Текст книги "Алмазная грань"
Автор книги: Владимир Садовский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 17 страниц)
Глава третья
1
«Когда буду большим!..»
Заветные слова, которыми начинаются увлекательные мечты детей, не раз повторял и Санька. Вот он вырастет, станет мастером, призовет его барин к себе и скажет:
– Сделай-ка мне вазу, которую я царю могу подарить. Сделаешь – получай любую награду. Захочешь – на волю отпущу.
Станет Санька вольным человеком, построит матери новый дом, а сам уйдет из поселка. Весь мир обойдет, а когда вернется, примется делать вазу, на которой покажет все, что видел, проходя по земле, и все, что являлось ему во сне: невиданные на земле птицы, зелень лесов, веселый блеск реки, голубое небо, весенние облака, прекрасные города...
Александр рос и не жалел о своем уходившем детстве. Хотелось поскорее стать взрослым. Верилось – будет легче работать и жить. Сердце, испытавшее горечь первых разочарований и сладкую отраву первых удач, иногда подсказывало Александру, что детство кончилось, а жизнь все идет не так, как хотелось. Казалось молодому мастеру: с нетерпением ждет земля того, кто сумеет показать людям сказочную ее красоту. Много было на земле такого, что могло сделать жизнь радостной и богатой, ту самую жизнь, которую люди часто клянут.
Стараясь отогнать беспокойные думы, Александр по вечерам уходил в лес.
Он шагал вдоль берега Стрелицы, и ветер, набегая с реки, играл его русыми волосами. Глаза мечтательно глядели вдаль. Там, за крутоярым берегом, заросшим полынью и мать-мачехой, тонул в пылающей воде огромный шар солнца. И земля, и лес светились в закатный час, и переполнялась душа чудесным и светлым чувством.
Вечерней порою, возвращаясь из леса, Кириллин услышал доносившуюся издалека музыку. Казалось, кто-то невидимый задумчиво перебирал тихо рокочущие струны.
Александр подошел к решетчатой ограде сада, окружавшего корниловский дом. Выстроившись, как солдаты на параде, рядами стояли в саду стриженые акации, вишни и яблони. Между деревьями тянулись дорожки, усыпанные желтым песком. Они обрывались у цветника. На всем лежал отпечаток пышности и скуки. Веселым в саду был только голубой зеркальный шар. Скучная прямолинейность дорожек и деревьев, отраженная в нем, превращалась в забавную путаницу линий и красок.
Только у старого пруда деревья не знали ножниц садовника, и в тени высоких сосен скрывалась беседка, оплетенная вьющимися растениями.
Из окон корниловского дома доносилась музыка. Приглушенные звуки старинного клавесина напоминали перезвон хрустальных колокольцев. Клавесин вдруг умолк, кто-то громко захлопал в ладоши, потом из дома выбежали смеющиеся молодые люди, держащие под руки старика в старомодном цветном платье. Старик тоже смеялся и с притворным испугом отбивался от сорванцов.
«Да ведь это ж наш хозяин... С чего это он так обрядился?» – подумал Кириллин.
Видения, возникавшие в отроческих мечтах, вдруг приобрели удивительную четкость. Они встали перед глазами как завершенная картина. Кириллин чувствовал, что это-то уж не может исчезнуть, как сновидения, которые волновали его душу.
Мастер медленно побрел от ограды сада, где подсмотрел кусочек иной жизни, которая пробудила в душе тревожное волнение. Он еще не был уверен в том, что сумеет найти яркость и теплоту красок, из которых должна возникнуть картина. Но все же хотелось испытать свои силы.
В эту ночь Кириллин долго не мог уснуть.
Потрескивая, горела лучина. С шипением гасли угли, падая в лохань. Волчок, спавший у двери, лязгал зубами, в сенях вздыхал сонный теленок, но Александр не слышал ничего вокруг. Перед глазами у него был старый пруд, запущенный тенистый уголок сада. Звонким колокольчиком звенел голос золотоволосой девушки в белоснежном платье, раздававшийся в тот вечер в саду, близ беседки, оплетенной плющом и белыми чашечками вьюнков.
