Текст книги "Алмазная грань"
Автор книги: Владимир Садовский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)
Глава восьмая
1
Алексей Степанович не торопился в Россию.
Много времени он провел за границей, побывал наконец в Баккара и на богемских заводах, но если бы спросили его, что полезного для дела дали ему годы за границей, вряд ли сумел бы ответить.
Сейчас Алексей снова жил в Париже. Но теперь он уже знал, что в этом городе есть не только гостеприимные богатые особняки в Сен-Жерменском предместье, но более скромные дома, где с ненавистью и презрением говорили о русском царе.
«Бедная, многострадальная Русь. Когда наконец я увижу конец твоих страданий и зарю первого дня свободы твоего народа?» – часто думал Корнилов. И вдруг Алексей был несказанно обрадован и удивлен, получив письмо из дома. Отец, которого все считали крепостником, писал, что склоняется к мысли об освобождении своих крестьян, однако это дело нелегкое, немало волокиты. Опять из России пришли вести о том, что будто бы будет манифест о воле, но пока все оставалось без перемен. Степан Петрович, не дожидаясь чьего-либо повеления, дал крестьянину то, о чем он долго мечтал.
– Преклоняюсь перед благородством отца. Он истинный представитель наступающего века свободы и справедливости!.. – восторженно говорил Алексей своим знакомым в Париже, но его восторга почему-то не разделяли ни посетители гостиной Курбатова, ни его новые знакомые, навсегда покинувшие Россию. Такое прохладное отношение к благородному поступку отца вызывало недоумение и даже обиду. Алексей Степанович решил тогда ехать домой, чтобы своими глазами увидеть бывших крепостных своего отца, ставших свободными людьми.
– Если бог даст силы – не пожалею ничего, чтобы помочь нашему народу сбросить цепи крепостников, чтобы не упрекали нас даже итальянцы, покорные австрийскому игу, – накануне отъезда торжественно объявил Алексей Степанович своим новым друзьям и первому – Гвиччарди.
Тот странно посмотрел на Алексея и сказал:
– Боюсь, что вас неласково встретят на родине. Разве вы не знаете, что о вашей дружбе с русскими и итальянскими изгнанниками известно царским жандармам?
Алексей вздрогнул. Гвиччарди точно угадал его мысль, – именно об этом он думал, когда собирался в Россию.
– Друг мой, – сказал Гвиччарди, – если возникнет необходимость тайно покинуть родину, вам стоит только обратиться к капитану любого итальянского корабля на рейде в Таганроге. Покажите ему эту вещицу, и вас спасут от крепости...
Гвиччарди положил на ладонь Алексея камею. На ней была вырезана голова карающей Немезиды и скрещенные кинжалы. .
Корнилов обнял своего друга, они простились, чтобы никогда больше не встретиться. Год спустя Гвиччарди был убит австрийскими жандармами в горах близ Милана.
2
Мелкий дождь третий день не переставая осыпал холодными каплями землю, потемневшие вершины сосен, порыжевшую траву.
Кириллин ждал с беспокойством прихода осени. А когда она наступила, тревога сменилась непонятно откуда взявшейся бодростью.
Кириллин пожалел, что не поехал в Петербург. Может быть, действительно лучше было бы отправиться в столицу, там побывать у хорошего лекаря. Наверное, помог бы. Не все же умирают так рано. Иные весь век скрипят, а все-таки живут. Болей в груди теперь не чувствовалось. «Помогли винные ягоды со сливками, – решил Кириллин. – Может быть, и вправду вылечусь».
Серая сетка дождя порвалась. Поднявшийся ветер разметал тяжелые тучи; проглянуло солнце, заиграло в лужах, перепрыгнуло через лужи на окно.
Александр Васильевич прошелся по комнате. С любопытством посмотрел на свои ноги, обутые в валенки, и весело улыбнулся.
«Совсем в старики записался. Летом в валенки обрядился. Надо снимать да за работу приниматься».
Жизнь, казалось, возвращается прежняя – здоровая, легкая. Теперь не нужно думать ни о чем, кроме дела. Пора заняться блюдом, на котором сделан черновой рисунок.
