Текст книги "Алмазная грань"
Автор книги: Владимир Садовский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц)
«На что же рассчитывал автор этого доноса? – спросил Корнилов самого себя. – Денег получить нельзя, потому что я не знаю, кто писал... да он, наверное, не очень-то и уверен в том, что ему заплатят. Писал, конечно, не рабочий. Мастеровые недолюбливают управляющего, но меня они просто ненавидят: ведь я низвел мастеров хрусталя до положения простых рабочих. Довольно всяких поблажек! Изящные безделушки и затейливые забавы не могут интересовать предпринимателя. Доход, возрастающий с каждым годом, – вот единственный бог, которому служат торговля и промышленность. Мне не нужны ни выдумки, ни поиски чего-то необычайного. Необходима работа по моим указаниям. Непрерывная, четкая работа – вот чего я требую... Фу, кажется, в моей новой отчизне с ее загадочной славянской душой я тоже становлюсь философом...»
Георгий Алексеевич рассмеялся.
«Впрочем, на досуге можно и пофилософствовать, – развеселясь, решил он. – Жаль, что нет Картузова. Интересно посмотреть на него после того, как он прочтет донос тайного моего доброжелателя... Менять Максима, конечно, не буду. Он старомоден, но зато удобен. Максим честен, предан хозяину, а главное, умеет вытянуть из рабочего то, что мне нужно...»
Непохожий на себя Максим Михайлович, позабыв свое правило не входить без стука, ворвался к хозяину. Взглянув на побледневшее лицо управляющего, тот понял – случилось нечто необычное.
– На работу опять никто не пришел, Георгий Алексеевич, – растерянно произнес Картузов.
– Ну?
– Никто, – повторил управляющий.
– А вы?
– Я? – недоумевая, переспросил Максим Михайлович. – Я, конечно...
– Старый колпак! – грубо перебил хозяин. – Завод, значит, не работает? В России, в глухом углу, забастовщики появились? Изумительные новости! Что произошло?
– В заводских Выселках мордвина придавило с женой. У него на квартире плотник стоял. Мастер, видно, был к рукам прибрать что плохо лежит. На воровстве его и застигли. Он собаку убил, сторожа вместе с урядником убить покушался. Разбойника забрали, мордвина похоронили, а на поминках раешная сарынь пропила оставшийся от плотника инструмент и решила не работать, пока мы плотника не отпустим. Сегодня второй день... В составной некому работать.
– Та-ак... Значит, восстание? Забавно! Не хватает только баррикад, митральез и генерала-усмирителя. Пусть погуляют! Через неделю завод остановим – возьмемся за другие дела. От этих Выселок и следа не оставлю.
– Что хотите сделать?
– Уничтожу кротовые норы, – раздраженно ответил Георгий. – Их нарыли на моей земле, а своей землей, полагаю, я могу распоряжаться.
«Ох ты, батюшки, – подумал Картузов, невольно вздрогнув. – Где же вырастили такого зверя? Ему ничего не стоит за час сотни людей по миру пустить. Степан Петрович, правда, суров был, но работного человека хоть немного, да жалел».
– К Выселкам мы еще вернемся, – продолжал Корнилов. – А сейчас, чтобы завод не останавливать, всех подручных и мастеров, у которых заделанного товара мало, отправляйте в составную – куда угодно, лишь бы доработать оставшиеся до разлива дни.
– Мастера, пожалуй, не пойдут. Народ-то больно гордый. И без того их прижимаем, а тут масла в огонь подольем... Да и неудобно мастера к простому поденщику приравнивать.
– Поменьше беспокойтесь об этом, – сухо сказал Корнилов. – Запомните: для меня знати не существует. Здесь самый знатный – я!
Максим Михайлович, которому хозяин так и не предложил сесть, стоял хмурый. Вздохнув, он угрюмо заметил, словно отвечая на свои мысли:
– Видно, от старости бестолковым стал, не понимаю, зачем принижать без пользы? Не пойдут ведь мастера.
Пристально посмотрев на Картузова, Корнилов сказал с иронической усмешкой:
– К старости у людей часто развивается дальнозоркость, а у вас, наоборот, появилась близорукость. Не видите даже того, кто стоит рядом, что он делает. Полюбуйтесь! Может быть, узнаете, кто пишет подобные письма. О мастерах не тревожьтесь: будут работать там. где я прикажу, а не то – за ворота. Прочитайте письмо, подымайте, Максим Михайлович, может быть, в самом деле вы устали, нуждаетесь в отдыхе?
