Текст книги "Алмазная грань"

Автор книги: Владимир Садовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 17 страниц)

Глава шестая

1

Большие семьи в Знаменском не редкость. Но такой, как у Ромодина, весь поселок удивлялся.

В минуту просветления после запоя Петр Касьянович, бывало, покосится на выпуклый живот Матрены и, словно еще сомневаясь, спросит:

– Похоже, опять?

– Опять, – вздыхая, покорно подтверждала жена.

– Господи, твоя воля! Скоро на улице жить придется: места в избе не остается.

Но появлялся новый человек, и место все же находилось.

Отец нередко путал имена детей. После ужина, когда приходила пора спать, Ромодин пересчитывал вповалку лежавших на полу ребят и шел запирать калитку.

После смерти Петра Касьяновича осталась вдова с тринадцатью детьми.

– Как до дела доводить такой полк буду? – сокрушаясь, горевала она.

Со слезами, перебиваясь с хлеба на квас, тянула Матрена свое босоногое воинство.

Подросли две девочки – отправились к тетке работать в деревню. Прошку помог определить в мальчики при трактирном заведении двоюродный брат вдовы.

Вскоре и Мотьке подошел срок. Ходила вдова к управляющему заводом Григорию Пантелеичу, валялась в ногах, упрашивая взять сына.

Управляющий кричал, стуча в пол суковатой палкой:

– Отвяжись, дура полоумная!

– Батюшка, Григорь Пантелеич! Не дай погибнуть сиротам. Яви божескую милость: определи моего старшего. Дозволь завтра привести парнишку.

– Это который старшой-то теперь?

– Мотька, батюшка. Работать ему самая пора. Парнишка большой стал, – смиренно отвечала просительница.

– Ты заодно уж и того, которого титькой кормишь, неси ко мне. У меня что здесь, воспитательный дом?

– Большой он, Мотька-то. Одиннадцатый год пошел.

– Подай метрику!

– Есть, батюшка, есть метрика.

– У попа надо было брать, дубовая твоя голова, у попа, – тыча в согнутую спину вдовы костяшками пальцев, приговаривал управляющий. – Только и норовите обмануть. Писарю за метрику платила?

– Платить-то у нас нечем, кормилец.

– Говори прямо: сколько годов писарь набавил? Да не вздумай обманывать – хуже будет!

– Два, – едва выговорила вдова.

– Ну вот, восемь лет, значит, твоему большому?

– Не он первый, не он последний. Сколько их, несмышленышей, работает. Митька Пальгунов, Гришка Краюшкин...

– Хватит болтать, баба! Поори на весь свет – накличь на мою голову фабричного инспектора. Вас жалеешь и штрафы платишь из-за этого. Веди уж, коль рабочая пора подошла.

Вот и стал с восьми лет рабочим человеком Мотька Ромодин.

Поставили его за полтора рубля в месяц маркировать ламповые стекла. Мать от радости не знала, какому богу молиться: иные взрослые получали только трешницу.

Тщедушный и хилый мальчонка был самым крошечным среди сверстников. Нередко, ради забавы, рабочие укладывали Мотьку в пустой короб и подсовывали рассеянному мастеру вместо стекольного товара.

Пошел семнадцатый год Матвею, подрос он, однако остался все таким же худым: ребра и лопатки остро выпирали из-под рубахи. Мастер-гравер Кондаков, дальний родственник матери, обучал Матвея светлой рисовке. Не желавший даже для родни поступиться своим правилом учить только тех, кто постарше, Кондаков был требовательным, но хорошим учителем. Скоро стал Матвей мастером. Но работать ему пришлось недолго: пошли аресты. Задергали народ жандармы, сыщики и следователи. Искали членов заводского комитета профессионального союза. Дошла вскоре очередь до Матвея. Плакала мать, провожая его в тюрьму, а Матвей едва сдерживался, но все же не заплакал. Прощаясь, сказал матери:

– Вернусь, поди. Ты больно-то не убивайся.

