Текст книги "Странники между мирами"

Автор книги: Владимир Ленский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 31 страниц)

Эйле уверенно подошла к двери и стала пробовать один ключ за другим.

– Ну, и куда это ты собралась? – послышался тонкий голос у нее за спиной.

И тотчас та, уверенная в себе, новая Эйле позорно удрала, бросив прежнюю на произвол судьбы. Прежняя Эйле втянула голову в плечи и застыла на месте. Сердце её ухнуло и перестало биться. Пальцы вцепились в связку ключей, как будто можно было в них отыскать спасение.

Детина не торопился приблизиться к ней. Стоял, весело скалясь, посреди комнаты и наблюдал за девушкой, которая осторожно поворачивается к нему.

– Испугалась, дурочка? – спросил он. – Не надо. Никто здесь не будет тебя наказывать. Наш хозяин не любит, чтобы девочек били. Мы же тут разумные люди. Поговорим и все уладим.

Эйле молчала. Ласковость этого человека была такой же фальшивой и немытой, как ковер на полу, и точно так же безуспешно прикрывала липкую грязь, которую никто и никогда не пытался отскрести.

– Ну давай, – продолжал он. – Расскажи, что тебя пугает. Я успокою. Я многих успокоил уже. У тебя был мужчина? Хозяин говорит, что сделает тебя домоправительницей в таверне на Мизенской дороге. Место хорошее, но требует умений.

Эйле медленно подошла к стене, повесила ключи на гвоздь и взяла из гнезда держатель с погасшим факелом. Детина поглядывал на нее покровительственно.

– Огонь не понадобится, – сказал он. – Пойдем прямым путём, по винтовой лестнице. Я здесь все переходы знаю.

Всё так же безмолвно Эйле приблизилась к нему и в последний миг, размахнувшись, с силой ударила надсмотрщика держателем по виску. Удар вышел неловкий, но сильный; мужчина пошатнулся и отлетел к стене. По виску потекла кровь. Эйле подбежала к нему и замахнулась снова. Уже теряя сознание, он видел, как взлетает ее рука с тяжелым держателем, и в последний миг поднял локоть, закрывая лицо. Удар пришелся выше – на лоб. Мужчина громко захрапел, и Эйле, чтобы он не разбудил остальных, схватила пригоршню тростника и сунула ему в рот. Челюсть умирающего судорожно стиснула сухие стебли, потом разжалась и замерла.

Эйле вернулась к ключам. Теперь она больше не сомневалась в себе. И точно – первый же ключ отомкнул замок. Дверь растворилась, и ночь впустила Эйле.

Улицы, утром показавшиеся девушке такими неприветливыми и угрюмыми, теперь выглядели иначе: темнота спрятала убожество домов, скрыла неряшливость мостовой – каждый поворот означал новое приближение к свободе.

Она побежала, петляя и ныряя в любой встречный переулок. У нее не было ни чувства времени, ни чувства направления: внутри городских стен Эйле была совершенно беспомощна.

Ноги у нее гудели. Ночь не заканчивалась. Иногда девушка видела над головой край луны или несколько звезд – там улицы расступались и позволяли светилам заглянуть в утробу города. Эйле миновала несколько ворот, сама того не заметив, и теперь кружила по более тесному пространству, между третьей и второй стенами. Она не отдавала себе отчета в том, как много прошла. Иногда ей чудилось, что она почти не удалилась от дома продажной любви и вот-вот снова увидит перед собой ту тяжелую дверь.

Она остановилась, переводя дыхание. Попробовала понять, не превратились ли и последние события ее жизни в далекое прошлое, не отошли ли они туда же, где теперь скрывались другие воспоминания, – но нет, Тандернак по-прежнему оставался в настоящем и мог схватить ее в любое мгновение.

Эйле подняла голову, пытаясь по очертаниям крыш догадаться, где находится, и вдруг на фоне неба увидела знакомый флюгер. Небо сделалось светлее, и металлический человек бежал по нему в страшнейшей тревоге, навстречу рваным фиолетовым облакам, которые гнал на него ветер.

