Текст книги "Весёлый Роман"

Автор книги: Владимир Киселев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 18 страниц)

На наших станках изображена марка завода. Она известна во всем мире. Тополь, на нем – кружок, а в кружке – пчела. Так же, как рекламный девиз наших станков: «Неприхотлив, как тополь, и трудолюбив, как пчела».

Завод заводов. В стране нет такого машиностроительного или механического завода, где не стояли бы станки с тополем и пчелой. Мы экспортируем двадцать моделей нормальных станков в Италию, в Канаду, в Японию, во Францию, в Финляндию, в Индию, во все социалистические страны. На наших четырех-, шести-, восьмишпиндельных токарных автоматах и полуавтоматах можно выточить что угодно. Нужно только настроить шпиндели. Эти станки действительно неприхотливы, как тополя, и трудолюбивы, как пчелы.

Я направился в термоконстантный цех. У входа висел плакат. Недавно у нас было отчетно-выборное профсоюзное собрание. Меня выбрали председателем цехкома. На этом собрании я узнал, что на «наглядную агитацию» в смете отпущена определенная сумма. И она освоена. Это плакаты, которых иногда просто не замечаешь, как не замечаешь неоновых призывов: «Пейте советское шампанское». Если ты захочешь купить шампанского, то, конечно, купишь советское. Французского я что-то ни разу не видел в нашем «Гастрономе», и оно не конкурирует у нас с советским. Или «Летайте на самолетах Аэрофлота». А на каких еще самолетах можно у нас летать? На сан-маринских?

Но этот плакат у входа в термоконстантный цех я прочел, когда в первый день пришел на завод, и перечитываю его каждое утро.

«Молодостью своей клянемся тебе, товарищ партия, быть верным делу коммунистов! Наше поколение никогда не свернет с ленинского пути! Каждым ударом сердца, каждым прожитым днем, всей жизнью своей клянемся утверждать на земле коммунизм!»

Я не знаю, кому принадлежат эти слова, но мне они нравятся. Это и мои слова. Я бы только не решился сказать их вслух.

Летом в термоконстантный всегда приятно зайти. Прохладно. И дышится, как над Днепром. Здесь всегда поддерживаются одинаковая температура и влажность. Это дело регулируют автоматические кондиционеры. Вот бы где поработать!

Пол в цехе выложен мозаикой из цветных плит. В проходе между станками по этой мозаике словно текла огромная черная капля – кот по имени Шпиндель. Он заметил хруща и подбирался к нему, как пантера к оленю. Этого Шпинделя знает весь завод. Он давно в термоконстантном и чувствует себя среди станков как дома.

На всех станках, на серой эмали, которой они окрашены, большими черными буквами выведено: «Финиш». Эти станки проводят последние операции. Доводку, шлифовку. С особой точностью.

Финиш. Мне представилась трасса и финишер с флагом в руках. Флаг, как шахматная доска, раскрашен в белую и черную клетки. Взмах – и ты сбрасываешь газ. Конец. Финиш.

Мне нужен был Вася Погорелов. Он стоял справа от прохода, у своего громадного плоскошлифовального станка, который извергал фонтаны воды.

– Вася, – тронул я его за плечо.

– Я на ней женюсь – разговор окончен! – выпалил Вася, даже не оборачиваясь.

Я снова, посильней стукнул его по плечу:

– Ты что?..

– Я же сказал, – свирепо оглянулся Вася. – Чего тебе? – спросил он хмуро. – Здравствуй.

– Здоров, – сказал я, удерживая смех. Вася в его голубой с напуском блузе и голубом суконном берете – в термоконстантном всем рабочим дают такую роскошную робу – выглядел так, словно его самого обдало этими фонтанами из станка и он немного слинял. – Ты решил задачи по сопромату?

– Ну, решил.

– Дай мне скатать. Они тут у тебя?

– Тут, – сказал Вася не слишком охотно. – А когда ты отдашь?

– Вечером.

– Ладно. Где я тебя найду?

– Могу завезти, куда скажешь. Или зайди ко мне.

Я рассказал, как меня найти, взял у Васи тетрадку и пошел в свой цех.

«Загнали парня, – думал я по дороге. – В самый угол».

