– Но-о-о, трогайся же! – погоняет он сам себя и падает, ткнувшись носом в сугроб.

Кряхтя, встает на ноги, сбивает с себя снег шапкой, и Дуня узнает его:

– Да это же пастух Майоров!

Кирька поднимает голову и только теперь замечает Дуню с Архипом. Мокрая бороденка его вздрагивает, на губах появляется что-то вроде улыбки.

– А я-то вам навстречу намеревался… А вы, стало быть, и без меня живы остались…

– Что с нами случится! – отмахивается Архип. – Ты-то здесь как?

– И не говори! Бес попутал. Сковырнулись сани, стало быть, под обрыв, и Сивуха сбежала. А хозяин требует, чтоб повозку ему я непременно доставил, иначе муки лишусь… А где мне одному-то…

– Пособим. Веревка у тебя есть?

– Как не быть! Я ведь еще утречком в Обливную за лозой нацелился. Аким Андрияныч приказал плетенку ему изготовить. Вот я и захватил, стало быть, веревку-то. В кошеве лежит.

– Давай сюда. К нашим саням привяжем и твои наверх потянем. Выдержит?

– Веревка первый сорт. Хозяйская! Как не выдержать…

– Тогда все в порядке…

Архип идет за лошадью к дороге. Кирька тем временем цепляет конец веревки к передку дровней, в два узла ее затягивает. Потом пробирается наверх и с помощью Архипа прилаживает другой конец веревки к грядке калягинских саней. Они оба спускаются в провал, берутся за оглоблины. Дуня держит лошадь под уздцы, тащит ее за собой подальше от кручи. Веревка натягивается как струна, и застрявшие дровни медленно трогаются с места. Кирька с Архипом, утопая в сугробе, дергают за оглобли, натуживаются изо всех сил.

И вот сани уже на бугре. Кирька ликует:

– Выручили! А то бы хана мне! Вот ведь думал вас от опасности уберечь, а стало быть, вы меня из нее выволокли… Ну, да моя беда – пустяк. О ней ли говорить! Скажи-ка мне, Архипушка, как вы-то через Стреховский мост перебрались?

– А мы и не перебирались. Мы на другую дорогу свернули, на вечеринские угодья в Обливной решили взглянуть. Да вот не доехали…

– Уберег господь, стало быть. Слава ему небесная! А уж я-то за вас напереживался, Сказывали, преже вечера вы не возвертаетесь. А тут вона как вышло: стороной свою смерть объехали… Вечерин-то, было б вам известно, задумал вас на мосту подкараулить, под лед спустить…

– Кто-то с топором на мосту маячил…

– Стало быть, его подручный. Кто же еще! Подслушал я ноне разговор в вечеринской горнице. Нездешний господин, Кадилиным Ефимом Василичем его величали, сказывал, будто в Балакове бунт зачнут – аккурат в самый праздник раскрепощения. Какого-то Чапаева убить замыслили…

– Григория?

– Точно, Гришкой обзывали. Знакомы, что ли?

– Доводилось встречаться. Военный комиссар балаковский, давний приятель Архипа Назаровича… Что ж делать-то? Выручать надо Григория. Придется, видно, на зорьке в Балаково махнуть, сообщить о заговоре…

Архип усаживает пастуха в кузов рядом с Дуней, а сам пристраивается на передке. Лошадь, чуя, что ехать предстоит в родное село, до которого теперь совсем близко, без понукания трогается с места. Порожние вечеринские сани, вихляя и поскрипывая, волочатся на буксире по свежепроделанной колее.

Глава третья
ЗАРЕВО

Солнца не было видно. Оно растворилось в морозном мареве. Лишь заревые блики чахоточным румянцем проступали на восточном краю стылого неба и трепетно мерцали за дальним лесом. Неожиданно воздух содрогнулся. Бум-бум-бум-бум! Гулкие удары колокола то замирали в отдалении, то начинали звучать отчетливо и громко, приближались вплотную. И тут восток запылал, озарился багрово и яростно. Алое пламя взметнулось навстречу болезненным полоскам рассвета, обожгло небесную хмарь, и сизые космы чадящего дыма тяжело поползли в сторону, заволакивая горизонт.

