Текст книги "Весёлый Роман"

Автор книги: Владимир Киселев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц)

– Ой, Ромка! – с недоумением посмотрела на меня Вера. – Иногда ты говоришь такие вещи… Мне кажется, иногда ты и сам не понимаешь, как верно то, что ты говоришь…

– Где уж мне… Дай-ка палец.

Я взял ее указательным палец и нащупал им грубый шрам на левом плече – результат завала на старте кросса, когда мотоциклы и гонщики сбились в кучу.

– Что это?

– Обрыв. Проводов. Но при резком движении они замыкаются. И тогда из меня выскакивают. Искры.

– Ой, Ромка! – сказала Вера и заплакала. – Если бы ты знал, как мне с тобой… Как мне нужно быть с тобой. Я все понимаю. Но я тебя не отдам. Я не могу тебя отдать.

– Ни за что не отдавай, – поддержал я ее. – В детском садике я буду плакать. Я не люблю манной каши и мыть руки перед едой…

– Ой, Ромка, – сказала Вера.

Федя как-то говорил, что слезы важный фактор в жизни человека, что в слезах есть какое-то вещество, которое убивает микробов и дезинфицирует глаза. Поэтому, по словам Феди, в результате естественного отбора выживали те дети, которые больше плакали.

Я все это изложил Вере, но сказал, что предпочел бы, чтоб она боролась за свой естественный отбор не плача, а смеясь до слез.

– Я знаю, – ответила Вера. – Потому и люблю.

Вот и поговорили.

Вера пошла в другую комнату напудрить нос. В дверь коротко два раза позвонили, как звонят в нашу квартиру, когда приходят свои.

– Виля, – сказал я Вере.

Он обещал за нами зайти. Виктор был в командировке. А мы собирались в кино.

– Слушайте, – предложил Виля. – Говорят, это сплошная скучища. Смотаем лучше в Кирилловку.

– Зачем?

– Посмотрим. Ты там был хоть раз? – спросил он у меня.

– Пока еще вроде не нуждаюсь.

В Киеве Кирилловкой зовут психиатрическую лечебницу.

– Да я не о больнице. Я о церкви. Мог бы выбраться за девятьсот лет.

– Каких девятьсот?

Виля достал из кармана небольшой проспект и прочел:

– «Кирилловская церковь была построена между 1146 и 1171 годами княгиней Марией Мстиславной, женой князя Всеволода Ольговича».

– Брось, – сказал я. – Не может быть. Так и написано, что эта княгиня сама построила?

– Посмотри. На русском и английском. Можешь убедиться. Подписано «Мосько». Видно, специалист.

– Взяла в свои белые руки мастерок, князь подавал кирпичи, а она вела кладку?

– Наверное.

– Тогда, конечно, нужно бы съездить. Как ты? – спросил я у Веры.

– Поедем, – согласилась Вера.

Возле Кирилловской церкви тихие помешанные в серых халатах, из-под которых выглядывали кальсоны, везли на тележке большие кастрюли с едой. А в церкви полно иностранных туристов. Экскурсовод показывал им композицию Врубеля «Сошествие святого духа на апостолов» и «Въезд в Иерусалим».

Виля снова заглянул в свой проспект и попытался растолковать туристам, что Врубель сделал все это, когда был еще студентом. В зрелом возрасте он сумел бы нарисовать все это значительно лучше. Какой-то человек, явно не иностранец, негромко, металлическим голосом посоветовал Виле заткнуться. Сказал он это так убедительно, что Виля замолчал.

Ох и любят же люди все старое!

Интересно, через девятьсот лет будут водить туристов на Бессарабский крытый рынок? И будут ли ахать знатоки искусства, рассматривая картину «Студенты на уборке урожая в колхозе имени Международного женского дня»?

– С большим подъемом встретили трудящиеся, – сказал Виля, усаживаясь на свой мотоцикл.

Вот уже неделя, как я езжу на работу на троллейбусе. Я не понимаю, как люди могут пользоваться этим допотопным чудовищем. Мне приходится выходить из дому на полчаса раньше, чем обычно. Толкотня. Мужчины с детьми на плечах. До работы детей нужно доставить в ясли. Корзины с овощами. Молодые женщины, одетые как старухи, везут их на рынок. Эти корзины мертвой хваткой вцепляются в штаны. Всегда какой-то основной запах, который перебивает все остальные. Оттаивающая мороженая рыба. Или валерианка. Или перегоревшее железо с машинным маслом. Или цветы с желтыми венчиками – чернобривцы. Или духи, от которых все начинают чихать.