2

«Черти бы вас забрали, тестюшка, – негодовал Василий Алексеевич. – Хорошей встряски мне не хватало. Вот и встряхнули. Так, что в голове мутится».

Все пошло вверх дном с той поры, как началась война с Германией. Взяли в армию с завода лучших мастеров, и с дорогими сортами товара пришлось распрощаться.

Тесть помог получить подряд у военного ведомства, о котором стыдно было сказать во всеуслышание: полтораста тысяч эсмарховских кружек и столько же стеклянных плевательниц для лазаретов.

Но даже для такого заказа не хватало мастеров. На прессовку пришлось брать женщин. Когда Василий Алексеевич решил удлинить на полчаса рабочий день, все подняли крик. Вспомнили про детей, оставшихся дома без материнского глаза, вспомнили про мужей, неизвестно за что сидящих по тюрьмам. И хоть не смогли отказаться работать лишних полчаса, но проку от этого было мало: делали всё спустя рукава.

Прежде Василий Алексеевич мог бы подумать, что разлад идет от таких сеятелей смуты, каким оказался халявщик Костров. Но ведь было известно, что не только его, но всех, кто участвовал в сборищах и беспорядках, увезли давно из поселка. Искать других возмутителей было бы трудно, когда оказалось столько недовольных. К большому огорчению Василия Алексеевича, его труды рассыпались прахом – рабочие не хотели жить в согласии со своим хозяином.

«Конечно, усложнилась жизнь, – рассуждал про себя Корнилов. – В лавках все подорожало. В семьях неустройство. Правительству не доверяют. Полный разброд и шатание...»

Целый год Василий Алексеевич пытался наладить дела, но ничего не получалось. Под рождество лавочник преподнес глупейший сюрприз: перестал отпускать товары в кредит. Раздраженные рабочие в день рождества разгромили лавку и унесли все, что в ней было.

Отправив в больницу сильно побитого лавочника, Корнилов пошел по домам и стал уговаривать рабочих вернуть унесенный товар. Но не многие двери открывались на стук хозяина. Разговаривали с Василием Алексеевичем, опуская глаза, обещали, но ничего не сделали.

Не хотелось хозяину выносить сора из избы, но прощать подобного бесчинства он не желал. Пошли опять обыски. Товара из лавки нашлось немного, кое-кого арестовали. Не дожидаясь судебного процесса, Корнилов махнул на все рукой и уехал за границу лечиться, оставив завод на попечение управляющего. Кроме чемодана, набитого ценными бумагами, Василий Алексеевич ничего не взял с собой. С этим чемоданом его видели потом и в Париже, где он развлекался год вместе с пышной блондинкой из оперетки, которая, как и предвидел тесть, устроила хорошую встряску Василию Алексеевичу и его карману.

Глава седьмая

1

Весенним утром Тимофей Елагин шел домой.

За два года, проведенных в тюрьме, от многого он уже отвык. Теперь удивительным и новым казалось все, что встречалось на пути. Тимофей щурил от солнца голубые глаза и рассеянно смотрел на грачей, бродивших по непаханым полям.

«Сколько земли пустует! Что же это? Не берут в аренду, или помещик сдавать не хочет?»

Легко было шагать, когда сердце подсказывало, что впереди ждет большая радость. Подходя ближе к Знаменскому, Тимофей ясно представил себе, как вскрикнет от радости Катя и заплачет, уронив голову на его плечо. Поплачет, потом улыбнется и, смахнув с глаз последние росинки слез, спросит, наверное, об остальных. А что он сможет ответить? Кто знает, где сейчас Василий Костров, куда перевели из губернской тюрьмы Ивана Волкова и Никифора Ивановича, которого они видели только раз на прогулке.

Три месяца Тимофей сидел в одной камере с Костровым. Василий горячо убеждал его не теряться на суде:

– Тебе ничего не будет. Если Катерина унесла все из дома – твое дело в шляпе. Ни в чем не сознавайся. Запутывать начнут – на меня все сваливай. Обо мне не тревожься – я в Сибирь не пойду. У меня терпенья на нее не хватит – сбегу.

