Текст книги "Алмазная грань"
Автор книги: Владимир Садовский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц)
Вот и вся история о художнике с острова Мурано. Где тут правда, где вымысел, я не берусь судить.
Гвиччарди, немного помолчав, прибавил:
– Самое любопытное, что предвидение Николо оказалось пророческим. На острове Мурано и сейчас вы найдете прежние мастерские, в которых работали знаменитые художники стекла. Они не изменились за минувшие столетия. И слава Мурано сохранилась, хотя освобожденное от оков чудесное мастерство давно распространилось по всему свету. Может быть, и на вашей родине, господин Корнилов, есть потомки знаменитого художника-стеклодела Николо Руджиери? Ведь в Московии тоже работали муранские мастера. А впрочем, теперь и ваши художники, наверное, не хуже моих соотечественников.
– Дорогой Синьор Гвиччарди! – воскликнул Алексей Степанович. – Если бы видели, какие вещи делают наши мастера, вы пришли бы в восторг...
– Но они все еще остаются невольниками. Правда, на них не надеты золотые цепи мастеров Мурано...
Корнилов почувствовал, как кровь прихлынула к его лицу.
– Мы постараемся помочь им сбросить эти цепи, – горячо сказал Алексей.
– Да будет так! – крепко пожимая ему руку, отозвался итальянец. – Чувство обретенной свободы придаст силы вашим художникам, позволит создавать непостижимые творения, более прекрасные, чем те, образцы которых вы привезете из-за границы вашему отцу.
Они простились, не заметив, что просидели до рассвета. А было уже утро, и Париж просыпался. Зеленщики везли на тележках белые пучки спаржи, ослики тащили тележки молочников; консьержки открывали парадные двери и принимали от булочников длинные, чуть не в сажень, белые хлебцы.
Алексей Степанович разбудил камердинера.
– Собирайся в дорогу, – сказал он. – Не все же нам здесь бездельничать. Послезавтра едем!
Глава седьмая
1
После похорон Гутарева Кириллин весь месяц ходил сам не свой. Ничего не хотелось делать, работа валилась из рук, когда в памяти вновь возникал угрюмый, тощий человек, который спрашивал его тогда у окна про желанную крестьянскую волю.
«Пока дождемся ее, сколько еще из нашего брата в петлю полезут», – думал Кириллин.
Эта смерть оставила в душе у него незаживающую рану.
Многим бросалась в глаза происшедшая в Кириллине перемена: он стал задумчив и молчалив.
Причиной перемены была не только смерть Гутарева. Было и другое. Все чаще Кириллин замечал какую-то непонятную слабость во всем теле. Утром просыпался в поту. Рубаха липла к спине и холодила грудь. Днем болела голова, порой темнело в глазах. Иной раз не хватало воздуха. Александр Васильевич задыхался от кашля, раздирающего грудь. Тяжесть в груди и ощущение слабости вызывали тревожные думы. Кириллин начинал догадываться, что болен, но старался гнать от себя эту мысль. Если бы не страшная жажда, которую нельзя было утолить, и не противная сухость в горле, может быть, реже вспоминал бы он о своей болезни. Александр Васильевич понимал, что его ждет судьба отца. Колючая стеклянная пыль скопилась в груди, и теперь наступал конец.
Просыпаясь, Кириллин выходил на улицу. Он смотрел, как над бором загоралась заря, как солнце зажигало над вершинами сосен ослепительный костер. Свежесть и светлую радость источал в этот утренний час старый бор, а душа Кириллина была объята тревогой и мраком.
Горькое чувство обиды не покидало его. Александр Васильевич представлял себе, что в такое же светлое летнее утро он навеки закроет глаза.
Гнетущие думы не оставляли мастера. Он стал выпивать. Когда туманилась голова – все забывалось, не так уже беспокоили тяжкие думы.
И еще в лесу ему было легче. Кириллин присматривался с жадностью ко всему давно знакомому и все же казавшемуся вечно новым в своей радостной красоте. Согретые солнцем стволы сосен источали сладкий смолистый запах; осыпанная светлыми бусинками росы трава и в середине лета оставалась изумрудно-зеленой... Как все это веселило прежде! Но теперь прежней радости не было.
Кириллин останавливался около молодых сосенок. Не спеша обрывал мягкую, чуть щекочущую пальцы хвою и ссыпал в подол неподпоясанной рубахи.
