Текст книги "Весёлый Роман"

Автор книги: Владимир Киселев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)

И она рассказала, что, когда забеременела, когда ещё сама не была уверена, и Виктору ничего не говорила, и к врачу еще не ходила, к ней вдруг обратилась соседка из второго подъезда.

– Ты ее встречал, – сказала Вера. – Я даже не знаю, как ее зовут. Ну у нее собака такая, как мрамор. Серая с белым и уши до земли.

– Спаниель, – сказал я. – Знаю.

«Поздравляю… – говорит. – Кого ждете – мальчика или девочку?»

Вера растерялась и стала допытываться, откуда ей известно. «Анна Ивановна говорила. Столярова».

Анну Ивановну я знал. Живет в нашем подъезде. На шестом. Усатая тетка, в зубах постоянно папироска. «Прибой». Mама говорит о ней: «Така баба, що їй чорт на махових вилах чоботи подавав». [11]11
  11 «Такая баба, что ей черт на маховых вилах сапоги подавал».


[Закрыть]

Вера пошла и Анне Ивановне. Сразу же.

«Как же, – сказала Анна Ивановна. – Прежде, как вы с работы вернетесь, у меня по потолку каблучки сразу цок-цок. А теперь домашние туфли: шлеп-шлеп».

Ох, эти бетонные перекрытия.

Я еще плотнее прижал подушку к лицу.

Самой точной и ответственной частью нашего устройства были полосовые дифференциально-мостиковые фильтры. Я их сам рассчитал. Очень просто.

Коэффициенты я определил по частотам, на которых следует обеспечить наибольшее затухание.

Когда я закончил свои расчеты, – а дело это оказалось очень занудным, – я показал их Николаю.

– Как в лучших домах Лондона и Парижа, – сказал Николай, рассматривая мои каракули. – Не хватает только подписи: «Главный конструктор Р. А. Пузо».

– Вот, – сказал я, – если бы можно было так же подсчитать человеческие желания. И разделить полученное на сумму возможностей…

– Ну и что?

– Мы бы получили коэффициент человеческого счастья.

– Ты и в самом деле думаешь, что счастье это и есть тождество желаний и возможностей? – с сомнением спросил Николай.

– Конечно.

– Тогда получится, что самый счастливый тот, у кого наименьшее число желаний? Скажем – труп?

Я как-то не подумал об этом. Подходящая голова у Николая. Соображает.

В остальном мы не очень мудрили и использовали серийные элементы, которые Николай достал в своем институте, а магнитофон я выпросил в заводском клубе. Сказал, что ненадолго. Что для важного производственного эксперимента. Для программного управления станком. Директор клуба – старый скептик Валерий Федорович, в прошлом пожарник, брандмейстер, сначала отказал нам, а потом дал под расписку совершенно разбитый маг при условии, что я его возвращу целым.

Владимир Павлович Пашко, генеральный директор нашего завода, как это известно всякому, не переносит футбола. Что-то такое было в его биографии. Какой-то фельетон в «Крокодиле». Когда он еще работал в Челябинске, завод содержал футбольную команду, в которой не было ни одного человека, связанного с этим заводом. Владимир Павлович переманил даже защитника из «Крыльев Советов» Куйбышева.

С тех пор Пашко совершенно остыл к футболу, но увлекся мотоциклетным спортом. Ездит на все соревнования. Разрешает нашим мотоциклистам производить на заводе любой ремонт, любые усовершенствования на своих кроссовых машинах. Членов мотоклуба охотно отпускают на любые соревнования. Платят по среднему заработку. Вот только на подготовку к соревнованиям получить хоть несколько часов за счет рабочего времени у нас совершенно невозможно. Зачтут прогул. Я сказал Николаю:

– Поставить бы на мой станок программное управление. Он бы себе вкалывал, а я бы перебирал двигатель…

Николай сказал, что это сложно, что он лично занимается совсем другим делом – разрабатывает программы на ЭВМ. Программы эти рассчитаны на емкостные накопители. Такая система совсем не подходит для программного управления рядовым станком.