Вася Погорелов учился в автодорожном. Как и я, на заочном. Мы вместе поступали. Зачем он туда пошел – непонятно. На мотоцикле он не ездит, машины не знает. Будет дорожником. Он напористый парень. Но известен он не этим. Известен Вася на заводе тем, что на него пялятся все девочки. И недаром. Есть на что посмотреть. Говорят, его художники приглашают. В институт. Чтобы голым его рисовать. Плечи у него как у Жаботинского, а талию можно охватить двумя ладонями. Глаза темные, с поволокой, волосы пшеничные, как от перекиси, но они у него настоящие и в крупных кольцах. Будь здоров. И характер такой, что ни одной не пропустит. Орел.

Я снова вспомнил, как он, не оглядываясь, буркнул: «Я на ней женюсь, разговор окончен», и громко, по-дурному загоготал. Толстая немолодая тетя, по-моему из конструкторского, шла мне навстречу. Она обиженно повертела пальцем возле виска. Псих, мол. Она подумала, что это я над ней.

К нам в инструменталку поступила новая девочка. После десяти классов. Внучка бывшего главного инженера. Он ушел на пенсию. Зиночка с тонкой и стройной шейкой, с ясными, беззащитными глазками. Такая нежная, что, кажется, прикоснись к ней пальцем, и на коже у нее останется пятно. И сразу стала ходить к термоконстантному, чтоб хоть посмотреть на Васю. Его предупреждали: «Не лезь», «Не трогай», «Молодая», «Поломаешь». Как говорит моя мама: «Дiвчину й шкло легко зiпсувати, та важно направити». [3]3
  3 «Девушку и стекло легко испортить, но трудно поправить».


[Закрыть]Весь термоконстантный бурлил, там самая наша аристократия. Тюху-матюху на «Финиш», на сборку шпиндельных барабанов или направляющих поперечных суппортов не поставят. Говорят, Васе даже по зубам дали. И все равно не помогло. И вот тогда-то за него по-настоящему принялись. «Разговор окончен». Финиш.

После работы ко мне приехал Виля. На своем такси. Мы собирались показать Сергею Аркадьевичу Киев. Чтоб он посмотрел его по-настоящему.

Мы уже выходили, когда пришел Вася за своими задачками. Я его познакомил с Сергеем Аркадьевичем и Вилей.

– Я тебя сразу узнал, – сказал Вася. – Мне Рома о тебе говорил.

– Очень приятно, – ответил Виля. – Потому что еще древнегреческий философ-материалист Фалес указывал: «О друзьях нужно помнить не только в их присутствии, но и в их отсутствии». – Виля нам подмигнул, и мы припрятали усмешки. – Что же он рассказывал? Хорошее или плохое?

– В общем… хорошее… – смешался Вася. – Что вы давно дружите…

– Это верно, – подтвердил Виля. – Еще древнегреческий философ и выдающийся поэт Гесиод говорил: «Друзей то и дело менять не годится».

– И так у тебя на каждое слово цитата? – удивился Вася.

– На каждое. Таким путем я внедряю философию в жизнь. Потому что еще древнеримский философ Луций Анней Сенека…

– Виля тебя разыгрывает, сказал я Васе и отдал ему тетрадку.

– Все понятно? – спросил Вася.

– Вроде все… А ты сам решал?

– Сам. Я люблю это дело.

– Что «это»? – заинтересовался Сергей Аркадьевич.

– Сопромат.

Он бегло просмотрел задачи, прищурился.

– Вы где учитесь? – спросил он у Васи.

– В автодорожном.

– Какую специальность собираетесь избрать?

– Думаю строить дороги.

– Правильно, – сказал Сергей Аркадьевич. – Перспективное дело. Закончите, приезжайте ко мне, в Новосибирск. У нас большие масштабы. Есть где развернуться.

– Спасибо, – сказал Вася. – Только я не думал… Может, и приеду. А как я вас найду?

Сергей Аркадьевич вынул из бокового кармана пиджака бумажник, достал из него картонный прямоугольник и дал его Васе.

– Это вам будет пропуск, по которому вы всегда сможете ко мне попасть, – сказал он.

Визитная карточка? Я до этих пор никогда не видел визитных карточек, но это была явно она.

Вася прочел то, что на ней было напечатано, и посмотрел на Сергея Аркадьевича с нескрываемым почтением.

