Текст книги "Весёлый Роман"

Автор книги: Владимир Киселев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 18 страниц)

Чтобы ответить «да», нужно засучить рукава и работать, обливаясь потом, черпать жизнь полными пригоршнями, погружаться в нее целиком. Ответить «нет» легко, даже если ты должен умереть. Надо только неподвижно сидеть и ждать. Ждать, чтобы остаться жить, и даже ждать, чтобы тебя убили.

Жан Ануй, Антигона

ОПТИМИСТИЧЕСКИЙ РОМАН

Парня зовут Ромкой, Романом. У него странноватая для непривычного уха фамилия: Пузо. Впрочем, на заводе, где парень работает, она не вызывает насмешек, напротив, на парня поглядывают с уважением, потому что это известная на заводе фамилия Героя Социалистического Труда, отца Романа.

Романа любит замужняя женщина, и он любит ее. Это чувство «недозволенное», но серьезное, оставляющее на сердце рубцы и закаляющее душу. А потом Роман хоронит друга, умершего от страшной болезни, саркомы, и из благородства, а еще больше потому, что не нашел себя, женится на юной вдове друга. Но семейная жизнь у них не ладится, и, расставшись с женой, Роман тоскует по неродной дочурке… И еще немало другого, сложного и грустного, случается в этой книге. В конце книги он принимает решение стать военным, ибо «это очень красиво – голубь мира с веточкой в клюве. Но защищает наше дело не он. Защищают самолеты с бомбами на брюхе. Ракеты. Танки».

Так почему же серьезная книга эта названа «Веселым романом»? Конечно, можно бы сослаться на то, что веселый Роман – это только герой, а не произведение. Однако Владимир Киселев не случайно и не напрасно наделил героя именем, совпадающим с обозначением жанра, и придал названию книги многозначительную двусмысленность.

Да, Роман в самом деле веселый парень, расположенный к неожиданным, а порой и рискованным шуткам. Он способен унести из зала суда старую скамью подсудимых (разумеется, заменив ее новой), потому что старый клен нужен дяде Пете – великому мастеру, чтобы сделать бандуру. Или он может, мобилизовав окрестных мальчишек и зверски проработав целую ночь, увешать яблоками тополь у хаты колхозного кладовщика, чтоб навсегда отучить его от воровства. И Рома умеет заговорить зубы любой продавщице и познакомиться с любой девушкой на улице, да так, что она посмеется, но не обидится. Еще в школе его за это прозвали шутом. Но любящее сердце прозорливее. Вера – та самая замужняя женщина – однажды рассказала Роме, как она его впервые заметила: «…вдруг… ты встал в такую позу, как будто опираешься локтем на барьер или ограду… Ты стоял так, как это делают мимы в цирке или на эстраде. Но на сцене это никогда не производит такого впечатления». Те же ассоциации («цирк», «эстрада»), но без оскорбительного, нередко ранившего Рому словечка «шут»… Более того, от «цирка» этого, вероятно, и ведет свое летосчисление Верина любовь, ставшая между нею и ее сильным, умным, красивым мужем. Потому что мужу, надо думать, недоставало того, что щедро раздаривал Роман, – легкости, юмора. Но именно легкости, а не пустого и суетного легкомыслия. В книге много страниц, которые оставят у читателя светлое, радостное ощущение, а некоторые, если читатель не обделен чувством юмора, вызовут искренний смех.

Ранее написанные романы Владимира Киселева («Человек может», «Воры в доме») тоже насыщены философскими раздумьями, опирающимися на разнообразные «книжные» сведения, вытекающие из знания самых удивительных и неожиданных вещей – от химии до оружейного дела и персидской поэзии. Таково общее отличительное свойство прозы Киселева. Однако в «Человеке может» или «Ворах в доме» то были знания авторские, либо они вкладывались в уста соответствующим героям, нередко профессионалам. В «Веселом романе» повествование ведется от первого лица, от имени Ромы – обыкновенного молодого рабочего, которого от сотен таких же как будто не отличает даже то, что он заочно и не слишком старательно учится в автодорожном институте.

