Текст книги "Весёлый Роман"

Автор книги: Владимир Киселев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 18 страниц)

А гимнасты под куполом цирка? «Мужество, молодость, красота». Если бы зрителей действительно привлекали только эти качества гимнастов, они б показывали свои упражнения над самой ареной, а не под куполом, да еще без сетки.

Или бокс. Все радуются победе нокаутом, когда человек падает и не может встать, а рефери под рев публики взмахивает рукой и считает до десяти. Какие эстетические запросы удовлетворяет это зрелище?

А мы – когда гоняем по вертикальной стенке? Правда, у нас риск не так уж велик. Не больше, во всяком случае, чем на любых соревнованиях по мотокроссу. Мотоцикл центробежной силой прижимает к стенке. Если только лопнет шина?.. Но мы следим за шинами. Заглохнет мотор?.. Спустишься вниз на запасе скорости, по инерции. Кроме того, я предложил сдублировать цепь зажигания – в случае отказа любого участка можно на ходу переключиться на запасную.

Но, может быть, все это не так? Может, зрители, глядя на матадоров, на гимнастов под куполом или на нас, тоже как бы примеряют нас всех на себя и начинают чувствовать себя людьми отважными, способными совершать головокружительные трюки? Андрею Джуре прислала письмо девушка по имени Жанна: «У меня даже от вальса кружится голова, и я не понимаю, как вы можете столько кружиться на мотоцикле. Когда я на вас смотрю – у меня замирает сердце. Я очень боюсь, что вы упадете. Я хочу с вами познакомиться. Вы мой идеальный герой».

Может, не только Жанна, а и все остальные ищут здесь какие-то свои идеалы, какие-то ценности?

Но как отличить ценности настоящие, ценности подлинные от ценностей фальшивых, ложных? Виля говорит, что любая наука рассматривает мир таким, каким он существует в действительности, стремится познавать его объективно. Но одно дело изучать предметы и явления внешнего мира, а другое – поставить вопрос о значении всех этих предметов и явлений для человека, понять, какова их ценность.

Как только ты задумаешься над этим, ты сразу словно становишься на зыбкую почву. Все здесь условно и непонятно. То, что одному кажется красивым, другому – уродливым, одному – вкусным, другому – отвратительным, одному – справедливым, другому – бесчестным. Нет весов, на которых можно было бы взвесить и точно определить: это более ценно, а это менее. К тому же всякая ценность имеет смысл только в сравнении со своей противоположностью: хорошее в сравнении с плохим, здоровье – с болезнью, богатство – с бедностью, любовь – с ненавистью, искренность – с лживостью.

А раз нет прибора, с помощью которого можно все это измерить, каждый человек исходит из того, что представляется ценным людям и что представляется ценным ему лично, индивидуально. Виля говорит, что ценности – это и есть наши идеалы. Это не то, что существует, а то, что должно быть. Когда люди определяют ценность чего-либо, они как бы сравнивают это с тем, что должно быть, сравнивают с будущим.

Но ведь живем-то мы в настоящем, а не в будущем. И хотя это настоящее необходимо улучшать, изменять с точки зрения будущего, нужно одновременно жить в своем настоящем полнокровной, добротной и веселой жизнью. А мне теперь жилось неинтересно и невесело.

Павел Германович сказал свое вступительное слово. Пора было начинать заезд. Я сегодня выступал первым, вместо Андрея Джуры.

Интересно было бы поговорить с кем-нибудь из летчиков-космонавтов: случалось ли ему, когда он чувствовал себя простуженным, проходить испытания в этой их центрифуге? И что он при этом ощущал? Потому что я, пока не вышел на стенку, чувствовал себя нормально. Но как только меня прижало к седлу, все вокруг стало малиново-красным – и «бочка», и зрители, и Павел Германович, который стоял в центре.

Я прибавил газу и слегка отклонился вправо. Я хотел подняться выше, чтобы под углом, сбросив газ, спуститься вниз. Но мотоцикл, резко выстрелив, швырнул меня на штрафтрос.

Дельный человек придумал этот штрафтрос. Когда б не он, мы бы сегодня недосчитались нескольких зрителей. И прежде всего этой горбатой старушки. Я увидел ее прямо перед собой. Она была не в черном, а во всем красном. Мотоцикл снес бы ее и ее соседей, как сносит головки одуванчиков прут в руках пацана. Но моя машина ударилась о штрафтрос. Он отбросил меня в «бочку». Я увидел перед собой противоположную стенку, затем дно и ужас на лице Павла Германовича. Я зажмурил глаза.