Пожар полыхал где-то возле леса, на городской окраине, в районе волжского затона. Для огня там большое раздолье: за высоким тесовым забором вдоль берега чередой тянутся казенные склады с дровами, возвышаются штабеля досок и бревен, завезенных сюда еще в пору навигации.

Все выше вздымаются зловещие языки пламени, все гуще, непроницаемей становятся клубы дыма. И колокольный набат звенит неустанно, выплескивая звуки тревоги и отчаяния: бум-бум, бум-бум…

Архип пришпорил коня, поскакал на зов городского колокола.

Возле плотины через речушку Балаковка, словно из сугроба, вынырнул мужик в рваном треухе и замасленной телогрейке.

– Стой! Куда прешь?! – Наставив на него винтовку, мужик грозно глянул из-под черных кустистых бровей. – Кто такой?

– А сам-то кто? – в свою очередь спросил Архип, придерживая коня.

– Тебя не касается. Вытряхивайся из седла! Пощупать надо, из какого ты теста слеплен. По осанке вижу – из белогвардейского.

Архипу стало весело.

– Да нет же, из ржаного, как и ты.

– Напрасно зубы скалишь, выпадут – жевать будет нечем.

– Вот и поговори с таким! Своих не признаешь, товарищ. Скажи лучше, как к Григорию Чапаеву проехать?

– К белопогонникам метишь?

– Какой же Чапаев белопогонник? Ты что-то путаешь. Он – революционный комиссар.

– Он-то революционный, а ты – неизвестно какой. Вот пощупаем и узнаем.

– Заладил свое, как доктор в лазарете, пощупаем да пощупаем. Я же русским языком тебя прошу – веди к Чапаеву. У меня важное дело.

– В контрреволюционный штаб, значит, тебе надо?

– Опять двадцать пять! Почему же контрреволюционный?

– Ты что – с Луны свалился? Не знаешь разве, мятежники с самого утра Григория Иваныча и других наших комиссаров в плен забрали?

– Вот оно что! Выходит, мятеж уже начался…

– А ты что – глухой? Не слышишь разве, как колокол бабахает… Э-э, да что с тобой, непонятливым, калякать! Слазь с коня, и баста! К нашему командиру отведу.

Архип спрыгнул с лошади, и мужик сам взобрался на нее верхом.

– Шагай впереди! – приказал он строго. – Улизнуть попробуешь – не поздоровится. Враз укокошу.

Они двинулись по насыпи на другой берег, поднялись по взвозу на Завражную улицу. Конвойный велел свернуть вправо, к рабочим мастерским. Там, во дворе, толпились вооруженные люди. Посреди широкого двора стоял на ящике сухопарый человек в белой каракулевой папахе, круто заломленной назад. По тому, что весь он был перепоясан ремнями, Архип догадался: это и есть их главный командир. Короткий овчинный полушубок в обтяжку, на боку – кобура. Лицо бледное, с маленькими усиками под длинным, тонким носом. Голос простуженный, и оратору приходилось натужиться изо всех сил, чтобы криком преодолеть хрипоту, сделать свою речь разборчивой.