Картузов вздрогнул, как от удара.
– Можете идти, – несколько любезнее добавил хозяин. – Постарайтесь сегодня же послать людей на работу.
Вернувшись в контору, Максим Михайлович долго не мог прийти в себя. «Ах, Варвара, Варвара, напророчила, – с тоской подумал он. – Скоро выгонят за ненадобностью Максимку-Полкана. О себе не сумел позаботиться, дурень. Около большого дела не мог мошны набить».
Картузов гневно ударил по столу кулаком, в котором было зажато письмо. Вспомнив про него, управляющий развернул смятый листок и, нахмурившись, стал читать.
– Знаю! – вскрикнул вдруг Максим Михайлович. – Захаркиных рук дело! Напрасно буковки-то кривил, змеиное отродье. Не проведешь на этом старого воробья. Ну погоди, любезный! Дорогонько обойдется тебе письмецо. В составную тебя первым отошлю. Хозяин так приказал... Досыта наглотаешься шихты, а там видно будет, что дальше делать. Из моих рук не выдерешься, Захарушка! Не выпущу!
И, подняв кулак, Максим Михайлович погрозил не чуявшему беды конторщику.
6
Провожая Ванюшку, уезжавшего с отцовским сундучком, Тимоша прослезился. Быстро спохватившись, он вытер глаза и стал утешать друга.
– Ты, Ванька, не плачь. Мужику стыдно плакать. Домой едешь, к мамке. Я один вот остаюсь и то не плачу.
– Тятьку жалко, – всхлипнув, отозвался Ванюшка, присаживаясь на сундучок. – Чего без него делать-то теперь?
– Дядья помогут, – степенно заметил Тимоша. – Да и тятьку, поди, скоро выпустят – не убивец какой. Я Федора Лександрыча попрошу. Может, похлопочет. Его Максим Михайлыч уважает.
Катя тоже приехала проводить Ванюшку, но сидела в сторонке, чтобы не мешать разговору друзей. Покосившись на нее, Ваня, понизив голос, спросил:
– С ней останешься?
– С ней.
– Женишься, поди?
– Придумал, – покраснев, сказал приятель. – Какой из меня жених? Себя к делу не определил. И годов-то мало.
– Года обыкновенные, – рассудительно заметил Ванюшка. – Моему тятьке шестнадцати не было, когда он женился. Плохо только, что мордовка Катька. Дразнить тебя будут. А так-то она хорошая. Добрая, как дядя Яков.
Катя издали смотрела на приятелей, словно догадываясь, что говорят про нее.
– Хорошо, Тимка, если бы ты женился, – помолчав немного, сказал Ванюшка. – Люблю, когда свадьбы играют, страсть как весело. Помнишь, прошлой весной Митька Шибай женился? Пьяных со свадьбы Митькин отец по избам развозил... Навалил кучей на телегу и уселся на них. А потом в луже на улице дядя Ипат плясал... Если бы ты свадьбу играл, позвал бы меня? Мы вина не стали бы покупать. Лучше пряников да стручков. Мне тятька с ярманки привозил. Ух и сладкие... Чего теперь делать-то без тятьки?..
Ванюшка снова приготовился заплакать, но тут показался поезд. Ребята бросились к нему.
– Ты приезжай! – выглянув из окна, крикнул Ванюшка, с трудом пробравшийся в вагон. Он, видно, забыл, что ехать в Садовку Тимоше незачем: отец с матерью у него уехали на новые земли. Где они были теперь, Тимофей не знал.
Пушистый черный хвост дыма поднялся над высокой паровозной трубой. Паровоз тоненько посвистел, и поезд тронулся, побежал все быстрее, быстрее. Последний вагон уже скрылся за поворотом, а Тимоша все еще смотрел вслед поезду.
– Пойдем, – вздохнув, сказал он наконец Кате, стоявшей рядом. Он неловко обнял ее за плечи, девочка смущенно поежилась.
– Пойдем, – повторил Тимоша. – Идти нам с тобой далеко.
– Далеко, Тимошенька, – согласилась Катя. – Дойдем до Бобровки, попросимся ночевать к кому-нибудь. Ночью-то боязно идти.
– А ты не бойся, я тебя в обиду не дам, – горячо сказал Тимоша. – В лесу палку найдем. Тресну кого – небось не поздоровится.