– Горяч ты больно, – говорили Кострову сидевшие с ним в камере рабочие.

– Это верно, горяч, – соглашался Василий. – Горячность меня и подвела... Натурой-то вышел вроде чугуна: жесткости много, а не гибкий. Из чугуна ни молотка, ни стамески не сделаешь, а для революции надобен инструмент из самой хорошей стали.

– Где же такую сталь брать? – весело спрашивал Кострова широкоплечий крепыш землемер, сидевший в той же камере.

– Ты не знаешь разве, ученая голова, что из чугуна получают? – насмешливо отвечал Костров вопросом на вопрос. – Сталь! Из чугуна ее выделывают. Вы с Тимофеем и будьте такой сталью. У нас головы старые, тяжелые, наука в них плохо укладывается. Мы к дороге подвели, а дальше сами идите...

Давно прошла неуверенность, которую чувствовал Тимофей, когда получал первые поручения. Сознание своей необходимости придавало сил, рождало стремление принести как можно больше пользы общему делу. Елагин взялся за книги. Читал упорно, добираясь до смысла, который не всегда удавалось постигнуть с первого раза, выписывал в тетрадку все казавшееся наиболее важным. Беседуя с рабочими, Тимофей рассказывал им то, что узнавал сам.

Слушая Елагина, Иван Волков нередко возмущался.

– Книжечками да разговорами делу мало поможешь, – раздраженно говорил он Тимофею. – Надо оружье припасать, надо народ поднимать.

– Сознание нужно воспитывать, – доказывал Елагин. – Тогда и поднимать людей легче. Когда гору взрывать хотят – место для запалов готовят.

– В книжечках вычитал? – насмешливо спрашивал Волков.

– В книгах, – серьезным тоном подтверждал Тимофей.

Спорили, упрекали друг друга, но шли к одной цели.

2

Вдалеке показалась кирпичная труба завода. Тимофей почувствовал, как захлестнуло сердце горячей волной радостное нетерпение.

«Здравствуй, родимый край!» – хотелось крикнуть Тимофею так громко, чтобы зазвенело по всему бору переливчатое эхо, крикнуть так, чтобы и Катя услышала.

Но потом пришла другая мысль: он неслышно войдет в избу, крепко поцелует жену, которая вскрикнет от неожиданности, поднимет ее на руки...

Пригретая солнцем земля веяла в лицо Тимофею бражным весенним духом, когда он входил в поселок. Елагин почти бегом бросился к знакомой избе. Сердце стучало так сильно, что казалось, пройдет еще минута – и вырвется из груди, полетит птицей навстречу той, дороже кого нет сейчас на свете. Вбежал он на крыльцо и, ошеломленный, замер. Только теперь Тимофей заметил наглухо забитые досками окна и двери избы.

– Это что же такое? – растерянно сказал он, бессильно опускаясь на ступени крыльца. Вытер шапкой вспотевший лоб и повторил тревожно: – Что здесь случилось?

Тимофей долго сидел на крыльце, рассеянно ковыряя выросший между половицами сизый мох. «Нужно идти к соседям, узнать у них», – подсказывал рассудок, а страх сковывал тело. Не было сил подняться с потемневших ступенек. Наконец Тимофей встал. Подошел к новой избе, стоявшей рядом с его опустевшим домом, и осторожно постучал в окно.

Темная занавеска чуть колыхнулась. За ней на миг показался осторожно выглянувший глаз. Заскрипела дверь, и босоногий мужик в пестрядинных портах и заношенной коричневой рубахе вышел на крыльцо. Рыжая борода с первыми нитями седины развевалась на рубахе, как клок огня, раздуваемый ветром. Из-за спины мужика выглядывала пожилая женщина.

– Чего надо? – сердито спросил вышедший на крыльцо.

– Антипа? Что, не признал меня?

– Ба! – изумленно воскликнул рыжебородый. – Неужто Тимофей? А мы слыхали, ты помер. Жив, значит.

– Рано похоронили, – хмуро заметил Тимофей. —Живу и жить думаю. Вернулся вот домой. Только здесь почему-то пусто. Не знаешь ли, где Катерина?