– На дыбы поднялись, сволочи! Из всех щелей, как клопы, повылезли, гады! – клеймил он кого-то и потрясал увесистым кулаком. – Тут, надо признаться, и мы маху дали – не унюхали загодя, что паленым пахнет. А они, паршивцы, со всего уезда кулаков да лавочников брюхатых на торжество созвали. Словоблудьем об отмене крепостничества, как фиговым листком, прикрыли свое буржуйское нутро, контрики недорезанные! Белые офицерики с заводчиком Маминым мятежом хороводят, а аллилуйщик церковный Ефим Кадилин им заздравную поет, козлиной бородой трясет. Чуть было всех наших комиссаров не прикончили, зверюги! Спасибо металлистам – с наганами ворвались в белый штаб и освободили пленников. Я только что с Чапаевым разговор имел. Он, правда, пораненный, но крепко держится. Да тише вы! Рано «ура» кричать! Хоть и вырвали мы нашего военного комиссара из лап контры, да без армии он ноне. Начальник штаба Приживальский – вот сука продажная! – в заговор с мятежниками вступил и распорядился всех красногвардейцев выслать из города. В распоряжении Чапаева лишь шестеро осталось. Много не навоюешь. Послали гонца в Сулак за подмогой, в Николаевск телеграфировали, там брат Чапаева – Василий – комиссарит. Обещали конный отряд выслать. В городе полнейшая неразбериха. Сам черт голову сломит. Офицерье свежие силы на базар стягивает – кулаков из деревень ближайших. Митингуют по площадям и улицам, на всех перекрестках трубят о своей победе… Заткнем буржуйскую глотку! К оружию, товарищи! Всем – на Базарную площадь!

Человек в папахе спрыгнул с ящика и, придерживая широкой ладонью кобуру, стал пробираться сквозь мужицкую сутолоку.

– Должно быть, командир ваш? – спросил Архип у конвойного.

– Он самый. Шкарбанов – грузчик балаковский.

Проходя мимо, Шкарбанов остановился, скользнул быстрым взглядом по Архипу, спросил хрипло:

– Откуда такой?

Конвойный объяснил:

– На плотнике я его заарканил. В город намеревался прошмыгнуть. К Чапаеву, говорит, по неотложному делу. Должно быть, брешет. Пощупать надо!

– Какое ж у тебя дело к Григорию Иванычу? – обратился к Архипу Шкарбанов.

Архип назвал себя и пересказал то, что слышал от пастуха Кирьки Майорова.

– Денька бы два назад знать об этом, – досадливо поморщился Шкарбанов и махнул рукой. – А теперь… После драки кулаками не машут! Еще вчера началась эта заваруха. Никак не расхлебаем. Собираю вот грузчиков, рабочих мастерских и металлистов маминского завода в одну дружину. Пойдем Совет защищать. Ты, гляжу, в шинели – из фронтовиков, значит, военному делу обучен. Дуй с нами на площадь. Каждый стрелок у нас на вес золота.

– Конь у меня…

– Коня привяжи вон там… Покончим с мятежниками – вернешься…

Архип отвел лошадь под сарай возле мастерской и вместе с дружинниками вышел со двора. Клубы пара поднимались над рабочим строем, словно табачный дым. Под ногами похрустывал снег, схваченный утренним морозцем, и тихая улица, казалось, на что-то жаловалась скрипуче и нудно.

Чем ближе подходили они к Базарной площади, тем чаще стали попадаться подводы с празднично разодетыми мужиками. Разгоряченные хмельной бражкой, они выкрикивали что-то и разухабисто пели. Над окнами некоторых домов алели флаги, а у самого входа на базар во всю ширь ворот было растянуто полотнище: «Даешь свободу и равенство!» На черном заборе белыми заплатами пестрели листовки. На одной из них в конце листа жирными буквами было выведено: «Долой Советы! Большевистских комиссаров – к стенке!»

– Испакостили, мерзавцы, честную улицу. – Шкарбанов резко рванул листок с забора. – Это еще поглядим, кто кого – к стенке…

Базарная площадь шумела. Кричали торговки, бранились пьяные, ржали лошади, визжали поросята. В лоскутных рядах, где на обозрение публики торговцы разложили по прилавкам шелк и ситец, возле булочной, вкусно пахнувшей поджаристыми бубликами, толкались покупатели и досужие зеваки. Калачники с ухмылочкой посматривали на мужиков и баб, совавших им в руки зеленоватые бумажки-керенки достоинством в двадцать и сорок рублей.

– На кой шут сдалась мне твоя бумаженция, – отмахивался булочник. – Грош ей цена, хоть размером и с газету. Пойдешь на двор по нужде – захвати с собой. Там, може, она и сгодится.

– Да где же я других-то денег найду, коли нету их, – разводил руками покупатель.

– На прошлой неделе за керенку давали бублик. А теперь – дырку от бублика.