«Только порчу деревья – не поможет», – думал мастер, но хвою все же продолжал собирать. Бабка Клещиха заговаривала его хворь на венике, поила настоянным на меду вином, отпаивала топленым собачьим салом пополам с хвойным настоем. Александр возненавидел знахарку, но все-таки продолжал пить снадобья Клещихи, задыхаясь от тошноты. В душе жила смутная надежда, что, может быть, еще удастся одолеть хворь.
Узнав о болезни мастера, Степан Петрович послал за Кириллиным.
– Говорят, заболел, Александр? – озабоченно спросил барин, внимательно разглядывая его. – В город к лекарю надо съездить.
– Прок-то какой? Клещиха вон пользует, да толку не вижу.
– Связался с дурой знахаркой. Ученому лекарю показаться надо! – прикрикнул Корнилов. – Денег на леченье я дам. Поди, тоже решил, что хозяин у тебя зверь? Один на себя руки наложил, теперь все волками на меня смотрите.
Корнилов раздраженно толкнул ногой кресло и решительно сказал:
– Собирайся живенько. Вместе поедем.
Кириллин недоверчиво посмотрел на Степана Петровича, но ничего не сказал и, поклонившись, ушел.
«Может, и вправду лекарь поможет, – думал Александр, надевая новую полотняную рубаху. – Почему это барин вдруг о лекаре хлопотать стал? У него вместо сердца – камень».
Под вечер, как спала жара, за Кириллиным прибежал дворовый мальчик.
– Василич! – кричал он. – Барин зовет. Сей минут ехать сказал.
– Иду.
– Готов, Александр? – спросил Степан Петрович, поджидавший мастера у крыльца избы. – Садись-ка за кучера. Умеешь лошадью-то править? Вдвоем поедем. Рубашку чистую зря напялил, запылишь.
Корнилов опустился на кожаную подушку коляски, скрипнувшую под тяжестью грузного тела, и, сняв картуз, перекрестился.
– Ну, с богом! Поехали!
Серая пыль задымилась под колесами и лениво поплыла к бору. Стрелица махнула светлым рукавом и скрылась за пригорком. В стороне осталась и темнеющая громада бора. Дорога шла полями.
Кириллин почти не правил. Лошадь шла неторопливой рысью. Бубенец под дугой лениво позвякивал. Казалось, лень было свинцовой горошине метаться в медном тереме.
Заметно темнело. В синеющей мгле тонула даль полей. Над полями голубым алмазом уже блистала первая звезда. Где-то в темноте звучала еще дудка пастуха, но когда проехали мимо села, все стихло. Только сонное бормотанье бубенца да легкое поскрипывание колес были слышны в наступившей тишине.
– Благодать-то какая! – невольно вырвалось у Кириллина.
– По холодку хорошо ехать, – согласился Степан Петрович. – А ты подхлестни-ка. Этак и до завтра в город не попадем.
Александр Васильевич тряхнул вожжами, и лошадь побежала бойчей. Коляску слегка потряхивало, но Степан Петрович не чувствовал толчков, Кириллин слышал позади похрапывание барина.
Рассеянно всматриваясь в густеющую черноту, в которую, казалось, проваливалась лошадь, мастер тоже не замечал дороги. Легкий ветерок, сладко пахнущий липовым цветом, приходил откуда-то издалека. Удивительный покой был сейчас на сердце. Кириллину вот так хотелось ехать, все время в тишине, позабыв болезнь и хозяина. Совершиться бы чуду: возвратиться бы в те далекие времена детства, когда он желал одного – поскорее стать большим...
– Да гони же ты, Христа ради! – раздраженно буркнул Корнилов, проснувшийся от резкого толчка. – С таким кучером и за год не доедешь. Гони, гони, Александр!
Мастер выдернул из-под сиденья кнут и подхлестнул лошадь.
Позади остались каменные ворота заставы. Кириллин не успел придержать разогнавшуюся лошадь, когда в темноте послышался хриплый окрик:
– Куда прешь, чертов сын!
Сбоку внезапно мигнул подслеповатый фонарь будочника, волочившего за собой по земле алебарду.
– Кто едет? – рявкнул сторож.
2
Проводив мужа в город, Лизавета вышла к воротам, около которых босоногий Федька гонялся за цыплятами.
Жена гутейца Кустова, разбитная, крикливая Фрося, увидев соседку, подошла к ней.