Мастер поискал в шкапчике, хотя видел, что здесь блюда нет. И хоть блюдо не иголка, заглянул в ящик стола, потом открыл низенький сундучок, оклеенный изнутри картинками. Под руку попался недоделанный бокал алмазной грани, а блюда так и не было. Не было и рубинового жбана с медальонами.
– Чего ты ищешь, Саня? – спросила жена.
– Блюдо лилового стекла.
– Барин взял. Не ищи. В воскресенье, пока ты спал, он с лакеем заходил. Ягод тебе принесли и вина. Я отдала блюдо, а барин про какой-то малиновый жбан все толковал...
Лизавета умолкла. В глазах мастера сверкнул гнев.
– Теперь, значит, совсем дорушили, – глухо сказал он. – За ягодки, за вино сладенькое хорошую плату взяли. Нам всегда так: захватишь сладко, а лизнешь горько.
– Что ж делать, Саня? Воля барская. Радоваться надо, что работой тебя не гнетет.
– И я про то же говорю, – зло отозвался мастер. – У нашего старосты три радости: корова пала, изба сгорела да жена померла. Эх, вы...
Кряхтя, он сдернул с ноги валенок, но с другим словно не справился: присел к столу, уронил на руки голову. Лизавета заметила, что муж плакал.
Слезы тихо скатывались по взлохмаченной бороде.
– Ладно, тяните жилы, покуда живы! Не весь век, чай, придется, – бормотал мастер и, смахнув слезы, решительно сказал: – Собирайся!
– Куда? – испуганно спросила жена.
– В лавку! Водки полштофа возьми да рыбы. Винцо мужицкое хоть и горько, да барскому не чета: за него душу в короб класть не придется.
– Можно ли хворому пить? – возразила Лизавета. – Сам себя не жалеешь, Саня.
– Водки, сказал, подай! Жалеть потом будешь.
Набросив на голову полушалок, Лизавета выскочила на улицу и, прислонившись к воротам, заплакала.
– Ты не вой, иди, – выглянув с крыльца, спокойно сказал Кириллин.
Лизавета пошла, не разбирая дороги, шлепая босыми ногами по лужам.
– Нет, – сказал самому себе Александр Васильевич, возвращаясь в дом, – помирать никак нельзя. Кому я дело свое оставлю? Федька еще мал. Нельзя мне помирать.
Мастер придвинул к себе станок и оглядел покрытое прозеленью медное колесо.
– Застоялся, лодырь, – добродушно заметил мастер, вытирая колесо ладонью.
Разыскал масло, наждачную пыль и сел за станок.
– Теперь всё на ходу. Делом займусь – дурные мысли в голову не полезут, – решил Кириллин.
Лизавета вернулась с заплаканными глазами, поставила водку, высыпала из платка сухую мелкую воблу и сказала с сердцем:
– Пей, коли себя не жалеешь. Сам могилу себе роешь.
– Помолчи, – отмахнулся Кириллин.
Очистив рыбу, Александр Васильевич налил в стакан водку и выпил залпом. Лицо сразу же загорелось. Пунцовые пятна выступили на щеках. Налил во второй раз, но выпить уже не мог. В глазах у мастера потемнело, стало нечем дышать. В горле забулькало, и кровавые пузырьки пены показались на губах.
– Господи, да что же это! – горестно зарыдала Лизавета, бросаясь к нему.
Подхватив мужа, она через силу потащила его к постели.
– Лежи уж, горе мое!
– Лежу, лежу, – покорно шептал мастер.
К вечеру Кириллину стало хуже. Начинался горячечный бред. Всю ночь мастер стонал, и тонкая нитка крови под утро засохла у него на светлой бороде. Лизавета, не сомкнув глаз, просидела до утра около постели, поникшая, молчаливая.
3
Степан Петрович Корнилов поправил в камине упавшее полено и уселся за начатое еще утром письмо сыну, в Петербург.