Елагин ждал ответа с тревогой. Антипа, не взглянув на него, сказал:

– Твою Катерину в город свезли. Говорят, в больнице лежит. Кто-то был у ней, не упомню уж, сказывал – плоха.

Неловко переступив с ноги на ногу, Антипа прибавил:

– Все под богом ходим. У меня тоже беда: старая изба сгорела. Пришлось сюда пока перебираться. Соседями стали...

– Та-а-ак, – неопределенно протянул Елагин, хмуро глядя в землю. – Все пусто...

– Мы по-соседски твою избу-то закрыли, – сообщил Антипа. – Подумали: не ровен час – набедит кто-нибудь или еще хуже – спалит начисто. И стекла я прибрал, чтобы ребята из баловства не побили. Куда мы стекла положили – дай бог памяти... Аксинья, не помнишь?

– Не помню, – зевнув, отозвалась жена.

– Экий грех! Да ты не беспокойся, чай, найдутся.

Тимофей, не дослушав, побрел к опустевшему дому. Затрещали оторванные доски, с двери посыпалась пыль, и хозяин вошел в полутемное жилище.

3

В первый же день, как вернулся в Знаменское, Тимофей Елагин зашел к Кириллину. Своего учителя он застал в саду, где Федор Александрович начал разводить какие-то особые яблоки и сливы.

Когда Тимофей распахнул калиточку сада, Кириллин даже не заметил его прихода. Он сосредоточенно копал землю вокруг яблони и, не поднимая головы, в чем-то убеждал огромного серого кота, сидевшего на садовой скамейке.

– Федор Александрыч! – радостно окликнул Елагин, спеша к учителю. – Здравствуйте!..

– Ой!.. Ты ли это, Тимошка? – пораженно спросил Кириллин и, отряхнув руки, обнял подошедшего Елагина. – Отпустили?

Они взглянули один на другого и невольно рассмеялись.

– Ах ты, сибирный, сибирный, – похлопывая Тимофея по спине, бормотал Кириллин, – хлопот-то сколько наделал. Катерина болеет, у меня душа не на месте. Ну-ка, рассказывай! Садись!

– Поди-ка, надоело сидеть, – хмуро сказал Елагин. – Последнее время только этим и занимался.

Федор Александрович столкнул со скамейки обиженно мяукнувшего кота и потянул Тимофея за рукав. Они сели, все еще рассматривая друг друга с непроходившим радостным удивлением.

– Давненько мы с тобой не виделись, – сказал Кириллин и, словно вспомнив только теперь добавил с напускной суровостью: – Крамольник, нечистый дух! У меня целый узел ваших книжек и газет до сей поры сохранился.

– Сберегли? – взволнованно спросил Елагин.

– Тебя жалко было. Закатали бы, дурня, надолго, если бы эту музыку нашли. А у меня что? Места книжки не пролежали. Пользуйтесь, пока можно.

Тимофей просидел долго у Кириллина.

Федор Александрович не спеша рассказывал о заводских делах, о своем саде, о семье Ромодина, которой помогал украдкой от жены. Потом, словно что-то вспомнив, он посмотрел в глаза Тимофею и спросил:

– Ты что делать-то думаешь? На завод пойдешь или...

– А что кроме завода может быть?

– Нынче и не поймешь, у кого что на уме. К земле многие стремятся.

– Рабочие? – с недоверием спросил Тимофей,

– От нужды рабочие-то, – с легким презрением ответил Кириллин. Немного помедлив, он пояснил: – Из деревни пришли, на деревню и оглядываются.

– И все-таки это пополнение рабочего класса, – сказал Елагин. – Я тоже ведь из деревни пришлый.

– Ну, ты – иное дело, а из тех настоящих мастеров не будет.

– Это почему же, Федор Александрыч? – с удивлением спросил Тимофей.

– Потому, что стремления нет. У них душа-то не о стекле и не о работе, а о своем хозяйстве тоскует.