Но на другой день, в обеденный перерыв, когда я, наспех жуя бутерброд, возился в мотобоксе, Николай вдруг заметил, что можно записать программу на магнитную ленту, но не от вычислительного устройства, а по движениям опытного рабочего.

Я, когда был совсем маленьким, пользовался вилкой таким образом; сначала брал картошку рукой, накалывал ее на вилку, а потом уже откусывал. Вся наша история с программным управлением напоминала такой способ. Мы работали как черти. Сидели ночами. Маг ни к черту не годился. К тому же он был рассчитан не на специальную ленту шириной 12,7 миллиметра, а на стандартную – 6,35 миллиметра, и нужен был особый вид записи с частотным разделением каналов.

Электронную часть системы мы разместили отдельно, в ящике, который изготовил для нас дядя Петя. В крышку он зачем-то врезал изображение верблюда. И наше устройство после этого получило название «Верблюд».

Затем мы попросили Григория Михеевича – хорошего старого токаря – поработать на малых подачах, а мы все его движения запишем на магнитную ленту.

Старик отнесся к нашей затее подозрительно. Я ученик Григория Михеевича, и он меня до сих пор недолюбливает. За дело. Когда я поступил к нему, он все время повторял: «Делай, как я». Такой у него метод. Я стал разговаривать, как он, подкручивать несуществующие усы, вынимать несуществующие карманные часы, встряхивать и прикладывать к уху и по всякому поводу говорить «делай, как я».

Цех помирал со смеху, а Григорий Михеевич так обиделся, что даже бате жаловался. Но от своего станка не погнал. «Это, – сказал он, – дело такое… Глупости твои к станку не относятся. А токаря я из тебя сделаю».

В конце концов мы его уломали. Может быть, правда, его интерес к «Верблюду» подогрели обещанные мной поллитра.

Укрепив заготовку и включив станок, Григорий Михеевич медленно – пятьдесят миллиметров в минуту – подвел резец и приступил к работе. На это стоило посмотреть. Артист. Мог бы в цирке выступать. Вместо жонглеров. Самых классных. Тех, у которых летает в воздухе десять предметов одновременно. А они еще держат в зубах палочку, на которой крутится шар.

Ни одного лишнего движения. Ни на один миллиметр. А кто такой Григорий Михеевич? Обыкновенный токарь. По возрасту – пенсионер. Но работает. Сын бросил семью. Уехал в Кривой Рог. Там снова женился. А невестка и две внучки живут с Григорием Михеевичем. Не очень отдохнешь. Зарабатывать нужно. Внучкам на кофточки. Чтоб не хуже, чем у людей.

Все движения Григория Михеевича мы записали на ленту, а когда он выключил станок, мы ленту перемотали и пустили «Верблюда» на воспроизведение уже на другой скорости. И станок стал вкалывать как живой. Где там – как живой… С нездешней силой.

Григорий Михеевич только головой крутил. «Просто жрет заготовку, сволочь». «Сволочь» у него совсем не ругательство. Даже наоборот.

Я никогда не думал, что вокруг этого дела поднимется такой шум. В многотиражке «Завод заводов» напечатали наши фотографии. Николай получился как Николай. Только лицо вроде длиннее. Но меня разделали под художественный портрет. Пригладили волосы. Выгоревшие брови сделали черными и вывели к вискам. Губы сжаты. Взгляд гордый и суровый. В общем, я на этой фотографии совсем не такой, как в действительности но такой, каким бы мне хотелось быть. Тоже мне – реалисты.

Но главное не это. Главное, что о нас написали жуткую бодягу. Вначале говорилось, что мы с большим подъемом готовимся ко всенародному празднику. Затем о стирании граней. О творческом содружестве молодого ученого и молодого рабочего. О том, что я достойно наследую традиции своего отца, и, таким образом, пословица «яблочко от яблони недалеко падает», которая имела отрицательный смысл, в этом случае приобрела смысл положительный.

О том, какой смысл имела эта пословица для Николая, никто не задумался – об его отце в статье, понятное дело, не упоминалось.

Все это бы еще ничего, но в статье говорилось, что мы создали своего «Верблюда», движимые благородным побуждением добиться дальнейшего повышения производительности труда, а любому человеку в цехе было известно, что других побуждений, кроме желания получить побольше времени для подготовки к кроссу, у меня не было.