В общем, это очень удобная штука – сочетание скорости мотоцикла и упругости штрафтроса. Я только зажмурил глаза и сразу же открыл их, но оказалось, что я уже не на деревянном полу «бочки», а на койке в больнице. Голова у меня побаливапа, но не слишком сильно. Возле меня сидели мама и Федя.

– Что там у меня поломано? – спросил я.

– Тише, – ответил Федя. – Тебе еще нельзя разговаривать. У тебя все в порядке. Просто ушиб.

Я не поверил. Я снова закрыл глаза и стал себя мысленно ощупывать от кончиков пальцев на ногах до самой макушки. Ничего у меня особенно не болело, хотя после я убедился, что все тело у меня покрыто синяками. «Гематомами», как выражалась наша школьная врачиха Розалия Бенедиктовна. И я уже знал, что первым делом сделаю, когда выйду из больницы. Заставлю Андрея Джуру надеть шлем. Он из пижонства ездил без шлема.

Ночью мне стало хуже. Меня тошнило, и больничная палата, покачиваясь, плыла вниз по крутой спирали. И когда я открывал глаза, все время рядом с собой я видел маму. Она была совсем не такой, как всегда, она была удивительно ласковой, энергичной и похорошевшей, словно девушка. За эти дни, что я лежал в больнице, я ее увидел такой, какой она мне до сих пор не открывалась. Такими и должны быть настоящие люди, когда случается беда. Только теперь я понял, что имел в виду Сергей Аркадьевич, когда говорил о маме, как о человеке, каких немного.

Федя тоже бывал у меня каждый день. Он привез какого-то старенького профессора-невропатолога, который заставлял меня, зажмурив глаза, попадать пальцем в собственный нос, царапал – очень щекотно – по пяткам какой-то железкой, проверял молотком рефлексы в коленях и сказал в конце концов, что меня следовало бы посадить в банку, заспиртовать и показывать студентам, как человека с абсолютно здоровыми нервами.

Удивил меня батя. Он пришел с Вилей и принес мне в подарок портативный магнитофон, который купил, чтоб я не скучал в больнице. Андрей Джура, Тамара и Павел Германович приходили каждый день и приносили такое количество цветов, какое, по-моему, носят только роженицам. И все-таки я сказал, что больше не буду участвовать в «Бесстрашном рейсе».

Павел Германович улыбнулся понимающе:

– Это психическая травма. Это скоро пройдет. Человек, который ни разу не падал, только половина гонщика. Не торопитесь с решением. Подумайте.

Я сказал, что подумаю.

По мере того как мне становилось лучше, мама стала приходить реже.

– Скажите, мама, – спросил я однажды, – вы на меня не сердитесь?

– Ой, Ромка! – улыбнулась мама. – Какой же ты еще маленький…

Она не знала, что только здесь, в больнице, я почувствовал себя по-настоящему взрослым. Потому что только теперь я понял, как она мне нужна, моя мама. И как я ей нужен. В детстве этого не понимаешь. В детстве к этому относишься как к чему-то совершенно естественному и поэтому привычному, обыкновенному.

И еще я думал о том, что эти, как говорил Николай, тривиальные выражения из газет и книг, в которых мать и Родина всегда стоят рядом, не пустые слова. Моя Родина тоже была особой и тоже ни перед кем не старалась казаться лучше, чем она есть в действительности. Она была умной, и суровой, и властной, она была надежной и доброй и не любила глупых шуток.

Когда я вернулся домой, я понял, что мне от многого нужно избавиться. И прежде всего от постоянного ощущения, которое преследовало меня в последнее время, – что я обижен жизнью, судьбой, окружающими. Это удобная позиция: «Мне не повезло». «Я обиженный». Но не самая умная.

В одном отношении Вера была совершенно права: если уж жить, то нужно жить весело. И не считать себя обойденным. И помнить, «…что бедствия человека происходят от человека, и часто оттого только, что он взирает не прямо на окружающие его предметы».

– Не пойду я больше в «Бесстрашный рейс», – сказал я маме и бате. – Вернусь на завод.