– Чем же тебе платить-то?

– Кто чем может. Одному даю крендель, а он мне за это – ниток на бредень, другому – калач, а мне взамен – самогонный первач, третьему – хлеба кусок, а он в благодарность – барахла мешок… Коли нет ничего – не сторгуемся, проваливай дальше, в конец обжорного ряда. Там за керенский аршинный лист, глядишь, и выторгуешь щепотку семечек тыквенных. Да и то вряд ли.

Шкарбанов остановился напротив булочника, спросил:

– Значит, керенки ноне не в чести? А ну-ка, дай глянуть на твой дорогой товарец! – Он оттолкнул булочника, сунулся под прилавок. – Э-э, да у тебя вон какие бублики – с изюминкой свинцовой…

Из-под груды баранок и сдобнушек он извлек пять винтовок, запорошенных сахарной пыльцой.

– Странная купля-продажа получается, – щелкнул он затвором одной из винтовок. – Для видимости торг ведешь, а оружие, гад, на взводе держишь!..

Знакомый Архипу дружинник – тот, что задержал его у плотины, – привел из лоскутного ряда бородатого мужика, доложил Шкарбанову:

– Я, Семен Дементьич, контру эту по брюху определил. Стоит, метром по ситцу шаркает, а наклониться не может – брюхо, как у барана, выпирает во все стороны. «Дай, думаю, пощупаю!» Хвать его за полушубок. Пощупал, а там – гранаты. Целая связка. Заарканил его и к вам.

– Гранаты-то где?

– Отдал нашим ребятам. Думаю, понадобятся.

– А мне и одной не оставил?.. Ну, да, надо полагать, оружия этого тут как лягушек на болоте. Будем всех торгашей обыскивать. – И, повернувшись к Архипу, Шкарбанов добавил: – Теперь, надеюсь, понятно, почему купцы, как клушки на яйцах, на товаре сидят и торгуются сверх меры, бешеные цены заламывают? Не желают, гады, со своим добром расставаться, на дыбки встают, когда кто-то к ним под прилавок заглядывает, к мешкам да корзинам притрагивается. Там товарец другого фасона припрятан. Сигнала ждут, чтоб против революции оружие употребить… Вот что, Архип, мы тут калачные ряды обойдем, а ты дуй в тот конец базара, к возам, пошуруй там!

На задворье магазинов табором расположился целый обоз. На санях тюки сена, мешки с пшеницей, фляги в плетенках, кадушки со всякой соленостью. Разноголосый гул висел в воздухе, пропитанном острыми запахами укропа, невыделанной кожи и самогона. Какой-то высокий с хищным, точно клюв, носом человек в шинели расторопно перебегал от одного воза к другому. Перекинется с приезжим торговцем двумя-тремя фразами и дальше спешит. Здесь каждый, видимо, ему знаком. Вот он приблизился к повозке, где на мешке чинно восседал, показывая Архипу массивную спину, мужик в богатой шубе. Горбоносый по-братски обнял его, заулыбался радушно, о чем-то часто-часто заговорил. Архип расслышал несколько фраз:

– К Троицкому собору… И остальных захвати… Разбросаешь там… – И, сунув что-то под мешок, юркий человек скрылся в базарной толкучке.

Архип подошел ближе к повозке, тронул мужика за плечо. Тот обернулся, и Архип увидел бородатое лицо Акима Вечерина.

– Ба, никак, товарищ Поляков?! Вот так встреча! – с притворной радостью воскликнул Вечерин. – Не ожидал Выходит, тоже в торговлю ударился?

– Где уж нам! – усмехнулся Архип. – Базарный ряд ныне не для худого кармана. А ты, Аким Андрияныч, гляжу, изменил своей привычке. Из переднего прилавка на задворки перебрался. Что так?

– Здесь поспокойнее, да и к знакомым торговцам поближе. А спрос на товар везде одинаков.

– С кем это ты только что обнимался?

– Знать надобно родственников-то. Племянник тестя твоего, Мишка Емельянов. Уяснил?