Эйле снова зашагала, стараясь держаться знакомого направления. Еще одна стена – и в ней ворота. Ступать под своды было страшновато – теперь, когда приближалась заря и разница между светом и тьмой сделалась очевидной, – но Эйле пересилила себя. Здесь кольца городской застройки были совсем узкими, и спустя полчаса она заметила наконец дворцовую стену.

Девушка опустилась прямо на камни мостовой: она решила передохнуть, а заодно пожалеть себя и поплакать, но оказалось, что слез у нее не осталось и сил на рыдания – тоже. Поэтому она просто посидела немного, а после поднялась и, шатаясь, двинулась дальше.

Дворцовые ворота на ночь запирали, но Эйле об этом не знала. Она просто брела наугад, понимая, что рано или поздно ограда приведет ее к входу.

Сама того не зная, она миновала древние ворота, заложенные камнем и заросшие плющом, – те самые, где Ренье обнаружил ржавые кольца и убедился в правоте дядюшкиных россказней.

А потом перед ней предстал вход. Раскрытая дверь, приглашающая вернуться домой.

Эйле вошла, и тотчас блаженство охватило ее: она втянула ноздрями знакомый аромат сада.

Тихие шаги девушки шелестели по плоским камням. Причудливые здания то выступали прямо на дорогу, являя спящую роскошь фасадов, которую разбудит только солнце, то прятались в зарослях. Эйле шла и шла. Она снова заблудилась. В этой части дворцового комплекса она еще не бывала. Дом, где жили белошвейки, находился в противоположной стороне, но как туда пробраться, Эйле пока не знала.

Ей не хотелось останавливаться. Если утром ее заметят придворные, то непременно начнутся расспросы. Солгать, будто она возвратилась с любовного свидания, не удастся: в таком виде от возлюбленного не приходят. Говорить правду – не хотелось.

Эйле потерла лицо руками и растерянно огляделась вокруг. Где же она? Ни одного знакомого здания. Хоть бы кустик какой-нибудь приметный встретить!

Наконец она поняла, что вот-вот упадет, остановилась – и мир завертелся у нее перед глазами. Эйле покачнулась, простонав сквозь зубы, и тут ее подхватили чьи-то руки. Она дернулась, уперлась в грудь чужака, пытаясь избавиться от этой опеки, но совершенно незнакомый, очень молодой голос произнес:

– Да что с тобой? Куда ты рвешься? Идем-ка, пока тебя здесь не застукали.

Она пробормотала что-то совсем невнятное. Тот засмеялся, негромко и так сердечно, что у Эйле сразу потеплело на душе. И ужасно захотелось спать.

Она сказала:

– Хочу спать.

Он не разобрал, только подхватил ее удобнее и потащил с собой. Она не поняла, когда они очутились внутри здания. Вдруг Эйле сообразила, что лежит на кровати, и подскочила, но бывший с ней человек погрозил ей пальцем:

– Ложись да спи. Я открою окно.

«Он открыл окно, – подумала Эйле. – Я смогу выбраться отсюда в любой миг, если захочу».

Он побродил еще немного по комнате, несколько раз останавливался возле девушки и рассматривал ее, а после отходил. Наконец он ушел вовсе, и Эйле смогла наконец заснуть.

Глава четырнадцатая
МИЗЕНА

Адобекк хмыкнул:

– Должно быть, сейчас я услышу нечто новое.

Но Эмери не поддержал его легкомысленного тона. Он сел, принялся натягивать тонкие кожаные перчатки.

– Мне не нравится, что в той девушке, Фейнне, видят просто-напросто отмычку. И герцог, и даже королева.

– Выражайся пристойнее. Ты все-таки дворянин на службе ее величества.

– Куда уж пристойнее! – Эмери повернулся к дяде. – Все остальные слова хоть и больше соответствуют положению дел, но вообще неудобопроизносимы... – Он подался вперед, стиснул кулаки. – Для вас все это звучит отвлеченно: некий человек из Мизены, некая дочь некоего человека из Мизены, некий телохранитель некой дочери некоего человека из Мизены...

– Кажется, в грамматике такой прием называется «нанизыванием», – вставил Адобекк.

Эмери снова отказался сменить тон.

– Но ведь ни вы, ни ее величество не знали их, не были с ними дружны...