И ссоры. Из-за места. Или из-за того, что кто-то загородил выход. Или вход.

Обидно, что так получилось. И все-таки мне повезло. Могло быть хуже. Когда я поднялся с земли и посмотрел на мотоцикл, мне просто плакать хотелось. На мне ни царапины. А мотоцикл – всмятку. Двести рублей. И то при условии, что я сам хорошо поработаю. А то и в триста не уложишься.

Только нет у меня двухсот рублей. И это обиднее всего. Я уже не могу без мотоцикла. Мы, мотоциклисты, чувствуем друг друга. Пусть говорят, что мы сумасшедшие, но мы издали узнаем друг друга и никогда не признаем водителя автомашины или владельца мотороллера за своего.

Откуда эта кошка взялась на шоссе? Она появилась словно из-под асфальта. Я вильнул колесом и вылетел через кювет за обочину. И сразу же возле меня появились мотоциклисты. Ни один не проехал мимо. Черт побери, а ведь ни один человек не сказал, что нужно было давануть кошку, хоть за нее даже не штрафуют. Хорошие ребята.

Мотоцикл не любит невезучих. И требует, чтобы с ним были на «вы». Как с моей мамой.

Есть простой расчет. Сто километров в час – это значит двадцать восемь метров в секунду. Шестьдесят – семнадцать метров в секунду. Двадцать пять – семь метров.

На дорогу выскочила кошка. Из-за деревьев вдоль шоссе. Между временем, когда ты ее заметил и когда ты нажал на тормоз, если у тебя нормальная реакция, пройдет с полсекунды. При скорости сто километров в час ты за эти полсекунды проедешь примерно четырнадцать метров. Если асфальт сухой, тормоз у тебя в порядке, а покрышки новые, понадобится еще четыре секунды, пока мотоцикл остановится. В общем, пока ты полностью остановишься при такой скорости, ты пройдешь семьдесят-восемьдесят метров. А на мокрой дороге это расстояние может увеличиться до двухсот метров. Каждый из них грозит аварией.

И вот теперь я по утрам бегаю к троллейбусной остановке. Наискосок по тропинке через садик. Теперь я узнал, кто растаскивает завалы из скамеек. Это я и такие же люди, как я. Один немножко отодвинет скамейку, другой – другую, и вот уже снова образовался проход.

Но может быть, тем, кто этим ведает, стоило бы вместо тропинки сделать асфальтовую дорожку? Черт с ней, с симметрией. В конце концов симметрия для людей, а не люди для симметрии. Тем более что Виля говорит, будто симметрия в природе с точки зрения философии только частный случай асимметрии.

Хотя в этом надо еще разобраться. Если так смотреть, то получится, что порядок в природе, а значит и в жизни, только частный случай беспорядка. Интересно, как это согласуется с марксизмом?

Очевидно, человек должен сам вносить порядок в природу и жизнь. Но это можно сделать только, если понимаешь, где порядок, а где непорядок. Если ты хорошо знаешь, что правильно, а что неправильно. А я не знаю.

В воскресенье мы с Верой поехали в ботанический сад. На троллейбусе. Оказалось, что у нее с собой нет мелочи, а у меня вообще только рубль в кармане. Водитель заявил, что у него нет денег для размена, что нужно заранее готовить мелочь, и какой-то старик в белом чесучовом пиджаке нудным и противным голосом стал говорить, что вот безобразие, садятся в троллейбус, а о деньгах на билеты не могут заранее побеспокоиться, что так каждый будет отрывать водителя от работы, и троллейбус будет задерживаться в дороге, что каждый человек обязан заранее позаботиться о деньгах на проезд, особенно в наше время, когда троллейбусы работают без кондуктора. Конечно, он был прав. Я просто отвык от троллейбуса. В ботаническом саду было жарко. Весной тут оглушительно пахнет сиренью. Ее здесь сто сортов, всех оттенков. Посетители ахают, призывают друг друга полюбоваться и едят мороженое эскимо, стараясь не капать на одежду.