Я, конечно, чувствовал себя неловко. Из-за портрета. Из-за этой статьи. И все-таки мне было приятно. Я понимал, что так писать не годится. Но, с другой стороны, если бы меня в многотиражке неправильно ругали, я бы расстроился? Безусловно. Почему же мне было не радоваться, если меня хвалили в неправильной статье? Тем более, как выяснилось впоследствии, эта статья нас просто выручила.

Мы поставили на «Верблюда» схему контроля, которая проверяла число импульсов по принципу «чет – нечет». Если рабочий импульс отсутствовал, схема контроля сама выключала станок.

И все же наша система была не слишком надежной. Сама по себе магнитная лента растягивается и деформируется при движении, записанные сигналы иногда пропадают, или, что еще хуже, могут появиться ложные сигналы. Проверить, что с лентой, можно только по продукции – на ленте ведь не остается видимых следов записи. Кроме того, возможны фазовые погрешности, вызванные ошибками поворотного трансформатора, фазовые искажения от перекрестной модуляции и нелинейных искажений сигналов, колебания фазы в результате перекоса щелей магнитной головки магнитофона, ведущего и направляющего роликов. В общем, нашему «Верблюду» не хватало многих качеств, которые имел, но, вероятно, не осознавал в себе Григорий Михеевич.

У генерального директора нашего завода есть такая любимая шуточка, которую он повторяет на всех собраниях: «Уважай автоматику, люби ее, следи за ней – подведет, собака!»

Первое время я так и делал, тем более что у моего станка появится то мастер, то кто-нибудь из ОТК, то просто любопытные. А я только ходил кругом и хвастался, в меру своих способностей показывая, что я ничуть не хвастаюсь.

Но затем я стал все чаще сматываться в мотобокс. Там меня и нашли. За мной прибежала девушка из ОТК. В мотобоксе нет телефона.

Перед «Верблюдом» толпилось много людей. Станок стоял. Начальник ОТК Малимон, увидев меня, многозначительно сказал:

– Кошку в мешке не утаишь.

Я только потом сообразил, к чему он это. В ту минуту мне было не до того. В большом металлическом ящике, куда станок ссыпал готовые детали, лежали странные штуки. Сплошной брак. Даже не брак, а черт его знает что. Они должны были иметь ступенчатый профиль. Но никаких ступенек не было. Все детали приобрели такую несуразную форму, словно это было специально подстроено.

Нам все это сошло с рук, как рассудительно заметил Виля, только потому, что уже напечатали статью в заводской газете. Не писать же им опровержение с карикатурами вместо портретов.

А маг я возвратил в клуб. В целом виде. И он снова крутит там «летку-енку».

Виля произвел разборку своего мотоцикла, как выражаются теперь ученые, на молекулярном уровне и намеревался довести этот уровень до атомного. Мелкие части в беспорядке валялись на полу.

– Нужно сделать лабиринтный сальник вдвое тоньше и поставить дополнительный из резины, – сказал я. – Повысится разрежение кривошипной камеры.

– Ты бы лучше выточил из стали гайку, которая крепит глушитель, – заметил Николай. – Алюминиевые ломаются.

– Пора бы и нагар удалить, – потребовал я, рассматривая разобранные детали двигателя.

– И кольца нужно поменять, – подхватил Николай. – Много масла льешь. Они совсем закоксовались…

– Борис Осипович Гопник, – оттянул Виля вбок свою бородку, – рассказывал, что знаменитый древнегреческий скульптор Поликтет проделал такой эксперимент. Он начал высекать из мрамора две одинаковые скульптуры. Одну из них он исправлял по указанию каждого, кто заходил в его мастерскую. Понимаете, что у него получилось?

– А кто такой этот Гопник? – заинтересовался Николай.

– Пассажир. Я его возил вчера в Борисполь. В аэропорт.

– Историк?

– Нет, спортивный журналист. Выглядит не старше меня. А говорит – уже полста. Дочка замужем. Говорит – никогда не пил, не курил. Поэтому сохранился. И тут же пригласил выпить. У меня из-за него план вчера погорел.