– Если ты постараешься как следует, многолюбезный Эмери, то у ее величества появится отличная возможность свести сердечную дружбу с дочкой торговца и дезертиром из армии Ларренса, – произнес Адобекк, хлопнув племянника по плечу. – Да и я не откажусь от этой чести!

Королевский конюший шумно выдохнул, потоптался по комнате.

– Вот что мне в тебе решительно нравится, Эмери, – высказался он наконец, – так это твое умение собираться в дорогу, не устраивая в комнатах разгрома! Бывало, укладываю я мои сундуки – так вокруг такое творится! Будто в доме побывали десятки дезертиров из армии Ларренса – и все голодные, и все грязные, и все жутко жадные...

– Просто я беру с собой мало вещей, – улыбнулся наконец Эмери.

– Ну ладно, ладно... – Дядя Адобекк снял с полки обширный кружевной воротник и заботливо начал укладывать его в сундук, сминая прочие предметы. – Больно ты строг со мной. Мне тоже жаль девушку. Но что мешает мне извлекать из этого похвального чувства заодно и пользу для правящей династии?

– А это сопоставимо с требованиями обычной совести?

– По-твоему, у придворного может быть обычная совесть?

– Как же, в таком случае, среди придворных остаются честные люди?

– Все дело в ловком комбинировании, – поучающе молвил Адобекк. – Требования чистой совести изумительным образом умеют сочетаться с соображениями выгоды.

– Как же вы поступаете, если сочетания не происходит?

– Делаю выбор. – Адобекк насупился. – Полагаю, сейчас не время обсуждать это. Ненавижу делать выбор! Всегда лучше увильнуть от принятия решения и свалить бремя ответственности на других. Запоминай, потому что когда-нибудь и тебе придется поступать так же.

Эмери подошел к дяде и крепко обнял его.

– Я найду Фейнне, – сказал он.

Адобекк прижал племянника к себе.

– Имей в виду и никогда не выпускай этого из мыслей: Фейнне – только ключ к миру Эльсион Лакар. Для тебя важно не столько спасти дочку торговца, сколько найти подходящую жену для Талиессина. Она должна быть из королевского рода. Помни об этом. Эльсион Лакар – лукавы и будут убеждать тебя в том, что в жены нашему принцу сойдет любая. Не соглашайся. Требуй принцессу. – Адобекк сморщил нос. – Ну, в крайнем случае бери, конечно, любую, потому что Эльсион Лакар правы: для возобновления брачного союза между Королевством и королями довольно лишь чистоты эльфийской крови...

И, снабдив племянника всеми этими разноречивыми указаниями, Адобекк удалился, очень растроганный.

* * *

Из столицы Эмери вышел пешком. Фоллон сопровождал его в первый день пути – нес его сундучок. В самом отдаленном предместье, на постоялом дворе, наняли экипаж с, возницей. Возницу звали Кустер. Он мало походил на крестьянина или трактирного слугу: тонкий, хрупкий, с печальным лицом и вдумчивым взором меланхолика. Очень светлые, почти белые волосы обрамляли молодое лицо, так что – при надлежащем складе мыслей – можно было счесть его преждевременно поседевшим после каких-либо невероятных испытаний. (Любознательному человеку оставалось только гадать – каких именно.)

Впрочем, Эмери был слишком поглощен собственными заботами, чтобы обращать внимание на подобные мелочи. И уж меньше всего заботила молодого человека наружность наемного возницы.

Эмери устроился в трактире, потребовал горячего. Все дела улаживал Фоллон: договаривался об экипаже, лошадях, оплате. Фоллон же расплачивался; у Эмери было время немного передохнуть и поразмыслить.

С дядей он прощался долго, десятки раз выслушивая одни и те же наставления, произносимые с разной интонацией, в разных выражениях и снабженные – с присущей Адобекку изобретательностью – всякими приличествующими случаю остротами и примерами. С братом, напротив, расставание вышло коротким; они обнялись, перекинулись неловкими фразами: Ренье обещал не посрамить доброго имени Эмери, особенно перед девицами и прочими дамами, какие только повстречаются на пути, а Эмери сказал «с тебя станется» – и на том замолчал. Ренье еще раз обнял его, сильно покраснел, поцеловал в щеку – и убежал, оставив брата, тоже покрасневшего, тереть место поцелуя и хмуриться.

