Текст книги "Алмазная грань"
Автор книги: Владимир Садовский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 17 страниц)
Часть третья
Глава первая
1
Немало лет прошло с тех пор, как умер Степан Петрович Корнилов. После великого голода, когда многие тысячи мужиков навсегда покидали обнищавшие родные деревеньки, уходили на новые места в города, на фабрики и заводы в поисках хлеба, когда вся Россия, казалось, поднялась с привычного, веками обжитого места, появился в Знаменском угрюмый рыжебородый человек из тех, что зовутся в деревнях бирюками.
Угрюмо оглядываясь по сторонам, словно затравленный волк, шагал он по дороге, ведущей к заводу. Разбитые лапти мужика поднимали серые облачка пыли. Пыль оседала на лицах бредущих позади. Босоногая женщина и тощий заморенный мальчонка с трудом плелись за кормильцем.
Покруживши по улицам поселка, мужик, не оглядываясь на своих спутников, двинулся к заводу. Женщина и мальчик сели в овражке у забора, вытянули с наслаждением уставшие ноги, смахнули с лица пот и стали поджидать.
Женщина спустила на глаза старенький ситцевый платок и, кажется, задремала. А может быть, просто закрыла глаза, припоминая все, что было до того, как попасть им в этот поселок.
Куда-то на край света кинулись за землей. Ходоки рассказывали похожее на небылицу: «Лежит она, матушка-кормилица, немереная, непаханая от начала веков, и хозяина у ней нет. Раз в год киргизы прогонят по ней скот, и все... А землица-то, братцы, золотая». Из карманов зипунов вынимали завернутые в тряпицу комочки бог весть откуда принесенной земли. Мужики разминали комочки пальцами, разглядывали, вздыхали. Немногие решились идти за землей. И те, которые сдвинулись, кажется, не сильно верили в немереные, непаханые просторы. Но все-таки пошли, потому что нельзя было жить без своего клочка земли.
Глядя на других, увязался от жадности и Антипа. Как плакала Аксинья, как уговаривала мужа, но он уперся:
– Сказал – едем, тому и быть! От своих слов Антипа Волков никогда не отступал.
– Куда тебя нелегкая несет? Подумай-ка сам, Антипушка, ведь не семеро по лавкам у нас. Небольшой наделец есть, народу в семье мало – прокормимся, бог даст. А на новые места приедем – пропадем. Тем ехать можно, у кого в семье работников много.
– Ты не уговаривай, Аксинья! «Есть надел – проживем»... Я так жить не хочу! Я до земли жадный, и силы у меня много. Только допусти – покажу себя.
Вот и показал... Бог наказал, видно, за хвастовство и за жадность. Потянулся за большим и малое потерял. Изба, надел, коровенка – все за полушку ушло. Положили в телегу оставшуюся рухлядишку и поехали. До Ильина дня все ползли, почитай, пол-России проехали. Горькой и томительной была эта дорога.
Лошаденки с трудом волокли кладь. На скрипящих телегах высились квашни, сохи, мешки с отрубями. На телегах тряслись и ноющие ребятишки. Томила жара. Зудело от пыли давно не мытое тело...
Егорка не переставая кричал. Тискал груди матери, расцарапывал их в кровь, но пропавшее молоко так и не появилось. К утру на четвертый день ребенок умер на руках у Аксиньи. Антипа почти силой вырвал у нее покойника, снял с воза корыто и, позвав сидевшего на возу сына, пошел хоронить меньшого в овражке.
– Не вой, воля божья, – возвратившись, хмуро сказал Антипа.
Ехали и ехали, а желанной земли так и не было видно.
Мокрые лошаденки совсем выбились из сил. Антипа подхлестнул своего коня. Тот даже не пошевельнулся и продолжал дышать глубоко запавшими боками часто-часто. Подтолкнув плечом телегу, мужик хлестнул лошадь сильнее. Гнедой рванулся, чуть сдвинул воз и повалился, широко раскинув ноги. С телеги скатилась пустая кадушка и стремительно понеслась под гору.
Евстигней ехал позади. Он подошел к упавшей лошади, ткнул в бок босою ногой и, покачав головою, сказал:
– Аминь... Отходился, сватушка, твой Гнедко.