– Хорошо. Спасибо. Может, действительно приеду.

Вот уж никогда не думал, что вопросы подбора и расстановки кадров решаются таким путем.

– Тебе куда? – спросил я у Васи. – У нас машина. Можем подвезти.

– Нет… Меня внизу ждут…

– Можем подвезти и ту, которая «ждут».

– Нет… нам тут недалеко.

Перед домом Васю ждала Зина. Красивая немыслимо. Она отвернулась, сделала вид, что не замечает ни нас, ни своего Васю.

– Дельный парень, – сказал Сергей Аркадьевич, садясь в машину рядом с Вилей. Я сел сзади. – Из тех, которые на войне в два дня становились из сержантов командирами батальонов.

Я промолчал. Мне Вася казался чересчур нахрапистым. Во всяком случае, для мирной жизни.

Виля включил счетчик. Он привык возить приезжих и рассказывает о Киеве, как настоящий экскурсовод. Как будто из книжки читает.

Сначала мы поехали за Днепр в новый район – Дарницу. Из-за Днепра видишь свой город совершенно другим. Старым, таким, каким он был, может быть, сто лет назад. Новые дома, целые кварталы скрыты деревьями, словно древним лесом, и выделяются лишь здания, которые закладывались в старину. Вон купола Лавры, вон Выдубецкого монастыря, там отсвечивает золотом София, дальше Андреевская церковь, а вот – еще какие-то старые высокие дома. Все это создавалось, когда еще не было самолетов, когда вместо асфальта к Киеву вел тряский булыжник. Тогда, очевидно, приезжали в наш город по реке, и древние архитекторы строили его так, чтобы он был виден снизу, с Днепра.

В Дарницу мы проехали по мосту Патона, а назад вернулись по мосту метро и поднялись по Прорезной к «Золотым воротам». Виля сказал, что «Золотые ворота» были поставлены при князе Ярославе Мудром в 1037 году. Затем они с Сергеем Аркадьевичем поговорили о плинфе – широких и плоских кирпичах, из которых строили в те времена, и мы поехали на площадь Богдана Хмельницкого, оставили там такси и пошли в Софию. Я вел себя так, словно бывал тут много раз. Мне было бы стыдно сознаться, что я тут впервые. Черт его знает – как-то не приходилось…

Виля показал нам бронзовую голову Ярослава Мудрого, которую профессор Герасимов восстановил по черепу. Затем Виля повел нас к плинфе, на которой остался след босой детской ноги. Больше девятисот лет назад какой-то ребенок пробежал по этому самому сырому кирпичу. Мастера не обратили внимания, обожгли плинфу, и след навсегда остался. Я сказал что-то такое насчет следа в истории, но Виля довольно заученно заметил, что эта плинфа выставлена для того, чтобы показать, как по сравнению с тем временем у нас развилась обувная промышленность.

Мы еще посмотрели каменный саркофаг, фрески на стенах и огромную матерь божью, сложенную из мозаики на куполе.

От Софии мы поехали к Аскольдовой могиле, затем к залу заседаний Верховного Совета и дворцу, построенному по проекту Растрелли.

Сергей Аркадьевич сказал, что хотел бы погулять по парку, и спросил, не провожу ли я его к гостинице. Он остановился в «Днепре» – интуристском сооружении из стекла и алюминия на площади Ленинского комсомола. Не нравятся мне такие дома. Дурацкий модерн – летом жарко, а зимой холодно.

Вилин счетчик за время нашей поездки хорошо потрудился, но, когда Сергей Аркадьевич снова «опубликовал» свой бумажник и полез в него за деньгами, Виля не на шутку рассердился, сказал, что это мы его угощали поездкой, и от денег отказался так резко, что Сергей Аркадьевич растерялся, да и мне стало неловко. Вообще, я много раз замечал, очень это противная штука – разговаривать о деньгах.

С Днепра порывами дул ветер. Он подхватывал внизу в ресторане обрывки прошлогодней танцевальной музыки и швырял их в парк. Но старые, крепкие деревья покачивались не в такт, они танцевали под свою музыку, которая смешалась с этой землей и засела в их корнях, может быть, еще в те времена, когда закладывали «Золотые ворота».

Мы подошли к заборчику, отделявшему парк от склона.