На скамье под розовым кустом сидел светловолосый, косоглазый парень с мышцами тяжелоатлета, которые очень не подходили к его худощавому лицу. Рядом жена, в таком неудачном бюстгальтере, что казалось, у нее одна грудь, расположенная в центре. У нее было лицо со свежей и чистой кожей, но шея и плечи густо усыпаны веснушками.

Парень держал на руках мальчика лет двух-трех. Светлые волосы ребенка слиплись от пота. Парень время от времени незаметно прикасался губами и носом к детским волосам. Мне это показалось странным. Совсем дурак парень. И ребенок косоглазый. Похожий на своего отца.

Мы пили кислое и теплое натуральное вино. Теперь, когда я не водитель, а пассажир, я могу себе это позволить. И закусывали его жареной камбалой, о которой ученые говорят, что она бессмертна. Черт знает что! И даже цветы покупали. Все это на Верины деньги. И надо же было случиться, когда мы сели в троллейбус, снова оказалось, что ни у меня, ни у нее нет ни копейки мелочи.

Я снова обратился к водителю. Водитель сказал, что нужно заранее готовить деньги на билеты. И тут такой же старик, честное слово, даже в таком же чесучовом пиджаке, нудным голосом стал говорить, что это безобразие, что водитель обязан иметь мелочь, чтобы разменять деньги пассажирам, что об этом должно заботиться трамвайно-троллейбусное управление. И мне снова показалось, что он прав. Но не могли же быть правыми два человека, которые говорили противоположные вещи.

Я многого просто не понимаю. Вот сейчас мне нужны деньги, чтобы починить мотоцикл. Это совершенно ясно. Но фактически, что такое деньги и как они относятся к ценности какого-либо предмета, я совершенно не понимаю.

Я где-то читал, что эта известная небольшая картина Леонардо да Винчи, которая называется «Джоконда», или иначе «Монна Лиза», стоит сто миллионов долларов. Столько, возможно, стоит мотоциклетный завод. Теперь есть какой-то новый способ репродукции. Он дает такие точные копии картин, что не отличишь, где копия, а где подлинник. Это можно сделать только с помощью специальных исследований, а по внешнему виду не разберешь – каждая трещинка в краске передана, каждая морщинка на холсте. Если бы сам Леонардо да Винчи встал из могилы, он не смог бы разобрать, где то, что он нарисовал, а где копия. Следовательно, эстетическая ценность этих копий такая же самая, как у подлинника. Но ведь подлинник – картина и не может иметь другой ценности, кроме эстетической. Вместе с тем копии эти стоят десятки долларов, а не миллионы, как оригинал. Чем это можно объяснить?

Может быть, на земле есть люди, которые готовы поменять мотоциклетный завод на один портрет «Монны Лизы», хоть я вообще не понимаю, чем он так хорош, этот портрет. Ну будем считать, что это мой недостаток. Но я и многие другие люди, которых я знаю, да любой из членов нашего мотоклуба не поменяли бы ни на какую картину и одного мотоцикла. И те люди, которые признали такой высокой стоимость оригинала картины Леонардо да Винчи и ни во что ставят точные копии – да что там Леонардо да Винчи – крошечной почтовой марки, а уж почтовая марка, какой бы она ни была редкой, вообще ни для чего не может пригодиться и эстетическая ее ценность равна нулю, так вот эти люди воспринимают мир и его ценности совсем иначе, чем я и те, кого я знаю.

Вообще, по-моему, это немыслимое свинство, если старая, проштемпелеванная, ни для чего не пригодная почтовая марка стоит столько, сколько шестишпиндельный токарный автомат, который делал весь наш завод. Это, по-моему, какое-то сумасшествие.

Наш талмудист и начетчик Виля, которому я вчера изложил всю эту свою теорию про ценности, сначала сказал, что больше, чем тридцатку, он мне дать не сможет и что мотоцикл мы сами отремонтируем, потому что еще князь Потемкин Таврический справедливо указывал: «Люди – все, деньги – сор». Затем он заявил, что я не понимаю разницы между стоимостью и ценностью, а это, по его словам, понятия не только различные, но иногда и противоположные.

– Различные, – сказал я на это, – может быть. Но почему противоположные? То, что считается ценным, имеет и стоимость подходящую. Чем выше сорт колбасы, тем она дороже стоит.