Перечитал написанное ранее, нахмурился и вычеркнул строчку. Обмакнув в чернильницу перо, решительно добавил:
«...всё глупости! Стыдно за тебя. Ноешь, как старая баба. Хочешь всех, словно солнышко красное, согреть. Не бывает так. Заведено это, Алеша, не нами и кончать не нам. Глупые мечтания из головы выкинь: пока жив – не дам рушить нашего дела. Мой отец жизнь ему отдал, я сил немало приложил, дабы оставить его в состоянии преуспевания, а ты вон что выдумал. Крепостных своих я намеренно освободил, чтобы, ежели будет манифест, о котором толкуют, землю им не давать и дела моего ущербным не делать, а ты решил, что меня дух вольнодумства обуял. Глупости на старости лет можно делать, коли совсем из ума выживешь, а я пока в добром рассудке нахожусь...
Хороший хозяин с пользой провел бы свое пребывание в чужих землях: разузнал, как хрустальщики работают, большую ли прибыль хозяева мануфактур получают, а ты много катался, а добра на грош не вывез. Второе письмо твое прочитываю и понять не могу, кто мне пишет.
Упрекать за то, что попусту мыкался по чужеземным странам, не хочу. Знаю, молодо-зелено. Но вот думы нехорошие стали приходить на ум – это хуже.
В Петербурге долго проживать тебе нет надобности, чем скорее приедешь в Знаменское, тем лучше. Зимний путь установится, и трогай с богом. Поглядеть мне на тебя хочется: три года не видал...»
Степан Петрович подумал немного. Хотел, кажется, приписать что-то наставительное, но потом раздумал.
Вошедшему лакею он приказал:
– Скажи, чтобы конного снарядили в город, почтмейстеру передадут: пусть отправляет вот это эстафетой.
Корнилов прошелся по комнате. Письмо сына все еще не выходило из головы. «С чего такие глупости на ум ему полезли? – размышлял старик. – Скорее бы вернулся. Выветрю этот дух. Только, пожалуй, скучно покажется здесь Алешке: сестра Софья вышла замуж, в доме беспорядок. Дрянные людишки, толком прибрать ничего не хотят. Чехлы на люстрах серые от пыли, мебель ободрана, шелковая обивка выгорела. Запаскудили дом. Если уговорю Алексея жениться – стыдно жену-то привезти сюда...»
– Федор, – рявкнул вдруг Степан Петрович. – Где ты там, бездельник проклятый!
– Чего изволите-с? – привыкший к таким вспышкам, спокойно спросил благообразный лакей.
– Во что дом превратили! – еще яростнее крикнул Корнилов, топнув ногой. – В стойле свином барин живет. Завертелся с делами, голова кругом, а вам и любо – спросу нет. Изволь-ка все в порядок привести! Дрянь со стен ободрать, а Максим пусть подберет хорошего штофа для обоев. Заодно и мебель смените – такой гарнитуре в людской стоять. Для шторок бархату лионского купите, ковры перемените. К приезду Алешеньки весь дом чтобы в порядке был.
Глава девятая
1
В середине зимы Кириллин поднялся на ноги.
– Похоже, люта зимушка, – поеживаясь от холода, думал он вслух, разглядывая в разрисованное морозом окно занесенный сугробами колодец. – Какой день сегодня-то? Зимний Никола прошел или нет?.. Куда Лизавету унесло? В избе холодно, а она где-то бродит.
Кириллин притронулся к печи и удивился: от раскаленных кирпичей веяло жаром.
– Что же я зябну-то? – удивился мастер, надевая полушубок. – Неужели все еще хворь? Сейчас бы винца стаканчик хватить.
– Папаня встал! – радостно вскрикнул Федька, остановившись на пороге.
– Дверь-то прикрывай, бестолочь! Не студи избу! – крикнула шедшая позади Лизавета.
Мастер посмотрел на разрумяненное морозом лицо жены, на тонкие пушинки инея, таявшие на темных ресницах, и позавидовал: хорошо быть здоровым.
Вздохнул и сказал:
– Водочки выпить, что ли. Озяб.
– Да ты что? В избе-то как в бане.
– Тебе как в бане, а мне холодно.
– Выпить захотелось, вот и придумываешь. Только пить-то нечего. Вина сиделец не дает. Барин наказал в будний день мастерам – ни капли.
– Идти не хочется?.. Ладно, сам схожу.
– Ты что, спятил? С одра поднялся и сразу за винище. Холодно – чаю сейчас вскипячу.
– Не хочу твоего чаю. На улице месяца три не был. Пройдусь немного, потом выпью немного и на печь греться. Какой день-то сегодня, Лиза?