Хемингуэй писал в «Смерти после полудня»: «Если людям, которых писатель создает, свойственно говорить о старых мастерах, о музыке, о современной живописи, о литературе или науке, пусть они говорят об этом и в романе. Бели же не свойственно, но писатель заставляет их говорить, он обманщик…» На Западе принято считать, что так называемый «простой человек» не касается «высоких материй». Он и правда их там редко касается: ему по большей части не до этого.

Ромка ничего, даже само собой разумеющегося, не хочет принимать слепо, на веру, но это не делает его слабее, а, напротив, убежденнее в правоте коммунистических идеалов. Потому что убежденность сильнее веры и потому что истина не боится проверки. Ромка и его друзья (особенно Виля – шофер такси и студент философского факультета) как бы играючи и в то же время серьезно, по самому высокому счету ставят вопросы к жизни, разглядывают еев разных аспектах и поворотах, стремясь постичь еесмысл. Владимир Киселев не нарушает хемингуэевского требования: его герои рассуждают о ценности и стоимости, о свободе и необходимости, спорят о счастье и истине, ибо им «свойственно» рассуждать и спорить обо всех этих вещах.

В героев Киселева веришь, веришь в их правдивость и безыскусственность, в то, что они не сконструированы ради примера, с дидактической целью, чтоб заставить читателя всплеснуть руками и удивиться: какие, дескать, умные у нас молодые рабочие, как они выросли за последние годы! Однако именно потому, что дидактическая цель не задана наперед, автор ее достигает.

Такого Ромку, каков он есть (с его мальчишеством и добротой, с его наивностью и начитанностью, с его опрометчивостью решений и непоколебимостью принципов, даже с его неизменным мотоциклом), вылепила советская действительность, окружение более широкое и более узкое, включая семью – пеструю и именно поэтому типично советскую: с отцом – слесарем-наладчиком, матерью – домохозяйкой и бывшей партизанкой, братом – профессором медицины, одним дядей – адмиралом, другим – литейщиком. Но есть в Ромке и что-то свое, то, из-за чего именно он (а не Виля, скажем) оказался главным героем книги. Это легкость, веселость, о которых уже говорилось и которые точнее еще было бы обозначить словом «оптимизм». Разумеется, оптимизм – свойство советского человека вообще, но между отдельными индивидами распределяется оно неодинаково. Так вот Ромка Пузо наделен им за десятерых мрачноватых и неулыбающихся. В этом главный секрет его обаяния и моральной силы. Даже к мотоциклу своему он относится как к живому существу, поэтизирует своего «красного конька-горбунка».

«…Ни золото, ни драгоценные камки не сравнить с тем, что можно увидеть, если поднять крышку бака эмульгатора, в котором готовится водно-масляная смесь для охлаждения резцов моего станка. Немыслимая красота – нет ей равной. Я бы часами мог глядеть на эту смесь – она вся светится, вся играет красками, в которых, как и должно быть во всем красивом, есть своя последовательность…» – таким видит мир Ромка. И человек, который видит таким мир, просто не способен его не утверждать, несмотря на боль и на горе, которые в мире этом встречаются, а где-то еще и господствуют. И человек этот просто не может не сделать борьбу за коммунистическую идею целью своей жизни, не может не быть убежденным в ее непременном осуществлении.

Эта убежденность, этот оптимизм бросают яркий свет на всю книгу – перед нами воистину «Веселый роман».

Д. Затонский, член-корреспондент Академии наук УССР

Весёлый роман

Так мне вчера и не удалось узнать, в чем смысл жизни.

Мы летели, как призраки, по ночному Крещатику. Как марсиане. В белых касках. В черных кожаных куртках. Под неземной джаз, в котором бушевал сторукий ударник.

На улице не было ни души. Лишь на углу перед гостиницей «Москва» стоял милиционер. Он испугался и подул в свой свисток.

– Как вы это делаете, ребята?

– Космический полет, отец, – ответил Николай.

Милиционер с виду был ничуть не старше Николая. Сержант с маленькими светлыми усиками.

– А зачем это вы?..

– Соревнование выиграли. Кросс. Хочешь попробовать?

– Разве можно? – смутился милиционер.

– Начальство спит и видит сны о доблести и славе, – пропел Виля. – Другого такого случая не будет.