– Дружбу ты купишь за деньги? Или любовь? – свернул набок Виля свою бородку.

– Я нет. А вообще это только так говорится, что не купишь. Покупали дружбу. И не то что отдельных людей, а целых государств. И любовь покупали. И покупают.

У Вили голова как кибернетическая машина. Все, что в нее попадает, перерабатывается там, снабжается цитатами и выдается наружу в совершенно измененном виде. Мы с ребятами когда-то проверили его насчет цитат. Даже я раньше считал, что он половину сам придумываете Но мы смотрели двухтомник Маркса – Энгельса, Виля шпарил оттуда буквально страницами.

– Мы все, – сказал Виля, – и даже ты – стихийные марксисты, потому что постоянно живем в стихии марксизма. И все-таки следует больше разбираться в теории.

Он выпалил в меня цитатами, в которых во всех падежах склонялось слово аксиология – теория ценностей.

– Ценности, – говорил Виля, – это предметы или явления, которые людям нужны, или полезны, или приятны. Значит, они удовлетворяют материальные или духовные потребности людей. Стоимость товара – это как бы сгусток человеческого труда. Труда, овеществленного в товаре, по известному выражению Маркса. Стоимость совсем не является доказательством полезности вещи.

С этим я был вполне согласен. Сигареты, например. Мы за них платим, а они нам же и вредят.

– А деньги, – продолжал Виля, – безусловно, являются ценностью. Но это ты брось – настоящей любви или дружбы за деньги не купишь. Так же, как за деньги нельзя продлить жизнь или купить себе талант…

В конце концов я взял у него тридцать рублей до аванса – с первых же дней работы на заводе я понял, что зарплаты не бывает, а есть аванс и получка, – и ушел обогащенный.

Мы договорились встретиться с Верой в парке над Днепром. У фонтана. Против здания Совета Министров. Конечно, любовь не покупают. Но мне хотелось сделать Вере подарок.

Я зашел в магазин. Проще всего было бы купить духи. Но я не знал, какие ей понравятся. Я уже начал присматривать летний зонтик – совершенно, по-моему, бессмысленная штука, но увидел, что женщины покупают платочки в ярких цветах. Из тех, которые надевают на голову или набрасывают на плечи, сложив косынкой. Хорошие платочки. За десять девяносто. Я купил.

По Крещатику я поехал в троллейбусе. Черт побери – прежде я как-то не обращал на это внимания – у всех женщин были платочки. И какие! Я очень ревниво их рассматривал. Куда моему! Всех цветов, ажурные, с картинками, с изображением почтовых марок. Я видел вокруг себя одни платочки.

– Глупый, – сказала Вера. – Не нужно мне подарков. В самом деле.

Платок ей понравился.

– Со вкусом, – сказала она.

Я посмотрел подозрительно. Она не шутила. Мы подошли к склону. Открылся Днепр.

В эти дни мне, очевидно, было суждено решать все спорные философские вопросы.

– Ты не помнишь, – спросила Вера, – кто это сказал, что свобода – осознанная необходимость?

– Маркс, наверное. А что?

– Я тоже точно не помню, хоть сдавала все это, когда поступала в аспирантуру. Вот так – слышишь какое-нибудь выражение и не задумываешься, что оно значит. А потом видишь, что это правда. Кажется, можешь сделать что вздумается. Жить как хочешь, а фактически делаешь только то, что необходимо.

– Может, с философской точки зрения это так и получается, – возразил я. – А если посмотреть просто… Свобода, по-моему, это когда нет принуждения. Когда у тебя или, скажем, в широком смысле, у целого народа есть возможность выбора. Хотя бы сказать «да» или «нет».

Вера вдруг странно всхлипнула и сказала:

– Если бы ты знал, как мне с тобой хорошо, как весело… Даже просто так – ходить по парку.

– Ну что ты, Вера, – растерялся я и сильнее прижал к себе ее руку.

– Ты не знаешь, как я тебя первый раз увидела. То есть я тебя видела и раньше, но таким, каким я тебя знаю… Ты ждал кого-то перед нашим домом на улице. Возле этого старого неклена.

– Что значит «неклен»?

– Так это дерево называется. Есть клен, а эта порода называется неклен.