– Спиридона-поворота.
– Ползимы как и не было: солнце – на лето, зима – на мороз пошла. Сколько провалялся, бездельник.
– Да ты и впрямь не в себе? – всполошилась жена. – На улице морозище – дух захватывает. В избе зябнет, а сам на мороз лезет.
– Молчи! Дай шапку!
Когда вышел на улицу, голова у Кириллина вдруг закружилась, все поплыло кругом. Чтобы не упасть, мастер ухватился за притолоку крыльца.
«И впрямь студено», – мелькнула мысль.
От мороза свело дыхание. Казалось, тысячи невидимых игл вонзались в грудь. В ушах не стихал оглушительный звон. Немного спустя стало получше, а когда вышел на дорогу, от груди совсем отлегло.
«Ослаб лежучи, – решил мастер, шагая по дороге. – Отойду еще».
Мысленно подбадривая себя, Александр Васильевич шагал не спеша и только щурил глаза. Снег на солнце горел, как просыпанная хрустальная пыль. Оттого что так ярко блистал снег, приходили светлые, успокаивающие мысли.
– Здоровенько! – распахнув дверь, радушно сказал Александр Васильевич сидевшему за конторкой сидельцу. – Барыши все считаешь, курицын сын?
Лавочник удивленно поглядел на Кириллина и недоверчиво спросил:
– Выздоровел?
– Как видишь. Выпить хочу по такому случаю.
– Вином теперь не торгую по будням. Барин не приказывает. А за тобой еще и должок ведется: за пять штофов не плачено.
Кириллин опешил.
– Чего мелешь-то? Всего-то два брал.
– По-твоему – два, а по-моему – пять, – сухо сказал сиделец. – Спорить нечего – в книжке записано.
– Покажи!
Сиделец потянулся за книжкой, лежавшей на прилавке, и, опасливо посмотрев на мастера, спрятал ее в конторку.
– Нечего смотреть. Приказчик посмотрит.
Кириллин рванул крышку конторки и схватил книгу. Вместе с ней из конторки вылетело несколько монет, со звоном раскатившихся по полу.
– Ты что делаешь! – взвизгнул сиделец. – Караул! Ратуйте, люди!..
Не обращая внимания на его вопли, Кириллин искал запись, а когда нашел, громко выругался.
– Переправил, аспидова душа. Ах, гнусь лабазная! – крикнул Александр Васильевич, потрясая вырванным листом. Потом смял его, швырнул под ноги и наотмашь ударил по голове перепуганного сидельца долговой книгой.
Ярость отхлынула от сердца. Мастер бросил книгу в бочку с рыбным рассолом и направился к двери. Заметив у порога закатившийся двугривенный, Кириллин поднял его и опустил в свой карман.
«Не оскудеет, – подумал мастер, – он с нашего брата шкуру драть наловчился... Пойду-ка в Красново, там в кабаке возьму вина».
2
От мороза снег даже не скрипел под ногами. Идти навеселе из Краснова по укатанной дороге было трудно: ноги скользили, разъезжались в стороны. Кириллину приходилось часто останавливаться, чтобы не упасть.
Мороз крепчал. Из опрокинувшегося на темно-синем небе золотого ковшика Медведицы, казалось, лилась на землю нестерпимая стужа. Останавливаясь, Кириллин смотрел на небо и прямо над головой видел сверкающий глаз Полярной звезды.
«Не собьюсь, – уверенно думал он. – Над головой Прикол. Значит, верно иду. Ну и стужа, боже ж ты мой: лицо как огнем палит».
Александру Васильевичу сейчас хотелось бы поговорить с кем-нибудь просто, задушевно. Рассказать про то, что пить он больше уже не станет. Пил от обиды на свою нескладную жизнь, а теперь уже не будет. Учить ребят начнет, таких же любознательных, каким сам когда-то был... Хорошо бы идти с кем-нибудь рядом, кто будет слушать не перебивая, поддержит, не даст упасть на дороге.
Странное чувство испытывал мастер. Долго копившаяся тоска и злость исчезли. Только печаль еще чуть туманила сердце. Теперь бы, пожалуй, даже мошенника сидельца не тронул.