– Михаил? Как же, слышал про такого! Он, говорили мне, в Питере на сверхсрочной службе.

– Когда-то служил, а теперь вот здесь.

– И в село не заехал…

– А чего он у нас забыл? В городе простору больше.

– Что и говорить, бывшему штабс-капитану на базаре сегодня есть чем полакомиться… А ну, покажь, что за гостинец под мешок запрятал!

– Тебя сие не касается. – Вечерин выпрыгнул из саней, встал напротив Архипа. – К чужому добру не смей притрагиваться! Уяснил?

– Вона как! – Архип шагнул вперед. – Видно, твое добро не для доброго дела…

– Караул! Грабят! – завопил вдруг Вечерин. – Братцы, на помощь!

С ближайших повозок на выручку Вечерину спешили торгаши. Кто-то толкнул Архипа кнутовищем в спину.

– Так его! Бить таких мало, – орал на весь базар Вечерин. – К муке моей, голяк, потянулся. Задарма хотел… Вяжите его, мужики! Он большевиками сюда подослан… Шныряет по базару, про все вынюхивает… Не иначе, комиссары хотят весь наш товар себе захапать, против торговых людей у них, дармоедов, давний зуд… Бейте гада! Всем большевикам конец ноне. На Троицкой площади новую власть провозглашают. И бояться нам нечего.

Вечерин уже кулачище вскинул, готовясь нанести удар, когда с крайней подводы донесся испуганный вопль:

– Облава! Спасайсь!

Торгаши отпрянули от Архипа, бросились к своим повозкам.

И Вечерин, презрительно сплюнув себе под ноги, забрался на мешок, задергал вожжами:

– Но-о, но-о, Сивуха! Подальше от греха…

И остальные повозки зашевелились. Защелкали кнуты, захрапели лошади. Все вокруг стронулось с места, огласилось встревоженными криками.

– Стоять, сволочь! Куда прешь!

Шкарбанов, выбежав с дружинниками из-за угла магазина, бросился наперерез вечеринской лошади. Взмахнул наганом перед самой ее мордой, выстрелил в. воздух. Повозки остановились.

– Всех обыскать! – скомандовал Шкарбанов. – И чтоб не брыкались! Иначе… – И он потряс наганом над головой.

Вечерин, опасливо озираясь, сунул ладонь под мешок, в ворох сена. На снег выпал какой-то сверток.

– Что ж это ты, землячок, гостинцами разбрасываешься?

Архип поднял сверток, развернул. Пачка листовок. Каждая заканчивалась словами: «Долой Советы! Большевистских комиссаров – к стенке!»

Шкарбанов вырвал у Архипа листовки, швырнул их в лицо Вечерину.

– Так вот каким товаром торгуешь! Ну-ка, Архип, перешебарши его возок. Може, там и еще какой гнилой товарец сыщется…

Под мешком, на дне саней, лежала винтовка. С других кулацких повозок дружинники принесли еще десятка два ружей разных образцов, пять сабель и три браунинга. Бросили отобранное оружие к ногам Шкарбанова.

– Запаслись, гады, ничего не скажешь! – Он ожег Вечерина взглядом. – Уж не меня ли задумал пулей угостить?

– Мало ли кто ночью, когда товар на базар вез, мог наскочить – по всем дорогам бандиты гуляют. Вот и захватил ружьишко, чтоб оборониться… А про листки эти понятия не имею. Кто-то из здешних подкинул. Не буду чужой грех на душу брать…

– Тут Емельянов пробегал. Офицер белогвардейский, – сообщил Архип. – От него листовки.

– Емельянов, говоришь? Вчера какой-то Емельянов троих нашенских грузчиков пристрелил. Не он ли? Попадись мне в руки эта белая шкура… Куда он направился?