– Я вижу, тебе хочется спросить, зачем я приехал, – сказал Сергей Аркадьевич каким-то горловым, красивым и певучим голосом. – Что ж, я тебе скажу… – Он задумался. – По правде говоря, я и сам не знаю. Вашим я сказал, что в командировку, на совещание. Но дело не в совещании. Я, конечно, мог бы на него и не приезжать. Не так уж меня интересуют проблемы сварки. Понимаешь… у меня была трудная жизнь. Все, чего я достиг, далось мне нелегко. И вот, когда достигаешь очень многого, вдруг оказывается, что все это ни к чему. Оказывается, что вместо сердца у тебя жаба. Так эта болезнь и называется, «грудная жаба», стенокардия. Что дети твои совсем чужие тебе люди, что нет у тебя ни настоящих друзей, ни больших привязанностей… И тогда хочется посмотреть: а как же получилось у человека, который был тебе настоящим другом и спас тебе жизнь, рискуя, смертельно рискуя собственной?..

Он замолчал, вынул из кармашка для часов маленький флакончик, вытряхнул круглую красную таблетку и положил ее в рот.

– Что это у вас?

– Персантин. Сердечное. Пока помогает.

– И как же получилось? – спросил я как можно безразличнее.

Сергей Аркадьевич с интересом посмотрел на меня и коротко рассмеялся.

– Хорошо. А сам ты не чувствуешь? Впрочем, как ты можешь чувствовать, когда постоянно живешь в этой атмосфере… Крепко получилось. Как нужно.

В голосе его звучало неподдельное удовольствие и, как мне показалось, даже зависть.

– А как мама спасла вам… жизнь? – спросил я неуверенно.

– Она никогда об этом не вспоминала?

– Нет, – сказал я. – Зачем бы я спрашивал?

– Узнаю Галю, – покрутил головой Сергей Аркадьевич. – Я тогда уже был дивизионным инженером. Мы отступали. Попали в окружение. Затем плен. Бежали. Я пробрался в Киев. Получил явку. Галя тогда работала на подпольщиков. Отчаянно работала. Была гадалкой. Поэтому к ней ходило много людей. Так она собирала агентурные данные. Она не имела права оставить меня у себя. Но я был совсем истощен. И ранен. И она меня прятала. В чулане. В доме на Куреневке, где она тогда жила. Я туда съездил. Там теперь нет этого дома. Там теперь новый дом. Девятиэтажный, башня. Пойдем…

Мы пошли вниз по аллее мимо старого стадиона «Динамо».

– Что ж потом? Я перешел линию фронта. Снова попал в армию. – Сергей Аркадьевич помолчал. – Я помнил, чем я обязан Гале, как она рисковала, думал, что, как только освободим Киев… Но скоро я почувствовал, что значит «был на оккупированной». И решил – все равно добьюсь своего. И я добился. В инженерах с моей специальностью… В них очень нуждались. И я сумел себя показать. Работой. Я работал как вол. Жил только работой. В сорок шестом я стал начальником главка, в сорок седьмом – заместителем министра…

Он задумался, и некоторое время мы шли молча.

– А в сорок девятом меня посадили, – сказал Сергей Аркадьевич так, как говорят о постороннем. – Обвинили в том, что я агент гестапо. Что застрелил генерала Пахомова, с которым бежал из плена.

Сергей Аркадьевич остановился и повернулся ко мне. Зажгли фонари, и белый люминесцентный свет, проходя сквозь листья, придал его лицу резкие черты, словно высеченные в зеленоватом камне.

– Понимаешь, – сказал он, глядя мне в лицо. – Генеральское звание всегда поднимает человека. Вот почему хорошо быть генералом. Даже слабый человек, надев генеральские погоны, как правило, ведет себя как генерал. Но этот был исключением…

Он отвернулся, снова пошел вперед, а я за ним, чуть отстав, но сейчас же догнал.

– Генерал Пахомов был слабым человеком. Настолько слабым, что не решался даже застрелиться. У него были перебиты обе ноги, и он истекал кровью. Он просил меня об этом. Я тащил его, пока можно было. Пока мы не попали в засаду. И тогда я… в общем, я выполнил его просьбу, – сказал Сергей Аркадьевич, словно что-то отметая.