Они переглянулись и сделали вид, что другого и не ожидали. Но про себя оба вздохнули с облегчением.

– Сможешь теперь… наладчиком, – сказал батя. – Пора уже.

Никогда не ожидал, что меня так хорошо встретят на заводе. Как родного. Но в первый же день моей работы пришла посыльная и сообщила, что меня приглашает к себе сам генеральный директор Владимир Павлович Пашко. Я насторожился.

Удивил меня генеральный директор. Он предложил мне, как он сам выразился, «инженерную должность». На заводе была создана специальная оперативная группа по борьбе с авралами, со штурмовщиной. И Пашко считал, что я должен войти в эту группу, «потому что там нужны языкатые ребята».

– Вот поездишь по заводам-поставщикам – поймешь, откуда ноги растут у штурмовщины и как с этим бороться.

В общем, мне стоило большого труда уговорить генерального директора, чтоб он оставил меня наладчиком.

– Выступать легче, – сказал мне все-таки генеральный директор на прощание. Не удержался. Запомнил карикатуру.

Когда я возвращался из конторы, я остановился перед распластанным на белой стене, заключенным под стекло нашим заводским знаменем. На него покушались музеи, но генеральный директор не отдавал. Это старое, выцветшее знамя прошло через много рук и через много судеб, когда его прятали от немцев в дни оккупации Киева. Но его сохранили. Верили в то, что оно вернется на свое место. И оно вернулось.

И к маме, и к бате тянутся люди. Родичи, соседи, знакомые и просто те, кто хоть раз где-то с ними виделся. Но по-разному. К маме приходят те, у кого что-то случилось. Когда неприятности. Или когда нужно на что-то решиться, а не хочется. За советом. А к бате – рассказать про свои дела, похвастаться удачей. Мой дядя, вице-адмирал Михаил Иванович Пазов, сказал, что в Киеве пробудет только день, что он тут проездом в Севастополь, что давно собирался выпить с батей рюмочку, но приехал он явно к маме. Я это сразу почувствовал, хотя не смог бы объяснить почему.

Дядя выглядит моложе отца, хотя по возрасту он старше на четыре года. У бати волосы густые, стрижется он коротко, и седых волос почти не видно, а дядя – лысый, плотный и румяный, но, очевидно, влияет военная выправка, нет у него этой батиной сутулости.

Мы прогулялись с дядей по Крещатику. Мне нравится с ним ходить. Прохожие останавливаются, оглядываются. В Киеве редко увидишь моряка. Да еще вице-адмирала. В армии это был бы генерал-лейтенант. А может, это звание еще и выше тянет. Адмиралов намного меньше, чем генералов.

Видно, соскучился он по украинскому языку. С нами он только по-украински и разговаривает, употребляя такие слова, которые теперь редко услышишь: шляхетний, осоружний, [19]19
  19 Благородный, постылый.


[Закрыть]чай называет гербатой, янтарь – бурштином.

А с мамой они говорят одними поговорками. Словно соревнуются, кто больше помнит. Какие-то они одержимые.

Мама любит дядю. И по случаю его приезда приготовила знатный обед.

Я, правда, опоздал к обеду. Задержался в институте. Я пришел, когда они уже выпили по первой, а может, и по второй.

– Тебе легче, – говорил дядя бате. – Ты рабочий. Гегемон.

А почему легче? – обиделся батя.

– Опять у тебя часы отстают? – обрывая их спор, язвительно спросила у меня мама. Она, по-видимому, не хотела, чтоб этот разговор продолжался при мне.

– А потому легче, – упрямо продолжал дядя, – что нет у тебя этого постоянно грызущего сердце чувства: то не сделано, это не закончено, в том ещё не разобрался, это упустил.

– А ты не упускай, – сказал батя. – Ты упустишь, а по затылку Ромка получит.

– Вот я и говорю, – продолжая разговор, который начался без меня, сказал дядя Миша, – пусть Роман сам защищает свой затылок. И твой. И мой.

– Пийте, люди, горілочку, а ви, гуси, – воду, аби люди не казали, що ми злого роду, [20]20
  20 Пейте, люди, водочку, а вы, гуси, – воду, чтоб люди не говорили, что мы из плохой семьи.


[Закрыть]– предложила мама.

– Нам на здоров'я, а ворогам на безголов'я. [21]21
  21 Нам на здоровье, а врагам на погибель.