– Ну ладно, – нерешительно сказал милиционер. – Только разик. Вы что, выпили?

– Мотоциклисты не пьют, – отрезал Николай, стараясь дышать в сторону. – Понеслись.

Я наклонился, уперся руками в колени, и, когда сержант разбежался и оттолкнулся от моих плеч, я слегка подал вверх, и он пролетел вперед, пробежал, удерживая равновесие, и натолкнулся на Вилю.

– Давай же! – закричал Виля.

А я уже бежал за милиционером и летел по воздуху в адском ритме сумасшедшего ударника.

– Хватит, ребята, – сказал милиционер. Он запыхался. Вам куда?

– К выставке.

– Здорово, – сказал милиционер. – Только как вы доберетесь? До самой выставки прыгать будете?

Виля показал свои сплошные зубы.

– Долетим.

Милиционер остановил проезжавший грузовик.

– Куда едете?

– В холодильник, – ответил пожилой хмурый шофер.

– По дороге, – решил милиционер. – Не довезете ребят?

– Пусть садятся, – неохотно согласился водитель. Мы взлетели в кузов.

– От холодильника вам ближе будет, – махнул рукой милиционер. – До свидания, хлопцы.

– Счастливо оставаться, товарищ сержант! – не очень дружно гаркнули мы, милиционер поднес палец к губам – «не шумите», – и машина тронулась.

Мы стояли на грузовике, держась руками за кабину, и время от времени касались друг друга плечами. Впервые в жизни я побывал сегодня на пьедестале почета.

Нет, это были не международные соревнования. И не республиканские. И даже не городские. Это были соревнования нашего мотоклуба. «Междусобойчик» – как выражается Виля. И все-таки нам было здорово приятно, что мы заняли первые места. Николай предложил отметить это дело. Прямо с финиша мы отправились в летний ресторан над Днепром, а когда ресторан закрыли, оказалось, что Виля запасся еще одной бутылкой терпкого болгарского «Мелника», и, неторопливо попивая по очереди из горлышка, мы еще долго сидели на днепровском склоне, окутанном запахом разогретых трав, и трепались обо всем на свете.

– Что значит смысл жизни? – спросил Николай. – Такой вопрос сам по себе не имеет смысла. Природа – не бог и, когда создавала человека, не могла ставить перед собой каких-то сознательных целей. Так что смысл жизни в жизни.

– Во всякой? – язвительно спросил Виля по прозвищу Талмудист. Охотно откликается и на кличку Начетчик. Да и вообще он не Виля, а Игорь. Вилей его почему-то зовут дома и близкие друзья.

– Ну… не во всякой.

– Вот тут-то и собака, – сказал Виля и подергал свою новую бородку. Он привел цитату из какого-то древнего грека, который писал, что истина, прекрасное и добро – это и есть то, ради чего люди трудятся, а иногда и жертвуют собой.

– Истина, добро, прекрасное, – повторил Николай. – А те, кто делает бактериологическое оружие?.. Или… В печать просочилось сообщение, что элемент номер девяносто восемь по таблице Менделеева обладает критической массой всего в несколько граммов.

– Ну и что?

– Ничего. Если это правда, то можно будет делать атомные бомбы величиной с орех…

– А может, атомные двигатели величиной с орех? – возразил Виля.

Я поддержал Николая, а Виля снова выпалил в нас цитатой из какого-то своего древнего философа, и разговор в конце концов перешел на одну из самых больших загадок жизни и природы – на двухтактные двигатели, в которых невозможно рассчитать, как взаимодействуют блуждающие волны в выпускной системе, и конструкторам приходится действовать методом «проб и ошибок».

Промчаться по ночному Крещатику «чехардой» предложил Николай. Он снял с плеча и засунул в карман свой транзистор, и эта музыка, и эта непривычно пустынная улица, и этот полет – все это вместе сложилось в какое-то особое ощущение щекочущего и бодрящего холодка в груди.

Сейчас, когда я встречаюсь на улице с бывшими своими одноклассниками, они мне говорят: «Привет рабочему классу!» А я отвечаю: «Привет бюрократам!»

Но если разобраться – я не «рабочий класс». А они не «бюрократы».