Ветер по-прежнему дул порывами. И я представил себе такие же порывы ветра, отдаленную стрельбу, лай собак, сначала далекий, а потом близкий, стоны раненого – и выстрел.

Я узнал об этом только то, что мне рассказал Сергей Аркадьевич. Я не знал, так ли все это было в действительности. Но даже то, что он рассказал, мне не нравилось. Что-то такое было в этом… Человек не собака. Его не годится добивать.

– А что вы теперь делаете? – спросил я.

– Что ж теперь, – другим, спокойным и уверенным голосом ответил Сергей Аркадьевич. – Руковожу строительством. Очень большим строительством. Грандиозным, можно сказать.

Против входа на стадион «Динамо» мы перешли улицу. Гостиница «Днепр» светила всем своим стеклом.

– Немного найдешь теперь таких людей, как твоя мама, – сказал Сергей Аркадьевич. – Все вокруг как-то мельче…

Я промолчал и потрогал рукой левую щеку. Она все еще побаливала.

…У меня не шли из головы эта старуха и этот установленный экспертом факт: ее задушили детские или женские руки. В перчатках. И следы засыпаны дустом. Из этой же аптеки. Значит, все у них было заранее рассчитано.

– Никогда еще за всю свою историю человечество не было так молодо, как теперь, – говорил Виктор. – Половина населения земного шара моложе двадцати пяти лет. И вот в последнее время почти во всех языках мира появились специальные слова. Ими обозначают молодых людей или подростков, которые необычно одеваются, необычно ведут себя. Это «раггары» в Швеции – парни на мотоциклах без глушителей; «тедди-бойз», «модз» – длинноволосые ребята, которые ходят босиком по асфальту, и «рокерс», или «кожаные мальчики» в Англии; «дисколи» и «вителлони» в Италии. Французы таких ребят называют «блузон нуар» – «черные рубашки», в Южной Африке их зовут «цоци», в Австралии—«боджи», в Голландии – «нозем». В Австрии и Федеративной Германии это «хальбштарке», на Тайване – «тай-пау», в Японии – «мамбо бойз» или «тайодзуку», в Югославии – «тапкароши», в Америке – «хиппи».

– А у нас?

– Стиляги. Но некоторые и у нас уже называют себя «хиппи».

– Откуда они взялись?

– Началось в Калифорнии. Программа: ненасилие, секс, пацифизм, отказ от любых действий. Наркотики. Все они в любых обязанностях видят нарушение своей свободы, хотя в действительности стремление к свободе у них показное. Они просто хотят освободиться от всякой ответственности. Свою неуверенность и моральную нестойкость они хотят компенсировать наркотиками.

Терпеть не могу любителей. Зато интересно разговаривать со специалистами. А Виктор – специалист. Странная, правда, у него специальность: работает он в уголовном розыске. «Опер». А научную работу пишет по языку и готовится защищать диссертацию на звание кандидата филологических наук. Его часто приглашают экспертом. По записке, по письму, по магнитофонной записи чьих-то слов он умеет определить, имел ли человек отношение к преступлению, которое расследуется. Научная его работа – это словарь слов и выражений, которые употребляют уголовники. У них свой язык. Время от времени он меняется, в разных городах слова имеют свое произношение – таким образом уголовники отличают друг друга, узнают, действительно ли принадлежит человек к их уголовному миру. Но знание этого словаря помогает следователям и экспертам в раскрытии преступлений.

С первой минуты, как нас познакомила Вера, Виктор разговаривает и ведет себя так, будто знает меня с детства. А я его остерегаюсь. Боюсь. И разговариваю осторожно. Мне кажется, что и по моим словам он сможет о чем-то догадаться. Раз у него такая специальность. И вообще, никогда я не думал, что все это будет так трудно, так сложно, так запутанно.

– Ты встречал ребят, которые называют себя «хиппи»? – спросил Виктор.

– Нет, – сказал я. – Как-то не попадались. Да и кто сам себя станет называть таким противным словом?