– Но, но, проклятый! Но, милый! – со слезами на глазах подбадривал Антипа своего коня и силился поднять его плечом.
–Слышь-ка, сват, – сказал Евстигней, присев на корточки, – брось! Не тужься. Глаза, гляди, стекленеют. Куда теперь с возом-то? Отдай мне сбрую. Я тебе часть вещишек за это подвезу, трешну дам и магарыч с меня.
Едва удержался Антипа, чтобы не ударить свата. Самыми последними словами его назвал, но все же не ударил. И как ни ругался, а сбрую продал. Размотал и все остальное, что было на возу. Два дня пил, а потом пошел куда глаза глядели.
Пришел в Знаменский поселок мрачный от водки и горького похмелья, а зачем пришел, и сам не знал...
Женщина и мальчик терпеливо ждали у ворот, за которыми скрылся Антипа. Вернулся он не скоро и без особенной радости сказал:
– Приняли. Завтра на работу приказано выходить.
Поселились Волковы на краю поселка у бобылки Феклуши. Лютый до работы Антипа, возвращаясь с завода, наводил порядок в бобылкиной избе: чинил сени, конопатил стены, перекрывал крышу. Феклуша прожила недолго, и после смерти ее новоселы остались хозяевами старенькой избенки.
Жили Волковы замкнуто. К соседям не ходили, и соседи к ним не заглядывали. Поставленный на черную работу Антипа заискивал перед мастерами. Он из кожи лез, стараясь попасть в гуту, куда взяли в ученики сына Ванюшку. В эту пору Волков старался дружить с рабочими: частенько угощал их в получку, чтобы не были в обиде. Но как только перевели Антипу в цех, он сразу же изменился. Обо всем, что делалось и говорилось в гуте, Волков исправно докладывал конторщику. Еще хуже стало, когда сделали Антипу подмастером: вдвое больше доносов шло от него. Рабочие возненавидели пролазу и как-то в один из вечеров, когда подмастер шел от конторщика, его подстерегли у ворот. Накрыв голову мешком, «искариота» Антипку били долго. В драке ему надорвали мочку правого уха, отбили что-то внутри. С тех пор и пристало к хозяйскому наушнику, кроме «искариота», другое прозвище – «рваный».
2
Всю осень прожила с Тимошей и Катей Анисья Маркова. К сыновьям она поехала в начале зимы, а до отъезда успела поженить своих жильцов. Прощаясь со старухой, Катя со слезами на глазах благодарила ее.
– Будет тебе слезомойничать-то, – с напускной суровостью бормотала растроганная Анисья. – Господь приведет, авось повидаемся еще. Благодарить не за что – все одно к тому у вас дело шло. Тимофей парень душевный, только уж больно несмел. Такого иной раз подтолкнуть следует. Ну, а теперь, когда доброму делу помогла, и ехать можно.
На прощанье старуха, погрозив пальцем, сказала:
– Жену не обижай, Тимофей. Не всякому бог такую подругу дает. Кроткая да пригожая, словно утро весеннее. Что смутилась, касатушка? Знаю их, фабричных шаромыжников. Поплакала немало, пока с Харитоном жила. Не к ночи будь помянут сударик мой: и пил, и с бабами путался, а я все слезами умывалась.
Анисья уехала, но вдвоем молодые жили недолго.
Утром в конце зимы, когда Катя, вставшая до свету, готовила завтрак, в избе неожиданно появился Василий Костров.
– Здоровенько, дорогие, здоровенько, – говорил он Тимоше и Кате, смущенно улыбаясь. – Не ждали гостёчка? Ты уж не обессудь, Тимофей, пристрой пока у себя. На время только.
– Живи сколько хочешь, дядя Василий, – радушно сказал Тимоша.
– А где же Ванюшка? – спросила Катя.
–В деревне остался. Я один пришел.
Костров присел на лавку и, немного помолчав, добавил:
– «Архангелы» взяли Ваньку к себе в дом. Мельницу заводят себе. Им помощники теперь нужны.
– А ты чего-то не вовремя из села ушел, – заметил Тимоша.