Скоро Фоллон отправится назад, в столицу, к своему господину, и путешествие Эмери начнется по-настоящему.

В окно он видел, как Кустер выводит лошадь и впрягает ее в экипаж, как привязывает дорожный сундучок Эмери позади кареты. И лошадь, и экипаж, и Кустер вполне устраивали Эмери: добротные и малопримечательные.

Вернулся Фоллон: все дела были устроены наилучшим образом.

– Этот Кустер – крепостной человек здешнего хозяина, – сообщил он. – Я оплатил наем работника на полгода вперед. Жалованья самому Кустеру платить не нужно. Рожей он похож на поэта, но это ничего не значит: хозяин говорит – лошадник он, каких мало. Ну, прощайте, господин Эмери.

Эмери кивнул, глядя на Фоллона задумчиво – как будто уже издалека:

– Прощайте...

* * *

Потянулись дни: ухоженная дорога, ухоженные поля, ухоженные селения. Чуть дальше от столицы несколько раз встречались путнику невероятно бедные, практически разорённые деревни. Увидев такое впервые, он велел Кустеру остановиться и вышел из экипажа.

В этой части Королевства Эмери никогда не бывал. По правде говоря, он вообще мало где бывал. Прежде он полагал, что Королевство процветает повсеместно, в какой его уголок ни загляни. Открывшееся зрелище оказалось для Эмери в новинку. Он даже не подозревал, что такое возможно.

Десятки домов стояли пустыми и медленно разваливались. От одного остались только угли, многократно залитые дождями и растоптанные, да остатки каменных ступеней крыльца – оставленный жильцами, дом сгорел, и никто даже не озаботился тушением пожара: дом стоял на отшибе, опасности для прочих не возникло.

Эмери медленно обводил глазами полумертвую улицу. Черные пустые окна, провалившиеся крыши, серая сорная трава на месте огородов – грядки все еще сохраняли прежние очертания, но плодов на них уже не росло.

Обитаемые здания производили не менее жуткое впечатление: они тоже разрушались, несмотря на все попытки хозяев как-то латать дыры. Из крыш и стен торчали пучки гниющей соломы. Половина окон не имела рам и просто закрывалась ставнями. Возле единственного колодца, вокруг непросыхающей лужи, играли полуголые ребятишки. Две тощие, как жерди, женщины скучно бранились между собой; причина их распри осталась для Эмери неведомой, поскольку при виде чужого человека, да еще дворянина, обе смутились и попытались обратиться в бегство.

Эмери преградил путь одной из них и подставил ногу. Женщина споткнулась и упала; деревянное ведро выпало из её рук, вода разлилась.

– Встань-ка, – сказал ей Эмери. – Да не бойся. Куда это ты удираешь?

Она поднялась, провела ладонями по мятому платью.

– Нечего так пугать людей, – проворчала она. – Ты знатный господин, ну так и проезжай себе мимо. Много вашего брата видано, толку все равно нет.

По тому, как она дерзила, Эмери понял, что здешние крестьяне действительно доведены до отчаяния.

– Вы чьи? – спросил он.

– Тебе-то что, не твои, – был ответ.

– Расскажи мне, что тут произошло, а я дам тебе три серебряных грошика, – сказал Эмери.

Она сильно фыркнула носом, но денежки взяла. Отвернулась, тоскливо уставилась на пустые поля, где рослый сорняк уверенно заглушал редкие колоски.

– Эльфийская кровь им не нравилась... – проворчала женщина. – Белый хлеб они не любят. Знаешь, с чего началось? – Неожиданно она повернулась к Эмери и гулко стукнула себя по груди тощим кулаком. – С баб! С нас и началось! Сперва – все разговоры, разговоры... Приезжал какой-то умник, продавал на площади – вот здесь, у колодца, – пуговицы городской выделки, ленты, тесемки, разную мелочь, крючки, медные петли... Понимаешь?

Эмери кивнул.

– Приблизительно.