[Закрыть]– Дядя Миша опрокинул рюмку, поморщился и стал закусывать салом.

– Хто п'є, той кривиться, а кому не дають, той дивиться, [22]22
  22 Кто пьет, тот кривится, а кому не дают, тот смотрит.


[Закрыть]– заметила мама.

– Доки неба дійдемо, ще по едній шарпнемо, – не остался в долгу дядя. – Выпейте, Галя, и вы до дна, бо на дні молоді дні. [23]23
  23 Пока до неба доберемся, еще по одной дернем. На дне молодые дни.


[Закрыть]

– Чоловік проп'є вола, то це його слава, а жінці й помело не вільно, [24]24
  24 Муж пропьет вола, так это его слава, а жене и помело нельзя.


[Закрыть]– сказала мама.

– Что там с этой подводной лодкой? – спросил батя.

– С какой?

– Атомной. Американской.

– Затонула. Со всем экипажем.

– Это мне известно. А по какой причине?

– Не знаю. Думаю, слишком глубоко забрались. Давление. Металл не выдержал. А может и так быть, что слишком уверенно себя почувствовали. Забыли, где находятся. А море этого не любит.

– У нас не может быть такого случая?

– Пока бог миловал. Но, как говорится, бог помогає перевізникові, але мусить гребти, [25]25
  25 Бог помогает перевозчику, но тот должен грести.


[Закрыть]

Мама принесла здоровенную миску вареников и блюдо с горячими пирогами, накрытыми вышитым полотенцем. Приступая к вареникам, дядя заметил:

– Як молодим був, то сорок вареників з'їдав, а тепер хамелю хамелю й насилу п'ятдесят умелю. [26]26
  26 Когда молодым был, то сорок вареников съедал, а теперь С трудом жую и насилу пятьдесят умну.


[Закрыть]

А мама в ответ:

– Ужте, їжте, на живіт не вважайте, аби шкура видержала. [27]27
  27 Ешьте, ешьте, на живот не обращайте внимания, лишь бы шкура выдержала.


[Закрыть]

– Хай бісове черево трісне, аби дар божий не пропадав [28]28
  28 Пусть чертов живот лопнет, лишь бы дар божий не пропал.


[Закрыть]– ответил дядя.

Виля часто повторяет: «Есть много в этом мире, друг Горацио, что вашей философии не снилось». Не знаю, как насчет другого, а таких вареников не снилось никакой философии. Такие они вкусные, что действительно невозможно остановиться.

Справившись с варениками, дядя провозгласил:

– Де ви, пироги? Тут є ваші вороги. [29]29
  29 Где вы, пироги? Тут есть ваши враги.


[Закрыть]

Мама подвинула пироги, масло, сметану и тут же добавила:

– Гріх то неспасений – істи пиріг немащений. [30]30
  30 Грех то непрощеный – есть пирог немазаный.


[Закрыть]

Я вспомнил, как французы, которые когда-то побывали у нас в гостях, никак не могли понять, почему к пирогам, кроме масла, нужна еще и сметана. «Уж что-нибудь одно, – говорили они. – Слишком жирно и слишком сытно. После такого обеда на баррикады не пойдешь». – «Когда соберетесь на баррикады, – ответил им батя, – мы угостим вас нашим саломуром. Есть у нас и такая еда». Саломур – это такой соус из уксуса, толченого чеснока, перца и соли. С ним едят вареную рыбу.

Отодвигая пироги, дядя сказал:

– Оце наївся, як дурень на хрестинах. [31]31
  31 Вот наелся, как дурак на крестинах.


[Закрыть]

– Як багато родичів, то або сім раз пообідав, або ні разу не їв, [32]32
  32 Если много родственников, то или семь раз пообедал, или ни разу не ел.


[Закрыть]– отозвалась мама.

А о чем они с мамой говорили, я так и не знаю. По-моему, что-то семейное. Дочка у дяди, моя двоюродная, сестра, как-то неудачно вышла замуж. Что-то не ладилось у нее там с мужем. Не о разводе ли шла речь, потому что мама сказала некстати: «Малі діти деруть запаску, а великі – серце», [33]33
  33 Малые дети рвут юбку, а большие – сердце.


[Закрыть]а дядя ответил: «Прожили, як у ступі стовкли: ні смаку, ні знаку». [34]34
  34 Прожили, как в ступе столкли: ни вкуса, ни следа.