– Мне в Садовке делать нечего теперь, – криво усмехаясь, отозвался Костров. – С жениной родней всю жизнь недружно жил. Быть хозяином самому, видно, уж не суждено: все рассыпалось прахом. К стекольному делу хочу приноровиться.
– К стекольному? – удивилась Катя. – А как же?.. Вы ведь плотник, дядя Василий.
Костров безнадежно махнул рукой.
– Был плотник, да весь кончился. Твой папанька, царство ему небесное, мою жизнь поломал. И от плотничьего дела он меня отвратил: в остроге я отсидел, струмента лишился. Новый струмент завести думал – капиталу не хватило. Да если бы и завел – работа ноне не скоро найдется. Плотниками теперь пруды пруди.
– Где же думаете работать? – спросил Тимоша, садясь вместе с гостем завтракать.
– Стекло буду варить или выдувать. Жалованье, говорят, хорошее платят.
– Трудная у нас работа, – вздохнув, подумал вслух Тимоша.
– Легко только на завалине подсолнушки щелкать, – сказал Костров. – Даром деньги никому не достаются.
В то же утро Василий пошел наниматься.
Кириллин, к которому Тимоша обратился за помощью, пообещал похлопотать. Через день Василий уже работал в гуте. Бородатого плотника и тщедушного Ванюшку Волкова учил диковатый малоразговорчивый мастер Ковшов.
– Ох, парень, долго же придется нам эту премудрость постигать, – свертывая самокрутку, как-то сказал Костров заморенному пареньку. – У меня хоть силенки побольше. А ты, если и научишься, не знаю, как работать будешь: больно жидок. Никакой крепости в тебе нет.
– Не сумлевайся! – отозвался паренек. – У нас в роду кость узкая, а народ весь жилистый. Мой тятька вон как работает. Его даже хозяин знает. Такого, как тятька, на всей фабрике не сыщешь.
– Верно. Такого прохвоста, пожалуй, еще не найдется, – прислушиваясь к их разговору, насмешливо заметил мастер, сидевший на краю помоста. – Били рыжую собаку Антипку, да мало. Если и ты в батюшку пошел – не сносить тебе головы, парень. У нас таких не любят. Запомни это.
Паренек смутился. Хотел что-то возразить, но нужных слов не нашел. Тогда мастер, обращаясь к Кострову, добавил:
– С его папаней, рваной хозяйской собакой, у нас ни один человек не хочет знаться; прихвостень господский, шпиён и подлец он. Если и сынок такой – вышибить отсюда напрочь.
– Он еще молодой. У него своя жизнь, – рассудительно сказал Василий, взглянув на паренька.
– Недолго в молодых-то ходить будет, – криво усмехнулся Ковшов. – Наше дело, брат, быстро всех выравнивает под одну стать. Мне сколько годов дашь?
– Ровесник мне, верно, – неуверенно ответил Костров. – Пятый десяток идет?
– Ишь как ловко угадал, – с усилием рассмеялся Ковшов и зло пояснил: – Тридцать первый – этого вот не хочешь?
– Да будет тебе! – воскликнул пораженный Костров.
– Вот и «будет тебе»! – отрезал мастер. – Покрутишься годика два-три, узнаешь, что такое халява-матушка.
«Хвастает, – решил про себя Костров. – Кто это поверит, что ему тридцать годов! Молодиться мужику захотелось, а обличье-то выдает. Нас не обманешь!»
3
После разговора в гуте у Ванюшки как будто открылись глаза. Правда, он и раньше кое-что примечал, но до сих пор думал, что отец обижен на тех, кто бил его, и сам сторонится недобрых людей. Оказывается, все было не так.
После того разговора сын стал внимательнее присматриваться к отцу, словно стремясь разгадать его, проникнуть к нему в мысли.
Антипа ненавидел всех, но старался скрыть свою ненависть. Ему хотелось исподволь выведать «секреты» мастеров, без чего нельзя было стать хорошим гутейцем. Дома отец сильно пил, без причин придирался к Анисье, бил ее, но на работе был тих и прилежен.
Наступал день, когда требовалось менять в печи перегоревшие горшки, и тогда сам управляющий вызывал Антипу:
– Ну как, Волков, сделаем?
– Постараемся для вашей милости.
– Давай делай. Цена прежняя, без изменений.