Значит, дерево, на котором тогда, на рассвете, щебетали и шевелились тысячи воробьев, не было кленом. Странно. Хотя на нем действительно были какие-то другие листья.

– И вдруг, – продолжала Вера, – ты встал в такую позу, будто опираешься локтем на барьер или ограду. Помнишь?

– Нет, – ответил я, хотя в действительности помнил, как это было. Очень глупо.

– Ты стоял так, как это делают мимы в цирке или на эстраде. Но на сцене это никогда не производит такого впечатления. А тут, на улице, прохожие останавливались, разинув рты. Какая-то старушка посмотрела на тебя, не поверила своим глазам – на что это ты опираешься, надела очки, снова посмотрела и пошла дальше в полной растерянности. Ребятишки вокруг тебя помирали от хохота, а ты стоял так, словно все это тебя совершенно не касается, а потом сделал вид, что берешь что-то этого воображаемого барьера, и вдруг у тебя между пальцами оказалась – неизвестно откуда – зажженная сигарета.

– Ну, это простой фокус, – сказал я.

Мы еще долго ходили по парку и разговаривали, хотя оба знали, что Вере давно пора домой. Она была у сына. Он живет у ее родителей. Когда моя мама узнала об этом, она язвительно сказала: «Дякую вам, мамо, за вашу науку: колисали ви мене, колишіть онуку». [6]6
  6 «Спасибо вам, мама, за вашу науку: баюкали вы меня, баюкайте внука».


[Закрыть]

Я его видел. Его зовут Андрюшка. Четыре года. Очень серьезный рослый малый. Он, мне показалось, чем-то похож на генерала. На генерала в коротеньких штанишках.

У Вериных родителей был телефон. Виктор мог туда позвонить или зайти. Мы об этом не говорили, но оба помнили об этом.

Я посадил Веру в троллейбус, а сам пошел пешком, чтоб прийти позже. Мы вместе не возвращаемся.

Я читал статью о телепатии. Уже не помню, где – в журнале «Наука и жизнь» или даже в газете. Там доказывалось, что, в общем, никакой телепатии не существует. Приводились всякие факты. Пока читаешь – тебе понятно, что телепатии нет и быть не может. Но потом ты забываешь, что там написано. И вспоминаешь Вольфа Мессинга.

Я, когда еще учился в восьмом классе, видел его выступление. Батя меня повел. В заводской клуб. Что б там ни писали про то, что он развил в себе наблюдательность, а это похоже на чудо. Пусть те, которые пишут, разовьют. А тогда говорят.

Но дело не в Мессинге. Дело в моей маме. Ведь не знала она и не могла знать, откуда я вернулся и о чем разговаривал.

– Иди ужинать, – сказала она мне сердито. И когда я вышел на кухню и с большим подъемом принялся за здоровенный кус мяса из борща, мама предупредила с угрозой: – Вот что, Ромка. Вера тебе предлагала деньги на ремонт мотоцикла. Смотри не бери. Это последнее дело – брать деньги у женщины. Да еще у такой, что старше тебя.

Я уже привык к маминым штукам и все же чуть не подавился. Вера мне в самом деле предложила денег на ремонт мотоцикла.

– Я сама тебе дам. Хоть с деньгами у нас сейчас не очень… Мог бы сразу сказать, сколько нужно. Слишком загордился. – Она чуть улыбнулась. – Ладно. Віз ламається, чумак розуму набирається. [7]7
  7 Воз ломается, чумак ума набирается.


[Закрыть]

Я искоса посмотрел на маму. Она многое замечает в других. Телепат. Но заметила ли она в самой себе, что не меньше меня боится – а вдруг Виктор узнает?

– Ой, Ромка, Ромка, – сказала мама. – «Буде каяття, та не буде вороття». [8]8
  8 «Будет раскаяние, но не будет пути назад».


[Закрыть]Какой-то ты нестойкий. Нужно было тебе в армию… А почему ты в партию не поступаешь?

Я растерялся. У мамы повороты мысли – как на слаломе.

– Сами же говорите, что нестойкий. Значит, рано еще.

– Я хочу, чтоб ты был партийным.