[Закрыть]Еще одна разбитая любовь.

«Женщина! Если ты когда-нибудь встретишься с богом, спроси у него, любил ли тебя кто-нибудь сильнее, чем я».

Когда-то мне казалось, что именно так, как пелось в этой парагвайской песне с ее любовью, как море, я любил Веру. Женщину, которая предала своего мужа, изо дня в день лгала ему и приучила к этому и меня. Но ведь все могло быть наоборот. Могло ведь случиться и так, что я был бы ее мужем, а Виктор – любовником. И тогда бы она обманывала меня. Как Лена. Ложь, ложь и ложь.

Я выглянул в окно, посмотрел на дерево перед нашим домом. Я считал, что это клен. Тот самый, который поет в бандурах. Но это – неклен.

Если бы встретить девушку, на которую можно во всем положиться. Но как ее найти?.. Я уже ожегся. И все-таки где-то ведь живет такая девушка. Только я не знаю, как ее зовут.

Прежде всего нужно было вернуть деньги Мише. И не так мало – шестьдесят рублей. Миша охотно одалживал деньги, но любил, чтобы их ему возвращали точно в срок. День в день. Минута в минуту.

В общем, эта командировка в Харьков была очень своевременной. Я решил, что, если получу хоть сотню аванса под командировку, все будет в порядке. Однако мне выписали командировку всего на десять дней, и бухгалтерия выдала аванс шестьдесят рублей из расчета по два шестьдесят суточные, по рублю – квартирные и на проезд остальные. Авансы на командировку главный бухгалтер всегда подписывал неохотно, сам придирчиво прикидывал на счетах и денег давал в обрез.

Я зашел в парикмахерскую. Миша увидел меня в зеркале, помахал в знак привета бритвой и, не оглядываясь, заметил:

– Точность – вежливость королей.

Он обдал облаком одеколона длинноволосого паренька с прыщавым лицом, помахал на него салфеткой, как секундант в перерыве между раундами обмахивает своего боксера, и обратился ко мне:

– Ваша очередь.

Я сел в кресло.

– Подстричь?

– Подровнять.

Миша накрыл меня прозрачным фартуком и замахал надо мной бритвой. Он при стрижке пользуется бритвой вместо ножниц. Высший парикмахерский шик. Давно я у него стригусь и все равно каждый раз поеживаюсь – не отхватил бы он мне ухо.

– Есть новый анекдот. Про автомобилистов-частников. Сначала под машину залез водитель, потом пассажирка, которая тоже понимала в автоделе…

Он рассказал свой несмешной анекдот – это у него профессиональное, – подбрил у меня за ушами и спросил:

– Освежить?

– Да нет, не нужно.

Набрав в зубцы металлической расчески вату, он причесал меня, пощелкал ножницами, подравнивая какой-то вихор, и удовлетворенно сообщил:

– Ну вот, голова совсем круглая.

Иные парикмахеры мучились, стараясь не отстать от быстротечной моды, а у Миши был только один эстетический принцип геометрического характера: если голова круглая, значит, все в порядке.

– Понимаешь, – сказал я Мише, – я тебе сегодня отдам сорок рублей. А еще двадцать потом. В получку. Как ты?

– Пожалуйста, – охотно согласился Миша, вынул из кармана свой красный кожаный бумажник, достал из него записную книжку и тонкий, как спичка, карандаш. – Так и записываем.

В общем, как говорит мама: «Святий звичай – не позичай». [35]35
  35 «Святой обычай – не одалживай»


[Закрыть]

Куртка с замками-«молниями» и витыми кожаными погончиками у меня была новенькая, сияющая. На днях на мое имя пришла посылка. Из Новосибирска. А в ней – роскошные перчатки-краги, мотоботы, но не со шнурками, а с замками-«молниями» и кожаная куртка. Совсем такая, как моя старая, только не австралийская, а болгарская. Выходит, это всемирная мода. В перчатке я нашел записку от Сергея Аркадьевича. В ней было только: «Носи на здоровье».

На этот раз я надел под куртку белую нейлоновую рубашку и галстук. Впервые в жизни я ехал на чужой завод в качестве наладчика, в роли, которая всегда представлялась мне самой значительной и заманчивой. На харьковском заводе что-то не ладилось с автооператором – механическими руками, подававшими заготовки на наш новый шестишпиндельный автомат. Станок должен был одновременно обрабатывать шесть деталей и каждые восемь секунд выдавать готовую продукцию. Мне предстояло отладить автооператор и научить заводских наладчиков правильному уходу за этим нашим роботом.