Катя удивленно взглянула на него. Она словно не узнавала обычно молчаливого и застенчивого подростка. Казалось, с ней говорил сейчас не мальчик, а маленький, но уверенный в себе мужчина, сознающий свою обязанность быть ее покровителем и опорой. И сам тон, которым были сказаны слова ободрения, красноречиво убеждал, что не мальчишеское хвастовство, а какое-то новое чувство подсказало их Тимофею.
– С тобой не страшно, – призналась Катя. – Ты смелый, Тимошка, а я всего боюсь.
Они подошли уже к лесу, и в темноте было трудно увидеть, как вспыхнуло от похвалы лицо Катиного спутника. Тимоша пробормотал в ответ что-то невнятное и, решительно взяв девочку за руку, повел за собой по лесной дороге. Катя шла покорно.
– А ты говори чего-нибудь, Тимушка. Когда люди разговаривают, не так страшно... Ой, батюшки, лесной хозяин увидит!
– Молчи, – прислушиваясь к таинственному шуму леса, негромко сказал Тимоша. – Давай палку поищем.
Они долго шарили в темноте, пока Тимоше удалось найти сосновый сук, липнувший к рукам клейкой смолой.
– Устала я, Тимушка. Давай посидим малость, – сказала Катя.
– В лесу сидеть? – изумился Тимоша. – Не поймешь тебя. То говорила, что боишься, а теперь сидеть надумала. Ну да по мне все одно, давай посидим!
Они присели под высокой сосной, шумевшей где-то в высоте мохнатой вершиной.
– Хорошо бы костер развести, – подумал вслух Тимоша.
– Что ты, Тимушка, – испуганно сказала Катя. – Нешто можно в барском лесу? Лесники к уряднику сведут... Месяц встает. Светло теперь будет.
Вздрагивая от холода и страха, все еще не покидавшего ее, Катя незаметно придвинулась к Тимофею. Заглянув ей в лицо, он тихо спросил:
– Иззябла?
Не дожидаясь ответа, Тимоша распахнул полушубок и бережно прикрыл им свою спутницу. По щекам у нее катились слезы.
– Катенька, миленькая, не плачь, – уговаривал Тимоша, обнимая ее плечи, сотрясаемые лихорадочной дрожью. – Не плачь. Мы побежим немного, и согреешься.
– Погоди малость, Тимушка. Куда торопиться? Здесь все лучше, чем в землянке у нас...
И, прижавшись к его лицу теплой, все еще мокрой от слез щекой, она прошептала со страстной мольбой'
– Оставайся со мной, Тимушка. Страшно одной... Никого у меня нет.
– Ладно, ладно, Катенька, – смущенно бормотал Тимоша. – У меня тоже никого нет. К делу бы определиться поскорей. Стану мастером – дом поставлю. Глядеть не хочу на землянку. Бед-то через нее сколько приняли.
– Пойдем, Тимушка, – вздохнув, промолвила Катя – Обозники бы хоть встретились, подвезли бы немного.
Глава седьмая
1
Опухший от водки Ромодин покачиваясь шел по улице. Ветер трепал свалявшуюся бороду мастера, раздувал колоколом неподпоясанную кумачовую рубаху. Ворот рубахи, залитый рассолом, был разорван. Под ним виднелась волосатая грудь.
Лихие переборы ладов и звон колокольцев саратовской гармошки неслись по поселку вместе с хриплыми выкриками Петра Касьяновича.
– Бедовая головушка, – стонала волочившаяся следом за мастером жена. – Господи, твоя воля! Народу-то постыдился бы, срамник! Внучата над ним смеются... Поглядите, люди добрые, на горе мое горькое!
– Молчи, баба! Не твоего ума дело! – вопил Ромодин, отрывая от себя жену. – Нет такого закону, чтобы мастеру гулять не дозволялось. Отцепись!
– Ума рехнулся на старости лет. Гармонь на себя повесил, с ребятами поравнялся, бесстыдник.
Не обращая внимания на причитания жены, Ромодин гордо шагал к конторе завода и, остановившись под окнами, свирепо растянул меха гармошки, словно желая разорвать их так, как и рубаху. Гармоника отозвалась всеми ладами, и мастер закричал срывающимся осипшим голосом:
Ходи, изба, ходи, печь,
Хозяину негде лечь...