2
За лесом догорали зори. Вечерние облака, прежде чем потемнеть, долго светились теплыми розовыми и лиловыми отсветами. Но теперь Александру уж не приходилось видеть светлых весенних зорь. Дни и ночи проходили в работе. Молодой народившийся месяц, раздвигая тонкими золотыми рожками темень, иногда заглядывал в окно избы Кириллиных. У окна стоял стол, на нем лежали цветная бумага, мох, фольга и солома. Они заменяли мастеру краски.
Больше года неустанно работал Кириллин, и только к следующему лету ожило холодное стекло.
...В густой зелени старого парка высился белый с колоннами дом, озаренный солнцем, серебрился пруд в тени сосен. Легкой рябью струился по воде след лодки, подплывавшей к берегу. Потревоженные птицы кружились над прудом.
По густой траве спускались к пруду навстречу лодке юноша и девушка в пышном платье. Улыбаясь, они поддерживали под руки хохочущего старика в синем камзоле и цветном жилете. Вдали у фонтана кружился на лужайке веселый хоровод гостей...
Эту картину-панораму Александр поместил между двойными стенками хрустального кубка величиною не больше обычного стакана. Спаяв края кубка, мастер украсил хрусталь венком золотых дубовых листьев, а внизу, на темной пластинке, золотом подписал свое имя. Завернутый в холстину кубок Кириллин понес барину.
В передней Александра встретил старик лакей.
– Чего тебе, любезный? – спросил он.
– Вещицу показать хочу, – смущенно ответил Кириллин.
– Барин опочивает. В другой раз зайди. Только ежели с пустяком пришел, лучше не беспокоить.
Стараясь не выдать волнения, Кириллин поклонился лакею и ушел, но под вечер снова явился. Лакей неодобрительно посмотрел на назойливого посетителя, однако ничего не сказал и пошел докладывать. Через минуту вернулся:
– Пройди.
Александр вошел в кабинет. Хозяин Степан Петрович, хорошо отдохнувший после обеда, сидел в кресле в распахнутом халате, слегка сонный и благодушный. Сын хозяина, Алексей Степанович, офицер гвардии, белокурый, худощавый молодой человек, стоял у окна.
– Как звать-то? – попыхивая трубкой, спросил барин.
– Александр Кириллин, – поклонившись, ответил мастер.
– Кириллин. А, помню твоего отца. Здоровенный мужик был, – добавил хозяин, обращаясь к сыну. – У вас в гвардии правофланговым такому служить. Но ленив был лукавый раб!
– Хворал он, – несмело сказал Александр.
– Знаем вас, – перебил барин. – Только и умеете жаловаться на всякие хвори. Зачем пришел? Небось клянчить чего-нибудь?
Кириллин смутился.
– Стакан я сделал. Принес показать вашей милости.
– Давай, посмотрим. Если вещь добрая – награжу за прилежание.
Мастер развернул холстину и подал стакан. Старик долго разглядывал стакан и вдруг нахмурился.
– Погляди-ка, Алеша, – сказал Степан Петрович, передавая стакан сыну. – Не примечаешь ли, что вот этот толстяк со мною кое в чем схож?
– Что вы, батюшка! – с жаром воскликнул сын, украдкой любуясь стаканом. – Никакого сходства! Вы мужчина рослый, крепкий, а это какой-то фавн в бирюзовом камзоле.
Лесть пришлась по сердцу. Старик улыбнулся и, обращаясь к мастеру, сказал:
– Пожалуй, впрямь славно сделал. Не знаю, чем за прилежание тебя наградить? Денег дать? Может, жениться хочешь?
– Такая вещь хорошей награды стоит, – заметил сын, продолжая рассматривать стакан.
– В город хочу, барин, – несмело сказал Александр, поражаясь в душе своей отчаянной решимости. – Может, отпустите. По оброку или как...
– Что? – крикнул старик, вскочив с места. – В город? На волю? На волю захотелось? А в рекруты не хочешь? Я тебя вместе с твоим стаканом в гроб загоню!..
И, вырвав из рук сына стакан, размахнулся...
– Стойте, батюшка! – схватив его за руку, строго сказал сын. – Варварство губить такую вещь. За нее надо наградить.
– И награжу. По-царски награжу: бери золотой за работу, а за дерзостные слова в другой раз не помилую.