Машиностроители говорят: «Станок без наладки – четверть станка». Работа наладчика – самостоятельное дело. Трудился весь завод, а теперь все зависит от одного тебя. Даже страшновато. Поначалу, во всяком случае.

Я решил выехать еще до рассвета, по холодку, но пока собрался, пока поменял масло, стало уже совсем светло, в небе ни облачка, поливальные машины двинулись в первый рейс по городу, дворники дружно махали метлами.

Перед дорогой я проверил поршни, хотя мог бы этого и не делать – стуков не было, мотор работал плавно, ровно, красиво.

В моем мотоцикле, который чуть жестковато отзывался на неровности шоссе, по сути, после ремонта осталось немного частей с первоначальным заводским номером. Разве что рама. Цилиндры по ребрам у меня были значительно шире, чем на серийном двигателе. И ребра были расположены по-другому. Это всем бросалось в глаза.

Привычно пригнувшись к рулю, я сдерживал бег своего послушного красного конька: его дальнейшая судьба зависела от обкатки.

У обочины стояла «Ява-350». Мотоциклист, худощавый, невысокий паренек в черном кожаном танкистском шлеме, с сигаретой в зубах, смотрел на проезжавшие машины. Я затормозил и подрулил поближе.

– Что случилось?

– Все в порядке. Спасибо. Покурить захотелось, – Он полез в карман. – Закуривай.

– Тороплюсь.

Паренек посмотрел на мою «Яву», мы одновременно понимающе улыбнулись, и я выжал сцепление.

Мы сразу узнаем друг друга. Краска на «Яве» не боится ни дождя, ни солнца, она не облезает и не трескается. Но у тех, кто много ездил, она темнеет. Из алой, как помидор, она становится вишневой. Как у него. Или как у меня.

В Полтаве на автозаправочной станции я залил бак, а потом попросил в буфете бутылку кефира и яичницу с ветчиной. Буфетчица улыбнулась мне, как знакомому, полувопросительно-полуутвердительно сказала: «Турист» – и достала кефир из холодильника. Яичница плавала в масле. Хлеб был свежий, только что нарезанный.

С той минуты, как я получил командировку с записью в графе «Должность»: «Наладчик», – меня не покидало особое, приятное и немного неловкое ощущение собственной значительности. И ощущение это подогревало все, что происходило со мной в этой поездке: и понимающие взгляды автолюбителей, которые собрались вокруг моего мотоцикла на заправочной станции, и улыбка буфетчицы, и то, что она достала для меня кефир из холодильника, а я перед тем заметил, как буфетчица какому-то пожилому человеку а замшевых джинсах – он подъехал в собственной «Волге» с московскими номерами – дала кефир просто с прилавка. И когда на контрольном пункте меня остановил автоинспектор, вместе с правами я вынул из кармана и свою командировку.

Плотный, невысокий лейтенант с неожиданными оспинами на молодом лице – на молодых лицах в наше время никогда не увидишь следов оспы—прочел командировку, уважительно улыбнулся и спросил:

– Что ж это вы будете налаживать, если не секрет?

В другое время я, конечно, рассказал бы автоинспектору, что в Харькове на Лопани скоро начнет курсировать атомный теплоход, и мне поручено наладить работу реактора, но на этот раз я ответил, что еду, чтобы отладить наш робот – автооператор при шестишпиндельном автомате.

– Интересная у вас машина, – сказал лейтенант. – Сами усовершенствовали?

– Как вас зовут? – спросил я, в свою очередь.

– Борис Васильевич Шевченко, – настороженно ответил лейтенант.

– Труд этот, Боря, был страшно громаден, не по плечу одному, – ответил я серьезно. – С друзьями.

– Понятно, – рассмеялся лейтенант.

Батя говорил когда-то, что всех наладчиков встречают одинаково, а провожают по-разному. Я еще не знал, как меня будут провожать, но встретили меня словами, которые удивительно совпадали с моим настроением:

– Только вас и ждем. Сейчас мы вас устроим, и приступайте. Но сначала в гостиницу. У нас с этим трудно, но мы вас устроили в самой лучшей, в гостинице «Харьков», в центре города. Номер вам уже заказан.