– Почему?

– Разговаривали. У него своя теория. Вот вы считаете, что все в природе целесообразно?

– В общем, конечно, – осторожно сказал Николай.

– А он говорит, что это нам только кажется. Факты лежат на поверхности и стали для нас слишком привычными. Поэтому все понятно: рыбы имеют обтекаемую форму, чтоб лучше двигаться в воде. Одуванчику нужны эти парашутики-летучки, чтоб расширить свое, так сказать, жизненное пространство. И фотосинтез, и нервная система, и движения животных за счет сокращения мышц кажутся нам понятными и целесообразными. А почему, спрашивает Гопник, природа не пошла по пути таких выгодных приспособлений, как колесо или радиосвязь?

– И почему же? – страшно заинтересовался Николай.

– Гопник говорит, что эволюция не прямой процесс, что многое зависело от случайностей, от действия наследственности и изменчивости, от естественного отбора и мутаций. Но потом начинает казаться, что все происходило по строгой схеме.

– А в истории? – спросил я. – Тоже так?

– До истории мы с ним не добрались, – разочарованно ответил Виля. – Он и так чуть на самолет не опоздал.

«А как в жизни отдельного человека? – думал я. – Тоже действие случайностей, наследственности и изменчивости?.. А потом все кажется последовательным и целесообразным?»

Недавно я слушал лекцию, специально посвященную второму закону термодинамики. Лектор говорил, что все естественные процессы идут в направлении нарастания беспорядка, или, иначе, энтропии. Но жизнь – это непрерывная борьба с общей тенденцией к дезорганизации, хаосу, борьба за негэнтропию системы – за пищу, информацию, счастье.

И должно быть, каждый человек в этой борьбе с энтропией стремится к постоянству и равновесию. Отбрасывая случайности, сопротивляясь им.

В соседней квартире распирали стены «очи черные, очи страстные». Там жил радиолюбитель девятиклассник Сережка Сватов, сын нашего главного технолога. Я однажды был у Сережки. Самодельный магнитофон, построенный, по-моему, на базе электрического полотера и трехколесного велосипеда, Сережка соединил с десятком динамиков, растыканных по всем углам. К своему сооружению он пристроил самодельный пружинный ревербератор. Эта штука обеспечивает послезвучание, музыка в комнате гремит, как орган в соборе. И Сережка, по-видимому, совсем не собирался держать в тайне от соседей звуковые преимущества своего сооружения.

Вера плакала под эту музыку. А я не могу, когда она плачет. Когда просто так стоит против меня, ничего не говорит и не всхлипывает, и даже лицо ее не меняет выражения, а из глаз текут слезы. К тому же она подкрашивает ресницы, и я боюсь, что краска попадет ей в глаза.

– Ну хорошо, – говорю я. – Ну не надо. Пусть все будет, как было. Пусть все будет, как ты хочешь.

Слезы текут по-прежнему, но Вера говорит так, словно не плачет. Спокойно. Тихо. Сосредоточенно:

– Я не могу без тебя. Я не умру. Буду жить по-прежнему. Но для меня все кончится.

– Тогда давай сделаем так, как я предлагаю! – почти кричу я. – Оставь мужа! Будем жить вместе! Как люди! Не тайком!

– Но зачем ты мне это говоришь? – Слезы вдруг у Веры высохли, и лицо ее сразу удивительно похорошело. – Семь лет разницы. Что скажут твои родители? А ребенок?

– Тогда не нужно было мне так сближаться с Виктором.

– Мы бы иначе не могли так часто видеться.

Это, конечно, правда. Все произошло само собой. Я не мог бы с ней так часто видеться, если бы вокруг не знали, что я дружу с ее мужем, Виктором. С Виктором, а не с ней.

Но я не могу дружить с Виктором. Это прекрасный парень. Он в тысячу раз лучше меня. Я вообще не понимаю, как может Вера любить кого-нибудь, кроме него. Я этого не понимаю, но никогда не говорил с ней об этом. Виктор у нас запретная тема.

Он ко мне очень хорошо относится. Уважает меня. Он в курсе всех моих дел. Кроме этого. Ему даже в голову не приходит, что его могут так подло обманывать. Он нормальный человек. Как все. Это мы с ней ненормальные.