– Называют, – сказал Виктор. – За языком всегда стоит общность и взаимопонимание людей, которые им пользуются. А «хиппи» уже вырабатывают свой язык. Они уже проводят даже свой международный съезд. В Пакистане. Кто-то этим руководит. Каким-то людям выгодно, чтоб молодежь была такой. Наркотики. Чтоб у них были затуманены головы. Половые извращения. Чтоб они уже никогда не могли с чистыми мыслями смотреть на мать, на жену, на подругу. И особенно – непротивление. Кто-то издал для них «цитатник» с выдержками из Ганди. Кому-то это понадобилось. Кому-то это выгодно.

– А что говорит Ганди?

Виктор взял свою новенькую пижонскую кожаную папку, раскрыл «молнию» и достал несколько листов бумаги.

– Вот эти цитаты. В переводе. Он прочел вслух;

– «Мир устал от ненависти», «Я не учу мир ничему новому. Правда и ненасилие существуют так же давно, как и горы», «Ненасилие – величайшая сила, какой обладает человечество. Оно более мощно, чем самое мощное оружие уничтожения, изобретенное умом человека», «Всякое убийство или иной вред, причиненный другому, независимо от того, чем они вызваны, является преступлением по отношению ко всему человечеству», «Мне не доводилось еще встретить двух человек, которые не расходились бы во мнениях. Будучи последователем учения Гиты, я всегда старался относиться к тем, кто расходится со мной во взглядах, как к самым близким и дорогим для меня людям», «Даже самое деспотичное правительство не может удержаться без согласия тех, кем оно управляет. Этого согласия деспот зачастую добивается силой. Но едва только подданный перестанет бояться деспотического насилия, деспот теряет свою власть», «Долгие годы я был трусом и прибегал к насилию, и, только когда я стал избавляться от трусости, я начал ценить ненасилие», «Величайшая трагедия атомной бомбы учит, по существу, одному: атомную бомбу нельзя уничтожить с помощью других атомных бомб, как нельзя уничтожить насилие ответным насилием. Человечество может избавиться от насилия путем ненасилия. Ненависть можно побороть только любовью. Ответная ненависть лишь расширяет и углубляет ненависть», «Ненасилие – это вершина мужества».

– Интересно, – сказал я. И спросил: – А ты встречал хоть одного человека, который на практике действовал бы по этой теории ненасилия?

– Нет, – ответил Виктор. – По-моему, это вообще невыполнимо.

– А я встречал.

– Где? Кого? – страшно заинтересовался Виктор.

– Есть у нас начальник цеха Лукьяненко. Юрий Юрьевич. Но он не обижается, когда ему говорят – Юра. Он еще молодой инженер. И вот что интересно… Ганди или Толстой – про Толстого мы учили – они были непротивленцами из своих идейных соображений. Им приходилось бороться с самими собой, чтоб не противиться злу. А Лукьяненко не противится злу от природы. Оттого, что он так устроен. И оттого, что все вокруг него так устроены. Так устроены, что могут защищать его от зла. Может, они и не такие добрые, как он, но они ему дают возможность быть добрым.

– А в чем это конкретно выражается?

Я рассказал, что Лукьяненко никогда и никому ни в чем не отказывает. Если у него даже попросить всю его получку, он, не задумываясь, отдаст. Сказать ему, что хочешь другую работу, – даст другую, если только это от него зависит. Отпустить с работы? Отпустит и не спросит, куда. Поэтому в цехе не допускают, чтобы к Лукьяненко обращались с просьбами, оттирают от него и следят: если уж кому-то удастся взять у него что-нибудь: деньги, фотоаппарат, так хоть чтоб отдали.

– Почему ж его держат на заводе? Да еще начальником цеха?

– Котелок у него здорово варит. Инженер.

– Он не религиозный?

– Ну что ты! – сказал я. – Член партии. Просто характер такой.

– Хлопотно, должно быть, вам с ним, – решил Виктор. – Не может коммунист быть непротивленцем. Не противиться – значит быть соучастником. Если от несправедливости страдает один человек, он, скажем, еще может не противиться злу. Это его личное дело. Но когда речь идет о многих людях, нужно сопротивляться.

Он прищурился, странно и быстро посмотрел на меня, и я вдруг подумал, что он все знает. Про Веру. И про меня.

«Хиппи». Они все-таки так себя называли. И я это знал. Меня познакомил с ними Виля.

– Съездим, – предложил он мне. – Интересные ребята. Студенты. Девочки подходящие. Думают. Производят переоценку ценностей.