Александр ничего не ответил. Он вышел подавленный. Ждал награды, а чуть не попал в беду.
Он едва шел и в передней увидел молодого барина.
Алексей Степанович, улыбаясь, сказал:
– Уговорю батюшку, чтобы тебя послал ко мне в Петербург. Посмотришь столицу – это тебе будет на пользу.
Кириллин слушал недоверчиво.
«Все это зря, – решил про себя Кириллин. – Чудит молодой барин... Но, видать, добрый».
Из вежливости поблагодарил за заботу.
– После поблагодаришь. В Петербурге, – сказал офицер.
Месяц спустя после этой беседы барин велел женить Кириллина на Лизавете Маловой, первой красавице поселка. Тут была тайная мысль покрепче привязать хорошего мастера к месту, чтобы не просился по оброку в город.
Глава четвертая
1
Осенью, после успенья, когда ему пошел двадцать первый год, Кириллин женился. На свадьбе мать, бегавшая за брагой на погребицу, простудилась и слегла. Проболела с неделю, умерла.
Похоронив мать, Кириллин некоторое время помогал жене налаживать дом, а потом, свалив немного заботы, принялся за новую работу: стал разделывать вазу лилового стекла. Поглядывая на жену, стряпавшую ужин, мастер по вечерам переносил на вазу любимый облик. Похожая на Лизавету красивая женщина в старинных доспехах, в древнерусском шлеме поражала мечом разъяренного дракона. И только успел Александр кончить работу, барин уже проведал про вазу. Неожиданно он сам пришел в воскресенье в избу к Кириллиным.
– Где Александр-то? – спросил Степан Петрович.
– В церкви, – почтительно кланяясь, ответила жена мастера.
– Ишь ты, вишенка, зарделась, – заметил барин, разглядывая ее.
Смущаясь все больше, женщина опустила глаза и комкала край синего фартука.
– Старуху давно похоронили?
– Пятый месяц пошел.
– С мужем в ладу живешь?
– Хорошо живем, – тихо отозвалась Лизавета, и лицо ее осветила счастливая улыбка.
– Он мужик-то старательный, знаю. Хочу у тебя его отнять, в Петербург отправить, – сказал Степан Петрович.
– В Петербург? – упавшим голосом переспросила Лизавета.
– Да, в Петербург. Там ему жену получше сыскали. Мастер хороший, за него любую девку сосватать можно... Не бойся – смеюсь. Никуда не денется. Съездит в Петербург по делу и вернется.
Дверь отворилась, вошел Александр и замер, увидев барина.
– Показывай-ка свою вазу. Уж очень ее хвалят, – приказал Степан Петрович.
Польщенный вниманием к своей работе, Александр Васильевич достал из шкафчика вазу и бережно поставил ее на стол.
– Хороша! – помолчав, воскликнул Степан Петрович. – Такую вещь не грех поставить в музей. На-ка вот тебе за труды. – Корнилов достал из кармана два золотых. Но прежде чем отдать, немного помедлил. Потом спрятал одну в карман, а другую монету положил на стол.
– Бери и садись-ка рядом, потолкуем, – подвинувшись, сказал хозяин. – Надо тебе съездить в Петербург. Алеша давно мне об этом говорил. Теперь я надумал.
Стараясь не выдать своей радости, Кириллин слушал как во сне, что говорил ему барин. Из всего понял только одно: через три дня ехать.
– В столицу поеду! – радостно воскликнул мастер, когда ушел Корнилов. – Слышишь, Лиза?
Жена посмотрела с недоумением. Она не понимала, что могло так обрадовать мужа. Радость его казалась Лизавете немного обидной. Летит куда-то за тридевять земель, словно все уже надоело, опостылело ему в своем доме. Но она промолчала, затаив обиду.
2
Словно в тумане промелькнула долгая дорога. Только и заметил Кириллин, когда уезжал, – снег в поселке еще лежал, поблескивая серебряной корочкой первых проталин; пока доехал до Петербурга – уж наступила весна. Серая, хмурая, но все же весна.
В Петербурге первым делом Кириллин пошел по лавкам, в которых торговали книгами и эстампами. Гравированные на стали картинки заинтересовали мастера, и он, слоняясь из одной лавки в другую, разглядывал пастухов, обнимающих пастушек, воинственных всадников, застывших в неестественных позах, живописные, но слащавые итальянские пейзажи.