– Вряд ли, – качая головой, усомнился Тимофей Елагин. – Просто не поняли еще своей дороги в жизни. Думают, можно в одиночку выбиться в люди. И мы пока не сумели им дать правильного понятия.

– Не знаю, какое ты понятие можешь дать, а я наотрез скажу: нечего и время тратить – настоящего мастера не получится, коли в голове у него другое засело, – убежденно произнес Кириллин.

– Обижать вас не хочу, Федор Александрыч, но только рассуждение неправильное, – с сожалением сказал Тимофей. – Мастерами не родятся, ими становятся, когда время приходит.

– Желание для этого надо иметь. Призвание нужно! – горячо перебил К.ириллин.

– Это понятно.

– То-то вот! Понятно...

– Да, понятно. Я думаю, у каждого есть какое-то призвание, и надо помочь человеку найти свое призвание. Век благодарить вас буду – до дела меня довели, мастером сделали. Но за другое вас всякий осудит: нельзя вот так отворачиваться от людей.

– Чего меня благодарить, – смущенно пробормотал Кириллин. – Дружкам своим спасибо говорить должен. Всему они тебя научили. За словом в карман не лезешь.

– И к этому, наверно, призвание было, – с улыбкой заметил Тимофей.

Они немного помолчали. Кириллин поднялся со скамейки и, кивнув в сторону дома, сказал:

– Пойдем-ка, пропустим по маленькой по случаю благополучного возвращения.

Елагин негромко вздохнул.

– Не очень-то оно благополучное. Дом заброшен, жена в больнице, с работой еще как будет, неизвестно.

– Ничего, дорогой, все наладится! – ободряюще похлопав по плечу, сказал Кириллин. – Не в темном лесу живешь... Среди народа находишься. Голову вешать нечего.

4

Незаметно промелькнули две недели. За это время Елагин успел побывать в городе у Катерины, которая стала поправляться после болезни, потом занялся починкой избы.

Вынутых у соседа из рам стекол Антипа не нашел. Поискал их для виду и бросил. Искать-то нечего было: давно уже продал Антипа эти стекла пригородным огородникам, которые извели их на парниковые рамы.

Тимофей ходил по соседям, с грехом пополам собирал стекла, гвозди, жерди. Многое требовалось для оброшенной, пришедшей в упадок избы. Соседи не отказывали: помогали, чем могли.

Наконец выбралось время и для самого неприятного дела, с которым Елагин явно тянул. Рано утром он отправился в контору к управляющему заводом.

Сердце подсказывало, что хорошего от этой встречи ждать нечего, но все же Тимофей не предполагал такого короткого разговора, который произошел у него с Григорием Пантелеевичем.

Управляющий заводом Григорий Пантелеевич исподлобья оглядел нежданного гостя, переваливаясь, обошел его со всех сторон и вдруг рявкнул, стукнув в пол суковатой палкой:

– Не возьму!.. Слава тебе господи, немного отдохнули без вас. Теперь снова смуту сеять? Шалишь, голубчик! На заводе тебе не быть.

– Что же, с голоду помирать прикажете? – угрюмо спросил Елагин.

– Это меня не касается, – ответил управляющий. – Поди-ка, не спрашивал меня, когда зачинал забастовки. Не боялся тогда голодной смерти?.. Свет клином здесь не сошелся – уходи.

– Совет ваш хорош, Григорий Пантелеич, но я им не воспользуюсь. Некуда мне идти и незачем. Не дадите работу на заводе – найду в другом месте, – сказал Тимофей. – Прощаться не буду. Еще встретимся.

– Вон! Вон из поселка! – рявкнул вслед управляющий. – Не придется встречаться: не потерплю!..

Товарищи посоветовали обратиться к хозяину.

– С ним скорее сговоришься, Тимоха, – убеждали гутейцы. – Хозяин знает, что у нас мастеров недостаток.

Василий Алексеевич действительно не стал ничем попрекать Елагина и принял его на завод, к большому неудовольствию управляющего. Выслушав раздраженную речь Григория Пантелеевича, Корнилов сказал, что, по его мнению, лучше держать на глазах таких людей, чем позволять им скрываться в подполье, где они могут быть более опасными.