Когда я сдал последний экзамен на аттестат зрелости и пришел домой, батя открыл холодильник, поставил на кухонный столик четвертинку «Московской» и сказал:

– Ну вот что… давай выпьем по чарочке и поговорим про жизнь.

Это он потому так расхрабрился, что мама уехала к Феде. У Феди родился очередной ребенок. Четвертый. Мальчик. У него уже были Леша, Миша и Коля. Четвертого, если пацан, Федя обещал назвать как меня – Ромкой.

Батя налил по стопочке, мы выпили, закусили холодными помидорами и сайрой прямо из банки, потом снова выпили, батя удивился, что я не морщусь, и неодобрительно буркнул:

– Ну знаешь… Тогда уж и закуривай.

Потихоньку я курил сигареты, и сейчас у меня в кармане была пачка «Шипки», но я закурил вместе с батей его «Беломор».

– Так что ты дальше думаешь делать? – спросил батя.

Об этом уже давно велись разговоры в нашей семье. Мама считала, что я должен идти в военное училище. Армия меня обломает. Федя решил, что мне нужно поступать в медицинский институт, потому что у него там связи. Мой друг по мотоклубу Николай уверял, что, если я поступлю в автодорожный, мне там цены не будет.

А я – не знал.

– Ты Докошенко знаешь? – спросил батя.

– Знаю.

Докошенко наш сосед по дому, этажом выше живет. Молодой инженер. На одном заводе с батей работает.

– Но того, какой он инженер, ты не знаешь, – продолжал батя. – А он хороший инженер. Перспективный. Мастером работает. И дело понимает. А сколько он получает, знаешь?

Я не знал, сколько получает Докошенко.

– Девяносто восемь. А сколько я получаю?

Это я знал. Батя получал почти в три раза больше.

– То-то и оно. И я тебе так советую – иди к нам на завод. Осмотришься, поработаешь. А учиться можно заочно.

Мне представился магазин спорттоваров, сколоченные из досок ящики, скрывающие новенькие красные мотоциклы «Ява-350». И продавец вместе со мной выдергивает ломиком гвозди из ящика. Я вывожу мотоцикл на улицу.

– Хорошо, – ответил я. – Я и сам думал.

– Мотоцикл купишь, – сказал батя.

Я посмотрел на него сердито. Я не люблю, когда догадываются о моих мыслях.

Говорят, наше время – время высоких скоростей. Только кто их ощущает? В реактивном самолете совсем не чувствуешь движения. Сидишь в кресле, а под тобой медленно движутся облака. В просветы между облаками земля проглядывает. Я летел на ТУ из Киева в Москву.

Поезд? Квартира на колесах. Нет даже того ритмичного постукивания на стыках рельсов, которое так мне нравилось, когда я ездил на поезде в детстве. Теперь укладывают бесстыковые рельсы, а на вагоны ставятся какие-то новые подшипники и амортизаторы, так что вроде и не едешь.

Автомашина? Я обкатывал Федину «Волгу». Из-за ограничителя больше шестидесяти при обкатке не выжмешь. Так вот, при шестидесяти километрах в час кажется, что твоя автомашина ползет как черепаха. Грузовики обгоняют.

Только мотоцикл. Только мотоцикл дает человеку настоящее ощущение скорости. Ты близко к земле, и дорога летит под тобой, и ветер бьет в лицо, и шмель, как пуля, врезается в прозрачный щиток. Мотоцикл – вот единственное средство ощутить настоящую скорость конца двадцатого столетия.

Когда я с кем-нибудь знакомлюсь, я стараюсь не называть своей фамилии. Для знакомства с девушками я даже придумал такую формулу: «Роман, сын Алексеев». Звучит привлекательно, непонятно и архаично. Дело в том, что наши предки – запорожские казаки – оставили нам смешную фамилию. Пузо. Роман Пузо. С такой фамилией нельзя поступать ни в театральный, ни в художественный институт. Артист Роман Пузо. Художник Роман Пузо. Помрешь со смеху.

В Ленинграде у меня родной дядя. Он известный человек. В День Военно-Морского Флота его всегда в газетах упоминают. Вице-адмирал Михаил Иванович Пазов. Так вот у него фамилия не Пузо, а Пазов. Это он еще в молодости так переименовался.