– Должно быть, к Троицкому собору. Уговор у них был – туда всем обозом двигать…

– Не иначе – снова митинговать, – поморщился Шкарбанов. – Вот что, Архип, мчись за Емельяновым вдогонку. Нагони во что бы то ни стало! Такую птицу на воле оставлять опасно… А я тут чуток задержусь. Нам еще кое-каких купчиков распотрошить надо. – И отдал распоряжение дружинникам: – Все входы и выходы на базаре закрыть! Чтоб ни единый контрик не улизнул!.. А ты, Архип, ступай поживее. Чапаева на Троицкой встретишь, скажи ему: скоро с дружиной прибуду!

Выйдя за ворота базара, Архип попал в новый людской водоворот. Большей частью здесь были купцы приезжие, лавочники, бывшие офицеры, жулье городское. Воздух содрогался от криков, матерщины, бесшабашного посвиста и пьяных частушек. Возбужденная публика улюлюкала, немилосердно толкалась. Отыскать в толкучке Емельянова не легче, чем иголку в стогу. Архип попытался было прорваться вперед. На него заорали:

– Вперед батьки хошь?.. А ну, назад подайся, не то…

– Ишь разгорячился, как блин на сковородке!

– Уж не из большевиков ли?

А с другого края уже долетали отголоски:

– Где большевик? Толкай его сюда! Руки чешутся…

Какая-то старушка, прижатая вплотную к Архипу, всю дорогу пугливо молилась:

– Матерь божья! Народищу-то, народищу-то! И куда их леший прет? Помнится, летось мы Мальцева, что божий храм с золотым крестом городу пожертвовал, до могилок провожали, вот так же толкались. И было из-за чего толкаться-то: вдова-помещица каждого кутьей с медом угощала, каждого сдобной булкой, двугривенным одаривала. На помин, значит, души усопшего. На всех поминальников хватило! Може, и ноне кто из богатых помер? Глядишь, и нам какое благодеяние окажут. Только зачем галдеть-то? Преже тише хоронили…

Архип так и не успел разъяснить старушке, в какую процессию угораздило ее затесаться. Толпа неожиданно колыхнулась, оттеснила старуху назад, бурливо толкнулась дальше, туда, где устремились к небу сияющие купола Троицкого собора, где на заснеженных крышах домов чернели, как галчата, фигурки любопытствующей ребятни. Толпа, шагнув на площадь, почувствовала облегчение, загудела радостно.

Вряд ли когда-нибудь Троицкий собор видел такое скопище народу, крикливого, клокочущего, как прибой. Над барашковыми папахами, заячьими малахаями, высокими купеческими картузами, гимназическими фуражками маячили впереди церковные хоругви, отсвечивали золотым окладом иконы, колыхались трехцветные – с белой, голубой и красной полосками – стяги, пугающе смотрел на толпу мрачными глазницами белый череп на черном знамени… И лишь однажды из серой людской массы выпорхнул, затрепетал на ветру алый флаг. Толпа под ним взворошилась, зароптала. Пронзительный свист огласил площадь. Чья-то рука потянулась к древку флага, рванула его со всей силой. Красное полотнище в последний раз взметнулось высоко над головами и, свернувшись в кровавый комок, полетело вниз, как подстреленная птица. А на том месте, где только что оно развевалось, поднялся огромный портрет «освободителя» – Александра II.

– Ну вот и вертаются прежние времена, – перекрестился старик в долгополом купеческом кафтане, стоявший впереди Архипа. – С царем идем…

– Большевистских комиссаров что-то не вижу, – кивнул в сторону собора его пьяный сосед, которого всю дорогу мучила икота.

– Пуганая ворона куста боится.

– Кто ж так их напугал-то?

– Али не знаешь? В плену побывали голубчики. Узнали, почем фунт лиха. Выпустили комиссаров на волю, но с одним твердым условием – носа на митинг не совать, помех новой власти не чинить. Иначе – поминай как звали! Вот они и прижукли. Да и где им супротив зажиточного мужика идти! Со всего уезда съехались обиженные на Советы. Вона сколько! Тыщенок пять, не менее. Да появись тут комиссар – разорвут в клочья! Обозленный народ пришел…

– Пора бы, ик, митинг открыть. Что-то, ик, замешкались…

– С минуты на минуту жди. Видишь, уже сам заводчик Мамин пожаловал, а рядом с ним – молодой Краснов, сынок моего дружка – купца Павла Ефимовича. И Ефим Кадилин, гляжу, здесь – уставщик нашей церкви… Вся верхушка в сборе. Сейчас поднимутся, и пойдет ликование!