Окна конторы облепили служащие. На улице около Ромодина собиралась толпа. Выскочивший на шум Максим Михайлович прикрикнул, и конторских в минуту словно ветром сдуло.
– Раненько загулял, Петр Касьяныч, – насмешливо сказал Картузов. – Чего глаза пялить, дурак спьяну ломается, а двадцать овец на него уставились: экое чудо!
– Врешь, Картуз! – огрызнулся мастер. – Дураков тут нет. Тридцать годов над колесом спину гну, да хозяев все одно ничем не удивишь. В составной сеять песок теперь приказывают. Шалишь, Максимка! Никто не пошел, и я не пойду! Гуляю вот и буду гулять!
– Расходись! – закричал управляющий. – Пока худа не случилось, расходись! С этой пьяной харей у нас особый разговор будет. Пусть только проспится...
– Не пугай, не боюсь! – независимо отозвался Ромодин и пошел дальше, размахивая снятой с плеча гармошкой.
Поравнявшись с домом Кириллина, Петр Касьянович остановился и сорвал с головы картуз. Наступив на него ногой, мастер пробежал пальцами по пуговкам гармошки и удало крикнул:
– Эй, апостол деревянный! Не прячься, Федор, выходи! Тебя на песок Максимка не пошлет, побоится. Выходи на меня посмотреть!
– Чего это он? – спросил Федора Александровича Тимоша, выглянув в окно. – Видать, веселый.
– Плохое это веселье, – нахмурившись, сказал Кириллин. – Третий день пьет – забыться хочет. Обиды много накопилось. Тебе, пожалуй, того не понять, Тимофей. Всю жизнь человек делу отдал, стремился к чему-то, а сейчас говорят, не нужно это. Выходит, и жил ты зря, попусту, и то, чему силы свои отдал, не стоило того. Горько и тяжко этакое слышать. Своего отца я мало помню, пятый год мне шел, когда он помер. Говорят все, великий мастер был. От моего отца и рисовка у нас настоящая повелась. Раньше-то хрусталь серебром, золотом да краскою отделывали, а рисовки никто не знал. Отец душу отдавал своему делу. Заболел через него и умер без времени. Но, наверно, умирать ему легче было, чем Петру Касьянычу теперь жить. Отец мой видел, что начатое им дело дальше идет, а этот гибель своего дела видит.
– Почему же так, Федор Лександрыч? Разве хорошая вещь теперь не нужна?
– Эх, Тимофей, когда же хорошая вещь не нужна была? Только хорошее-то разное бывает. Иному хорошо то, что сердце радует, а другому та вещь мила, которая дает пользу. Простая штука – стакан, а трактирщику копеечку к копеечке прибавлять помогает.
– Что же силу тратить на вазы, если стакан проще делать и нужды в нем больше?
– Верно, Тимофей! Золотые слова, – усмехнулся Кириллин. – Мужицкая в тебе душа. Она и подсказывает... А вот станешь мастером – по-иному заговоришь. С Петром Касьянычем мы не в ладах, а правду все же скажу – первостатейный мастер. Водка его губит. Ум она темнит, думать не позволяет. Ромодину тоже довелось слышать, что наше мастерство отжило свой век. «Всему есть предел: дерево и то до срока растет, а потом с корня начинает сохнуть», – говорил мне Картузов. Этому не верю! И ты, Тимофей, не верь! Ромодин поверил, вот и мучается. С деревом нельзя равнять нашего дела. В него народ душу вложил... Господам не нужно уже, чтобы я хорошие вещи делал, у них и без того их много. Но работу я не брошу. Сам не смогу сделать – другого научу, потому что дело, которое у нас в руках, сберечь надо. До той поры сберечь, когда не для прибыли господской, а для себя вещи люди будут делать.
– Может, тогда вазы и не понадобятся, – заметил Тимоша.
– Да не в вазе дело! – горячо отозвался Кириллин. – Всякая вещь на пользу народу будет. Научу тебя делу, помогу в люди выйти, но гляди в оба – не заносись! Высокомерие – погибель для мастера. А еще – вина не пей: ни за грош пропадешь, хоть золотые руки будешь иметь. Плохо живется – потерпи, духом не падай... Ну, кажись, отбушевался Касьяныч, домой пошел.
– Я тоже, пожалуй, пойду, – поднимаясь, сказал Тимоша.
– Тебе куда торопиться? Успеешь. Сейчас тетка Анна заявится, пообедаем. Ты в Райках еще? Надо в поселок тебе перебираться. На квартиру определю.