Моего старшего брата Федю называют на французский лад: профессор Пузо.

Но, когда я пришел на завод, фамилия Пузо никого не удивила, ни у кого не вызвала улыбки. Даже наоборот – на меня смотрели не без уважения. На заводе она давно известна. Это фамилия моего отца, авторитетнейшего слесаря-наладчика.

Так вот у нас такая семья: отец рабочий, а дядя вице-адмирал. Я токарь, а мой старший брат Федя – профессор, доктор медицинских наук. Лечиться, правда, мы стараемся не у него. Если уж кто заболеет – приглашаем участкового врача. С Федей всегда какая-то чепуха получается. Заболела недавно у наших соседей бабка – Мария Афанасьевна. Попросила: позовите Федю. Позвали. Он осмотрел ее, протер очки и говорит:

– Простудились вы, Мария Афанасьевна. Нужно будет этазол принимать. Я сейчас выпишу.

Клава, невестка Марии Афанасьевны, продавщица из нашего «Гастронома», сразу же вмешалась:

– У мамы от этазола крапивница по всему телу. Может, лучше сульфадимезин?

– Можно и сульфадимезин, – согласился Федя. – И банки неплохо бы.

– От банок у меня сердце болит, – сказала старуха. – А горчичники можно?

– Конечно, конечно, – подхватил Федя. – Очень хорошо горчичники.

– А может, ей пенициллин нужен, уколы? – спросила Клава.

– Не помешает, – сказал Федя. – Сейчас я напишу, пусть сделают уколы.

Нет у него той авторитетности, с которой разговаривают обыкновенные участковые врачи. Может, правда, когда какое-нибудь серьезное заболевание, он не соглашается с тем, что ему подсказывают. Может, в таких случаях он говорит что-то определенное. У нас как-то никто всерьез не болел. Но для обычных случаев вроде гриппа он совсем не подходит – только авторитет медицины подрывает своей покладистостью.

Один дядя у меня, как я уже говорил, адмирал и живет в Ленинграде. А другой, мамин брат, Степан Игнатьевич Князюк – литейщик. Дочка его, моя двоюродная сестра Шурочка, – портниха, в ателье работает. Это она мне сшила джинсы, которыми я горжусь. Не те пижонские джинсы, какие теперь все носят, а настоящие, из плотного брезента. Если их поставить, они будут и без человека стоять. Такие и нужны мотоциклисту – ни ветер, ни дождь сквозь них не проберутся. А блестящие кнопки везде, где только можно, мне прикрепил часовщик, который работает в будочке у нас на углу. Уж он не пожалел металла.

Черную кожаную курточку с девятью замками-«молниями» и белыми витыми кожаными погончиками Федя мне привез из Австралии. Белую каску и пластмассовый щиток-забрало выдали в клубе. Перчатки-краги я купил в магазине спорттоваров. Это все не пижонство. Я однажды шел по шоссе без перчаток. И не на такой уж большой скорости – километров семьдесят-восемьдесят. По мизинцу врезал встречный майский жук. Я думал, что без пальца останусь. Честное слово, даже взвыл.

Ну и мотоцикл я купил себе уже через месяц после того, как поступил на завод. В рассрочку. Мы все покупаем мотоциклы в рассрочку. Машина зверь. «Ява-350». Мы с Вилей здорово с ней повозились. Поставили гоночный руль с катушечным регулятором газа. Движение руки – и дроссель полностью открыт. Это у нас такая мода – какой бы драндулет у тебя ни был, а руль ставится гоночный, шириной восемьдесят пять сантиметров. Совсем другой вид. И вручную отполировали камеру сгорания и каналы. С места берет девяносто километров, до того приемист.

У нас в Киеве побывал чешский инженер с завода «Ява». Когда он посмотрел наши машины – только языком поцокал и головой покачал.

– Прецезионная работа. Ювелирная техника. Можно на международной выставке показывать.

Конечно, они на заводе при массовом выпуске не могут так отполировать каждую деталь.

Я люблю свою машину. И доверяю ей.

– Для чего тебе столько яиц? – спросил я у Николая.

– Тетка просила.

Он жил с теткой.

– А как мы их довезем?

– Ничего, довезем.