– Уехал твой-то? – спросила Фрося, присаживаясь рядом на завалине.
– Уехал, – отозвалась Лизавета, – в город.
– Сам барин, говорят, с ним поехал?
– Сам.
– Чего же загрустила? – обидевшись на неразговорчивую Лизавету, с ехидцей спросила соседка. – В город-то небось по делу поехал. Ты бы здесь поболе присматривала, касатка, а когда на глазах у барина, чего уж сокрушаться.
– А что здесь присматривать? – тихо спросила Лизавета.
– Нехорошее болтают, касатка, – елейным тоном ответила Фрося. – Сама не видала, на душу греха брать не хочу. А люди вот поговаривают: погуливать стал твой хозяин. У солдатки Дашки, слышь, ночевал. Да ты и сама про то, поди, уж знаешь.
Лизавета молчала. Посмотрев на нее испытующим взглядом, Фрося подождала еще минуту и, не дождавшись ответа, поднялась.
– Заговорилась с тобой, бабонька, а там мужик ужина ждет. Побегу домой.
Когда ушла Фрося, Лизавета с трудом встала и непослушными руками едва смогла открыть калитку. Словно слепая, побрела в дом, но у порога запнулась, упала на пол, содрогаясь от беззвучных рыданий.
– Мамань, – заныл прибежавший Федька, теребя мать за вздрагивающие плечи, – ты что?
Лизавета не отвечала. Федька, глядя на нее, тоже заревел.
– Не плачь, сынок, не плачь, – устало сказала Лизавета, поднимая лицо. Слезы еще блестели у нее на ресницах; Поправив растрепавшиеся темно-русые волосы и кусая до боли губы, чтобы снова не расплакаться, Лизавета встала, чувствуя, как обида обжигала сердце.
Долго сидела у окна. Рассеянно смотрела, как в соседних домах светились огоньки лучины. Не заметила даже, как уснул Федька, прикорнувший в углу. Решила – другого выхода нет: пойдет к проклятой солдатке, схватит за косы и будет бить немилосердно, до крови... Пусть знает, как заманивать чужих мужей!.. Не даст на посмеяние соседям своей гордости. Не сегодня, так завтра. А этот тоже хорош! Забывать стал семью. Все они, мужики, видно, на один манер. Выходила замуж, думала, нет человека счастливее ее: не одну девку в поселке он с ума свел. Красивый, непьющий, мастер отличный, у барина на виду. Лучшего жениха не найти. Со всеми в хороводах гулял, но чтобы сердце какой-нибудь девушке открыть – и не думал.
Совсем неожиданно, летней ночью в тени старых лип, росших у церковной изгороди, обнял ее.
Себе не поверила Лизавета, когда услышала его шепот:
– Желанная!.. Одна ты мне мила...
Зачем вспоминать? Он все же не так крепко любил, как любила она. Все считали, что Лиза счастлива с ним. Счастлива!.. Не могла пожаловаться на крутой нрав мужа: за все годы ни разу пальцем не тронул, иногда, казалось, даже не замечал ее. Лучше бы уж побил, чем так...
Лизавета в душе проклинала сейчас свою жизнь. А виной всему ремесло, оно иссушило мужа. Спорилось дело – и Александр весел, а чаще бывал хмурый, как осенний день. Лизавете было непонятно, как можно так горевать от каждой неудачи или радоваться, когда работа удавалась. Мало ли ваз перебывало у мастера в руках... Если бы не стекляшкам, а семье он отдавал столько забот.
От обиды в сердце уже кипела злоба.
Лизавета зажгла лучину и подошла к шкапчику, в котором стояли розовая ваза, бледно-зеленый графин и хрустальные кубки. Открыв дверцу, Лизавета подняла горящую лучину и потемневшими от гнева глазами смотрела на стекло, на все эти вещи, которые отняли у нее мужа. Она не могла равнодушно глядеть на них. «Пропадите вы пропадом, хоть бы не было вас никогда», – подумала Лизавета и захлопнула дверцу шкапа.
Стоявшая на краю полки ваза качнулась от толчка и упала, опрокидывая бокалы.
– Ой, батюшки! Что же я наделала? Убьет ведь, как приедет! – закричала Лизавета, не помня себя от испуга.
От крика проснулся Федька. Открыв глаза, он с минуту непонимающе глядел на перепуганную мать, уткнувшуюся головой в шкап, и вдруг тоже отчаянно заревел...