Тимоша вздохнул.
– На квартиру я не пойду, Федор Лександрыч.
– В землянке лучше, знать?
– Чего там хорошего: на полу сыро, по стенам вода бежит... Нельзя мне одному уйти.
– Кто же там с тобой живет?
– Катя.
– Женился?
– Про женитьбу разговора не было, – вспыхнув, пробормотал Тимоша.
– Это не у ней отца с матерью задавило? Слышал я, мордвов каких-то в Райках...
– У ней.
Кириллин задумался.
– Просмеют тебя, уши просвищут из-за мордовки, – заметил мастер.
– Пускай... Отстанут, чай. А ее одну в беде оставлять нельзя.
– Вот оно что, – сказал Кириллин. – Доброе у тебя сердце, Тимофей. Трудно жить будет... Ладно, поговорю с Максимом Михалычем. Он давно к моему жбану подговаривается. Пусть пристроит тебя.
– Дядя Федор, да что вы! – воскликнул ошеломленный Тимоша и, бросившись к мастеру, поцеловал ему руку.
– Зачем это? – поморщился Федор Александрович и сердито посмотрел на ученика. – Я не поп. Мне руки лизать не надо. Гордость в себе имей, а то любить не буду. Кто угодлив без меры, тот и подлым без меры бывает.
2
Мастера точно сговорились: ни один не пришел на песок. Подвозить его перестали.
Отказ мастеров от унизительной черной работы не смутил Георгия Алексеевича Корнилова. Он словно ожидал этого и приказал работавших в составной и гончарне рассчитать, а завод остановить, не дожидаясь половодья.
Хозяин предложил Картузову, пока завод будет стоять, безотлагательно заняться заводскими Выселками. Управляющий, выслушав приказ, со вздохом промолвил:
– Трудное дело даете, Георгий Алексеич.
Домой он вернулся раньше обычного, мрачный и подавленный. Варвара, взглянув на него, всплеснула руками:
– Что с тобой, Максимушка? Здоров ли? Лица на тебе нет.
Максим Михайлович, не раздеваясь, опустился на скамейку и минуты три сидел молча, перебирая пальцами бороду.
– Поганое дело, – хрипловатым, чужим голосом заметил управляющий и добавил, обращаясь к сестре: – Подожди-ка с обедом. Сходи к Прокопию Макарову. Пусть зайдет.
– Опять ты с ним вяжешься, Максимушка, – с укоризною сказала Варвара. – Дались тебе эти калилы... Прокопа, заводилу ихнего, видеть не могу. Глазами так и шныряет, разбойник.
– Не твоего ума дело, – раздраженно оборвал брат. – Зову – значит, нужно. Может быть, ты ему еще больше не по нраву пришлась, да ведь молчит. И ты помолчи. Ступай!
Варвара не решилась, как обычно, спорить с братом, который сидел на лавке подавленный и угрюмый.
Коренастый, с заметно округленным брюшком, стриженный под горшок, Прокопий, войдя в дом, долго крестился на образа и в то же время украдкой поглядывал зеленоватыми навыкате глазами на хозяина.
– Хватит! Ты не в церкви и не на промысле, Прокоп, – сказал Максим Михайлович. – Завтра грехи отмаливать будешь, а сейчас о грехах потолкуем. Пойдем-ка в горницу.
Прокопий поклонился и угодливо отозвался:
– Помолиться никогда не мешает, Максим Михалыч. С молитвой и к беседе, и к делу легче приступить.
– Это верно, – невесело усмехнулся Картузов, – с молитвой и разбойнику легче. Обет дает: пудовую свечку поставит, коли удачно ограбит. И мы поставим с тобой пудовую свечку, поставим, потому что разбойниками делаемся. Идем, расскажу, что завтра предстоит.
Прокопий просидел у Картузова дотемна. Проводив его, Максим Михайлович долго еще бродил по комнате и, словно отвечая на свои мысли, беспрестанно повторял:
– Что и говорить, поганое дело. За него и красного петуха подпустить могут.
3
С тревогой смотрели обитатели землянок на большущий обоз, подъехавший поутру к Райкам. С обозом приехали калилы и заводские сторожа с ружьями. Для задуманного хозяином плана Картузов подрядил много народа.
Калилы съехались словно на пожар – с топорами, лопатами, баграми; прошлись вдоль рядов землянок, поговорили о чем-то между собой, посоветовались с Прокопием, стоявшим в сторонке, и повернули к крайней землянке.