Перед тем, как включить станок, я еще немного покантовался, посмотрел свежий номер нашей многотиражки «Завод заводов». Черным шрифтом под рубрикой «Береги время» там было напечатано:

«За эту минуту на земле родилось 114 человек. Шесть из них – близнецы. 68 человек вступили в брак. Добыто 3 тысячи тонн угля, выплавлено 700 тонн стали и чугуна. Выпущено 4600 пар обуви. Сделано 68 автомашин. Выкурено 280 тысяч сигарет и папирос. Куплено 110 тысяч газет. Съедено 4 тысячи тонн пищевых продуктов.

Что ты успел за эту минуту?»

Странный вопрос. За эту минуту я, как и все, к кому обращалась наша многотиражка, успел только прочесть эту заметку.

Но и вообще в этот день мне не удалось попасть в число людей, которые так много сделали, съели и выкурили. Я потерял с час, пока перестраивал станок на новую деталь. В рабочее время собирал профсоюзные взносы. Есть у нас такие деятели, что из них только тысячетонным прессом взносы выдавишь.

Кроме того, я раздумывал о нашем вчерашнем разговоре с Вилей, а философия не способствует производительности труда.

– Послушай, – спросил я у Вили, – это Маркс сказал, что свобода осознанная необходимость?

Виля обрадовался так, словно всю жизнь ждал от меня этого вопроса.

– Грубая ошибка. И распространенная. Правда, обычно считают, что это выражение Энгельса из «Анти-Дюринга». А в действительности первым написал это Бенедикт Спиноза, а развил эту мысль Гегель. Энгельс, конечно, был согласен с Гегелем, но внес некоторые, так сказать, уточнения. Он говорил, что осознание необходимости является лишь условием свободы, а не самой свободой. А свободой в «Анти-Дюринге» Энгельс называет способность принимать решения и господство над нами самими и над внешней природой.

В общем, я уже убедился, – пока сам не сядешь за этот «Анти-Дюринг», черта лысого что-нибудь поймешь.

А после обеда в цех пришел Шурик Лисовский. Привел каких-то американских инженеров. Я его не видел с экзаменов на аттестат зрелости. Шурик и в школе не был дистрофиком, а сейчас его совсем разнесло. Это был единственный парень в нашем классе, который приносил с собой в школу термос с какао и запивал им на переменках бутерброды. Первый ученик. А парень средний. Сейчас на нем был новенький, необмятый костюм, белая рубашка, казалось, светилась, галстук сверкал.

Куда мне было против него при моих кедах, в моих хлопчатобумажных штанах с несмываемыми пятнами масла, в моей мятой клетчатой рубашке.

Когда мы с ним здоровались, я ему почтительно подал запястье правой руки. Шурик пожал мне запястье, как будто так и следовало. Как будто в самом деле боялся запачкаться.

Он спихнул ненадолго своих американцев нашему начальнику цеха Лукьяненко, который запросто чешет по-английски, и рассказал мне, что учится на международном факультете, что будет дипломатом, а может, пойдет и по научной линии – в аспирантуру. И как-то так у него ловко получилось, что он мне искренне сочувствует в связи с тем, что меня на большее, чем токарь, так и не хватило.

– Где уж нам уж, – сказал я. – У тебя нет пятачка? Шура порылся в карманах.

– Нет, – сказал он нерешительно. – Но может, тебе больше?.. Так я…

– Странно, – перебил я его. – Во всем остальном ты совсем похож на свинью. Только пятачка и не хватает.

Шуру этим не проймешь. Он только самодовольно улыбнулся:

– Ты так и остался шутом.

Это врут, когда говорят «легкие и светлые школьные годы». Не легкие. Мне сейчас легче. Слишком многое нужно было решить. Слишком во многом разобраться. В себе. И в других.

Я никогда не был лучшим учеником. Не был и худшим. Но когда обо мне мои соученики говорили со снисходительной усмешкой «шут», они не понимали, что это я их защищал от всех несправедливостей, способных поломать любую душу.

Но что Шурику до этого. Его душу, как дождевого червя, всегда можно было разрезать на куски, и каждый кусок без особых огорчений полез бы в свою сторону.

Шут. Школьное прозвище. А Теркин шут? Вася Теркин, который помогал людям в самые трудные минуты. Тоже шут?