– Каких ценностей?

– Всяких.

Виля с ними познакомился, когда в нарушение правил повез их в такси вшестером. Две девочки легли на колени к ребятам так, чтоб снаружи не было видно, чтоб машину не задержал инспектор.

Мне было интересно посмотреть на этих ребят. И мы поехали. На улицу Франко. Там в глубине двора был такой одноэтажный флигелек. Не знаю, кто из них там жил, но они в этом месте собирались. Девочки из театрального института, парни с замысловатыми прическами. Слушали музыку, трепались, курили. Ничего такого я не заметил. А больше туда я не ходил. Не было времени. Да и с нашими ребятами мне интереснее.

– Послушай, – сказал я Виле, – ты бывал еще у этих «хиппи»?

– Бывал. А что?

– Ты не заметил… Они кодеин не употребляют?

– Кодеин? – не удивился Виля. – Запросто. Целыми пакетиками. Потому они все такие бледные. Жрут кодеин, и никакой физкультуры.

– А ты его не пробовал?

– Я что, наркоман, по-твоему?

– Для эксперимента?

– Нужны мне такие эксперименты. От него дуреют, а я за рулем.

Я рассказал Виле обо всей этой истории с аптекой.

– Чепуха, – сказал Виля. – Не может быть. Ты что думаешь, только в одной аптеке и был кодеин? Я сам слышал – они его покупают.

Все-таки нужно проверить, – сказал я.

– Я не опер из угрозыска.

– Я тоже не опер. Но мне не нравится, когда старушку убивают за наркотики.

– Я тоже не в восторге от этого, – возразил Виля. – Но если б мы даже захотели, как мы сможем это проверить? Спросить? Не скажут. Да и вообще они тут ни при чем. Даже смешно. Ты ж видел этих ребят.

– Видел. И все-таки нужно попробовать достать у них этот самый аспирин. Или не аспирин, а как он?.. Кодеин.

– Это можно, – сказал Виля. – Но не получится, что мы познакомились с людьми, а потом на них же и наклепали?

– Не получится.

Жуткую историю рассказал мне Виктор. В дежурной аптеке ночью задушили руками старушку аптекаршу, вскрыли шкаф и забрали порошки кодеина. Их продают от кашля, но только по рецепту. В большом количестве эти порошки действуют как наркотик. В аптеке были и другие наркотики – покрепче, но ничего, кроме кодеина, не тронули. А старушку душили за горло, спереди. Она видела, кто ее душил.

Я теперь всегда слышу, как проезжает лифт. Даже во сне. Раньше я не замечал, что лифт наш движется со скрипом, что двери его захлопываются с железным лязгом. Но с тех пор, как я научился постоянно прислушиваться, на каком этаже лифт останавливается, не стукнет ли дверь на седьмом, прямо против Вериной квартиры, не щелкнет ли в замке ключ, звук лифта меня просто преследует.

Вера посмеивается над тем, что я каждый раз вздрагиваю, когда на лестничной площадке хлопнет дверь лифта, а я ничего не могу с собой сделать.

Сегодня под утро мне приснилось, что Виктор неожиданно, не предупредив по телефону, как это он делает обычно, вернулся из командировки. Лязгнула дверь лифта, затем он тихонько, чтоб не разбудить Веру, стал поворачивать ключ в замке. Но Вера закрыла дверь еще и на цепочку.

Я бросился одеваться, но никак не мог натянуть рубашку, рукава почему-то были завязаны тугими узлами. В отчаянии, в ужасе, в отвращении к самому себе я полез под тахту, чтоб там укрыться. Лучше бы я прыгнул вниз из окна. А Вера торопливо что-то надевала на себя.

Виктор стал звонить. Раз за разом. Он услышал наши с Верой испуганные голоса.

В ужасе я проснулся и не мог понять, во сне это или в действительности. В дверь в самом деле звонили – раз за разом.

Сердце у меня колотилось, как после стометровки за двенадцать. Я пошел к двери. И молча открыл. Я был уверен, что это Виктор, но за дверью стояла наша соседка Клава.

– Ой, Рома, – сказала она, – совсем плохо маме. Горит. С вечера. Тридцать девять.

Она плакала.

– Я еле утра дождалась. Галина Игнатьевна спит еще?