Не обращая внимания на толпившихся жителей, калилы вынесли из нее убогий скарб, сложили у дороги и, дружно навалившись, стали рушить землянку. Глухо застучали топоры, посыпалась желтая пыль с истлевшего потолка. Потемневшие от сырости бревенца и доски калилы тоже поволокли к дороге.
– Батюшки-светы! – крикнула какая-то женщина, словно опамятовавшись. – Господи, что они творят, окаянные?
Недоумение сменилось громкими криками и плачем. Многие кинулись в землянки за топорами и кольями, но сторожа, державшие ружья наизготовку, закричали в один голос:
– Назад, сарынь! Стрелять будем!
– Ах, душегубы! Что делаете! – заревел высокий мордвин с глубоким шрамом на щеке и вырвал топор из рук калилы, оказавшегося рядом.
– Делаем, что положено. Управитель велел убрать всё... Отдай топор! – зашумели на мордвина. – Пока худа не случилось, добром отдай!
– Не горячись, парень, – миролюбиво сказал подошедший сторож. – Нам ведь приказано. Вы на чужой земле хибары поставили, а здесь Максим Михалыч казармы должен строить.
– Хозяину жаловаться пойдем! – закричали несколько человек.
– Ну что же, сходите, – согласился сторож. – Только не поможет. Хозяин тоже знает. Вы лучше миром да честью разойдитесь. Не мешайте. Выстроят тут казармы – в тепле да в свету жить будете. Для вас же лучше, а то еще кого-нибудь задавит в землянке. Долго ли до греха.
– Нам зубы не заговаривай! – загудели в ответ жители Райков. – Казармы когда еще построят... А теперь куда деваться?
– Нас это не касается, – отозвался Прокопий. – Про то управляющий знает.
– С ним чего говорить...
Крики и шум усиливались. Чувствовалось, что дело кончится побоищем.
– Пойдем отсюда, – сказал Тимоша перепуганной Кате. – Я добегу к Федору Лександрычу. Он обещал. Может, пособит.
– Иди. Я здесь подожду.
– Подерутся еще, зашибут.
– Драться будут – убегу. Иди.
Кириллин, выслушав сбивчивый рассказ перепуганного ученика, нахмурился и сказал:
– Скверные дела. Большую подлость придумал хозяин. На Максима зря сваливают; он что кобылка в хомуте: везет по могуте. Без хозяйского приказа на такое не пустился бы. Схожу сейчас к нему. Как-нибудь определим тебя, Тимофей.
– Нас, – потупившись, поправил Тимоша.
– Забыл. Ты все о своей мордовочке беспокоишься? Ну ладно.
Федор Александрович ушел к Картузову, оставив Тимошу на крыльце дома. Мастер не возвращался долго, и ученик совсем упал духом, решив, что с хлопотами дяде Федору не повезло.
– Уходить, видно, придется с завода, – решил вслух Тимофей.
– Зачем? – послышался голос подошедшего Федора Александровича. – Устроилось твое дело. У старухи Марковой вас поселим. Анисья к сыновьям в Сибирь ехать собирается, а избу кому ей ни оставлять – все едино.
– Неужто правда? – не веря еще самому себе, дрогнувшим голосом спросил Тимоша.
– Веди свою мордовочку к Анисье, она уже знает. Перебирайтесь с вещами сегодня же.
– Вещей у нас нет, только стол, да ноги у него подгнили, тащить не стоит... Побегу скорей!
– Беги, беги, – глядя вслед помчавшемуся Тимоше, сказал мастер.
От радости не чувствовавший под собой земли, Тимоша издали закричал Кате, ждавшей его около лечебницы:
– Избу дали!
Подбежав ближе, ликующий Тимофей заметил, что ожидавшая его подруга плачет.
– Ты что? – тревожно спросил он.
– Страшно, Тимушка. Мужики кричат, дерутся. Кольями хлещутся. Семушку Тельнова ударили, он уж и не встал. Сторожа из ружьев палили, а потом ружья-то у них отняли... Убежала я от страха.
4
На пасхальной неделе, под праздничный перезвон колоколов, умер Алексей Степанович.
За время болезни лицо его осунулось, и теперь на белом атласе изголовья гроба оно напоминало восковую маску.