Возвращаясь в гуту, Антипа напяливал на себя сморщенную одежду из толстой свиной кожи, надевал на голову такой же мешок с узкими прорезами для глаз и брал трехслойными свиными рукавицами железный крюк.
– Обряжено чертово дитятко, – поглядывая из угла на приготовления Волкова, негромко говорили рабочие. – Сгореть бы ему!
Но Антипа не горел. На него выливали бочку воды, и он лез с крюком в горящую печь. Опущенный в кипящее озеро огня новый горшок ловко вставал на место. Из печи выплескивалось пламя, от сохнущей одежды поднимался столбом пар, все вокруг дышало жаром. Казалось, выше человеческих сил было устоять минуту в этом опаляющем вихре, но Волков держался. На него выливали еще несколько бочек воды, пока менялись остальные горшки. Когда все четырнадцать горшков стояли в печи, Антипа трясущимися руками с трудом стягивал с себя влажную распаренную кожу и жадно пил холодную воду. Отдохнув немного, Волков шел в контору получать свои четырнадцать рублей.
В тот день, когда меняли горшки, мастера пили.
Бочка с водкой стояла посреди заводского двора. Каждому подходившему из нее наливали полбутылки. Тащили со склада вазы, жбаны, винные приборы. В них уносили домой водку. Сторожа видели, как растаскивалось хозяйское добро, но не мешали никому брать что нравилось. Еще со времен Степана Петровича велся этот обычай: рабочего не останавливали, с чем бы он ни шел. Степан Петрович, видно, знал, что полбутылки хватит ненадолго, а другую полбутылку придется брать в лавке в обмен на графин или жбан, принесенный с завода. Вся посуда к вечеру собиралась у лавочника. Расход был невелик – бутылка водки на человека, а это дешевле, чем останавливать варочную печь для смены горшков.
Вечером в поселке было много пьяных, но и пьяные обходили стороной избу Волковых. К ним никто не заглядывал даже в загульный веселый вечер.
Глава вторая
1
Еще до смерти отца Георгий Алексеевич подумывал сменить вывеску над воротами завода, но заняться этим все не находилось времени.
Наконец дошла очередь и до вывески. Большую решетчатую вывеску с потемневшими буквами и медалями спустили на веревках вниз. С вывески очистили ржавчину, сменили железные листы, на которых снова должны были засверкать медали; художники взялись за дело.
Младший брат в это время гостил у тестя в Петербурге. Возвращаясь через неделю в Знаменское, Василий Алексеевич удивился, заметив в вечерних сумерках невдалеке золотое пятно.
– Что это? – подумал вслух Василий Алексеевич.
– Новую вывеску повесили, – послышался с козел веселый голос кучера. – Завод теперь называется «Еливос».
– Ты пьян, Еремей?
– Что вы, барин! – обиженно отозвался кучер. – Шестой год в рот не беру хмельного!
– Что же ты чепуху несешь? Еливоса какого-то выдумал.
Но кучер оказался прав. Проезжая мимо ворот, освещенных шипящими калильными фонарями, Василий Алексеевич увидел на вывеске огромные золоченые буквы: «Хрустальный завод «Гелиос».
Корнилов наклонился к жене и негромко сказал, не скрывая раздражения:
– Жорж, кажется, сошел с ума. Что за нелепая выдумка?
Из-за вывески у братьев возник скандал.
– Мне кажется, тебе не следовало волноваться, – назидательным тоном говорил Георгий, – многие фирмы имеют теперь название: возьми «Русский дизель», «Проводник», «Кавказ и Меркурий». Я считаю, что такая мелочь, как название фирмы, не повод для серьезных разногласий.
– Напрасно так думаешь, братец! – запальчиво перебил Василий. – Тебе известно, что значит реноме? Доброе имя – это капитал. Солидный капитал. И у нас и за границей я знаю немало торговых домов и промышленных компаний, которые платили деньги только за то, что им предоставлено право носить имя известной, уважаемой фирмы. В России все слышали о Знаменском хрустальном заводе. Многие знают также, что владельцы завода Корниловы – поставщики двора его величества. А скажите мне, что такое «Еливос», как говорит наш Еремей?..
– Гелиос – солнце по-гречески...