«Забраться бы на горячую печь, заснуть в тепле».
Дорога поднималась в гору. Скоро должно было показаться Знаменское.
Уставший Кириллин бранил себя в душе за то, что потащился на ночь глядя в Красново. Все это от горечи да от обиды.
Непослушные ноги подвели. Кириллин поскользнулся и скатился в рыхлый сугроб. Мастер отряхнулся и стал подниматься. Намерзший на валенках снег никак не давал твердо встать на ноги. Александр решил передохнуть. Он уселся в сугроб и огляделся по сторонам.
«Ведь самую малость идти-то осталось, – убеждал Кириллин самого себя. – Ходить разучился, лежебока...»
Он приподнялся и, помогая себе руками, попытался встать.
«Эка намаялся, – удивился мастер. – Ног под собой не чую. Вот смехота-то: сколько шел – ничего, а тут самый пустяк остался, рядом с домом, и никак не дойду».
Ему надоело возиться. Мастер поудобнее устроился в сугробе и начал отряхивать рукавицами воротник полушубка.
«Весь вывалялся. Лизавета ругаться будет, да только я не боюсь. Любил-то как я ее прежде, а вот с того дня, как дело рук моих порушила, словно сердце мне застудила... Ну и чудеса: пока шел – холодище страшенный был, а сейчас потеплело. Совсем не холодно, спать только охота. Поскорее бы дойти домой».
Кириллина одолевала дремота. Он с трудом приоткрыл слипающиеся глаза и устало посмотрел на расстеленную рядом беленную снегами дорогу, потом на темную синь холодного неба и окончательно решил: «Не собьюсь. Над самой головой Прикол-звезда».
3
Сани повизгивали на раскатах и зарывались в снег. Взметнув легкое искрящееся облачко, они неслись дальше по раскатанной дороге. Над вспотевшими лошадьми дымился пар.
Отогнув воротник медвежьей шубы, Алексей Корнилов с жадностью, словно видел впервые, разглядывал показавшееся под горой Знаменское.
Навстречу через плотину ехали розвальни с сеном. Прищурив глаза от яркого солнца, Алексей Степанович с улыбкой подумал: «К счастью, говорят, сено встретить... Вот она, любезная родина, медвежий мой угол».
Мужик в рыжем чапане у дымящейся проруби пил из пригоршни воду, и на его бороде ломкими иглами повисли сосульки. Рядом с мужиком стоял водовоз. Опуская длинный черпак в прорубь, он лил звонкую как серебро воду в обледенелую бочку. Мальчик, выскочив на улицу в одной рубахе, кричал что-то старику в холщовом фартуке, надетом на полушубок. За опояской фартука торчала новая подкова: старик вел под уздцы прихрамывающую чалую лошадь к кузнице.
Голубой снег лежал широко, до самого бора, который на снеговом ковре в синеве ясного неба казался еще темнее. Только у дороги спускавшиеся к крутому берегу запорошенные инеем сосны были светлее. Показались первые дома поселка.
Все знакомое, родное нахлынуло разом. Радость новой встречи с тем, что дорого сердцу, с чем не может сравниться никакое другое чувство, испытывал сейчас Корнилов...
– Человек у дороги лежит! – испуганно воскликнул кучеренок, придерживая лошадей.
– Останови!
Алексей Степанович выпрыгнул из саней и, путаясь в длинных полах шубы, бросился к лежавшему.
Человек, уткнувшись в снег лицом, был неподвижен. Когда Корнилов повернул его за плечо, кучеренок сразу же узнал:
– Да ведь это нашенский мужик. Мастер стекольный, Лександр Василич.
– Замерз? – спросил лакей.
– Нет, кажется, жив, – ответил Алексей Степанович, поворачивая Кириллина на спину.
Спокойное и бесстрастное лицо мастера казалось мертвым, но слабая струйка пара поднималась над бескровными губами.
– Вот она, родная действительность, – с горечью заметил Корнилов. – Замерз человек на дороге – и никому дела нет. Благословенная Аркадия...