В одной из похожих одна на другую эстампных лавок хозяин обратил внимание покупателя на суконный армяк Кириллина.
– Вот вам доказательство моей правоты, Никодим Петрович, – горячо сказал хозяин лавки, указывая на Кириллина. – Вы говорите, простому народу чужда любовь к изящному, а посмотрите-ка на этого парня. Посмотрите, как он пристально рассматривает гравюры. Вы должны будете признать, что народ интересуется...
– Подождите, подождите, Семен Кузьмич, – насмешливо перебил старик, сидевший в стороне. – Давайте-ка наперед узнаем... Эй, любезный! Подойди-ка сюда!
Кириллин подошел ближе.
– Здравствуй! Ты зачем сюда пришел? Поглазеть или за покупкой?
– Смотрю, – уклончиво отозвался Кириллин. – Покупать не собираюсь. Первое – капиталу нет, да и картинки – не радость.
– Да ну?
– Души в них нету, – спокойно пояснил Кириллин. – Что на них смотреть, что на пустую стену – все едино. Которая получше других, а взглянешь – нога у человека короткая, одна рука длиннее другой.
– Вот вам и барон Брамбеус в сермяге! – захохотал хозяин лавки. – Как раскритиковал и денег за то не взял.
Старичок нахмурился.
– Критику наводить – это всего проще, – проворчал он. – Правду сказать, у парня есть понятие. Говорил вам, Семен Кузьмич, не берите по дешевке дрянь. Из богомазов будешь? – обращаясь к Кириллину, спросил старик.
– Нет, – покачал головою Александр Васильевич. – У нас стеклом занимаются. Я у барина Корнилова работаю.
– Ты кто же?
– Гранильщик. Алмазную грань делаю, матовый рисунок пробую.
– Учился где? – спросил старичок, подходя ближе и пристально разглядывая Кириллина.
– Мастер Ермолай обучал, потом сам.
– В Петербург как попал?
– Барин к. господам с подарками прислал, – простодушно ответил мастер. – С завода товар привез.
– Художественное стекло? – загорелся старичок. – Любопытно было бы посмотреть. Может, покажешь, любезный?
– Как же показать? Оно в ящиках. Со склада по домам приказчик развозить будет. Приходи, когда ящики открывать станут, – увидишь.
– Ну что же, приду. Любопытно посмотреть. Ты где живешь?
– У приказчика. Родичи у него в Лигове.
– Эка занесло! Пойдем лучше ко мне. Платы с тебя не возьму, ходить недалеко будет, и картины мои посмотришь.
– Спасибо, барин. Приду, ежели от души зовешь...
– Я не барин, а мещанин. Зовут меня Никодимом Петровичем. А тебя?
– Александром.
– Ну, пойдем-ка, Александр.
Старичок попрощался с хозяином лавки и увел Кириллина с собой. Дорогой он расспрашивал мастера про барина Корнилова, про то, как варят хрусталь. Спохватившись, сказал:
– Заговорились. Дом-то прошли, парень...
Никодим Петрович оказался радушным человеком. Кириллин был доволен, что случай помог ему найти жилье. Жил он бесплатно, хозяин много знал и повидал свет. Картины его показались непонятными: люди на них были одеты в хламиды и медные шапки. Кириллин решил робко сказать об этом.
– Дурачок... – с горечью промолвил старик. – Римляне. Это Юлий Цезарь переходит Рубикон...
Впрочем, старик не обиделся. И когда Кириллин год спустя снова приехал в Петербург, его потянуло к Никодиму Петровичу.
Приказчик сортировал привезенный товар, а Кириллину пришлось разносить по домам письма, которые дал хозяин,
Одно из писем Степан Петрович Корнилов посылал сыну. Мастер ходил к нему несколько раз, а молодого барина так и не увидел. Отдал письмо щеголю камердинеру.
– Ты смотри не затеряй, – предупредил Кириллин и, оглядев слугу, добавил с усмешкой: – Чижик.
– Но, но, сиволапый! – с презрением сказал лакей. – Не забывайся, а то с лестницы враз спущу.