Хотя у окошка администратора стояла традиционная табличка «Номеров нет», когда я назвал себя, мне выдали короткую анкетну и сказали, что номер для меня забронирован. Люди, которые с чемоданами и портфелями сидели в вестибюле, посмотрели на меня с завистью.

– За сколько дней вы заплатите? – спросила администратор, медлительная, необыкновенно самоуверенная женщина. – У вас броня на десять дней. И лучше бы сразу.

– А сколько стоит в сутки?

– Два пятьдесят.

– Ну пока за пять. А там видно будет.

– Пожалуйста. И за прописку…

Я заплатил, получил квитанцию и сдачу. Сдача – это было все, что у меня осталось на жизнь в Харькове.

В небольшом номере с модной мебелью, как и у нас дома, был совмещенный санузел. Правда, вместо ванны в нем был душ, отгороженный пластмассовой занавеской. Я разделся, забрался под душ. Свою нейлоновую рубашку я решил постирать вечером – благо ее не нужно гладить. Я вытер ноги, чтоб не оставлять следов на паркете, а тело не вытирал – люблю медленно обсыхать, ощущая, как вода, испаряясь, холодит кожу. Нужна мне была эта гостиница. И за что тут берут два пятьдесят? А где я возьму денег, чтоб заплатить еще за пять дней?

Я подсчитал, что если даже тратить в день только по сорок копеек на еду и совсем не курить, то и тогда денег, которые у меня остались, до конца не хватит.

Придется уехать пораньше. Если б, скажем, справиться дней за пять. А иначе – хоть домой телеграфируй, чтоб выслали.

Гидравлическую систему автооператора у нас собирали в термоконстантном цехе при постоянной температуре в двадцать градусов и с точностью до микрон. На харьковском заводе гидросистему совершенно разладили. И я понял, что мне придется здорово погорбатиться, чтоб привести ее в порядок.

Ко мне прикрепили трех заводских наладчиков, которые, когда стояли рядом, очень напоминали висевшую тут же в цехе диаграмму роста производительности труда: один был совсем невысоким, с серьезным, сосредоточенным лицом и маленькими, очень чистыми руками – на вид восьмиклассник, не старше, второй – среднего роста, с измятым лицом, вероятно, дорабатывал последний год до пенсии, и третий—типичный баскетболист с маленькой головой и огромными лапищами.

Кроме того, за наладкой следил заместитель начальника цеха Федоров – торопливый и суматошный инженер. Федоров сразу же стал меня расспрашивать:

– Это правда, что у вас в опере Ярослав Нужный, когда не смог взять верхнее «ля», подбросил вместо этого шляпу с пером?

– Не знаю, – ответил я нерешительно. – Вообще, конечно, может, оно и было, только я лично не видел.

Если быть совсем откровенным, то я не только не видел, но даже и не слышал, что в опере есть такой певец Ярослав Нужный. Последняя вещь, которую я слушал в опере, была «Кармен». Я учился тогда в шестом классе.

– А про поэта Лубоцкого правильно рассказывают? Что он в пьяном виде проглотил шахматного коня? На пари?

– Нет, – сказал я твердо. – Этого не было.

А этот здоровенный парень – его звали Вилен Сосняк – оказалось, не баскетболист, а мотоциклист. Он все норовил разобрать на винтики и шайбочки мою «Яву», так заинтересовался.

Сам он ездит на ИЖе. Нет в мире все-таки мотоциклов выносливей и надежней. ИЖ у Вилена уже десять лет. Прошел сто сорок тысяч километров. И пройдет еще столько же. За весь пробег он не заменил ни одной спицы. Я смотрел его машину – электрооборудование в порядке, двигатель заводится сразу. Только краска облупилась.

Мы разговорились. Оказалось, он закончил вечерний машиностроительный техникум, за четыре года ни разу не побывал в кино, не прочел ни одной художественной книги, но зато по всем предметам у него только пятерки.

– Почему же не пошел мастером? После техникума?

– Наладчиком выгодней. А у меня семья.

– Так зачем же ты мучился, в кино не ходил?

Вилен нерешительно посмотрел на меня, помялся, но он принадлежал к породе людей, совершенно не способных врать или уклоняться от ответа.