– Не поражайте меня вашим классическим образованием, – раздраженно остановил Василий. – «Гелиос» – это не только никому не известное, но и настораживающее. Вроде лодзинских объявлений в «Ниве»: «Сто предметов за два рубля»... К черту! Никаких «Гелиосов» я не признаю! А в дальнейшем попрошу тебя ставить меня в известность о всех предполагаемых переменах в делах, которые ты привык осуществлять единолично.
– Ты мне не доверяешь, Базиль? – высокомерно спросил Георгий.
– Пока доверяю, – сухо ответил Василий. – Но ты не лучшим образом ведешь наше родовое дело.
– Тебе не нравится, как я распоряжаюсь?
– Если хочешь знать правду – не нравится. Я не согласен с тобой во многом. Ты разрушаешь мир между предпринимателем и рабочим.
– Я считал тебя умнее, а ты, оказывается, веришь в иллюзии.
– Полагаешь, что я так глуп?
Георгий с удивлением посмотрел на брата. Казалось, какой-то неизвестный человек говорил таким уверенным тоном. Но никого другого в комнате не было. В глубоком кресле сидел Базиль в полосатых брюках и черной визитке. Все тот же старинный перстень на указательном пальце, все те же нафабренные усы и холеную русую бородку видел сейчас Георгий Алексеевич. Он, в глубине души считавший брата пустым фатом и болтуном, теперь понял свою ошибку. Василий с нескрываемой насмешкой наблюдал за ним прищуренными карими глазами.
– Иллюзиями я не живу, – заметил Василий, – но обострять до крайности наши взаимоотношения с рабочими считаю ошибкой... Железный кулак – вещь сильная. Только нет нужды показывать его открытым. Я предпочитаю кулак в бархатной перчатке. Я – за иллюзии, за возвышающий нас обман. В интересах дела мне надо убедить рабочего в том, что я его друг. А в тебе, Жорж, абсолютно нет гибкости.
– Отсутствие гибкости, однако, не мешает получению дохода, – с иронией заметил Георгий Алексеевич.
– К сожалению, доходы сокращаются, – в тон ему сказал брат. – Мы никак не можем построить третью гуту.
– Если бы ты захотел, то давно бы построили.
Василий, не дав закончить, резко оборвал:
– На это не рассчитывай!
– Мне непонятно твое упрямство, – пожав плечами, огорченно сказал Георгий.
– Не упрямство, а благоразумие, – отпарировал Василий. – Я, конечно, могу распорядиться приданым жены, но тесть не советует продавать ценных бумаг, тем более теперь, когда их курс повышается.
– Значит, мне заботы, а тебе дивиденды? Извините, дорогой братец, я потребую от вас... – возмущенно сказал Георгий.
– Прежде чем ты чего-то потребуешь от меня, я потребую отчета...
– В чем?
– В векселях на триста тысяч рублей. Кому они выданы? Как думаешь их погашать? Я не намерен своей долей доходов расплачиваться за ваши сумасбродства и за ваших любовниц, Георгий Алексеевич,
Старший брат побледнел.
– Хорошо иметь тестя банкира, – злобно сказал он. – У него все сведения получишь. Не беспокойся, тебя платить не заставлю... Вывеску «Гелиос» я сниму.
2
Ванюшка Волков восхищался Костровым и завидовал ему.
– Счастливый ты, дядя Василий, – говорил паренек. – В одно время мы в ученье поступали, а ты вон как обогнал: на дело поставлен, жалованье получаешь.
– Мое счастье на мосту с чашкой рядом с нищим сидит, – усмехаясь, отвечал Костров. – Нашел чему завидовать. Не спеши в петлю. Ты за отцовской спиной пока еще живешь.
Иван, нахмурясь, слушал Василия.
– Лучше бы не было этой спины. Из-за нее и мне доли нет.
– Эка, парень! – удивлялся Костров. – Да нешто можно так про родного отца?..
– Ты, дядя Василий, не знаешь, что ли? Никто ведь не любит тятьку. И поделом: жаден больно да еще шпиён. И у меня иного имени нет, кроме как «рваный гаденыш». А за что терплю, скажи? Поскорее бы определиться к делу – ушел бы от тятьки. Тебе вот повезло – через год мастером сделали, а я никак не дождусь.