И, словно услышав его слова, передние ряды замахали знаменами и шапками, и вся площадь дико забуйствовала. Задние стали напирать. Архип, подхваченный людским течением, вскоре очутился у самых ступенек собора, по которым поднимались на широкую площадку парадного входа главари восстания. Они шли гуськом, приветственно помахивали руками, улыбались публике.

Возвысившись над толпой, они скучились за спиной тучного господина в роскошной шубе с бобровым воротником («Должно быть, это и есть заводчик Мамин», – подумал Архип), любезно уступили ему место ближе к массам и терпеливо стали выжидать, когда стихнет оглушающий человеческий рев вокруг.

Архип заметил, что большинство мужиков, толпившихся в первых рядах, вооружены: сабли, наганы, карабины. Некоторые же прихватили с собой что под руку попало – охотничьи ружья, самодельные кинжалы, топоры и вилы. А какой-то долговязый усач в тулупе вооружился даже железной лопатой. Вдоль нижней ступеньки, преграждая путь к собору, цепочкой вытянулся военный строй. Глаза офицеров настороженно прощупывали толпу.

Господин с бобровым воротником протянул вперед руку, успокаивая расшумевшийся народ, и, когда площадь угомонилась, басовито заговорил:

– И вот, господа, момент настал. Радостный, долгожданный момент! Последние минуты доживает ненавистный большевистский режим. Совет уже разогнан и больше никогда не возродится. Не позволим! Бразды правления в городе переходят в наши руки, в надежные и крепкие руки истинных хозяев земли русской. С нами бог и крестная сила! По всему уезду, по всей России великой скоро всколыхнутся на борьбу верные сыны отечества. Наступает час нашего светлого возрождения! И мы, балаковские, показываем пример всем честным людям, как надо действовать. День девятнадцатого февраля войдет в историю не только как великая дата освобождения крестьян от крепостной зависимости, но и как начало светлого праздника нашего освобождения от цепей большевизма. Ура, господа! Долой Советы! Смерть большевикам!

В толпе шныряли проворные офицеры в сизых шинелях. Они раздавали листовки и подбадривали мужиков криками. Необузданный восторг и слепая ярость отражались на лицах повстанцев.

В кучке солдат, что стояли у самого собора и орали громче всех, Архип разглядел Емельянова. Штабс-капитан держал в руке серую мерлушковую шапку, то и дело потрясал ею в воздухе. Надрываясь из последних сил, он орал:

– Дави гадов-большевиков! Да здравствует Учредительное собрание!

Холеное, чисто выбритое лицо его багровело от натуги. Он горделиво, как конь в пылу решающей скачки, вскидывал голову, воинственно выпячивая грудь, метал в толпу взгляды, полные торжества.

«Победителем себя почувствовал, белогвардейский холуй, – зло подумал Архип. – Совсем ошалел в экстазе зверином, аж ноздри вздулись…»

Не спуская глаз с Емельянова, Архип стал пробираться ближе к нему. На каждом шагу встречал хмурые, озлобленные глаза мятежников. На соборной площадке потрясал кулаками уже какой-то новый оратор – гривастый господин в пенсне. Слушали его без энтузиазма. Легкий говорок возникал то в одном, то в другом краю площади.

И вдруг словно кто бомбу бросил в толпу – загорланила она встревоженно, задышала хрипло и прерывисто. Архипа швырнуло назад, и он чуть было не напоролся на чьи-то вилы. Его толкало, вертело, как в бурлящем потоке, он задыхался в этой многоликой сумятице, в запахах пота и винного перегара.

– Комиссары на площади! – крикнули в переднем ряду.

И пошел по толпе ропот:

– Ну и ну! Не испужались, выходит…

– На рожон лезут…

– Где комиссары-то? Что-то не вижу…