– Вишь какой ершистый. Руки коротки, – отозвался Кириллин, закрывая дверь.
Выйдя на улицу, он вспомнил лакея и сердито подумал: «Вольготно живет. Работы мало, харчи господские...»
Но, подумав немного, Кириллин решил в душе, что не пожелал бы себе такой жизни. Он бы все равно заскучал без любимого дела.
3
Открывая присланное с мастером письмо, Алексей Степанович почему-то подумал, что в нем непременно будет какая-то малоприятная новость: адрес на конверте написан размашисто, второпях. Предчувствие не обмануло. Мельком, как обычно, проглядев начало письма, Алексей Степанович развернул вторую страницу.
«Алешенька, – писал отец, – дела нашей фабрики идут хорошо, поскольку мы, недосыпая ночей, неустанно заботимся о процветании российской мануфактуры. У вас, в Петербурге, иным могут показаться мизерабельными подобные недворянские заботы, но мы полагаем, что всякое дело, способствующее благу отечества, – почетно и всяческих похвал достойно...»
«Ой, батюшка! Зачем мне-то рассказывать о ваших заботах для блага отечества? Двести тысяч серебром чистого дохода получено прошлым годом», – подумал с улыбкой Алексей Степанович и продолжал читать:
«...Прошла та пора, Алешенька, когда во всем мы на управителя полагались. Теперь хозяин мануфактуры, а равно и негоциант должен о деле своем сам заботиться, до тонкости его знать. Посему полагаю – небесполезно для тебя побывать во Франции и на богемские хрустальные заводы заглянуть. Пора знать, как дела там ведутся. Сам поехал бы, да стар. А ты вот, если понадобится их секреты разведать, сможешь поработать с мастерами...»
Алексей засмеялся, представив себя в холщовых портах, с деревянными колодками на ногах и стеклодувной трубкой в руках.
«Это я-то, словно Петр Великий в Голландии. Чудит батюшка, – подумал он. – Взбредет же ведь на старости лет этакое».
Письмо его злило. Поездка за границу ради того, чтобы побывать на стекольном заводе, казалась не столько забавной, сколько нелепой. Алексей уже хотел бросить недочитанным письмо, но что-то заставило вернуться к тому, что писал отец.
Конец письма поразил его. Отец, от которого прежде никогда не слышал жалоб, писал про свои немощи и спокойно, как о чем-то уже решенном, говорил о близкой смерти.
«...Не стал бы отрывать тебя от Петербурга, но нельзя медлить, Алешенька. Хожу по фабрике и думаю: не хозяин я уж здесь, а только добрый доверенный, который блюдет твою выгоду. Тебе скоро быть головой корниловскому делу».
«А что, если в самом деле поехать?» Эта неожиданно мелькнувшая мысль удивила Алексея.
Вечером, собираясь на бал, он все еще думал о письме отца и не мог прийти ни к какому определенному решению. Надев кирасирскую каску и выйдя на улицу, Корнилов размышлял, ехать за границу или не ехать.
«Может быть, сегодняшний вечер – мое последнее «прости» петербургскому свету», – подумал он, разглядывая гостей. Орденские ленты и звезды, золотое шитье придворных мундиров, обнаженные плечи дам, бриллианты, гром музыки – все было давно известным и обычным для блестящего гвардейца.
Поднимаясь по лестнице, Алексей подумал, что, в сущности, ничто не удерживает его в столице. Уехать из Петербурга, пожить за границей, а потом отправиться в лесную глушь, стать хозяином корниловской фабрики, заботиться о развитии художеств, благодетельствовать крепостным... Надо ехать за границу. Учиться мастерству, как хочет этого батюшка, он, конечно, не станет, но ознакомиться с иноземными хрустальными заводами полезно для будущего хозяина... Хозяин! Алексей повторил это слово, и оно вызвало у него улыбку.
Озаренный желтоватым светом спермацетовых свечей, Корнилов стоял у большого зеркала, в котором отражались танцующие пары и сияла огнями люстра, вся в хрустальных подвесках.
«Наши», – разглядывая подвески, подумал Корнилов. Он подошел ближе к люстре и нахмурился, мысленно сравнив ее с дворцовой, вывезенной из-за границы.
«Плохо еще делаем».