– Дождешься, парень, – хлопая Ванюшку по плечу, утешал Костров. – Ковшик говорил, скоро на самостоятельную работу тебя переведут. Трудненько, Иван, тогда тебе придется. Я здоровый мужик, и то сдавать начинаю. Вертишь день-деньской проклятую халяву – руки отваливаются. Сруб поставить и то, кажись, легче.
Ванюшка оглядывал коренастую фигуру Кострова, тугие узлы мышц, обтянутые узкими рукавами ситцевой рубахи, и недоверчиво качал головой. «Неужто такой сдать может?» – мелькала мысль.
– Здоровый ты, дядя Василий, – с завистью говорил подросток. – Такого никакая работа не согнет.
– Эх, милой, как еще согнет. Погляди-ка вон на Ковшика, нашего учителя. Крепок, наверное, парень был, а теперь старик хилой. На десять годов помоложе меня, а кто этому поверит?..
– Эй, баре! Что вперевалочку по-гусиному тянетесь? – окликнул легкий на помине Ковшов, нагоняя Ванюшку и Василия около заводских ворот. —Поторапливайтесь, други! Скоро второй уже загудит.
Все трое прибавили шагу и только успели дойти до гуты – басовито запел второй гудок. В цех они вбежали бегом, торопливо надели деревянные колодки-сандалии, бросились к своим помостам, но не успели. Конторщик заметил опоздавших и крикнул вслед:
– Халявщики Ковшов и Костров штрафуются по полтине. С подручного Волкова – четвертак штрафу,
– Благословил называется, – сказал, побледнев от злости, Ковшов.
– Сказал бы словечко, да волк недалечко, – покосившись в сторону конторщика, промолвил Костров.
– Нечего говорить-то, сдерут как с миленьких, и все, – яростно буркнул Ковшов.
Василий внимательно оглядел возбужденного халявщика, у которого от гнева тряслась жиденькая бородка, и равнодушным тоном подтвердил:
– Ясное дело, сдерут.
– Тебе-то что, ты один, а у меня пятеро, один другого меньше! – распаляясь еще больше, крикнул Ковшов.
– Криком делу не поможешь, – остановил его Василий. – Говоришь, у тебя пятеро, а хозяевам-то что? Плати без разговора. И будем платить! До той самой поры, пока не станем умнее.
– Ты это про что?
– Про то самое, о чем давно бы надо думать, – ответил Костров. – Вырос ты, Ковшик, с коломенскую версту, мастером раньше нас стал, а вот умом-то прямо-таки дите малое.
– Ну, поучи, поучи! У тебя ума палата. Поди-ка, не оскудеешь, коли поделишься разумом с малым дитем, – темнея от гнева, бормотал Ковшов.
– Поделюсь в другой раз, а теперь давай-ка по полтине вырабатывать на штраф. Для нас полтина – ничто, а у хозяина из полтин большие доходы вырастают. Так-то вот, Ковшик... Есть нам о чем подумать.
3
Приходилось думать о многом.
Вздыхая, думал рабочий человек о том, как жить ему с семьей, когда видел на ладони медные копейки, заработанные тяжким трудом. С гневом и болью думал он все о том же, когда произвол хозяев и мастеров отнимал это нищенское жалованье.
Немало доводилось размышлять деревенскому жителю, пока он сопротивлялся неотвратимому. Хотелось утвердиться на своей землице, покрепче встать на ноги. Но непрочной и зыбкой оказывалась под ногами почва: словно в трясину уходило мужицкое хозяйство. Трудно было удержаться у оскудевающей год от года кормилицы-земли, и вчерашнему хозяину приходилось уходить на чужую дальнюю сторонку, где могли пригодиться привычные к работе руки.
Нагляделся Василий Костров на деревенское разорение, хотя и недолго пожил в Покровской Садовке после освобождения.
Словно не малограмотный плотник, а какой-то другой человек пришел из тюрьмы на родную сторонку, и увидел он здесь то, чего раньше не замечал. С благодарностью думал Костров о том, кто раскрыл ему глаза, кто помог понять все, что раньше порождало только слепую ярость и гнев.
Василий видел – все труднее становилось жить покровским мужикам на дарственных «кошачьих наделах». Редкий день в селе обходилось без шума. Дрались дети с родителями, не желавшими идти на раздел, смертным боем бились между собою братья и снохи. По приказанию земского начальника за разлады в семьях и непочтение, за недоимки, за потравы лесов и лугов у помещиков в волостном правлении пороли без милосердия: в редком дворе не было человека, который бы не отведал розог.
– Оно что же... – немного смущаясь, говорил Кострову сосед Матвей после второй порки, – беда невелика: этим местом богу не молимся. А все же горе за душу берет: какой прок от того, что терпим? Овцу-то все-таки отняли – то ли за недоимку, то ли за потраву барских лугов. А что овца? Глупая скотина. Не знает, где ей былинку сорвать. Дожили! Летом животине нечего есть. Выпасы на нет свели – всю дернину мужики подняли.
– А земли от этого не прибавилось? – спрашивал Василий.
– Знамо, нет. Откуда прибавке взяться, коли все на клочки рвут? У меня хоть полторы десятины, да зато поблизости – в двух местах. А у свата вон в Кобылине три десятины надела в десяти полях разбросали. Иная полоса, гляди-ка, за пятнадцать верст. Когда до нее руки дойдут? Вот и живи как хочешь. Да еще говорят: не смей на помещика волком смотреть – он твой благодетель.
«Не от помещика, а от земли освободились», – мелькала у Кострова мысль, когда он размышлял о деревенских делах. И каждый раз вспоминал он Никифора Ивановича, с которым провел в тюремной камере не один день.
С большим сердечным теплом думал Костров о суровом с виду, сухощавом высоком человеке с обвисшими седеющими усами, с темными глазами, которыми Никифор Иванович, казалось, умел быстро распознать и определить ценность окружающих людей.
Василию Кострову пришлось стать свидетелем резких столкновений и споров в камере между слесарем вагонных мастерских Никифором Ивановичем и студентом Валерьяном.
– Никакой прочной опоры у вас нет, господа народники, – говорил Никифор Иванович. – Найденный вами прообраз будущего – крестьянская община – трещит по всем швам и разваливается. В деревне год от года все быстрее идет расслоение. Немногие богатеют, а большая часть крестьян порывает с любезной вашему сердцу общиной и уходит куда глаза глядят.
– Выдумки! – горячился Валерьян. – Россия пойдет своим, особым путем. В стране с крестьянским большинством марксистские идеи не будут иметь успеха...
– Большинство-то, как снег весной, тает быстро, – иронически замечал Никифор Иванович. – Посмотрите-ка на наш губернский город. Велик ли он? И все-таки за последние десять лет здесь втрое больше стало фабричных. Говорят, двадцать тысяч без малого набирается вместе с железнодорожниками. Может быть, вы и этим людям станете рассказывать сказки про крестьянскую общину?
– Что и говорить, расползается народишко – как тараканы, – не удержался однажды от замечания Василий Костров, когда спор в камере разгорелся особенно жарко. – Помню, лет десять назад дальше своей губернии дороги никто не знал, а теперь трое мужиков в Астрахань подались рыбу ловить, а еще трое – карасин качают в городе Баку.
– Так ведь это же от нужды! – воскликнул Валерьян. – Если бы не было нужды, никто бы из деревни не ушел.
– Эх, милый человек, а куда же нужду-то избыть? – досадливо спросил Костров и, не дожидаясь ответа, с сожалением добавил: – Гляжу на тебя, господин хороший, слушаю частенько твои речи, и горе меня за сердце берет! Не видишь ты ничего!
Студент смутился и не нашелся, что ответить Василию, а тот безнадежно махнул рукой:
– Человек, может быть, ты и неплохой, но понимать народ тебе не дано. Деревню по книжечкам, видно, узнал? А книжечки-то по-разному пишутся, и не все-то в них по правде.
С того дня Костров незаметно для себя еще более сблизился с Никифором Ивановичем. Слесарь не только беседовал с Василием. Он давал ему читать проникавшие неведомыми путями в тюремные камеры листовки и газеты, отпечатанные на тонкой белой бумаге.
– Ну как? – спрашивал иной раз Никифор Иванович.