– Ну хорошо, – говорю я. – Нам пора. Нас ждут ребята. Виктор уехал в командировку в Москву. Перед отъездом он поручил мне позаботиться о Вере, чтоб она тут не скучала.

– Я с ней никак не могу в музей выбраться, – доверительно сказал он мне. – Представляешь, любой приезжий лучше знаком с киевскими музеями, чем мы. Даже неловко как-то.

И вот сегодня мы собираемся в музей. Я с Верой, Николай с Леной и Виля со своей новой девочкой Тамарой. У Вили каждый раз новая девочка. Ни с одной не встречается больше месяца. Как это ему удается – не понимаю. И в самом деле, как можно человеку, которому говорил, что любишь, которого целовал, вдруг сказать: «А теперь расстанемся». Это совершенно невозможно. Я пробовал. Но, может быть, это его оставляют?..

Виля утверждал, что лучший способ закадрить девочку – поговорить с ней на философские темы. Ничем в мире девочки так не интересуются, как вопросом о ценностной ориентации и социальной справедливости. Может, только последние моды вызывают не меньший интерес. А разговор об отчуждении – все девочки чувствуют себя отчужденными – вне всякой конкуренции.

– Послушай, – сказал я. – Как же с точки зрения этой самой твоей нравственности? Когда муж изменяет жене? Или жена мужу?..

– Очень просто. Нравственность запрещает это. Всякая. А особенно коммунистическая.

– У тебя, выходит, две нравственности: одна для себя, а другая для всех остальных?

– Это ты брось, – обиделся Виля. – Я с женатыми, то есть с замужними, никогда не встречаюсь. И моложе восемнадцати – то же самое. А так мы на равных.

– Не на равных. Ведь ты ей что-то обещаешь. Ну если не жениться, то хоть быть верным.

– Никогда. В этом вся штука. Полная честность. С первого знакомства предупреждаю: не женюсь. Буду встречаться, назначать свидания, а потом перестану. Может, даже без дипломатических переговоров. Спонтанно. Но все дело в том, что ни одна не верит. Им кажется, что это я прежде так делал, с другими, а теперь все будет иначе.

– А если бы тебе девочка сказала: «Будем встречаться, но замуж я за тебя не выйду ни в какую погоду. И в любой день могу сказать тебе – будь здоров». Как бы ты это принял?

– Считал бы ее первоклассной девахой. Может, именно на такой и постарался б жениться.

В общем, Виля – прямая противоположность Николаю, который сразу же женился на Лене.

Эта свадьба наделала много шума в Киеве. Я, наверное, никогда не видел столько улыбающихся лиц, как в те минуты, когда мы проезжали по улицам. Наибольшее впечатление производил эскорт. Одиннадцать мотоциклистов из нашего клуба, все на красных «Явах», все в черных кожаных куртках и белых касках, двигались ровным треугольником перед черным ЗИЛом – такси, в котором сидели Лена с Николаем и родители Лены. А над автомашиной мы прикрепили большой плакат, написанный белыми буквами по красной фанере: «Мы из загса!»

Завидев нас издали, регулировщики вытягивались в струнку и отдавали честь, а уже затем, рассмотрев плакат, во весь рот улыбались и давали зеленый свет.

На свадьбе танцевали самые модные танцы вперемежку с гопаком. «Скакопляс», как, по словам Вили, писал царь Петр Первый в каком-то своем указе, захватил всех присутствующих. Я уверен, что гопак еще завоюет мир. Темп у него почище, чем у этих модных танцев, музыка повеселей, а плясать вприсядку, как и в современных танцах, нужно с хорошим запасом сил и с порядочной физической подготовкой.

Были, правда, на свадьбе и недовольные. Из-за выпивки. Мы готовились к кроссу и «режимили». Да и вообще, когда ты приехал на мотоцикле, не выпьешь. Такая уж у нас несчастная судьба.

Ну а на свадьбе были, понятное дело, друзья Лены. Из консерватории. Им, конечно, было неприятно закладывать без нас. В общем, они все равно набрались и кричали «горько» Николаю, который из солидарности с нами пил одну минеральную воду.