– Сын у меня, – сказал он. – Во втором классе. Задает вопросы. А теперь у меня хоть паршивенький, а диплом. Могу авторитетно ответить.

Поговорил бы он с моей мамой. Она б ему и без диплома авторитетно ответила.

В обед мы с этим Виленом Сосняком пошли в столовую. Очень хотелось есть, и я не сообразил отказаться. Потом простить себе этого не мог. Я себе выбил чек только на кусок хлеба за копейку и на стакан кефира за восемь. Я б, конечно, взял бы еще хлеба, если бы не при нем.

– Что это ты так мало? – удивился Вилен. – Разгрузочный день? Как у моей жены?

– Нет, – сказал я уклончиво. – С желудком у меня…

А он, естественно, выбил себе шницель, три компота, а потом подумал и взял еще две порции сарделек.

И я за все это заплатил! Он сопротивлялся, но я заплатил. Я не мог иначе. Все-таки я тут был старшим, а он у меня учился, как налаживать автооператор.

Какой же он вкусный, хлеб, когда хочется есть и его только один кусок! Немыслимо! Я жевал медленно, чтоб продлить удовольствие и чтоб дождаться, пока этот Вилен сожрет свои шницель и сардельки. И кефир я отпивал медленно, интеллигентно, маленькими глоточками. Ой, как же мне хотелось есть! Как никогда в жизни!

Прежде я даже не представлял себе, что на улицах валяется столько сигарет. Не окурков, а целых сигарет, только закуренных и погасших. Они лежали на тротуаре и на мостовой возле троллейбусной остановки. Люди закуривали, делали пару затяжек, а тут подходил троллейбус, и они бросали сигарету. Одна сигарета, к тому же «ВТ», лежала даже не прикуренная. Кто-то уронил и поленился или побрезговал поднять. Это самые лучшие у нас сигареты – сорок копеек пачка. Значит, две копейки штука. Не такая уж большая цена за четырнадцать с половиной минут человеческой жизни.

Ну что тут такого – поднять сигарету? Может же быть так, что я сам ее и уронил. Но все-таки я никак не мог решиться. Я пропустил уже три троллейбуса, делал вид, что хочу почесать ногу, затем, что мне нужно завязать шнурок, и каждый раз мне казалось, что на меня смотрят, и я снова выпрямлялся. Потом я придумал свернуть трубочку из бумажки, как сигарету, бросил ее на землю и вместо нее поднял эту проклятую «ВТ». Вроде украл. Она чуть подмокла, но все равно я закурил ее с большим удовольствием.

Прежде, когда меня угощали сигаретами, я брал и даже не замечал этого. Подумаешь – сигарета. Но теперь, когда мне на заводе кто-нибудь протягивал пачку, я отвечал:

– Спасибо, только что курил.

В общем, я теперь думаю, что каждому человеку в нашей стране следовало бы хоть раз в год пять дней пожить на сорок копеек в день. Многие стали бы лучше понимать, что такое хлеб, что такое мясо, что такое табак, и какое удовольствие все это может доставить, когда его мало.

«Ешь ананасы и рябчиков жуй…»

Я не понимаю, чем ананасы и рябчики лучше яблок и колбасы. Может, они казались такими вкусными оттого, что были не всем доступны, что не все могли позволить себе их есть. А теперь в нашем «Гастрономе» очередь, когда продают ананасы. Я покупал. Кисловато. По-моему, их срывают незрелыми. Бананы вкусней.

Рябчики? Батя рассказывал, что в детстве у них в селе, если ребенок капризничал, не хотел есть, ему говорили: «Рябчика захотелось?» Батя считал, что это имеют в виду их кудлатого пса, которого звали Рябко. Только взрослым он узнал, что рябчик это совсем не собака.

Когда б не эти стихи Маяковского, которые мы учили на память в школе, мне бы и в голову не пришло есть рябчиков. А так я их заказал однажды в ресторане. И ничего особенного я в рябчике не нашел. Но сейчас я жрал бы этих рябчиков так, что только косточки б хрустели. И ананасами закусывал бы. Если, конечно, не нашлось бы свежей паляницы и доброго куска «любительской» колбасы. Вот черт – даже слюнки текут.

Когда я вернулся в гостиницу, дежурная по этажу – кокетливая девушка из так называемых блондинок – спросила:

– Как ваша фамилия?

– Пузо, – сказал я. – А ваше?