После работы я забежал в парикмахерскую. Это совсем небольшая парикмахерская при нашем клубе. В ней только один мастер – Миша, с лицом, которое обрастает щетиной через час после бритья, с грустными умными глазами и несмешными анекдотами. То есть сами по себе они, возможно, и смешные, но Миша их очень несмешно рассказывает.

– Постричь? – спросил Миша и, обращаясь к двум школьникам, которые ждали, пока Миша лишит волос какого-то замурзанного парня ясельного возраста, пояснил: – Этот товарищ – основатель нашего учреждения и поэтому имеет право стричься, бриться и одеколониться вне очереди.

– Нет… Я на минутку…

Миша обязался бесплатно стричь меня, Вилю и Николая до самой нашей смерти. «Или моей», – не забыл он уточнить.

Он мотоциклист, но не гонщик, а болельщик, сам он ездит на дорожном мотоцикле. У него «Ява-250». Как-то он зашел к нам, ему нужно было заменить сальник, и с тех пор мы подружились.

Он принадлежал к тому типу людей, которым поручи пришить пуговицу – пришьют так, словно на нее будет пристегнуто северное полушарие земли к южному. Серьезный человек. По его мнению, больше всего парикмахеров на душу населения было на Запорожской сечи. Все запорожские казаки брили головы наголо, оставляя только чуб, «оселедець», хохол – отсюда и пошло это выражение «хохлы». И кто-то должен был регулярно брить эти головы и холить чубы.

Мы с Вилей сначала пристроили к электрической машинке для стрижки трубку портативного пылесоса и написали плакат: «Фирма гарантирует, что ни один волос не упадет с головы клиента на его пиджак».

Затем Николай предложил ввести в парикмахерской НОТ – научную организацию труда.

Самым отстающим участком у Миши было бритье. Он не успевал брить желающих. Мы поставили в две электробритвы «Харьков» вместо их слабосильных электромоторчиков гидротурбинки, связали их шлангами с водопроводным краном, и бритвы заработали как звери. Теперь тот, кто хочет побриться у Миши в парикмахерской, может это сделать в порядке самообслуживания, побрызгать на себя одеколоном, сказать «спасибо», бросить в прозрачную пластмассовую копилку десять копеек и уйти.

От более мощного пылесоса «Уралец» мы провели шланг к креслу и соорудили несложное кнопочное управление. Волосы с пола убираются автоматически. И наконец, вместо этих традиционных парикмахерских простынь по нашему предложению Миша ввел эффектные голубые фартуки из полиэтиленовой пленки. Волосы по ним легко скатываются вниз, и дезинфекция такого фартука занимает всего несколько минут.

Виля выдвинул еще идею завивки токами высокой частоты, но Миша отказался – он женщин не обслуживает. А завивающихся парней презирает.

– Новый анекдот, – сказал Миша. – Женщина ведет собственную машину и вдруг видит двух электриков, которые взбираются на столбы. «Посмотри на этих идиотов, – говорит она мужу. – Они решили, что я первый раз села за руль».

Я вежливо посмеялся. Миша оценил это. – Сколько? – спросил он.

– Нет, – сказал я. – Не деньги. Тут у меня целый список. Запчасти.

– А на когда?

– Побыстрей.

Миша просмотрел мой список.

– Хорошо. Достанем.

Скоро мой конек встанет на ноги. На Мишу можно положиться.

– Все они психи, – убежденно сказал Виля.

– Кто?

– Люди.

– Почему?

Виля, удивленно подергивая себя за бородку, рассказал, что вчера вечером он подъехал к стоянке такси на площади Калинина. Очередь была, как в кинотеатре на новый фильм «детям до шестнадцати…». Заднюю дверцу уже открыл матрос со своей девочкой, как вдруг, минуя очередь, к машине подбежал какой-то уже немолодой, лет сорока, человек, седоватый, плотный, с одышкой. Он заявил возмущенной очереди: «Преследую преступника!» – и плюхнулся на переднее сиденье.

– За тем таксиI – скомандовал он, отдуваясь.

– Важное дело? – спросил Виля.

– Очень важное.

– Может быть, стрельба?

– Почему стрельба? – удивился пассажир, а потом сказал: – конечно, может.

Виля пошел на красный свет. Еле проскочил перед колесами троллейбуса. Такси, за которым они гнались, подъехало к вокзалу. Виля за ним. Пассажир выскочил.