Тяжелый дубовый гроб с золочеными кистями стоял на высоком помосте, устланном ковром. Многие рабочие приходили в церковь посмотреть на старого хозяина, на приехавшего из губернского города соборного протоиерея, послушать заупокойную службу и пение хора.
В церкви было жарко и тесно. Распоряжавшийся похоронами Максим Михайлович дал стражникам наказ незаметно попридерживать рабочих у дверей, чтобы не было неудобства господам: все соседи помещики вместе с семьями съехались в Знаменское. Прошел слух, что на похоронах собирается быть губернатор.
Тимоша и Катя долго простояли на паперти. Поднимаясь на цыпочки, поддерживая друг друга за локти, они старались разглядеть, что происходило внутри, в полумраке церкви.
– Ничего не видать, – сокрушаясь, бормотал Тимоша. – Придется уходить.
– А может, еще сдвинется народ, – не очень уверенно отозвалась Катя. – Мне хотелось на барина поглядеть.
– Ванька и дядя Василий видели его. Говорят, добрый был, только больно чудной. Пока больницу строили, к мужикам все ходил разговаривать. Дядя Федор вон идет. Может, с ним проберемся.
– Ну что, не пройдешь? – спросил подошедший Кириллин. – Народу-то тьма. Давай-ка попытаем... Это твоя любезная?..
Катя вспыхнула и опустила глаза.
– Ишь как зарделась, зоренька, – залюбовавшись, сказал мастер. – Похоже, не ошибся? Стесняться нечего, красавица: Тимофей парень добрый, да и ты, видно, девка славная. По нраву пришлись – держитесь друг за дружку, на ноги покрепче вставайте...
Федор Александрович, надавив плечом, немного раздвинул толпившихся в церковном притворе и сказал: – Ну, пошли, ребята.
С большим трудом им удалось приблизиться к гробу. Стражники покосились на Кириллина, но задержать его не осмелились.
– Богатый-то какой, – тихо сказала Катя, разглядывая парчовый покров.
– Глупая, – шепотом отозвался Федор Александрович. – Мертвому ничего не нужно. Живые богатством за него хвастаются.
Тимоша потянул мастера за рукав и кивком головы показал на Максима Михайловича. Управляющий, не замечая никого, стоял рядом с гробом печальный, задумчивый.
– Притих Максим, – шепнул Кириллин. – Не задумался бы раньше, а теперь задумаешься: может, и его смертный час не за горами. Он ведь постарше покойника-хозяина.
Неподалеку от управляющего, по другую сторону гроба, стоял владелец завода Георгий Алексеевич. Глядя на его замкнутое, непроницаемое лицо, было трудно решить, удручен ли он смертью отца. Изредка он вытирал платком сухо блестевшие глаза и пот, выступавший на лбу. Второго сына в церкви не было: Василий Алексеевич задержался в Персии, и эта непредвиденная задержка очень тревожила Георгия Алексеевича, даже смерть отца не могла заставить его позабыть дела...
– Пойдем, – тихо сказал Федор Александрович, – другим надо дать проститься.
Поклонившись покойнику, Кириллин подумал:
«Прощай, Алексей Степаныч. Хорошо ли, плохо ли, прожил ты жизнь. Как мы вот свою доживем?..»
Алексея Степановича похоронили рядом с отцом. Георгий Алексеевич распорядился устроить для народа поминальные столы. Поставили их позади дома, около парка.
Накануне весь вечер и всю ночь стряпухи варили рыбу, лапшу, кутью, медовый квас и брагу, расставляли на столах графины с водкой, большие миски с пирогами.
Отошла обедня, но к накрытым столам никто почему-то не приходил. Стряпухи в чистых фартуках продолжали ждать, а народа все еще не было. Заглянул на минутку только хмурый Ромодин, налил стакан водки, выпил залпом и сердито буркнул стряпухам:
– Не сидите зря. Убирайте всё со столов. Никто к вам не придет.
Пожевав соленый груздь, Петр Касьянович добавил:
– А хозяину передайте: не захотел, мол, народ. Как сумеем, помянем покойника. На него у нас сердца нет, а нынешним господам не простим. Не забудем ни погрома в Райках, ни глумления над мастерами. Так вот и скажите.
Ромодин строго посмотрел на стряпух и, покачнувшись, побрел дальше.