Запомнился мне Николай в тот день – высокий, красивый, с такой улыбкой, что все отдашь, а рядом Лена, длинноногая, смешливая, с завитками на лбу. В загсе она была с такой похожей на занавеску штукой на голове – фатой. Но дома Лена фату сняла и, к огорчению родителей, сменила свое белое, так называемое «подвенечное» платье на нарядное красное.

– Чтоб не отличаться, – сказала она.

– Сбацаем? – обратилась ко мне Лена, когда маг выбросил очередной «поп».

«Сбацать поп» – это такое же выражение, как «набить морду». Нельзя «набить лицо» или «станцевать поп».

И мы сбацали…

…Мы гордимся тем, что никогда не опаздываем. Когда уж договариваемся с ребятами, то всегда встречаемся ровно в назначенное время. Правда, есть у нас такое выражение: «Амортизация плюс – минус три минуты». Но мы не опаздываем даже и на минуту.

В девятнадцать ноль-ноль перед музеем остановились три мотоцикла. Вера и Лена познакомились с Вилиной Тамарой. Она на полголовы выше Вили. Ну и растут же теперь девушки. Типичная баскетболистка. А по специальности – кинооператор.

Ребята обрадовались Вере. Они ее любят и считают «своим парнем». Интересно, догадываются они о наших с ней отношениях? Думаю, нет. Я бы на их месте никогда не догадался. Это слишком неправдоподобно. Хотя, с другой стороны… Мы как-то выпили в день рождения Николая. И меня все время тянуло поговорить о Вере. То есть я ничего такого не собирался рассказывать, а просто хотелось называть ее имя, вспомнить о том, что я вчера с ней и Виктором был на Днепре и катался на глиссере. Николай навалился на стол и, не глядя на меня, сказал:

– Не запутайся, Рома…

А я к тому времени уже давно запутался.

На двери музея мы прочли: «Пятница – выходной день». Не повезло. Мы решили осмотреть здание хоть снаружи. С боков и сзади дом был окружен забором в полтора человеческих роста. А калитка в заборе была закрыта изнутри. Я посмотрел на Веру, подпрыгнул, ухватился за верх забора, подтянулся. Николай подставил плечо, я перелез через забор и отодвинул задвижку.

Мы вошли во двор и стали осматривать здание. Ничего особенного. Старый дом. Особняк с колоннами. Виля сказал, что это русский ампир, и только было хотел, с одной стороны, просветить нас, а с другой – показать, как много он знает об этом самом ампире, как вдруг неизвестно откуда, откуда-то из-за дома появилась еще нестарая плотная женщина с растрепанными, словно после сна, волосами.

– Как вы сюда прошли? – закричала она визгливо. – Здесь закрыто! Сюда нельзя! Здесь охраняется законом!

– А мы посмотрим и уйдем, – флегматично ответил Николай.

– Вы через забор перелезли. Я вам покажу, через забор! – У женщины даже лицо перекосилось, и она позвала: – Рекс, Рекс!

И тут из будки неторопливо вылезла огромная овчарка. Я таких видел только в кино, в фильмах о пограничниках. Серая, холеная, с гладкой, блестящей шерстью. Она на минутку остановилась и раскрыла пасть. Ну, знаете… По количеству зубов и их величине она, по-моему, могла бы посоревноваться с любым крокодилом. Если бы не девушки, я, конечно, немедленно бросился бы к забору, и, черт с ними, с моими джинсами, которые этот Рекс, уж наверное, превратил бы в лохмотья. Но тут ничего не оставалось делать. Мы замерли. На лице у меня – я почувствовал – застыла какая-то идиотская усмешка. Это я пытался улыбнуться.

Рекс помчался прямо на меня. Он оттолкнулся задними лапами, передними уперся мне в плечи – а я все улыбался – и стал облизывать мне лицо и вилять хвостом. Вера захохотала.

– Рекс, Рекс, – говорил я, совершение огорошенный. – Хорошая собака! Какая хорошая собака!..

А Рекс прыгал вокруг нас, норовил слизать пудру с Вериного носа. Этот здоровенный пес резвился, как щенок. Наверно, он соскучился по людям в своей будке.