Поймав себя на мысли, что сейчас он уже думает, как озабоченный делами хозяин, невольно улыбнулся...
В этот вечер Алексей почти не танцевал. За карточным столом сидел он тоже недолго. Когда проходивший мимо граф Татищев любезно ответил на поклон офицера и спросил о новостях, Алексей Степанович между прочим рассказал о болезни отца и своей поездке за границу.
– Алексис, вы уезжаете? – послышался капризный голосок.
Корнилов оглянулся и увидел юную графиню Татищеву.
– Вы уезжаете? И я случайно узнаю об этом от брата.
– Ах, Люси, что я могу сделать? Отец хочет этого. Он настаивает, а я – послушный сын.
Люси хотела что-то сказать, но вздохнула и обиженно отвернулась...
«Вот еще одно «прости», – спокойно подумал Алексей. – Еду хотя бы для того, чтобы не торопиться с женитьбой».
4
Кириллин ступал осторожно, но расшатанные деревянные ступеньки все-таки жалобно скрипели под ногами.
На лестнице пахло детскими пеленками, гнилой квашеной капустой.
Добравшись до площадки на третьем этаже, Кириллин остановился перевести дух.
«Ну, живут же люди», – горестно подумал мастер.
Кириллин постучал в обитую войлоком дверь. Минуту спустя за ней послышались шаркающие шаги, потом загремел засов и на пороге появился сухонький старичок с зажженной свечкой в руках.
– А, гость пожаловал! С приездом, Александр Василич. Проходи, милейший.
Сняв в прихожей шляпу и мокрый армяк, мастер вытер половиком сапоги и вошел вместе с хозяином в горницу. На столе был разложен законченный пасьянс.
– Я тут пустяками занялся, – сказал старичок, убирая карты. – Скучно день-деньской без дела, и работать охоты нет. Что новенького? Дела большие вершите, вроде Наполеона Буонапарта? Завоевываете град Петра?
Старик вопрошающе смотрел на Кириллина. Мастер покачал головой:
– Не гожусь я в вояки. Не по мне это, Никодим Петрович.
– Тяготит доверие хозяина?
– Не по мне это дело, – в раздумье повторил Кириллин. – Не нравится... Второй раз я здесь. Привезли с приказчиком две баржи стеклянного товару. Он торговлю ведет, а я господских передних пороги обиваю, презенты преподношу. Доверие барское, говорите? Такого доверия, Никодим Петрович, не хочу!
– Вам только бы то, что душе любо? Эх, дорогой Александр Василич, не бывает так в жизни. Истинная добродетель человека – быть покорным судьбе.
– Умереть легче, чем так век прожить, – вырвалось у мастера.
– Раньше положенного срока не умрешь, а до того жить надо.
– Смерти не боюсь, – перебил Кириллин. – Боюсь – не успею сделать того, что задумано. Отрывает меня барин от дела. Езжу вот по ярмаркам, по городам, вроде барышника, а домой вернусь – не дадут вазу доделать, пока с церковными паникадилами не развяжусь... Хоть бы след после себя оставить.
– Стекло – хрупкий, ненадежный след, Александр Василич. Я тоже художником был, славы ждал. Одну свою картину за большие деньги продал. Теперь все это прошло, развеялось как дым. Деньги прожиты, слава так и не пришла... Ничего нет. Старость да болезни – вот и все...
– Человек должен на земле свой след оставить, – возразил Кириллин. – Хоть крохотный, а должен. След мой и в хрупком стекле сохранится.
– Гордыня обуяла, Александр Василич, – нахмурившись, сказал старик. – Думаешь, твое мастерство бессмертно? Все тлен и прах.
Никодим Петрович надел очки и раскрыл пожелтевшие страницы книги, между которыми лежала красная закладка.
– В священное писание заглядываешь? – спросил он строго.
– Недосуг. В церковь не всегда выберешься.
– Вот послушай-ка: «Суета сует, – сказал Екклезиаст, – суета сует – все суета! Что пользы человеку от всех трудов его, которыми трудится он под солнцем? Род проходит и род приходит, а земля пребывает вовеки и нет ничего нового под солнцем...»
– Неправда! – решительно сказал мастер. – Зачем же жить тогда? А мне надо жить – у меня дело в руках.