– Главное только – нужно внимательно следить за каждым их шагом, – в заключение добавил Василий Алексеевич. – Надежные люди у вас, полагаю, найдутся для этого?

Надежные люди у Григория Пантелеевича были повсюду на заводе, но не могли они за всем уследить. Ночью в гранильной чьи-то руки подняли распиленные половицы и вынули пачки прокламаций. Они пролежали в потаенном месте под полом больше двух лет. Десятки рук потянулись к этим листовкам так же, как тянется к хлебу голодный человек. Вскоре на заводе многие уже повторяли слова, прочитанные в удивительных листках, отпечатанных как будто сегодня:

«Временная победа угнетателей народа непрочна. Всюду вздымаются против них волны народного гнева. Сумерки, окутавшие теперь Россию, рано или поздно рассеются, и снова вольная открытая борьба за свободу охватит Россию».

В губернской социал-демократической организации старых подпольщиков почти никого не осталось, и прежние связи были оборваны. Нередко Елагин с огорчением размышлял, как же восстанавливать все и кто может помочь в этом. Тимофей даже не верил, что можно чего-то достичь за короткое время, когда организация разгромлена.

Большой неожиданностью для Елагина была встреча с землемером, которого он узнал с трудом.

– Ушел с этапа, – сказал землемер. – Сбрил бороду и волосы, живу по чужому виду. Про Василия Кострова слышал? Нелепейшим образом погиб: о побеге с провокатором условился. Застрелили... Грустно это, конечно, очень грустно. Но какой урок нам всем, как надо знать человека, прежде чем ему довериться... Ну, а ты как? Что делаешь в городе? На нелегальном?

Весть о гибели Кострова потрясла Елагина. Не сразу он собрался с мыслями и рассказал землемеру о своих сомнениях.

– Не смущайся, – утешил землемер, – заканчивай свои дела, перевози жену из больницы, а там подумаем, как связи наладить. Скоро приеду в ваши края: землю отводить буду столыпинским крестникам. Вряд ли только усидят они на своих хуторах... – добавил землемер с многозначительным видом. – Вообще после Лены – явный поворот, ожидаем больших событий. Ну и пора, самое время.

5

По утрам будили скворцы. Елагин повесил на дереве перед избою маленький домик, и теперь на заре птицы начинали звонкую перекличку. Тимофей выходил на крыльцо и с улыбкой следил за черными комочками, порхающими среди молодой листвы. С птицей повеселее казалось жить и не так тяготило одиночество.

Вдалеке над полями тускло синела знойная дымка.

Тимофей еще стоял у крыльца, щурясь от солнца, когда со скрипом раскрывались ворота у соседнего двора. Тощая лошаденка с запавшими боками выезжала на улицу. Однолемешный плужок и деревянная борона лежали на телеге около Антипы, лицо которого сияло от счастья. Казалось, были бы крылья, полетел бы Антипа впереди скворцов на поле.

– С праздничком, Тимофей Иваныч! – приподнимая картуз, с насмешкой кричал Волков. – Отдыхаешь? А нам, грешным, и в воскресенье покоя нет. Деньки-то какие стоят! Тепла вволю господь посылает.

– Пахать, что ли, собрался? – неохотно отвечая на поклон, спрашивал Елагин.

– Пахать, милой, пахать. Время не терпит. Паши землицу, поторапливайся!

– Заправским мужиком стал?

– Я всегда им был, Тимофей Иваныч. По нужде у печки-то стоял. Меня ноне к ней, треклятой, и калачом не заманишь. Спасибо нашему господину Василь Лексеичу! Весь век спасибо говорить не устану. Он меня, неприкаянного, на ноги поставил. Лошадку вот дал, землицу он же отвел.

– За какие же заслуги тебя вознаградили?

– И сам дивлюсь: за какие? – восторженно отзывался Антипа. – Может быть, за прилежание. Я ведь никогда ваших глупостей не признавал. В забастовках не участвовал...