Лакей, выбравшись из саней, приплясывал на снегу, стараясь согреться:
– Чего пляшешь? Давай его в сани! Везите побыстрее домой, – сердито приказал Алексей Степанович. – Батюшке скажите: пусть сейчас же лошадь за лекарем отправляют. Я пешком дойду. Захватите-ка шубу, а то в ней не повернешься.
Лежавшего на дороге бережно уложили в сани. Кучеренок, забравшись на облучок, свистнул и подхлестнул лошадей. Сани лихо понеслись под гору.
– Тише, дурень! Кто так ездит! – испуганно вскрикнул лакей.
С пригорка было видно, как около саней, подлетевших к подъезду барского дома, засуетились люди. Между белых колонн двое мужиков потащили какой-то огромный сверток, следом за ним побежала баба, размахивая руками. Потом показался человек в шубе.
«Сам батюшка поглядеть вышел», – подумал Алексей, подходя к дому.
– Алешенька! Здравствуй, мой дорогой! – воскликнул Степан Петрович, бросаясь к сыну, и поцеловал в обе щеки. – Приехал. В дом поскорее пойдем.
– Подождите, батюшка, – нетерпеливо перебил сын. – Нужно человеку помочь.
– Ох, какая оказия, – горестно сказал старик. – Надо же случиться такому греху. Работать скоро некому будет: один повесился, другой едва не замерз. И всё лучшие мастера.
– От хорошей жизни человек в петлю не полезет...
– Лукавый мутит, Алеша. Строптивый народишко пошел. Санька этот – тоже язва. Я как о родном сыне заботился, жалел беспутного, лечил, а он, подлец, винопийцем стал. Через это и гибнет.
– От чего его лечили?
– Чахотку лекарь нашел. По весне за границу его хотел отправить. Такого мастера сберечь хотелось. Да бог вот по-своему судил. Теперь вряд ли выживет... Идем, не беспокойся. За лекарем я послал.
4
На другой день привезли лекаря. Осмотрев Кириллина, он неодобрительно покачал головой и сказал:
– Прощайся со своими руками, приятель. Больше уж не придется им работать. Пальцы, видишь, чернеют – антонов огонь начинается. Резать будем.
Операцию Кириллин вынес с трудом. Дважды терял сознание, пока лекарь отнимал кисть правой руки и три отмороженных пальца на левой.
Побледневший, обессиленный, мастер потрясенно смотрел на свои искалеченные завязанные руки и не слышал, как лекарь, собирая инструменты, угрюмо ворчал:
– Да-с, тяжела судьба русского человека. Может он родиться с талантом, с умом, с благородным сердцем и возвышенными чувствами, но если нет у него удачи – искалечит его жизнь, изомнет. Был вчера добрый мастер, которым дорожил хозяин, а сегодня уже никому не нужный калека. Христовым именем кормиться будет.
И в подтверждение своих слов лекарь незаметно сунул под изголовье Кириллина трехрублевую ассигнацию.
Вечером Степан Петрович и Алексей зашли к Кириллину. Молодой Корнилов все еще никак не мог примириться с мыслью, что этот человек навсегда потерял возможность создавать чудесные творения. «Навеки иссяк изумительный, неповторимый источник искусства», – думал Алексей.
Молодая женщина тихо плакала в углу. К ней жался мальчик, глядевший не по-детски печальными глазами на отца, который с горькой усмешкой говорил:
– Не плачь, Лиза! Что ты воешь весь день? Не поможешь слезами. Знать, такая моя планида. Пойдем побираться.
– Никто тебя не гонит, – сердито сказал Степан Петрович. – Винить некого, кроме себя. Через собственное своеволье калекой стал.
Утешения Кириллин выслушал без всякой радости. Он, кажется, не хотел ни помощи, ни участия.
Алексей заметил, какой ненавидящий взгляд бросила на Степана Петровича жена мастера. Она, казалось, готова была уничтожить тех, кто искалечил каторжной работой самого близкого и дорогого человека, тех, кто разбил жизнь ее семьи.
Домой Алексей Корнилов вернулся хмурый и молчаливый.
5
Ночью между отцом и сыном произошел короткий, но имевший большое значение для обоих разговор. Алексей сказал отцу, что должен снова ехать за границу, и на этот раз надолго, может быть навсегда.
– Вздор! – исступленно закричал Степан Петрович. – Никуда не поедешь! Нечего тебе там делать!