Он решил купить сотню яиц. Стоило посмотреть на то, как он это делал. Николай – обычно мрачноватый парень, с какой-то особой, чуть виноватой улыбкой. И все-таки все продавщицы ему улыбаются. Всегда. Сразу. Что-то в нем такое есть. Посмотришь на него хоть раз и понимаешь: вот уж хороший и надежный парень.

– А они не испортятся? – вдруг спросил Николай. – За месяц?

– Сейчас выясним.

Я уверил продавщицу, хорошенькую блондинку с телом взрослой женщины и совершенно детскими ясными глазками, что Николай построил дома инкубатор и собирается выводить цыплят, и допытывался, можно ли вывести цыплят из гастрономовских яиц. А она не знала и побежала консультироваться к заведующему отделом, тот тоже не знал. В конце концов я объявил, что мы проверим это экспериментальным путем, а яйца, из которых цыплята не вывелись, возвратим в «Гастроном».

Черт его знает что! Если кто-нибудь задерживает продавца трепом, другие покупатели всегда нервничают и ругаются. Когда это делаем мы с Николаем, вдруг оказывается, что никто и никуда не спешит, все вмешиваются в разговор – сплошное веселье.

И продавщица была довольна. Ну, в этом никакого особенного секрета нет. Просто нужно так с ней разговаривать, чтобы она чувствовала, что ты интересуешься ею как человеком. Но уж здесь притворяться нельзя. Нужно в самом деле интересоваться. Продавщица, вероятно, ощущает свой прилавок, как барьер между собой и покупателями. Так вот, весь секрет в том, чтобы она не чувствовала этого барьера.

Яйца мы покупали в «Гастрономе», который в самом начале Крещатика, недалеко от площади Ленинского комсомола. Мы вышли из магазина, Николай нес в руке коробку хорошо упакованных яиц, а я – четыре пирожка с мясом, завернутых в сразу промаслившуюся бумагу, и вдруг мы увидели, что навстречу нам идет о н а.

И я, и Николай, и все наши ребята хорошо знаем, что значит о н а. Это трудно только другим объяснить… О н а – это девушка, с которой ты хотел бы немедленно познакомиться, в которой есть какая-то особая привлекательность, что ли, ради которой оставил бы любую компанию. Эта девушка может быть даже не очень красивой, и плохо одетой, и может идти по улице с отцом или с мужем, и все равно мы сразу почему-то чувствуем, что это о н а.

У девушки, которая шла навстречу нам, была какая-то особенно броская фигура, то есть не фигура, а ноги, такие, как бывает, когда смотришь на манекен в витрине, но это не казалось противным, а, наоборот, было очень привлекательно. И румяные, с нежной и чистой кожей щеки. И волосы с двумя кудряшками на лбу, перевязанные красной газовой косынкой, свернутой, как жгут. И летние туфли без задников под лозунгом «ни шагу назад». И что-то такое в ней было… Ну, в общем, этого не объяснишь.

Мы одновременно ей улыбнулись. Она чуть-чуть улыбнулась нам в ответ и прошла мимо. Мы посмотрели ей вслед, но она не оглянулась. Тогда мы помчались к своим мотоциклам. Они стояли на боковой улице за углом. Николай закрепил коробку с яйцами на багажнике. Мотоциклы рванули с места, по Костельной мы вылетели на площадь Калинина, поставили мотоциклы и снова пошли навстречу девушке.

– Здравствуйте, – сказал я. – Давно не виделись. Девушка рассмеялась и прошла мимо. Она решила, что мы ее обогнали по другой стороне.

Мы возвратились на площадь Калинина, развернулись с такой скоростью, что успели увидеть номера собственных мотоциклов, и помчались на Прорезную.

– Здравствуйте. – Я снова поздоровался с таким выражением, словно вижу ее впервые. – Вам тут не попадались два таких же парня, как мы? Это, знаете, наши братья. У нас в семье шестеро близнецов.

На этот рев девушка была искренне озадачена.

– Как это вам удается? – спросила она, и мне показалось, что голос у нее как-то удивительно подходит к внешности – он был глубоким и чуть ленивым.