– Я с вами, – заявил Виля и вооружился заводной ручкой. Из такси, которое они преследовали, вышла женщина. Тоже уже немолодая, крашеная блондинка.

– Бэлочка, не уезжай! – бросился к ней пассажир и грохнулся перед ней на колени. На вокзальной площади. Между машинами. А Виля стоял неподалеку, спрятав за спину свою заводную ручку.

В общем, он их обоих повез назад. Ехали они молча, прижавшись на заднем сиденье друг к другу. У обоих были счастливые лица.

– Психи, – закончил свой рассказ Виля.

Это было вчера, а сегодня сам Виля поступает как псих. Только в другом роде. И меня втянул в это дело. Уговорил меня пойти с ним на защиту кандидатской диссертации. Какой-то В. С. Громыко – однофамилец, а может, родич министра иностранных дел – будет защищать свою диссертацию на звание кандидата философских наук. Виля собирался там выступить. Испортить этому человеку аппетит перед банкетом.

– И что, там каждый, кто придет с улицы, может так запросто говорить что ему захочется? – спросил я. Я совершенно не представлял себе, как защищаются эти диссертации.

– По правилам – каждый.

– И даже я, если бы захотел?

– Можешь и ты.

– Ты меня не разыгрываешь?

– Нет.

В общем, это интересная штука – защита диссертации. Каждому человеку стоит хоть раз пойти посмотреть. Что-то вроде товарищеского суда, где всем заранее известно, что подсудимый будет оправдан. Но для порядка читают вслух характеристики, отзывы авторитетных товарищей, а подсудимый все равно волнуется, непрерывно облизывает губы и ежеминутно почему-то нервно лезет в правый карман пиджака, но ничего оттуда не вынимает. Может, этот самый В. С. Громыко, когда еще учился в школе, держал в кармане шпаргалки?

– Не нужно, – сказал я Виле. – Видишь, что с человеком делается.

Но Вилю разве остановишь.

– Это вопрос принципиальный, – огрызнулся Виля. – И ты меня не толкай на путь ложной скромности и неуместной сдержанности.

И Виля действительно испортил аппетит этому будущему светочу философской мысли. Правда, мне показалось, что это не так уж часто бывает, как говорил Виля, чтоб посторонние выступали при защите диссертации. Уж больно зашептались в зале, когда он появился перед столом президиума, слишком большое удивление было на многих лицах. В общем, я себя чувствовал, по выражению мамы, «як собака на хрестинах», [9]9
  9 Как собака на крестинах.


[Закрыть]а Виле – как с гуся вода.

– У меня несколько частных замечаний, – сказал Виля, – которые, однако, касаются сути всей диссертации. Прежде всего, на странице двадцать седьмой своей интересной работы автор цитирует известные слова Эйнштейна: «Человек стремится создать для себя наиболее приемлемым для него способом упрощенный и понятный образ мира»…

Виля не держал в руках никакой бумажки. Как всегда, цитату и страницу он шпарил на память, и, как всегда, это произвело на присутствующих оглушительное действие. В общем, многие даже рты поразевали.

– Но уважаемый диссертант, – продолжал Виля, – неверно и упрощенно понимает эти слова «наиболее приемлемым для него способом». «Образ мира» – это значит модель, которая улучшается по мере развития науки и собственного опыта человека. Но модель эта в работе, которая сейчас обсуждается, уж слишком отличается от того, что моделируется. Можно, конечно, моделировать килограмм сахара, положив на другую чашку весов железную гирю. Но мы получим модель веса сахара, а не его сладости или питательности. Вот такая примерно модель и получается в диссертации. Неправильная перцепция соотношения действительности и ее модели не могла не вызвать и других ошибок. И они действительно имеют место. Особенно в таком существенном вопросе философии и этики, как счастье. На странице диссертации пятьдесят восьмой приводятся слова Короленко: «Человек создан для счастья, как птица для полета». Владимир Галактионович Короленко, безусловно, был замечательным писателем и очень образованным человеком. И все-таки у него был пробел в образовании. Он, как и наш диссертант, плохо знал Вольтера. Иначе Короленко не написал бы этих слов. Потому что задолго до Короленко Вольтер заметил: человек создан для счастья. На всем протяжении человеческой истории эта истина еще ничем не была опровергнута, кроме… фактов.