– Умнее премудрого пророка хочешь быть? – раздраженно спросил старик. – Кто ты есть? Раб! Живешь рабом и умрешь им, состряпав сотню безделиц для блудодеев. Мастерство у него! А скажи-ка, кому оно надобно? Эти хрустали, жбаны да дорогие пузырьки для духов и притираний здесь, что ли, нужны?
Кириллин понял, что Никодим Петрович, указывая на дверь, говорил о соседях, живущих в этой трущобе.
– Им ни от тебя, ни от меня ничего не надо. Они только во сне хлеб насущный вволю едят.
– Выходит, никому не надобно то, что мы делаем?
– Надобно. Но только не им, – спокойнее ответил старик. – Хрустальные люстры во дворце графа Шереметева к месту, хрустальные пудреницы с золотой оправой годны дочерям и любовницам, а вазы – для украшения парадных комнат. На утеху богатых да блудниц мы силы свои тратим. Кому нужны мои картины? Рисую на продажу Сусанн в купальне, пастушек да голых нимф и козлоногих сатиров!
Старик горестно вздохнул. «Господи, думал ли я когда, что так будет, – мелькнула тоскливая мысль. – Из-за хлеба насущного бьюсь. Не я, так другой сделает».
Навернулись слезы. Никодим Петрович полез в карман за платком. В комнате стало тихо. Потрескивая, оплывала свеча.
– Верно, Никодим Петрович, тяжка наша жизнь, – глухо сказал Кириллин. – Тяжка, да все же одна она, и надо прожить ее с пользой. Работать все-таки нужно. В этом доме наша работа не нужна? Верно. Но у них дети есть, внуки будут. Как знать, Никодим Петрович, может, им понадобится...
Мастер вышел в прихожую и вернулся со штофом водки.
– Ни к чему бередить душу, Никодим Петрович. Давайте лучше ужинать.
Разлили водку по стаканам и выпили молча.
Мигающий огарок свечи вскинул в последний раз желтоватый язычок и погас. В комнате стало темно. Они сидели за столом еще долго, каждый со своими думами. Недопитые стаканы так и стояли на столе.
5
По всей России шла слава о добром мастерстве корниловских людей. На Нижегородской ярмарке, в Казани и Астрахани, в Москве и Тамбове торговали корниловским хрусталем. Однако хотелось большего, и Степан Петрович уже давно хлопотал о запрещении привоза хрусталя из-за границы. Кроме Мальцева, остальные российские мануфактуристы были не страшны. Со Степаном Петровичем трудно тягаться: у него и фабрика побольше, и добрые мастера на подбор, и жил он не так, как прочие хозяева: сегодня положить бы в карман рубль барышу, а о завтрашнем не думает.
Кажется, был у самой цели, и вдруг такая незадача...
Степан Петрович вспомнил письмо, которое отправил в Петербург с Кириллиным. В письме он доказал необходимость запрета привоза хрусталя из-за границы. Это единственное средство, могущее привести в цветущее состояние стекольную российскую мануфактуру.
Из скромности и для пользы дела Степан Петрович принизил свои изделия, повсюду было известно, что корниловский хрусталь не уступает богемскому.
Степан Петрович понимал, что одной бумагой дела не сдвинуть с места: заваляется бумага на чьем-нибудь столе пол сукном – потом ищи ветра в поле. Потому и послано было с надежными людьми всепокорнейшее ходатайство, а кроме того – добрый товар.
Поскрипывая очинённым новым пером, Степан Петрович записал в книгу: «Отпущено безденежно»...
Свезли графу Канкрину в Петербург отделанный золотом хрустальный сервиз на сорок восемь персон. Гофмаршалу графу Толстому подарена ваза и ковш лилового стекла с серебряной разделкой – витязь на коне с булавой. Два воза отборного товара безденежно роздано, на каждую вещь у конторщика Савелия в «Книге щота по фабрике» сделана запись. Но все, видно, прахом пойдет. Даже министр ничего не мог сделать: про запрет привозного хрусталя государь и слышать не захотел...