– Продавал, – с оттенком мстительного удовольствия повторила женщина. – А сам все беседы вел. Про белый хлеб, про вырождение. Показывал рисунки: двухголовый теленок, уродливые дети. Ужас! Бабы и понесли: все зло от Эльсион Лакар, королевская кровь сгнила и портит землю... Как же, мол, наши далекие предки без всяких эльфов жили? Все такое... Баба в семье лучше любого червя точит. Менее месяца прошло – сожгли то зерно, которым сеять собирались, закупили какое-то другое, чёрное. Что взошло – сам видишь. Тогда еще лучше было... Ладно.

Она махнула рукой. Помолчала немного, собираясь с мыслями. Подтолкнула носком ведро, полюбовалась, как на дне плещутся остатки воды – той, что не успела пролиться.

– Приезжал человек от нашего хозяина. Интересовался. Нашлись дурные головы – уж не знаю, как вышло, только хозяйского управляющего убили. И затаились – что будет? Ясно, что было: через неделю прибыли солдаты. Солдат – как редиска, из земли выдернут, у него ни родни, ни родины нет, ему все равно, в кого пикой тыкать... Смутьяны наши побежали им навстречу – «не боимся»! Как же, не боялись они! Едва только на острия налетели, сразу повернули назад и с той же прытью поскакали прочь Солдаты – за ними. Знаешь ведь, если ты знатный господин, что зверю нельзя показывать своего страха.

– Положим, знаю, – согласился Эмери.

Женщина глянула на него, прищурившись.

– Ничего ты не знаешь, ты еще маленький, – сказала она. – Ты мне в сыновья годишься.

– Ну, нет, – возразил Эмери. – Ты не заговаривайся, тётка. В сыновья я тебе никак не гожусь. Моя мать – благородная дворянка.

– Да уж, – легко согласилась она. – Благородная дворянка такого бы не допустила, чтобы ее дети бегали, точно зайцы... Солдаты за нашими-то погнались и многих на копья поддели. Потом от ран умирали по нескольку дней, заживо сгнили. Это тяжело было. Кто остался жив, согнали в кучу. Вышел капитан, мужчины перед ним попадали на колени, стали руки тянуть и причитать: «Бабы нас попутали!» Это правда была. Капитан распорядился, чтобы баб собрали. Согнали и баб. Кто громче всех вопил, тех и высекли. После того забрали человек десять, увезли. Не знаю, куда.

– Плохо, – сказал Эмери.

– Куда уж хуже! – сказала женщина. – Кто остался посеяли то зерно, что нашлось. А как взошло и какой из этого хлеб получился – сам видишь.

– Глупая штука – бунт, – заметил. Эмери.

– Да и я так думаю, молодой господин, но кто меня будет слушать, – отозвалась женщина. – Дай еще денег у тебя небось много.

Эмери сунул ей еще десяток серебряных монет.

– Купи себе платье да нового мужа, – посоветовал он. – Сдается мне, и твой кормилец наделал глупостей и сгинул.

Она засмеялась, подхватила ведро и пошла прочь, покачивая на ходу головой. Эмери смотрел ей вслед, пока она не скрылась в одном из домов-развалюх, а затем вернулся к экипажу. Кустер, ни слова не говоря, тронул с места лошадь.

* * *

Разоренная местность, к великому облегчению Эмери, скоро закончилась, и глаз снова успокоился на картинах достатка. Некоторое время Эмери думал о той женщине. Никогда ему не понять, что делается в голове у крестьянина; для того, чтобы разбираться в ходе их мыслей, следует и самому быть таковым, и не только по рождению, крови и воспитанию, но и духом. Вот Кустер, судя по всему, хоть и родился в деревне, но к крестьянству никогда душой не принадлежал – он, небось, тоже растерялся бы, случись при нем такая дурацкая штука, как крестьянский бунт.

Чего они добивались? Белый хлеб им вдруг перестал нравиться? Уроды в селе рождаться начали? Ничего подобного не происходило; а просто ударило нечто в голову деревенским бабам, и те подбили своих мужчин. И не столько им хотелось своего добиться, сколько просто что-нибудь уничтожить. И уничтожили: сперва зерно для посева, потом господского управляющего, а под колеи и самих себя.

Получается, что прав господин Адобекк, многомудрый их дядя: пусть уж лучше кто-нибудь другой с этими делами разбирается. Ну и ворует при том, только в меру. Заслуживает – и высокого жалованья, и того, что украдет при соблюдении надлежащей аккуратности.