– Ничего, ничего, сынок, – утешала его Лизавета, торопливо подбирая осколки. – Теперь уж не воротишь... Что будет – тому и быть. Может, это к лучшему. Говорят, посуда к счастью бьется. Не плачь, Феденька, милый!
3
– Батюшка-благодетель! – заохал будочник, остановивший у заставы коляску, когда узнал Корнилова, разразившегося яростной бранью. – Прости, Христа ради! Не признала ясного сокола старая ворона. Дозволь проводить вашу милость. Я фонариком посвечу. Куда прикажешь, милостивец? В трактир к Порфирию по старой памяти? Эй, Пашка! Дрыхнешь, черт? Поблюди-ка заставу, я провожу Степана Петровича.
Раздраженное ворчанье Корнилова, видимо, мало волновало будочника, шагавшего рядом и лениво помахивавшего фонарем.
Гостиница помещалась на главной улице против собора.
– Стучи посильнее, Александр, – сказал он. – Поди, спят. Два нумера пусть готовят. Да чтобы без клопов.
Поднялась суматоха. Навстречу приехавшим вышел сам хозяин гостиницы и трактира чернобородый рослый старик Порфирий. Приезжие поужинали – больше ел сам Степан Петрович, Кириллину осталось немного жареной рыбы, но и той он не одолел. После ужина, выпив жбанчик шипучего квасу, Корнилов стал укладываться.
– Ты, Александр, того... рано-то не вставай. Иди в нумер и спи, – сказал хозяин. – Лекаря известят. Подождет.
Через минуту барин уже спал, сладко посвистывая носом, а Кириллин, войдя к себе в номер, долго не ложился. Сидел на кровати и бездумно глядел на коптящую свечку. Мастер не хотел признаться самому себе, что наступающий день пугает его. Лекарь мог сказать ему жестокую правду, которая убьет последнюю надежду. Что же тогда?
В этом тревожном раздумье проходила ночь. Только под утро, прислонившись головой к окну, Кириллин незаметно задремал...
– Вставай, Александр, – разбудил его голос барина. – Божий день на дворе. Ты что ж не раздевался? Собирайся да пойдем!
Кириллин почувствовал, как вдруг неприятно защемило у него в груди: приближалась минута, которой он так боялся.
4
Не замечая ничего вокруг, мастер брел за хозяином. После завтрака Степану Петровичу захотелось пройтись пешком, благо лекарь жил поблизости.
– Каков выезд-то у губернатора, – слышался откуда-то издалека насмешливый голос, напоминавший голос барина. – Какую пару вороных купил у Костерина. Вот до чего цыгане да арфистки доводят... Коням цены нет. Видел какие?
– Видел, – отвечал Кириллин, хотя мысли его были далеко.
– Что ты словно дохлый судак! – ворчал Степан Петрович. – Идет как очумелый, на людей натыкается.
Степан Петрович поднялся на крыльцо маленького домика, притаившегося в зелени палисадника, и дернул за ручку звонка. Собака во дворе залилась лаем. В окно выглянула бритая голова.
– Ба! – послышался радостный возглас, и дверь широко распахнулась. – Глазам не верю! Степан Петрович! Милости прошу – проходите.
Кириллин пошел следом за барином.
– На здоровье жалуетесь, глубокоуважаемый? – осведомился лекарь, почтительно взяв под руку Степана Петровича.
– Бог милует, Северьян Никанорыч, – самодовольно сказал Корнилов. – Прыгаю пока. Человек у меня болен. Привез показать. Лучший мой мастер, моя правая рука. Вылечишь – денег не пожалею.
– Разденься, – сказал лекарь Кириллину. – Что болит?
– Все. Грудь теснит и горло саднит, – неохотно ответил мастер.
Лекарь, прислонившись ухом сначала к груди, потом к спине, немного послушал, потом неопределенно хмыкнул и начал выстукивать пальцами лопатки и грудь.
– Можешь одеваться. Страшного ничего нет. Будешь пить лекарство, до ста лет проживешь.
– Не поможет, – угрюмо сказал мастер, окидывая хмурым взглядом тучную фигуру лекаря.
– Ступай! – строго сказал лекарь.
Кириллин вышел. Но утерпеть не мог: на минуту остановился в коридоре, припал к двери и прислушался.