– Машина времени, – ответил Николай. – В наших руках машина времени. Только что мы побывали в далеком коммунистическом будущем, затем вернулись в Древний Египет, к Нефертити, и всюду мы встречались с вами.

– Хотите посмотреть на это чудо современной техники? – вмешался я.

Честное слово, мы не сговаривались. Но вели себя мы так, словно предварительно прорепетировали эту сцену.

– Хочу, – не задумываясь, ответила девушка.

– И достаточно вам будет произнести волшебное заклинание «врали, врем и будем врать, трижды восемь – сорок пять »,как наша машина доставит вас в любую географическую точку земного шара, – заявил я, подхватывая девушку под руку. Николай подцепил ее с другой стороны, и мы подбежали к мотоциклам.

– Куда вам? – спросил Николай, усаживая девушку на седло.

Я не услышал ответа, потому что мотоцикл Николая чуть из-под него не выскочил. Я только успел крикнуть вслед:

– Яичница!

Сто яиц! По восемьдесят копеек десяток! Порадует Николай свою тетку!

Воскресенье. Если лежать не двигаясь, совсем не больно. Но когда я поворачиваюсь, нога ноет так, что выть хочется. Хорошо, что это случилось в субботу. Отлежусь сегодня, а завтра пойду на завод. Щиколотка распухла, и появился синяк. Как говорили в нашем классе – гематома. Школьный врач – старая и серьезная Розалия Бенедиктовна – никогда не говорила, что Ромке в драке поставили фонарь под глазом, а всегда выражалась научно – «гематому». По этому слову можно узнать любого выпускника нашей школы.

Болит нога. Но я хорошо отделался. Могло быть намного хуже.

Я долго раздумывал, что сказать маме. И ничего лучше не придумал, как сообщить, что я свалился с лестницы. Главное, она поверила и потребовала, чтоб я «дыхнул».

– Ну что вы, мама, совсем как регулировщик водителю, который проехал на красный свет, – сделал я обиженное лицо.

– Почему я за всю жизнь, – спрашивала мама, – ни разу с лестницы не падала?

Я тоже никогда не падал с лестницы. Но ведь возможен такой случай?

В самом деле я полетел. И теперь понимаю, что значит состояние невесомости. В кабине космического корабля.

У моста Патона такой поворот влево. Слава богу, я скорость сбавил, потому что встречные машины шли. На повороте у меня было километров тридцать. Ну, сорок. Не больше. Я посмотрел влево, чтобы вписаться в поворот. И вдруг мотоцикл просто ушел из-под меня. Руль вырвало из рук. Меня понесло по воздуху. Вверх и влево. Мне казалось, что я летел невероятно медленно. Как во сне. И на шоссе я плюхнулся как-то легко и плавно. Даже не ушибся. Только нога подвернулась, и я чуть не попал под колеса огромного минского самосвала. Давно не слышал, чтоб так ругались, как этот водитель. Умеет человек выразить свои мысли. А мотоцикл лежал на боку и вовсю крутил колесами.

Какая-то сволочь вылила масло на шоссе. Как я этого не заметил? Колеса вдруг лишились сцепления и словно закрутились в пустоте. Поэтому я и полетел. Обошлось. Все могло быть хуже. Просто повезло.

Мама стирала. Из ванной доносился ее голос. Она пела. Я эту песню слышал, может, тысячу раз, но сейчас почему-то впервые как-то по-особому почувствовал ее.

 
По-над лугом зелененьким,
По-над лугом зелененьким
Брала вдова льон дрiбненький.
Вона брала, вибирала,
Вона брала, вибирала,
Тонкий голос подавала.
 

И я ярко, отчетливо, как в кино, увидел этот луг и женщину, которая, наклоняясь, вырывает из земли мелкий, неуродившийся лен. За нею остается прорванный ряд. Она поет тонким голосом, похожим на голос моей мамы. Это особый, высокий голос женщин, которые девушками «спiвали на сiльських вечорницях».

 
А Василю сiно косить,
А Василю ciно косить,
Тонкий голос переносить.
 

Коса «джик-джик», и трава ложится ровными полукружьями, а Василий… а что Василий? Что значит «тонкий голос переносить»? Так нельзя сказать в обычном разговоре. Так можно выразиться только в песне… Очевидно, переживает, когда слышит этот голос. И голос этот словно по сердцу его режет? А может быть, «тонкий голос переносить» обозначает совсем другое? Он подхватывает песню, как бы переносит ее к себе на луг?