У Адобекка в деревнях тоже случился похожий бунт, но Адобекк не стал прибегать к столь суровым мерам подавления. Солдаты, конечно, были, но с жестким требованием – не убивать, даже если крестьяне станут нападать. Напугать, высечь, нескольких – продать, но не более. И ничего не жечь. Вместо уничтоженного зерна дать новое. Если мужика сперва напугать, а после пощадить – на несколько лет присмиреет, рассуждал дядя.

Желтеющие нивы за окнами экипажа действовали умиротворяюще. Эмери изгнал из мыслей жуткие картины и перестал болеть сердцем за чужих крестьян. Ему предстояла встреча с родителями Фейнне: во второй половине дня начались предместья Мизены, и к ночи Эмери оказался в городе.

Он заночевал в хорошей гостинице, где обычно останавливались торговые партнеры здешних купцов и владельцев мануфактур. Соседи у него были вполне благопристойные, но невероятно скучные; впрочем, Эмери это заботило сейчас меньше всего.

Кустер никак не годился на роль слуги путешествующего благородного дворянина; печальный беловолосый юноша соглашался прислуживать исключительно лошади. Эмери не мог не оценить его находчивости: дабы избавить себя от необходимости подавать молодому господину умываться и одеваться, Кустер заблаговременно испачкался и конюшне, где сразу же начал чистить лошадь и убирать для нее стойло.

Эмери решил сделать ответный ход и заплатил кухарке, чтобы та не вздумала приносить Кустеру еды.

– Не кормить? – переспросила добрая женщина, вращая в пальцах полузолотой. – Это как же?

– А вот так, – ответил Эмери. – Полагаю, это ещё проще, чем накормить, не так ли?

– Ну, кому как, – протянула кухарка. – Ежели ко мне приходит голодный человек и просит, ну скажем, лепешку, так я отказать не могу.

– Матушка, я тебе еще денег добавлю, – взмолился Эмери. – Не корми его! – Он призадумался. – Согласен, работа твоя трудна, а мое поручение тебе и вовсе будет сверх сил. Он придет, думаю, когда уже все улягутся спать. Усталый, лицо бледное, глаза грустные. Волосы у него белые. Тебе покажутся – седыми, но не верь: он от природы такой. И рожа у него печальная не от неразделенной любви и даже не от голода, а тоже от природы. Есть такие люди, называются – меланхолики, а мой-то и вовсе редкой разновидности: меланхолик бьянка, что означает: «человек белый, страдающий разлитием желчи черной».

– Больной, что ли? – всполошилась кухарка. – Не зверь ли ты, что больного хочешь пропитания лишить?

Эмери подал ей второй полузолотой.

– Матушка, – проникновенным тоном молвил он, – я и сам болен: видишь – прихрамываю. Слуга мой – нерадивый болван и не желает работать, как должно; я же тебя о малости прошу – помоги мне привести его в чувство. Не бить же его, в самом деле!

Поразмыслив, кухарка сказала:

– Да, бить – совсем нехорошо. Сделаю, как просишь.

– Узнаю, что он как-нибудь все-таки поел, – изобью, – обещал Эмери. – У меня рука тяжелая.

Он постучал кулаком по столу, так что большой медный чан шевельнулся и лежавшая на его дне ложка стукнула о донце.

– Уговорил, уговорил, – кивнула кухарка. – Ещё полузолотой – и нигде, кроме как на помойке, твой белый чернохолик еды не сыщет.

– Я сразу понял, матушка, что у тебя государственный ум. – сказал на то Эмери, вручая ей третью монету.

Наутро Кустер имел еще более мрачный вид, чем обыкновенно. Эмери этого, естественно, не замечал. Денег у возницы не водилось, а кухарка проявила, как и обещала, удивительное бессердечие. Заказывая себе завтрак, Эмери добросовестно позабыл о слуге.

Кустер довольствовался морковью, позаимствованной из лошадиной кормушки. Эмери перекрыл ему еще один источник пропитания, когда приплатил хозяину гостиницы, попросив не давать Кустеру воды для умывания. Благоухающий навозом, он вряд ли сыщет благорасположение городских красавиц, так что и в этом направлении Кустеру будет искать нечего.

Сам же Эмери с удовольствием привел себя в порядок после дороги, переоделся в свежее и спустился к завтраку сияющий.

Отдав дань ветчине с сыром, фруктовому десерту и освежающему напитку из перебродивших ягод, Эмери вышел во двор гостиницы. Кустер поджидал его возле ворот.

– Что тебе? – небрежно осведомился Эмери.

Кустер неожиданно рассмеялся.

– Ваша взяла, господин! – сказал он. – Все буду делать, что прикажете. Только слуга из меня никудышный. На конюшне у меня ловко получается, а в комнатах вечно то роняю, то теряю, то порчу вещи...

– Это ничего, Кустер, это ничего, – снисходительным тоном отозвался Эмери, – я тоже очень плохой хозяин. У нас дома меня вся прислуга ненавидит. Вернусь – дам распоряжение, чтобы тебя накормили.

* * *

Подходя к дому Одгара, Эмери волновался. Он и сам не подозревал, что так распереживается, когда увидит места, где прошло детство Фейнне. Поневоле в его мыслях появлялся образ девочки – в облике теперешней Фейнне легко угадывался недавний ребенок, которым она была: явление абсолютной детской чистоты. Забавное личико сердечком, пушистые волосы, украшенные множеством ленточек и специальных фигурок для волос которые вплетают в косички и привязывают к распущенным прядкам: всевозможные зверюшки, звездочки, цветочки из костяных и золотых пластин. По этим улицам она ходила с важностью балованного ребенка, в этих кондитерских выбирала сладости – уж наверняка Фейнне была любимицей во всех здешних лавках, где продавали конфеты и игрушки!

Интересно, какие у нее родители?

Эмери постучал в дверь дома, который ему указали, и стал ждать. Ему открыли, выдержав надлежащую паузу. Слуга, немолодой и не слишком приятный внешне, осведомился – как доложить господам.

Эмери ответил:

– Меня прислала ее величество. Это касается госпожи Фейнне...

Слуга изменился в лице и быстро нырнул в глубину дома. Эмери вошел следом и остановился в прихожей. Дом был богатый и – редкость для богатых домов -чрезвычайно уютный. И что еще отметил про себя Эмери, очень чуткий к подобным вещам, – этот уют предназначался не для женщины, но для мужчины. Женщина, особенно из городской среды, понимает под «уютом» максимальное количество тканей: на окнах, на полу, на стенах, на сиденьях кресел и скамей. В доме родителей Фейнне ничего подобного не было: все очень сдержанно и в то же время удобно, под рукой: карта Королевства в красивой раме – вместо гобелена на стене; ровные каменные плитки, ведущие от входной двери к лестнице: несколько сундуков вдоль стен, в том числе, несомненно, и дорожный, для разъездов. На противоположной стене, тоже в красивой раме, – образцы тканей.

Слуга показался наверху лестницы и дрожащим голосом крикнул, вглядываясь вниз:

– Господин! Вы еще здесь? Простите! Пожалуйте сюда! Простите!

Эмери молча начал подниматься. У него появилось нехорошее предчувствие: судя по поведению слуги, все обстояло в Мизене еще хуже, чем он предполагал.

Эмери встретил господин Одгар. Он ждал наверху лестницы, очень бледный, с неподвижным лицом; только его обвисшие щеки немного подрагивали.

Увидев Эмери, он слегка отпрянул, но тотчас взял себя в руки.

– Простите, – сказал он вслед за своим слугой. – Я не ожидал, что вы приедете лично... И не ожидал, что вы окажетесь так молоды. Простите нас. Мы просто не ожидали.

– Давайте устроимся удобнее и поговорим, – предложил Эмери, стараясь говорить спокойно. Никогда прежде он не видел, чтобы люди много старше и солидней его были так взволнованы и так лебезили перед ним. Ему хотелось, чтобы господин Одгар успокоился. Пусть все встанет на свои места. Пусть молодой посланник королевы будет гостем, а владелец ткацкой мануфактуры – хозяином в своем доме.

Господин Одгар не сразу, но оценил предложение.

Он провел Эмери в маленькую комнату – свой кабинет. Там тоже имелись образцы тканей и сырья, а на столе лежали толстые книги, аккуратно переплетенные.

Эмери уселся в кресло, Одгар устроился за столом, поставил локти на одну из книг, что лежала раскрытой.

– Меня зовут Эмери, – представился гость.

– Очень... очень приятно. Я счастлив, что ее величество не забыла о моей просьбе, – пробормотал Одгар.

Эмери сказал:

– Знаете, мы учились вместе с Фейнне в Академии. Я за ней ухаживал.

Одгар опустил голову, что-то беззвучно прошептал, а после вскинул взгляд, полный страдания:

– Вы любили мою дочь?

Эмери чуть улыбнулся, из последних сил стараясь не поддаваться чужому горю:

– Нет, просто ухаживал за ней. Я и еще несколько человек. Она была окружена поклонниками. Конечно, если бы Фейнне выбрала меня – я был бы только счастлив, но она просто принимала нашу дружбу как должное. С ней было хорошо. Ее легко было любить.

– Вы любили ее, – повторил отец.

– Да, – сказал Эмери.

Неожиданно он вспыхнул:

– Расскажите мне все!

– Что именно?

– Все – о ней. Когда она была девочкой, мы очень дружили. Гуляли вместе, я показывал ей мануфактуру. Она неплохо разбиралась в тканях. У нее очень чуткие пальчики. То есть я хочу сказать – были.

– Не думаю, что имеет смысл говорить о Фейнне в прошедшем времени, – возразил Эмери. – Пока мы не убедились в том, что она мертва, будем считать ее живой. Лично я склонен считать ее живой.

– Конечно. Простите. Словом, я знал ее хорошо, пока она оставалась девочкой... – торопливо рассказывал отец. – Но потом она выросла. Слишком быстро это случилось. Я понял, что настала пора отпустить ее от себя. Какой она стала?

– Полагаю, она не слишком изменилась, – сказал Эмери. – Мне нравилось, что она так смешлива.

– Да, да, она была такой, – кивал Одгар поспешно.

– Иногда она пыталась быть лихой, как заправский студент. У нее это получалось очень мило. Она проявляла большую одаренность, особенно к оптике.

– Оптика? – Одгар удивился. – Но ведь она…

– Да, она незрячая, но в том-то и дело! Для того чтобы летать, не обязательно обладать зрением. Фейнне блестяще доказала это. Я не помню ничего более прекрасного, чем её полет...

Одгар, не стесняясь, заплакал. С тягостным чувством Эмери ждал, пока он успокоится. Наконец отец Фейнне вытер лицо платком и перевел дыхание.

– Вам еще предстоит встреча с ее матерью, – предупредил он, пытаясь улыбнуться, – а это гораздо труднее, чем разговаривать со мной. Готовьтесь.

– Пожалуй, я выпил бы вина, – протянул Эмери. – Меня пугают нервные женщины.

– Ничего не поделаешь, – вздохнул Одгар, – она мать.

– Ладно, как-нибудь выдержу... Для начала я хотел бы узнать кое-что у вас. – продолжал Эмери. – Скажите, в жилах Фейнне нет эльфийской крови?

– Странное предположение... Она – девушка из городской среды. Мы никогда не были особенно знатными, ни я, ни ее мать.

– Какое-нибудь семейное предание, – подсказал Эмери. – Легенда. Возможно, незаконнорожденные дети.

– Нет, – твердо ответил Одгар. – Ни о какой крови Эльсион Лакар не может быть и речи. Откуда у вас появилось столь дикое предположение?

– Не такое уж оно и дикое, – проворчал Эмери, – и появилось не у меня, а у самой королевы, так что выбирайте выражения.

– Простите, – снова сник Одгар.

– Я могу задать тот же вопрос вашей супруге?

– Последствия за ваш счет, – предупредил Одгар. – Она может разрыдаться, упасть в обморок, убежать и запереться в своих комнатах на несколько дней. А может и вполне разумно ответить. Предсказать невозможно.

– Я согласен рискнуть, – кивнул Эмери.

– Неужели это так важно?

– Да, – сказал молодой дворянин. – Особенно если учесть ее дарования...