– И не говори, друг! – восхищенно отвечал Костров. – Что ни слово – огонь! Вот если бы побольше таких листовок пустить по всей России.
– Что бы тогда было? – с интересом спрашивал слесарь.
– Поскорее свалили бы все, что жить мешает народу.
Никифор Иванович одобрительно хмыкнул, но ничего не сказал. Только перед самым выходом Василия из тюрьмы слесарь рассказал Кострову, с кем ему связаться в губернском городе и на ближней к поселку железнодорожной станции.
4
Журчала, не умолкая, хрустальная струйка, пробившаяся сквозь толщу земли. Наверное, немалая сила была нужна для того, чтобы вышла на свет, на согретую солнцем земную поверхность вот эта тоненькая светлая жилка. И вот пробилась журчащим ключиком, побежала по склону, обтекла стороной попавшийся на пути бугорок и дальше заторопилась петляющей живой дорожкой.
Второй раз за весну Василий Костров шел из города с ношей и по привычке отдыхал на опушке бобровского леса около родничка, убегавшего по склону холма в глубокий овраг.
С наслаждением уставший путник пил и плескал пригоршнями прозрачную холодную воду на потное лицо, блаженно вытягивался на траве рядом с ключом. Его веселое негромкое бормотанье, казалось, проникало в душу Василию и радовало ее так, как утоляла томительную жажду вкусная студеная вода.
Разглядывая вьющуюся по склону светлую жилку, Костров ясно представлял себе поле, подходившее к самому лесу, и широкий ручей на краю его. Вырвавшись из оврага, родничок догонял ручей и, падая в него, покрывал радужной прохладной пылью никогда не увядающую на этом месте зелень трав.
Мысли текли в голове медлительно, не поспевая за проворной водой, звенящей около самого уха. В неторопливом течении мыслей мелькнула вдруг одна, удивившая своею неожиданностью. Почему-то собственная жизнь показалась похожей на этот ключ, пробивший под землей многие версты, прежде чем вырваться на широкий, светлый простор. А теперь радостно звенящий родник уже не остановишь и не упрячешь снова под землю.
Можно ли было думать, что за какие-то два года так переменится жизнь деревенского плотника? Простодушный, малограмотный человек, которого частенько обводили вокруг пальца и ловкие хозяева, и плуты подрядчики, казалось, навсегда остался в камере губернской тюрьмы. Не было больше и того, кто в минуту ярости мог бы разнести все вокруг, а потом неделями чинить поломанное.
С виду он остался прежним, немного угловатым, нескладным мужиком. По первому взгляду никто бы не сказал, что этот человек может быть неуловимым, осторожным, доставляющим полиции столько хлопот. Самое удивительное было то, что ни разу Кострова не удавалось захватить в облавах, ни разу никто не назвал его имени, когда шли аресты и допросы.
После освобождения из тюрьмы Василий ни на минуту не стал задерживаться в городе. Ушел сначала в Знаменское, где думал найти оставленного Ванюшку, а потом поспешил из поселка, пока не пришли солдаты, вызванные на усмирение взбунтовавшихся раешных жителей.
Привела знакомая дорога в родную Покровскую Садовку, но и здесь долго жить не пришлось. Насмотрелся Василий на то, как бедствовали соседи, как вставали прочно на горло всему селу «хозяйственные мужики», и, махнув рукой на все, решил навсегда распрощаться со своим селом. Жена не хотела бросать избу, да и сына она определила к делу: Ванюшка поступил на мельницу, к своим дядьям, которые побыстрее других пробивались в первый ряд крепких хозяев.
Не зная, где найдет он себе пристанище, Василий без раздумья отправился в город, надеясь узнать здесь что-нибудь про Никифора Ивановича, а потом уже подумать о работе.
Удалось разыскать в городе тех людей, о которых говорил ему слесарь, но встретили они Василия настороженно. Ничего не узнав про Никифора Ивановича и почувствовав недоверие, Костров обиделся и дал себе слово больше не встречаться с учеными господами, какими показались ему молодая женщина в пенсне с черным шнурком и лохматый в студенческой тужурке.
И хоть не хотел он больше встречаться, а пришлось все-таки еще не раз видеться. Только не Василий уже искал этих людей, а они нашли его на постройке.