 
Кинув косу додолоньку,
Кинув косу додолоньку,
А сам пiшoв додомоньку.
Ciв до столу, похилився,
Ciв до столу, похилився,
Тяжко-важко зажурився.
 

Бросил косу на землю, и она вонзилась острым концом в короткую щетку скошенной травы, а сам, не оглядываясь, пошел домой, сел к столу, опустил голову на руки и загрустил.

 
Прийшла мати та й до хати,
Прийшла мати та й до хати,
Стала Василя питати.
 

Пришла мама и стала выпытывать у Василия, почему он такой грустный. Так же поступила бы и моя мама в таком случае.

 
Ой, Василю, що думаеш,
Ой, Василю, що думаеш,
Чем не п”пєш i гуляєш?
 

А почему Василий должен пить и гулять? Наверное, было воскресенье, как сегодня. А в воскресенье всегда пили и гуляли.

 
Дозволь, мати, вдову брати,
Дозволь, мати, вдову брати,
Toдi буду пить-гуляти.
 

Жениться на вдове?.. Но ведь тогда… значит, она не была старой, как моя мама. Она была молодой. Как жена нашего соседа Алексеева. Может, у нее был ребенок. Мальчик, как у Алексеева. Или еще совсем не было детей и она была еще моложе. Как Лена, которую Николай увез на мотоцикле с коробкой яиц, прикрепленной к багажнику, а теперь собирается жениться на ней. Странно. Я никогда об этом не думал. И муж у нее умер молодым. Слетел с мотоцикла?.. Или тогда еще не было мотоциклов… Заболел чем-нибудь?..

 
Не дозволю вдову брати,
Не дозволю вдову брати, —
Вдова вмiє чарувати.
 

Чарувати – значит колдовать. Но, может быть, – очаровывать?

 
Вчарувала мужа свого,
Вчарувала мужа свого,
Причарує й сина мого.
 

Мама умолкла. Но я вспомнил, что дальше были еще такие слова:

 
А я чарiв не боюся,
А я чарiв не боюся.
Та й на вдовi оженюса.
 

Он женится на вдове. Но в песне не говорилось, как они будут жить. С его мамой? Не хотел бы я жениться на девушке, которая не понравится моей маме. Это была б не жизнь. Мама нас бы съела.

Что там говорить – все у нас боятся мамы. И я, и батя, и Федя. Бате я с самого детства говорю «ты», а ей – «вы».

Нет, с нашей мамой шутки плохи. Вот и сейчас она появилась из ванной с закатанными рукавами, с раскрасневшимся влажным лицом, посмотрела на меня так, словно я бог весть что натворил, и спросила язвительно:

– Ты так никогда и не встанешь?

– Уже час, как встаю, – поторопился я улыбнуться, чтобы мама не заметила, как болит эта чертова нога.

– Выйди в «Гастроном», купи хлеба. «Украинского», черного. Что, мне ходить хлеб покупать?

– Сейчас пойду.

Проклятая нога. Она так распухла, что не влазила в полуботинок. Я заковылял по комнате, разыскивая босоножки.

– Смотри, Ромка, – сказала мама, еще раз поломаешь у себя что-нибудь, не видать тебе мотоцикла как своих ушей. Без зеркала, – добавила она, чтоб у меня не оставалось никаких иллюзий.

Стараясь не хромать, я вышел в переднюю и свернул в наш совмещенный санузел.

Дурацкая все-таки это штука. Не знаю, много ли экономят строители, помещая клозет и ванную в одной комнате, но жильцам эта экономия ни к чему.

Может, где-нибудь в гостинице, где в номере живет один человек, это не мешает, но даже в такой небольшой семье, как наша, такое усовершенствование – большое неудобство. Вот, например, сейчас мама стирала в ванне. Что ж мне было – просить ее выйти?

Во входную дверь позвонили. Кто-то чужой. Свои у нас звонят коротко два раза. Мама пошла открывать. Кто-то вошел, но не поздоровался, а вместо этого сказал с задором и волнением: