Текст книги "Пророчество Двух Лун"

Автор книги: Владимир Ленский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 28 страниц)

Две луны еще не взошли. В небесах было пустынно. Свет звезд был неразличим из города, залитого праздничными огнями.

На площадях уже начали играть музыканты. Доносились разрозненные звуки – отсюда арфы, оттуда – флейты, еще откуда-то – виола и женский голос. Кто-то тряс бубном и, подпевая себе, плясал на крыше собственного дома. Город готовился встретить новый праздник.

Во дворе пленников ждала телега без бортов. Старая терпеливая лошадь была впряжена в нее. Стражники подтолкнули связанных к телеге.

– Забирайтесь.

Они кое-как поднялись наверх, уселись. Их ткнули копьем, попав Гальену в бок, а Аббане по ногам:

– Поднимайтесь. Нечего рассиживаться. Вы должны стоять.

Они встали, прислонились друг к другу.

Один из стражников взял лошадь под уздцы и повел ее из ворот дворца. Другой шагал сзади с маленьким барабаном, висящим на шее. Он равномерно ударял в барабан кончиками пальцев. Звук получался гулкий и зловещий.

Телега с осужденными и стражники медленно двигались по улицам, среди пестрых светильников. Цветы, вплетенные в гирлянды, благоухали над головами. Десятки, сотни гирлянд были протянуты от дома к дому, через улицы.

Праздник набирал силу. Пляшущие возле костров то и дело подбегали к бочкам, чтобы налить себе вина. Какие-то юноши и девушки, раздевшись, забирались на сами бочки, натертые маслом, и, балансируя там, пытались поцеловаться, не прикасаясь друг к другу руками. Их ноги разъезжались на скользкой поверхности, и они сползали вниз под общий хохот.

Маленькая процессия свернула за угол, и внезапно осужденные очутились в совершенно ином мире: казалось, некое волшебство в единый миг перенесло их за десятки дневных переходов от столицы, далеко в горы. Кругом высились неприступные скалы, небо сияло ослепительно ярко, а огромные луны находились совсем близко: стоило только поднять руку – и можно было коснуться их.

Ощущение чуда длилось несколько секунд; потом Гальен понял, что они на площади, где началось представление. Стражники остановились, чтобы поглазеть хотя бы на кусочек спектакля.

Глаза Аббаны разгорелись, она смотрела на происходящее с восторгом. А Гальен едва сдерживал слезы. В эти минуты ему безумно жаль было расставаться с миром, где существуют и скалы, и звезды, и полуобнаженные танцовщицы… Может быть, танцовщиц они сегодня еще и встретят, но эти нарисованные скалы – последние в его жизни.

Впереди, возле самого фонтана, высились две величественные фигуры. Одна – в радужных одеяниях теплых тонов, вторая – в темно-фиолетовом плаще до самой земли. Оба были вооружены, каждый под стать своей натуре. У того, что был в радужном, меч был похож на живой язык пламени, а у того, что в темном, в руках тускло светился волнистый клинок.

И только если найти в себе волю и оторвать взор от двух великолепных рыцарей, можно было заметить, что имелась здесь и третья фигура, прижавшаяся к нарисованным скалам. Закутанная в серое, она оставалась пока неподвижной и безмолвной.

Начала радужная фигура. Ее громкий голос разнесся над площадью:

– Приветствую тебя, рыцарь Ночи.

Фигура в лиловом отозвалась:

– Почту за честь убить тебя, рыцарь Солнца!

– Не будет битвы, рыцарь Ночи… – ответил рыцарь Солнца.

И в этот миг вступила музыка: тонкий голосок флейты-ребенка. Как будто жаловалась вдали маленькая девочка. Вперед вышла танцовщица с желтыми волосами. Она была почти совершенно обнажена, простая лента обвязывала ее лоб, короткая прозрачная туника едва прикрывала ее гибкое тело. Флейта, прижатая к ее губам, тихонько плакала. Медленно она шла по площади, поднявшись на кончики пальцев.

На миг танцовщица встретилась взглядом с Гальеном, с Аббаной. Ни узнавания, ни торжества, ни теплого сочувствия – ничего не было в ее пустом взгляде. Аббана вздрогнула, по ее лицу пробежала тень: ей показалось вдруг, что она узнает эту девушку… какой-то призрак из. прошлого…

Но затем черты Аббаны разгладились. Все в порядке. Та девушка мертва. Аббана приговорила ее к смерти, и герцог повесил ее. За шпионаж, разумеется. Да, за шпионаж. Желтоволосая насмешница мертва. Ее печальная тень идет с флейтой по ночной площади, среди отвесных скал…

– Все битвы скоро прекратятся навсегда, – проговорил рыцарь Солнца, и его низкий голос слился с тонким голоском флейты, прокатился по площади и исчез, растворяясь в тишине.

И рыцарь Ночи загремел, погребая под своим криком эту тишину:

– Отчего бы нам не сразиться? Разве скоро наступит вечный мир?

– Мир падет, – донесся плач флейты. – Мир падет во прах. Не станет ни тебя, ни меня…

– Ни тебя, ни меня, – вторил рыцарь Солнца, и губы Гальена задвигались. Невольно он повторил:

– Ни тебя, ни меня…

– Ведь ты – только тень ночи небесной, а я – лишь солнечный блик на поверхности земли, – нашептывал, выплакивал рыцарь Солнца, и мужественный гром струн вступил при этих словах. – Мы принадлежим этому миру, мы часть его, ты и я, мы исчезнем вместе с ним.

– Мы исчезнем, – повторил Гальен. И с тоской огляделся вокруг, задержав взгляд на неподвижной фигуре в сером, что прижималась к несуществующим скалам.

И, словно ощутив на себе взгляд, фигура ожила и глухо проговорила:

– Смерть и тлен… Смерть и тлен…

– Сбывается старое проклятие сумерек! – закричала танцовщица с флейтой.

Она прошлась колесом по площади: апофеоз жизни и молодости, торжество юной силы. Мелькали ее руки, ноги, чуть согнутые колени, изящные узкие ступни, развевались ее одежды, совершенно обнажая ее всю, выше пояса, и вдруг между складок прозрачной туники проступало лицо с оскалом неестественной улыбки, а затем копна желтых волос вновь скрывала его.

– Проклятие сумерек! – кричала Ингалора.

– Проклятие сумерек, – тянул человек в сером, жмущийся к тени скал.

– Мрак и пламя, мрак и пламя… – стучали маленькие, пронзительно звучащие клавикорды, и внезапно Гальен догадался, что это за музыка: мелодия почти в точности описывала Аббану. Не такую, какой она стала, а такую, какой была когда-то. Сегодня была ночь, когда многие играли музыку, написанную Эмери, но лишь немногие из участников празднества знали об этом.

Рыцарь Ночи громко спросил:

– В чем заключается проклятие сумерек?

Музыка оборвалась, как будто судьба промолвила в мыслях своих: «Довольно!» и острым серпом обрезала чью-то жизненную нить.

В наступившем безмолвии тихо зазвучали слова – их произносил рыцарь Солнца, и радужный клинок медленно ходил над его головой, выписывая в темном воздухе странные узоры, от которых невозможно было оторвать взгляд:

– Раз в четырнадцать лет Ассэ и Стексэ сходятся в опасной близости. Одна из лун – твоя, она ярче светит в краях, где живут эльфы. Вторая луна любит заглядывать в лица спящих людей, и я охотно любуюсь ею, когда отдыхаю от своей солнечной службы. Но сегодня луны столкнутся. Прольется кровавый ливень, звезды не удержатся на небе… Ассэ уничтожит Стексэ, Стексэ сожрет Ассэ, и все живое умрет.

– Мне жаль, – сказал рыцарь Ночи, и рыцарь Солнца отозвался:

– Мне страшно.

Человек в сером развел в стороны руки, и выбежавшие на площадь танцовщики метнули в него кинжалы. Он без труда поймал летящие ножи за лезвия и, бессильно разжав пальцы, выронил их на мостовую. Танцовщики медленно наклонились, подобрали ножи и с опущенными головами разошлись.

Указав на него, рыцарь Ночи спросил:

– Он безумен?

Рыцарь Солнца ответил:

– Он несчастен.

Рыцарь Ночи сказал:

– Его горе пройдет вместе с нашим миром. Осталось недолго…

Рыцарь Солнца покачал головой:

– Его горе никогда не пройдет. Он останется на этой скале и будет созерцать открывшуюся перед ним пустыню, покрытую вечными сумерками.

Рыцарь Ночи закричал, обращаясь к серой тени:

– Хочешь умереть?

Тот не ответил.

Гальен подумал: «Нет, никогда! Но ведь это и невозможно – я не могу умереть…» И ему вдруг показалось, что разыгрываемая перед ним пьеса – ответ на самые безумные надежды, на самые отчаянные мольбы, устремленные в никуда.

Словно угадав, о чем думает зритель, стоящий связанным на телеге, рыцарь Солнца промолвил:

– Несчастный не сможет даже броситься со скалы – он прикован к ней невидимой цепью – собственной кровью. Он ступил на путь сумерек и теперь бессмертен…

– Опасное королевство – сумерки, – сказал рыцарь Ночи.

И тут телега дернулась. Стражники, видимо решив, что и без того слишком много времени потратили на представление, возобновили путь.

«Вот и еще одна вещь из бесчисленного множества тех, что мы видим в последний раз, – подумал Гальен. – Умереть и не узнать, чем закончилась пьеса…»

Сейчас ему это казалось самым несправедливым из всего, что его ожидало, и самым жестоким.

* * *

– Кажется, теперь мы можем считаться настоящими придворными, – говорил Ренье, набрасывая на плечи красный плащ. – Посмотри, так хорошо?

– Для чего ты вырядился? – осведомился Эмери. Он был одет почти буднично.

– Так. – Ренье двинул бровью. – Все-таки праздник.

– Ты сможешь веселиться, зная, что произойдет?

Ренье подошел к брату.

– Понятия не имею, – честно признался он. – Есть нечто отвратительное в смертной казни. Но не пойти я не могу.

– Талиессин никого не обязывал идти и смотреть на это, – напомнил Эмери. – Тебе вполне дозволяется отправиться в какое-нибудь другое место. Более веселое. Более интересное.

– Они убили ее… Я был там и не видел, как она умерла, – сказал Ренье тихо.

– Хватит твердить об этом, – рассердился Эмери.

– А ты зачем идешь?

– Из любопытства.

– Не ври, – с отвращением сказал брату Ренье.

– Клянусь тебе, из любопытства…

Ренье махнул рукой и не стал допытываться. Он и сам не мог бы объяснить, для чего ему видеть смерть Аббаны и Гальена. Может быть, для того, чтобы убедиться в том, что они действительно умерли, что Талиессин в последний миг не отменил своего страшного решения.

«Сегодня наступает день крови, – так сказал Талиессин, когда объяснял придворным, каким он видит праздник летнего солнцестояния. – Крови будет много. В том числе и моей. Каждый волен выбирать то, что ему хочется видеть. Я никого не буду осуждать за его выбор. Я не король, я только регент. Нравственные побуждения подданных меня не касаются, коль скоро это подданные грядущего короля, не мои. Я намерен следить лишь за тем, чтобы в королевстве моего будущего ребенка был порядок».

Талиессин удивился, узнав, что братья решили отправиться смотреть на казнь.

– Тебе это интереснее, чем новая пьеса Лебоверы? – спросил Талиессин у Ренье, подойдя к братьям и заговорив с ними вполголоса.

– Я хочу проститься с Аббаной, – сказал Ренье. – И с Гальеном. Когда-то мы были на одной стороне.

Талиессин пренебрежительно махнул рукой.

– Убийцы всегда скучны, Ренье, можешь мне поверить. Посмотри на меня – и увидишь всех убийц, какие есть в мире.

– Вы не скучны, ваше высочество.

– Это потому, что ты хороший человек, Ренье, и еще потому, что ты был последним, кого любила моя мать, – сказал Талиессин. – Но вообще я невыносимо скучен. Спроси хоть мою жену.

Он повернулся к Эмери и вдруг сжал ему руку и шепнул на ухо:

– Спасибо.

* * *

Звук барабана и гром тележных колес, сопровождавшие процессию с осужденными, заставляли на миг смолкать общее веселье. Люди останавливались и в безмолвии смотрели на проезжавших. Убийцы скрывались за очередным поворотом, и общее веселье после некоторой паузы возобновлялось.

Все оставалось позади Гальена и Аббаны, все миновало их: праздник, сладкое вино, поцелуи случайных подруг, огни на перекрестках, радость жизни. Гальен оценил особенную жестокость Талиессина, приурочившего их смерть к этому дню – дню, когда сама жизнь изобильно хлещет через край, переполняясь свежей силой.

Чуть дальше от центра стало менее многолюдно, менее шумно, но и здесь бурлила радость. На окраинах выступали захолустные группы артистов, которым достались самые дешевые контракты; кое-кто выступал и без всякого контракта, бесплатно, лишь бы поучаствовать в празднике.

Телега выехала из последних городских ворот и вступила в предместье. Вдоль дороги пылали факелы, и впереди видно было, как появился над горизонтом гигантский золотой край Стексэ. Контуры луны чуть расплывались, так что казалось, будто ее диск раскален и пылает.

На том месте, где несколько месяцев назад было ристалище и, где умерла королева, отгородили небольшую квадратную площадку, посреди которой соорудили грубо сколоченный помост, похожий на обеденный стол. Под столом находилась большая плетеная корзина.

При виде этой корзины Гальена вдруг пробрало холодом: он догадался о ее предназначении. А Аббана продолжала смеяться и оглядываться по сторонам в ожидании, когда же она увидит посланных от герцога Вейенто.

Никто заранее не оповещал о предстоящей казни убийц правящей королевы, однако желающих поглазеть на жестокое зрелище собралось немало. Они напирали на ограждение, и стражники с равнодушными лицами отгоняли их подальше.

Королю, подписавшему смертный приговор, надлежало присутствовать на казни и, более того, нанеся себе ритуальные увечья, выразить свою скорбь по поводу случившегося. Король обязан смотреть, как умирают его жертвы, дабы страшная картина, навек запечатленная в его памяти, впредь призывала его к милосердию.

Король – да; но регент вовсе не должен поступать так, как король, и потому Талиессина здесь не было. Впрочем, несколько человек от королевского двора все же присутствовали. Они выделялись в толпе, поскольку сидели верхом – привилегия придворных.

– Я все равно не верю, что он может так поступить, – сказал один из них. Некогда он принадлежал к числу приближенных принца. Его звали Госелин.

Второй, по имени Агилон, отозвался:

– Талиессин, что бы там о нем ни говорили, – выродок. Вполне в его духе сделать такое. И даже не прийти полюбоваться.

Эмери тронул коня и приблизился к придворным.

– Мне кажется, «полюбоваться» – не вполне правильное слово, – заметил он.

Оба молодых человека уставились на Эмери.

– Вы брат нашего Эмери, не так ли? – спросил тот, кого звали Госелин.

– Да, и меня зовут Эмери.

– Ну да, конечно, – вставил Агилон.

– Я говорил о том, что на казнь не «любуются», – повторил Эмери настойчиво.

– А что с нею делают? – осведомился Агилон. – И что мы все тут делаем? Получаем удовлетворение?

– Не знаю, – сказал Эмери.

– В таком случае, – Агилон пожал плечами, – «любоваться» – слово не лучше и не хуже остальных.

– Я не знаю, что здесь делаете вы, – пояснил Эмери, – но я испытываю глубочайшую скорбь.

– Так вы явились сюда поскорбеть? Странное желание, – сказал Госелин.

– Посещают же люди гробницы, в которых покоятся близкие им люди, – проговорил Эмери.

– По-вашему, казнь – это, то же самое? – удивился Госелин.

– Почти… Когда-то мы с братом знали этих людей. – Эмери указал подбородком на Аббану, которую сейчас двое стражников снимали с телеги.

Девушка дрожала всем телом и все время смеялась. Ее короткие, торчащие в стороны волосы тряслись.

– Красивые ноги, – бросил Агилон небрежно. И вновь уставился на Эмери. – Так вы были с ней знакомы? И какова она в постели?

– Мой брат уверяет, что недурна. Я с такими не сплю.

– При чем здесь гробница? – вступил снова Госелин.

– То, чем стала эта женщина, – медленно промолвил Эмери, – и то, чем она была прежде… Это похоже на смерть. Как будто я уже возле гробницы и полон сожалений о минувшем.

– Разве каждый из нас не является собственным надгробием себе же, какими мы были в детстве или ранней юности? – возразил Госелин. – Это, то же самое.

– Не у всех дело обстоит так безнадежно, – возразил Эмери.

Госелин удивленно пожал плечами, а Агилон бросил:

– Все равно Талиессин – ублюдок, коль скоро отдал подобный приказ!

– У него были основания так поступить, – сказал Эмери.

– А вы что, сторонник Талиессина? – удивился Агилон.

– А вы что – нет? – удивился в ответ Эмери.

Агилон пожал плечами и рассмеялся.

– Он ведь зверь, и вы это скоро сами увидите!

Стражники развязали руки Аббаны и уложили ее на помост. Сидя в седле, Эмери видел, как они привязывают ее руки и ноги к низеньким колышкам. Она вдруг беспокойно заворочала головой, словно искала кого-то, но теперь над ней простиралось только небо.

А потом небо скрылось, его заслонила собой широкая черная тень. Аббана уставилась на эту тень, застыла с полуоткрытым ртом. В темноте блеснула слюна на ее зубах.

– Ваше сиятельство? – прошептала Аббана.

Не отвечая, тень подняла непомерно длинные руки, и внезапная жгучая боль окатила Аббану. Зрители увидели, как одна рука осужденной осталась лежать на помосте, привязанная к колышку, а окровавленный обрубок задергался. Сиплый вопль разнесся над дорогой; наверное, его слышали и в предместье, и в городе.

Второй, третий взмах топора на длинной рукояти – эти удары перебили Аббане ноги, и только четвертый, уверенный и сильный, отсек ее голову. Несколько мгновений палач стоял над изуродованным трупом. Кровь залила весь помост, она стекала на землю, испачкала палачу сапоги и край плаща. Помедлив немного, палач быстрыми движениями докончил дело и, отрезав вторую руку, сбросил останки в корзину.

Потом повернулся и устремил взгляд на Гальена.

* * *

Талиессин замер перед алтарем, на который должна была пролиться сегодня эльфийская кровь. Сколько себя помнил наследный принц, каждый год перед этим алтарем стояла его мать. Каждый год, накануне дня летнего солнцестояния, ровно в полночь происходило одно и то же: сияние разноцветных огней, музыка, ожидание чуда.

Людям никогда не надоедало участие в этом празднике – как не может надоесть приход весны или созревание плодов нового урожая.

Перед каждым домом вывешивались гирлянды из цветов, листьев, лент, фонариков; на каждом пороге, на каждом окне ставили плошки с водой, чтобы умножать праздничные огни мириадами бликов.

А на большой площади перед главными воротами, ведущими в дворцовый квартал, воздвигали алтарь – большой серый камень. Некогда он был белоснежным, но с годами потемнел, и только на сколах заметна была первозданная белизна.

Вокруг алтаря на высоких подставках устанавливали специальные светильники – плоские чаши из полированной меди. В них бездымно пылало масло самого лучшего качества; огонь беззвучно исходил, казалось, из самых недр земли, на которой стояли подставки с чашами.

Множество людей столпились на площади, на балконах, на крышах, в окнах. И в раскрытые ворота вышел человек, который готовился этой ночью принести свою жертву.

Он шел один. Впервые за всю его жизнь Талиессин явился людям один, без королевы. Он почти наяву представлял ее себе идущей чуть впереди: высокая, стройная, с волосами цвета темной бронзы, в простом длинном платье. Она как будто не ступала по земле, а парила над ней, не касаясь ступнями почвы.

Талиессин знал, что у людей, привыкших, как и он, видеть в эту волшебную ночь эльфийскую королеву, он сам вызывает разочарование. Он шагал по земле слишком твердо, слишком уверенно. Ему не помогло даже то, что он снял обувь и шел босиком.

Человек по имени Гай никуда не исчез; он продолжал жить внутри регента королевства. И даже если бы Талиессин внял голосу рассудка и объявил о собственной коронации, ему не удалось бы избавиться от Гая. А иметь на троне Гая не понравилось бы никому.

Для праздничной ночи Талиессин выбрал одежду темно-медного цвета, напоминающего цвет волос его матери. Никаких украшений ни на голове, ни на шее; даже пояс на нем был простой, из выделанной бычьей кожи.

Он приблизился к алтарю. В темноте заиграли арфы и тихо вступили со второго такта трубы; тему для музыки, сопровождающей жертву эльфийской крови этого года, сочинил Эмери; это была тема Талиессина – не нынешнего, а давнишнего, того, каким Эмери увидел его впервые с галереи королевского дворца: юноши, почти мальчика, с раскосыми дикими глазами и быстрыми движениями.

Казалось, на мгновение музыка преобразила Талиессина, и он стал прежним. Встретившись с сиянием золотой Стексэ, глаза его наполнились светом, в углах рта появились ямки – вот-вот улыбнется Талиессин… И в этот миг судорога боли пробежала по его лицу, он опустил веки и застыл перед алтарем.

Почти никто не заметил этой заминки. Арфы продолжали играть, и труба нежно вторила, им. Ожидание чуда завладело толпой. На площади стало очень тихо, и музыка лишь подчеркивала хрупкость этой тишины.

И уж точно никто не обратил внимания на то, что у Талиессина не было в руке ритуального кинжала с тончайшим лезвием – кинжала, которым каждый год ранила свое запястье эльфийская королева, чтобы уронить на алтарь капельку чудесной крови.

Талиессин просто стоял перед древним камнем, полуприкрыв глаза; стоял, расставив босые ноги, слишком земной, слишком похожий на самого обычного смертного человека.

* * *

Гальен не мог оторвать взгляд от темной бесформенной массы, в которую превратилась Аббана. Спесивая, самоуверенная, красивая, полная жизни женщина – сейчас она стала ничем. Горой мяса. Это казалось злым волшебством. По сравнению с этим участь, уготованная Гальену, вдруг померкла в его глазах. Он больше не испытывал страха. Он вообще не понимал, как можно оставаться и жить дальше в мире, где возможны подобные вещи.

Один из стражников, охранявших пленника, исчез: его рвало на обочине дороги. Толпа зрителей, однако, сбилась еще плотнее; если кого-то из них и стошнило, то это не побудило остальных разойтись.

Агилон был бледен, и это бросалось в глаза даже в полумраке.

– Вот, значит, как будет разговаривать регент Талиессин со своими политическими противниками, – проговорил Госелин.

Агилон не ответил.

Эмери оглянулся в поисках брата. Ренье тоже находился здесь: они договорились, что придут проститься с бывшими друзьями и посмотреть, как те умрут.

«Я не вижу в этом признаков неуважения к ним и их участи, – сказал, помнится, Ренье. – Напротив. Мы проводим их… А кроме того, я хочу увидеть, как умрут те, кто посмел приговорить к смерти правящую королеву. Человек, который решился на такое, должен быть достойным собственной дерзости».

Ренье находился в стороне от основной группы придворных. На гнедой лошадке, подаренной ему Адобекком, он затесался в компанию горожан, и в седле перед ним уже восседала какая-то хорошенькая юная особа в чепчике. Она была жутко бледна, ее глазищи потемнели и расширились, брови все время двигались на гладеньком лбу, а ротик сложился сердечком. Она не отрываясь глядела на осужденных.

Ренье крепко прижимал ее к себе и время от времени наклонялся к ее уху. Что-то нашептывал. Она отвечала, не поворачиваясь к нему.

Ренье вдруг встретился глазами с братом, и Эмери уловил ужас в его взгляде. И еще он догадался: Ренье держал на коленях эту девочку, как иной человек в глубокой печали берет на руки животное, – просто для того, чтобы ощутить поблизости по-настоящему живое существо, счастливое лишь тем, что оно дышит и что кто-то рассеянно ласкает его, а может быть, снизойдет и угостит сладким.

– Пробрало? – спросил стражник у Гальена.

Тот молча кивнул.

– Мне тоже нехорошо, – признался стражник.

– Хватит! – закричал Гальен. – Вы привезли меня сюда, чтобы убить, – так убивайте! Довольно! Не распускайте сопли, вы!..

Он вывернулся из рук стражника и шагнул к помосту. Палач безмолвно наблюдал за ним сверху. Гальен вдруг остановился, привалился боком к помосту, тяжело и быстро задышал.

Стражник нагнал его.

– Вот и ослабел, – сказал он. – Давай помогу.

Он подхватил осужденного под локти и потащил наверх по ступенькам.

* * *

– Сумерки возмутились и породили бури, а бури взволновали моря, и волны их поднялись до самых светил, – сказал рыцарь Солнца.

Над площадью на протянутых канатах шли две фигуры, мужская и женская: мужчина в желтом и женщина в синем то сплетали руки, то расходились. Стоя на одной ноге на канате, другую девушка подняла и положила на плечо партнера, а он, извернувшись, коснулся ступней ее затылка. Затем причудливая фигура, образованная их телами, рассыпалась. Они разошлись на самые дальние концы площади.

Зрители завороженно наблюдали за этим воздушным танцем. Лебовера с затаенным злорадством подумал о том, что упрямому владельцу десяти мясных лавок сейчас ничего не видно, коль скоро он наблюдает за спектаклем из окна своего дома. Но тут же отогнал эту мысль как постороннюю: ему показалось, что Софир плохо держится на канате. Неуверенно двигается, танцует без вдохновения. «Проклятый дурак, – подумал Лебовера и тут же адресовал ему жгучую молитву: – Будь лучше, мой мальчик, будь лучше!»

Софир, как будто услышав этот безмолвный призыв, ловко встал на руки и завел колени назад, затем поднялся на ноги, расставил руки в стороны и снова двинулся навстречу Ингалоре.

«Уже хорошо, – мысленно заклинал Лебовера. – Очень хорошо… Но ты можешь лучше…»

Лучи фонарей метались по площади, воздух наполнился хаосом света. В этом смятении на площади танцевали девочки – новички в труппе Лебоверы. От них многого не требовалось: несколько изящных па, а затем – трогательное падение, острые локотки закрывают опущенную голову, вся фигурка выражает ужас. Падение звезд.

И когда последняя девочка застыла, фонари разом погасли. Настала вечная ночь. В этой ночи вспыхнул факел, за ним – второй; в их багровом пламени все опаснее танцевали две луны, Ассэ и Стексэ, все более жестким становилось их взаимодействие, и в какой-то миг зрителям стало казаться, что танцовщики на канатах, протянутых над площадью, по-настоящему ненавидят друг друга, что это уже не танец, а едва прикрытое изяществом движений стремление уничтожить друг друга. Убить по-настоящему. Размозжить о камни.

И когда нога Ингалоры сорвалась с каната и казалось, что девушка вот-вот упадет на мостовую, по толпе протянулся долгий стон. Софир подбежал, торжествуя над соперницей, он занес ногу над ее головой, как бы намереваясь столкнуть ее, но она ухватилась рукой за его лодыжку. На миг оба зависли над бездной, а затем сплелись в объятии и замерли.

Канат начал опускаться, и чем ниже находились оба танцовщика, тем яснее видели зрители, что они глядят друг на друга сияющими глазами и улыбаются. Коснувшись носками мостовой, Софир легко поцеловал Ингалору в висок и убежал, а она, помедлив мгновение, пробежала между «упавшими звездами» и тоже скрылась.

Окруженные танцующими девочками, заговорили оба рыцаря.

Рыцарь Ночи сказал:

– Две луны – одна кровь.

А рыцарь Солнца отозвался:

– Они могут прятаться за тучами, но друг от друга им не скрыться. Через четырнадцать лет они сойдутся опять.

Их голоса утонули в громе клавикордов.

– Лично мне нравятся звездочки, – высказался торговец мясом. И выбросил из окна целую охапку заранее купленных цветов с криком: – Звезды!

Сминая лепестки и наполняя воздух резким запахом роз и резеды, девочки кружились в простеньком танце.

* * *

Уида смеялась, когда ей показали ребенка. Окна комнаты были плотно занавешены полотном, но свет на площади горел так ярко, что на фоне оконного проема Уида отчетливо видела кусок нарисованной скалы. Гром клавикордов разливался по ее комнате. Ей предлагали найти более спокойное помещение для родов, но эльфийка отказалась:

– Я не боюсь шума, и последнее, что может мне помешать, – это праздник. Сегодня хороший день, чтобы родить наследника…

Она рассталась с Талиессином накануне. Беременность Уиды почти не бросалась в глаза: она всегда носила просторные одежды, только теперь перестала туго подпоясываться. Талиессин оглядел жену беглым взглядом. Он казался озабоченным, однако вовсе не предстоящими ей родами, а задуманным праздником, к которому к тому же он приурочил казнь двоих мятежников.

– Вы боитесь, мой господин, – сказала Уида.

Он резко дернул головой.

– Чего же я, по-вашему, боюсь, любезная жена?

– Того, что алтарь не примет вашу кровь без крови вашей матери, – сказала Уида невозмутимо.

Талиессин потемнел.

– Да, – не стал отпираться он. – Боюсь. Но у меня нет выбора. Разве что…

– Я могла бы дать вам пузырек своей собственной крови, – задумчиво проговорила Уида. – Лебовера предлагал мне такой хитрый трюк. Вполне достойно артиста! Кстати, превосходный человек – этот Лебовера. Когда-нибудь я попрошусь выступать у него в труппе. Я ведь не королева, мне можно выступить в труппе?

– Да, – сказал Талиессин.

Он отвел глаза, и Уида поняла, что мысль подменить кровь тоже приходила ему в голову. Она положила руку ему на висок и прошептала:

– Вашу кровь примет алтарь.

Он стряхнул ее пальцы и сказал отчужденно:

– Так или иначе, сегодня в полночь все решится.

И ушел.

Уида улыбнулась. Она не ошиблась в своих ощущениях: схватки повторились.

Дом, где она решила родить Талиессину эльфийского наследника, некогда принадлежал Эйле. В комнатах на верхнем этаже, где окна стояли свободными, не закрытыми полотном, находилась нянька Талиессинова первенца, Горэм. Держа на руках мальчика, она стояла у окна и смотрела на пьесу. Ее муж, выполнявший большую часть работы по дому, не считая стряпни, ушел смотреть на казнь.

Горэм, бездетная немолодая особа, обладала большим опытом. Она вырастила восемь знатных детей, работая в разных семействах. Когда Талиессин нанял ее, чтобы она ухаживала за отпрыском наследниковой любовницы, она сразу поняла: вот ее последнее пристанище. Поставив на ноги такого ребенка, она больше не посмеет наниматься на работу к кому-либо другому.

После смерти Эйле Талиессин исчез, но за дом было заплачено до конца года, и Горэм не решилась бросить работу. Королева не выказывала ни малейшего интереса к ребенку своего сына, рожденному какой-то белошвейкой. Во всяком случае, внешне этот интерес никак не проявлялся. Горэм было жаль мальчика, такого хорошенького и здорового, да только никому не нужного.

Про себя она решила забрать маленького Гайфье себе, если отец его так и пропадет неизвестно где и не заявит на младенца своих прав.

Но Талиессин вернулся и почти сразу же ввалился в дом, который нанимал для Эйле. Он возобновил контракт, заплатил еще за три года вперед, а затем поднялся в светлую детскую и потребовал, чтобы ему продемонстрировали сына.

Гайфье за это время сильно вырос. Талиессин с интересом понаблюдал, как младенец проделывает свои нехитрые трюки вроде попыток приподняться и встать на ножки, хватаясь за опору. Потом похвалил Горэм, подарил ей коралловые бусы и сказал, что наведается через пару дней.

Однако он исчез и пришел лишь долгое время спустя. И не один, а с женщиной. С темнокожей зеленоглазой женщиной, которая неуловимо напоминала ее величество правящую королеву.

Талиессин показал ее Горэм так, словно она была бессловесным созданием, и сказал:

– Вот моя жена, и она должна родить. Следи за ней хорошенько. Ты все понимаешь, Горэм? Моя жена должна родить хорошенького, здорового ребенка. Если что-нибудь случится, я вздерну тебя.

Темнокожая женщина покосилась на мужа с легкой усмешкой, а Горэм присела в низком поклоне. Когда она выпрямилась, Талиессин уже ушел.