– Который час? – спросил я. Я все еще не мог прийти в себя.

– Шесть.

В переднюю вышла мама. В платье и с таким выражением, словно и не спала. Ее не застанешь врасплох.

– Ой, Галина Игнатьевна, – зачастила Клава. – Я еле утра дождалась, Я уж извиняюсь, что побеспокоила, только «Скорую» два раза вызывали. Они и уколы делали, и порошки давали, а маме не легчает, и температура, и не знают они, какая болезнь, говорят – анализы сделать, а у нее жар…

– Позвони Феде, – сказала мне мама. – Пусть приедет до работы. Пойдем, – сказала она Клаве и отправилась к соседям.

Федя был чем-то расстроен. Когда у него что-то не так, это сразу видно. Он фальшиво улыбается, как академик Петров, учеником которого он себя называет, и перед тем, как что-нибудь сказать, слегка прокашливается, как этот академик.

– Ладно, ладно, – оборвал он Клаву, когда она снова попыталась рассказать, что «мама горит», пощупал рукой лоб Марии Афанасьевны, оттянув веки, посмотрел глаза, странно оглянулся по сторонам, словно что-то искал, и быстро вышел на балкон.

Все это было так непонятно, что я тоже подошел к балконной двери.

Федя поправил очки, одним движением выдернул с корнем из цветочного ящика какой-то цветок и вернулся с ним в комнату.

– Как это к вам попало? – строго спросил он у Клавы.

– Не знаю… Оно само выросло. А мы ухаживаем, поливаем. Удобрение подсыпали. Мама сказала, семена собрать, – ответила Клава тем самым голосом, каким, вероятно, говорила, когда в «Гастрономе» кто-нибудь обвинял ее, что она недовесила колбасы.

Обычно спокойные стекла Фединых очков свирепо блеснули:

– Выбросьте это сейчас же в мусоропровод! Это амброзия. От нее и заболела Мария Афанасьевна.

Клава осторожно, с опаской взяла в руки высокое растение с мелкими светлыми цветами, вышла на кухню и сейчас же вернулась, вытирая руки полотенцем.

– Что же теперь делать?

– Ничего, – твердо сказал Федя. – Это сегодня пройдет. Сейчас я выпишу лекарство. По таблетке принимать три раза в день. Три, нет, четыре дня. И смотрите: чтобы больше таких цветочков я у вас не видел.

Он выписал рецепт.

– А что же это, яд? – спросила Клава, провожая нас к двери. На этот раз она смотрела на Федю, как на бога.

– Для некоторых людей яд, – ответил Федя.

Я спустился с Федей к машине. У него барахлил карбюратор, и он попросил подрегулировать. Сам он этого совершенно не умел.

– Что же это за цветок? – спросил я.

– Я же сказал – амброзия. Так греки называли пищу своих богов. А фактически это сорняк. Очень живучий. Его к нам из Америки завезли.

– А как он действует?

– Плохо действует. Вызывает аллергию. Знаешь, что такое аллергия?

– Знаю, – ответил я не слишком уверенно. – А как ты сразу определил, почему заболела Мария Афанасьевна?

– А как ты сразу определил, что с карбюратором? Ну, действует? Будь здоров.

– Подожди. Что у тебя случилось?

– Ничего, – ответил Федя. Помолчал и добавил: – Больной у меня сегодня умер. Двадцать лет. Студент. Мать и отец были у койки. И я.

– А что у него было?

– Рак.

Федя, резко дернув «Волгу», покатил в свой институт.

У нас с батей совпали смены, и я его поджидал на скамеечке недалеко от проходной. Батя всегда прихватывает лишние полчасика. Устает старик, уже не успевает. А нужно держать марку.

Наша многотиражка «Завод заводов» напечатала сегодня результаты ответов на анкету, в которой было всего два вопроса. К женщинам: «Какими качествами должен, по вашему мнению, обладать мужчина как спутник жизни?» И к мужчинам: «Чего ждут мужья от своих жен?»

На анкету ответил чуть ли не весь завод. По числу голосов получилось, что женщины хотели от мужчин прежде всего жизнерадостности. Затем интеллигентности, трезвости, помощи по дому, искренности. После этого шли рыцарство, верность, доброта, трудолюбие, щедрость, физическая сила.