– Да чего уж говорить: хорош. Сына родного продал, – сердито отзывался Тимофей.

– Зря болтаешь. Ванька на себя пусть пеняет, – спокойно возразил Волков. – Говорил ему: не связывайся. Не послушался. Теперь вот сидит. Когда выпустят, не слышно? Годика три, пожалуй, отсидит?

Тимофей пропустил вопрос Антипы мимо ушей. Он думал о другом: хотел понять, знал ли когда-нибудь этот рыжий плут какие-то иные чувства, кроме жажды стяжательства, во имя которой он мог бы продать не задумываясь всех людей, как продал и родного сына.

– Мне многие завидуют, – хвастливо рассказывал Антипа, пока запирал за собой ворота. – Маленьким, а все-таки хозяином стал. Хуторские и то косятся. Тоже зависть берет – обидно, что меня хозяин обласкал, из грязи поднял за прилежание. Народ-то зверь: только и смотрит, как бы в кадык другому вцепиться.

– Тебя, говоришь, к печи и калачом теперь не заманить, – насмешливо сказал Елагин и, помедлив немного, добавил: – А в гуте считают, – дышать легче стало.

– Это, значит, как я ушел? – догадался Антипа и прыснул от смеха. – Ну и дураки, боже ж ты мой! Похлеще меня найдутся еще. Хозяин всегда знать будет все, что ему нужно. Не хочешь ли со мной прокатиться?

– Это куда еще?

– Да ты не пугайся – тут рукой подать. Садись! Погляди, как вашего брата хозяин обошел... Одно слово – умора!

Тимофей насторожился.

– Ну что же, давай посмотрим, – согласился он.

Антипка подхлестнул лошадь, и через несколько минут они уже свернули с дороги к широкой овражистой ложбине.

– Гляди-ка, – сказал Волков, поспешно бросая вожжи и спрыгивая с телеги.

Тимофей посмотрел на пригретое солнцем широкое поле, покрытое ровной зеленью озими.

– Хлеба хорошие, похоже, здесь будут, – подумал вслух Елагин.

– Здесь-то будут, а вот тут, пожалуй, шиш с маслом получится...

В голосе Антипы послышалось злое торжество. В глазах сверкнул насмешливый огонек, когда взгляд Волкова обратился на соседнее поле.

Узенький овражек отделял зеленеющие озими от узких полосок, кое-как вспаханных, покрытых плешинами травы.

– Что это? – непонимающе спросил Елагин.

Антипа криво усмехнулся.

– Землица, землица, милый человек. Похуже, чем под озимями, но все-таки не бросовая. Василий Алексеевич в аренду ее стал сдавать. По самой сходной цене. Ну, значит, и перебесился у нас народишко. Многим хозяевами охота стать. Вот и дерутся кольями. Перессорились, перегрызлись многие пришлые из-за этой земли. А кому достанется – гляди-ка, сил не хватает ее в дело произвести. Такой земле только бы родить да родить, а ее во что обратили пролетарии всех стран...

– Хитрый ход вы с хозяином придумали, – мрачно заметил Тимофей. – Только не удастся долго дурачить. Народ разберется, что к чему. Семена раздора хоть и посеяны, а урожая-то, пожалуй, не дождаться.

– Твой урожай-то вернее? – нагло ухмыльнувшись, осведомился Антипа.

Тимофей ничего не ответил. Еще раз окинув взглядом зеленые плешины на узеньких полосках, он зашагал к дороге.

– А может, зря надеешься на свой урожай, сосед? – крикнул вслед Волков. – Помрешь, пожалуй, раньше того, чем жнитва дождешься?

– Дождемся! Не так уже далеко наша жатва, – не оглядываясь, отозвался Елагин.

– Дождемся! – еще раз твердо сказал он, подходя к поселку.

Тимофей смахнул рукавом струившийся со лба пот и посмотрел в ту сторону, откуда он шел.

Вдалеке над полями все так же неподвижно висела синеватая дымка. Воздух дрожал от зноя. Нечем было дышать...