Тетка, которая натравила на нас Рекса, совсем оторопела и обеспокоенно поглядывала по сторонам.

– Вот мы и познакомились с Рексом, – сказал Николай. – Пошли, ребята.

Мы пошли к калитке, но Рекс, по-прежнему прыгая и резвясь вокруг нас, устремился за нами.

– Рекс, назад! Рекс, назад! – кричала тетка.

– А ведь у меня в сумке колбаса, – вдруг обрадовалась Вилина Тамара. Она открыла свою большую сумку, вынула целое кольцо сухой колбасы, отломила кусок и бросила Рексу, затем отломила еще кусок и дала его Виле. И мы увидели, как Виля и Рекс наперегонки поглощают свою добычу.

– С большим подъемом встретили трудящиеся, – сказал Виля.

Рекс вышел с нами за калитку и пошел по улице.

– Куда вы уводите собаку? – закричала тетка. – Оставьте в покое, собаку!

Вдруг она изо всех сил засвистела в милицейский свисток.

Тот, кто скажет, что в нашем городе плохо работает милиция, – просто соврет. На ее сигнал немедленно из-за угла появился милиционер и, придерживая рукой кобуру с пистолетом, заспешил к нам.

– Что тут такое? – спросил он строго.

– Хулиганы, – сказала тетка. – Музейную собаку уводят. Милиционер подошел к Рексу поближе, но Рекс разинул пасть и так зарычал, что я снова подумал про себя, как здорово, что этот пес признал в нас друзей.

– Что значит уводят? – обратился милиционер к тетке. – Заберите свою собаку.

– Пойдем, Рекс, пойдем, умница, – елейным голосом начала тетка, но Рекс, задрав морду вверх, так рявкнул на нее, что она отскочила в сторону. Видимо, пес не питал нежных чувств к этой крикливой женщине.

– Чья же это собака? – спросил милиционер.

– Неизвестно, – серьезно ответила Вера. – Раньше Рекс был у этой женщины. А теперь решил переменить место работы. И не предупредил о своем уходе за две недели.

– Отведите его назад, – взмолилась тетка. – Я ж его теперь не загоню, а тут машины ездят. Не дай бог, что случится.

– Пойдем, Рекс, – сказал я и повел пса к калитке. Он пошел за мной, помахивая хвостом.

– Вы, пожалуйста, войдите во двор, а потом быстренько выйдите, чтоб он снова не выскочил, – просила тетка.

Она вспомнила, что есть такое слово «пожалуйста».

Мы хорошо попрощались с собакой. Ома снова облизала мне все лицо, потом я вышел за калитку, тетка задвинула задвижку, а Рекс обиженно забасил: «Гуф-гуф». Жалко собаку. Плохо ей, наверное, тут живется. Скучно.

– Поедемте к нам, – предложила Лена. – Посидим, музыку послушаем.

Я посмотрел на Веру. Она кивнула.

– Что ж, поедем, – согласился я.

На повороте Вера чуть плотнее прижалась ко мне и сказала:

– Посмотрим, как другие живут. Те, у кого все лучше, чем у нас, получилось.

Мы выехали на улицу Кирова.

– Притормози, – вдруг попросила Вера.

Я затормозил и опустил ноги, удерживая мотоцикл. Вера оглянулась.

– Посмотри, – сказала она мне.

На мостовой перед продовольственным магазином стояла телега, нагруженная проволочными контейнерами с такими треугольными бумажными пакетами. В них молоко перевозят. Редко теперь увидишь лошадей в городе. Они совсем вывелись. И рядом с лошадьми стояла старушка в черном, с трясущейся головой. Она время от времени стыдливо оглядывалась – не смотрит ли кто, чем она занимается. Из черной клеенчатой сумки она доставала по кусочку сахар и с ладони кормила им лошадей.

Что она при этом чувствовала? О чем вспоминала?

«А ведь когда-нибудь, – подумал я, – и Вера увидит у тротуара старый мотоцикл. Она незаметно достанет из сумки носовой платок, смочит его полировальной водой, потрет красную матовую поверхность, и засверкает, засветится яркий пятачок».