Вечером, собравшись помянуть умершего, Петр Касьянович захватил с собой узкогорлый жбан и отправился за водкой. Он не знал, что этот жбан доконает его. Ночью с Ромодиным приключилась белая горячка. Соседи, прибежавшие на вопли жены, с трудом одолели бушевавшего мастера. Ромодина связали, увезли в город. Там он и умер.
5
Анисья Маркова, сухощавая старуха с желтым морщинистым лицом, неприветливо встретила новых хозяев своей избы.
– Ишь ты, из молодых, да ранний, – угрюмо буркнула она, оглядев нерешительно остановившегося у порога Тимошу.
– Чего говорите, бабушка?
Старуха презрительно поджала тонкие землистые губы и посмотрела еще раз на смутившегося паренька.
– Из молодых, да ранний, говорю, – сердито повторила Анисья. – Мой старик двадцать годов хрип гнул, чтобы избу поставить, а тебе вот в одночасье она шутя досталась.
– Так я же не силком...
– А я и не говорю, что силком. Правды на земле, говорю, нет: кто жилы из себя вытягивал, весь век спинушку не разгибал – с места долой, а кому бабушка ворожит... Да ты проходи. Несподручно хозяину вроде нищего у порога стоять. Погляди, какая изба, может, не понравится еще.
– Если вы не хотите, так мы не пойдем...
– Хочу, не хочу, – меня не спрашивают. Недоимки-то за мной числятся, кормиться-то нечем. С Максим Михалычем много не наговоришься: он так повернет – сама не рада будешь. По мне все равно, кому оставлять. С собой избу-то не потащу. Добришко-то где у вас? Перевозитесь.
– У нас нет ничего, – стыдливо признался Тимоша. – Стол да лавка, и те плохие.
– Поди-ка, дядя поможет?
– Какой дядя? У меня никого нет.
– Никого, – удивленно протянула старуха. – А я думала, Федорка Кириллин дядей тебе доводится. С чего же это он так хлопотал? Не родственник ты ему, не богатый... Чудно! Хотя это в роду у них ведется: то племянника Федор воспитывал, то приданое свояченице справлял, а она с отцом, с матерью жила. Теперь чужих избами наделять стал... Когда убираться-то прикажешь?
– А зачем вам убираться? Хотите – живите здесь, бабушка. Вы нам не помеха.
– Как же так? – растерялась старуха.
– Живите, и все.
– А хозяйка что скажет?
– Какая хозяйка?
– Ну, жена твоя. Поди, не один переезжаешь? Мне говорили, здесь молодые жить будут.
– Нет у меня жены, – недовольно сказал Тимоша. – Вот все заладили: жена да жена. Ни отца, ни матери у ней. Помогаю...
– Да вы проходите, голубчик, – дрогнувшим голосом промолвила Анисья и вытерла фартуком край скамейки. – Садитесь, Тимофей, по батюшке-то не знаю как...
– Отец у меня Иван, да только зовите просто Тимоша.
– Садитесь, садитесь, – суетилась старуха. – Где же девонька-то ваша? Может, обед варить будете? Хворост во дворе, у плетня. Берите, сколько нужно. О вещишках можете не тревожиться. Я вам и стол оставлю, и лавки, и сундучок. Зеркальце у меня хоть и темноватое, а все же посмотреться можно. С собой только образ благословенный возьму. И вы меня, старуху убогую, поди, не обидите, Тимофей Иванович: всё копеечку дадите на дорогу?.. Вот и наша барышня пожаловала.
– Одежку всю собрала. Тоже хорош, растеряй, полушубок твой насилу разыскала. Землею завалили – совсем не видать.
– Что там, в Райках-то? – осведомился Тимоша.
– Ничего. Тихо. Мужики куда-то ушли, а бабы еще плачут. Костры на поляне разожгли, ужин варят. Землянок ни одной не осталось.
Тимоша ничего не сказал. Замолчала и Катя, присев у порога на узел.
– Вы, ребятушки, голову не вешайте, – промолвила Анисья. – У вас и изба, и одежонка пока есть. Свет не без добрых людей, проживете.
– Проживем, – подтвердил Тимоша. – Ну что же, Катерина Яковлевна, давай устраиваться. Теперь здесь нам жить.
Анисья принесла из сеней горшок с квасом и зеленый лук, нарезала черного хлеба, поставила на стол щербатую деревянную солонку, и все начали есть.
После ужина Катя постелила на лавке полушубок, и Тимоша сразу же заснул. Старуха, собрав с кровати какие-то ветошки, полезла на печь.