– Тогда что же?.. Крепость? – сказал сын, глядя в упор на отца. – Либо бегство, либо крепость. Надеюсь, вы понимаете, батюшка? Решать надо тотчас. Иначе будет поздно.
Кровь бросилась в лицо Степану Петровичу.
«Вот оно что...» – подумал он и в первое мгновение решил проклясть сына, выгнать, но тут же пришла в голову мысль: сын в крепости – позор для корниловского рода, да притом и убыток... кончатся казенные заказы...
– Коли так... – хрипло сказал он, – поезжай. Успеешь ли? Паспорт... Нужно высочайшее соизволение.
– Не тревожьтесь об этом. Дайте добрых лошадей и денег.
В ту же ночь Алексей Степанович и камердинер поскакали на добрых кровных конях корниловской конюшни на юг.
Спустя неделю воротившийся камердинер доложил Степану Петровичу, что молодой барин отплыл на итальянском бриге и приказал кланяться.
Степан Петрович вздохнул с облегчением.
А еще через две недели тот же верный слуга разбудил Степана Петровича:
– Гость у нас... недобрый, ваша милость, уж лучше бы не видать такого.
– Где он?
– У вас в кабинете.
Накинув халат, Степан Петрович пошел к себе.
При виде жандармского офицера Корнилов почувствовал холодок в груди. Кажется, и руки слегка дрогнули. Жандарм привстал, поклонился и щелкнул каблуками, звякнули шпоры.
– Осмелюсь спросить, чем могу быть полезен? – сухо осведомился Степан Петрович, подавляя минутную растерянность.
– Прибыл по особому поручению к отставному гвардии поручику господину Алексею Корнилову на предмет выяснения противогосударственной деятельности некоторых преступных лиц.
– Это что же значит? Мне думается, не пристало моему сыну быть доносчиком, – багровея от гнева, заметил Степан Петрович.
Офицер притворно вздохнул.
– Я уважаю родительское чувство, но, к сожалению, вынужден огорчить вас. Отставной гвардии поручик Корнилов имеет прямое отношение к государственным преступникам, укрывающимся за пределами империи.
– Не верю! – искусно притворяясь, сказал Степан Петрович.
– Мне тоже не хотелось бы верить, но...
Жандармский офицер развел руками и, чуть помедлив, добавил:
– Имеются самые верные сведения о связях вашего сына с опасными преступниками, врагами государя и отечества.
Послышался звон шпор. Вошел жандарм и что-то шепотом сказал офицеру. Тот вскочил и выбежал из комнаты. Вскоре он вернулся и сквозь зубы сказал Степану Петровичу:
– Где ваш сын?
– Господи, – простодушно усмехаясь, сказал Степан Петрович, – да он давно отъехал в Петербург. Пожалуй, две недели, как мы его проводили.
Жандармский ротмистр раскрыл рот, но не нашел слов. Выпучив глаза, он безмолвно глядел на Степана Петровича.
– Не угодно ли расположиться на ночлег? Ну хоть бы тут, в кабинете. Эй, люди!.. Час поздний, однако с дороги надо бы закусить, – разыгрывая радушного хозяина, сказал Корнилов.
Жандармский ротмистр наотрез отказался. Не прошло и десяти минут, как две тройки умчали непрошеных гостей.
Степан Петрович ухмыльнулся, поглядел им вслед сквозь замерзшее окно и направился в спальню, довольный тем, что все, в общем, обошлось так благополучно.
После отъезда жандармов спать он уже не ложился. Камин горел всю ночь. Придвинувшись ближе к огню, Степан Петрович курил и задумчиво глядел на языки пламени, лизавшие решетку камина. Картуз жуковского табаку, лежащий на низеньком столике, уже был пуст, и горка пепла, выбитого из трубки, выглядела не по-обычному большой.
– Пожалуй, это самое лучшее, – бормотал старик. – Уж если нет иного – придется так... Время пройдет – денег не пожалею, а выручу. Один он у меня.
В трубе завывал ветер. На дворе не стихая бушевала метель.
Погруженный в раздумье, Степан Петрович не замечал, как ветер всю ночь гремел оконными ставнями, которые с вечера позабыли закрыть.