– Поедем? – спросил я.

– Поедем, – согласилась Вера.

Мы догнали Вилю с Тамарой. Они съехали к кромке тротуара и махали нам. Рядом с ними уже были Николай с Леной.

Виля поймал гвоздь. В переднее колесо. Это нужно уметь. На скорости переднее колесо приподнимается и отбрасывает назад все, что попадет. А для защиты заднего колеса мы поставили на свои мотоциклы фартуки из листовой резины. Вот почему мы, как правило, не знаем проколов.

Я думал, что наш талмудист оторвет себе бороду.

– Что ты там толковал про закон Гаусса? – свирепо набросился он на Николая. – Хорош закон!

– При чем тут Гаусс? – удивился Николай.

– При том! Он, гад, оправдывает глупые случайности.

– Случайности не бывают глупыми. Только мы.

У Лены была большая квартира. Я думаю, не меньше четырех комнат. В той, куда мы вошли, стратегически важный пункт у стены занимала непонятная штука. Она была похожа или на большой телевизор-комбайн, или на маленький клозет, обшитый полированным деревом. «Бар», – сказала Лена.

Рядом с баром на стене висела единственная в этой комнате картина – репродукция в узкой металлической раме под стеклом. Я подошел поближе, чтобы рассмотреть, что там изображено. Внизу вода. Без берегов, без конца и края. Но не море. Как-то так это нарисовано, что понимаешь тут не очень глубоко. Может, потому, что из воды торчат длинные тонкие сваи. На них мост без перил, он уходит вдаль, в бесконечность. А на мосту – люди. Густой, заполнивший весь мост поток в одном направлении, от нас туда, вдаль. Дождь. Многие с зонтиками.

Те, кто у края, срываются вниз. Некоторые в воде. Тонут. Один только что упал. Он еще в воздухе. Ещё кто-то повис, ухватился рукой за край. Никто не дойдет до конца. Все сорвутся. Куда они идут? И что там, вдали, куда ведет мост на высоких, тонких, должно быть, подгнивших в воде деревянных сваях?

– Что это? – спросил я у Лены.

– «Мост», – ответила она. – Линке. Польский художник.

Линке. Никогда не слышал такой фамилии. Не хотел бы я жить в доме, где перед глазами всегда торчит эта картина.

С отцом Лены – Анатолием Петровичем – я чувствовал себя как-то неуверенно. Он ученый. Член-корреспондент Украинской академии. Заведует кафедрой в университете. По истории. Я, по-моему, не из очень робких, но при нем разговаривал раз в десять медленней, чем обычно. Обдумывал каждое слово.

А Виля с ним трепался запросто. На равных. Анатолий Петрович – цитату, и Виля – цитату. Они только что не хлопали друг друга по плечу и смотрели один на другого восхищенными глазами.

– У Бернарда Шоу, – сказал Анатолий Петрович, – я вычитал однажды такие слова: «Глядя в прошлое, обнажите головы. Глядя в будущее, засучите рукава». Это он обращался к вашему поколению.

– А я, – ответил Виля, – готовился к семинару и прочел Чаадаева. У него я нашел такое выражение: «Прошлое нам неподвластно, но будущее зависит от нас». И подумал, что это относится к вашему поколению. Если только немного переделать слова Чаадаева. Некоторые наши историки имеют все основания сказать о себе: «Будущее нам неподвластно, но прошлое зависит от нас».

Анатолий Петрович даже задохнулся, но Виля продолжал как ни в чем не бывало:

– Нам бы следовало перенять хороший обычай древнего народа майя. У них историка, который извращал факты, карали смертной казнью. Ну смертная казнь, может, слишком, но историк, который вчера писал одно, а сегодня – другое, должен по меньшей мере подать в отставку.

– А от физика вы не требуете, чтобы он подавал в отставку в таких случаях? Или от биолога? История, как и другие науки, развивается, овладевает новыми фактами и, естественно, дает им иные оценки.

Между Вилей и Анатолием Петровичем начался разговор о способах оценки достоверности исторических фактов, который вскоре перешел в спор о значении отдельных событий и периодов в истории.