– Обвели проклятые иноземцы. На русской земле отечественному мануфактуристу хода не дают, – сердито ворчит Степан Петрович, припоминая сервиз с молочными медальонами, сделанный много лет назад в честь победы над Бонапартом. На медальонах мастер сделал императорский вензель и гордые слова начертал:
«Ликуй, Москва! В Париже Росс. Взят 19 марта 1814 года».
Сервиз тот всем понравился и куплен был для Зимнего дворца по высочайшему соизволению...
Вот и ликуй теперь... Как дело-то обернулось: везут из Парижа хрусталь, и все кидаются на «баккару», а кому заграничного не достанется – Степан Петрович безденежно свои изделия подавай. Этак, пожалуй, и разоришься.
Корнилов невольно усмехнулся. Вот она, старость: заныл, словно покойный батюшка Петр Петрович, а ведь за год чистого барышу двести тысяч серебром было – на ассигнации без малого миллион. В персидские земли возят из Астрахани ловкие люди корниловское стекло. Персы и те толк знают, покупают охотно.
Бога гневить нечего – можно, конечно, жить. Но закрыть дорогу французскому и богемскому хрусталю все-таки следует. Во второй раз послал человека в Петербург с подарками. И все же не согласен государь.
Перебирая шкатулку, Корнилов находил письма, присланные из Петербурга. Писал Лубянский, можно сказать, свой человек. В собственной его величества канцелярии работал, но не возгордился тем: дорогих сервизов от Степана Петровича не требовал и всегда почтение выказывал.
«...С прискорбием сообщаю, глубокочтимый Степан Петрович, – недавно писал Лубянский, – несмотря на многочисленные представления господина министра финансов, всемилостивейший государь император Николай Павлович все же определил сохранить привоз хрусталя и цветной посуды из-за границы, но тариф на ввоз оных изделий повысить против прежнего».
– Нашего дворянина ценой не удивишь, – ворчал Корнилов. – Мужик отдуется за барские прихоти своим хребтом. Запретить надо привоз, а от высоких тарифов, кроме казны, никому проку нет.
«Полагаю, уважаемый Степан Петрович, что малоутешительная весть, о коей я, к прискорбию, вынужден сообщить, все же не повергнет вас в уныние. Благосклонность государя к Вам лично и монарший интерес к Вашему делу дадут возможность процвести чудеснейшей из российских мануфактур, которой столько силы и внимания отдаете Вы. Уверенность в том дает мне знакомство с Вами и Вашими мастерами. С одним из них – Александром Кириллиным – встречался в Петербурге дважды и долгом почитаю сказать, что мастер Ваш – человек достойный. Любопытство его не знает границ. Все он рассматривает внимательно, все хочет списывать и, как видно, не праздно проводит время в столице».
«Э, батюшка мой, не один у нас добрый мастер, – обращаясь мысленно к далекому собеседнику, с довольной улыбкой на лице думает Степан Петрович. – Недавно купил мастера – с любым потягается».
Продолжая рыться в шкатулке, где нужные бумаги всегда под рукой, Корнилов находит кипу купчих крепостей. Бумаги с казенным орлом в правом углу похожи одна на другую: «Продал господину Корнилову в вечное владение крепостную дворовую женку Аксинью Чистову дочь Алексееву, а взято у него, Степана Петровича Корнилова, денег за оную крепостную женку... Продано со всеми их пожитками, со скотом и хлебом стоящим, молоченым и в землю посеянным»... Степан Петрович припоминает: купчая на село Красное, купил позапрошлым летом. Вот, наконец, и эта купчая, что составили у Поливанова. Купил Степан Петрович у этого прощелыги-пропойцы много добра, купил и крепостного мастера по стеклу Василия Гутарева.
«Премудрый царь Соломон, – мысленно хвалит себя Степан Петрович. – Ничего не укрылось от его взора. Заболел мастер – воля божия, но хозяину нельзя убытка терпеть. Сколько за это время, пока болел, ты посуды бы наделал, Василий Гутарев? А коли не сделал – заплати хозяину, что она стоит. От твоей болезни ущерба мануфактуристу не должно быть. Работаешь – не спеши. Упаковал в ящик посуду – смотри в оба, чтобы все годное было. Проглядел стакан с пузырем на боку – за весь ящик жалованья мастеру не будет. У доброго хозяина и мастера добрыми станут...»