– Чахотка у него, дорогой Степан Петрович, – бубнил лекарский бас. – Злейшая притом. Со стеклянных работ без промедления переводите. Может быть, еще поскрипит год-другой, а у стекла быстро сгорит. И никакие лекарства не помогут.
Мастер, отшатнувшись, провел рукой по вспотевшему лбу. Он почувствовал, точно внутри у него что-то оборвалось.
5
Кириллин не помнил, как доехал обратно. Остановив лошадь около барского дома, Александр Васильевич пошел к себе.
– Завтра на работу не ходи, отдыхай с дороги! – крикнул вслед Степан Петрович.
«Только и остается отдыхать», – горько усмехнувшись, подумал Кириллин.
– Вот мы и приехали, – пошутил он. входя в дом. – Здравствуйте, хозяева. Готовьте угощение, принимайте гостей.
– Где-нибудь в другом месте так примут. И в уста еще поцелуют. Там и чарочку поднесут и спать уложат, а наше дело – дом стеречь, – поджимая губы, со злостью ответила Лизавета.
– Ты что?.. С чего вскинулась? – изумился Александр Васильевич, останавливаясь на пороге.
– Что же, думал, так и буду молчать? К солдаткам ходишь... Все знаю, бесстыжие твои глаза! На кого променял-то?
– Да ты в своем ли уме? У солдатки я пьяный был. И как попал-то – сам не знаю. А ты сразу – променял. Глупая...
– Рассказывай!
Кириллин, точно не узнавая, смотрел на жену. Лизавета стояла бледная, закусив припухшие губы.
– Не веришь – твое дело, – махнув рукой, равнодушно сказал мастер. – Не до того мне.
Осмотревшись, Кириллин заметил пустоту в шкапчике, где стояли любимые вещи, и сразу встрепенулся.
– Где ваза?
– О стеклянках забеспокоился? Дороже семьи тебе стекло проклятое. Разбили твою вазу.
– Кто?
– Я, – сказала Лизавета. – Нечаянно... Пожалела, а теперь думаю, зря и жалела. Жизнь твою заели стекляшки! О них только и думал. Душу им отдал, калекой через них стал...
– Что наделала, проклятая баба, – задыхаясь от горя, прошептал мастер. – Кончилась моя жизнь.
– Вон что, – насмешливо сказала жена.
Мастер яростно схватил ее за плечо.
– Смеешься еще?.. Что ты наделала? – крикнул Кириллин.
Лизавета даже не шевельнулась. Только сильнее прикусила губу Глаза наполнились слезами.
– Бей, не испугаюсь! – с ненавистью сказала жена.
Кириллин замахнулся, но не ударил. Рука бессильно опустилась. По-стариковски шаркая ногами, мастер побрел к двери, где еще лежали в углу разноцветные осколки. Александр Васильевич опустился на колени и стал перебирать то, что недавно еще было чудесными вещами, один вид которых будил в душе гордость. А теперь это такие же, как и он сам, жалкие, никому не нужные обломки.
– Лиза, – тихо сказал он, – плохо мне, лекарь сказал, не жилец я на этом свете.
Лизавета вздрогнула и зарыдала.
6
– Василич, барин кличет! – услышал Кириллин на следующее утро под окном голос дворового мальчика.
«Опять понадобился», – подумал мастер, поднялся с лавки, вышел из горницы и столкнулся с хозяином.
– Я к тебе, Александр, – сказал Степан Петрович, вытирая платком потный лоб. – Панацею от хвори принес. На-ка вот. Здесь винные ягоды и красное вино. Вино кипяти, пей, пока горячее, с распаренной ягодой, сливками и салом. Как рукой хворь снимет.
– Сливки? А где их брать? Коровенка есть, да доит плохо. Мальчонке едва хватает.
– Ко мне за сливками присылай. За границу к лучшим лекарям отправим. Вылечим.
– Пустое, барин, – вздохнул Кириллин. – Не поможет. Я ведь слышал – лекарь сказал: недолго протяну...
Корнилов сердито взглянул на мастера.
– Подумаешь, наш лекарь не бог. Куда ему до заграничных.
На минуту у Кириллина опять мелькнул луч надежды, но сразу же погас. Мысленно Александр укорял себя: «Как дитя малое, по сердцу слово пришлось – сразу и загорелся. На что надеюсь? Чуда жду... Эх, глупая голова».
Корнилов украдкой посмотрел на задумавшегося мастера, ему стало жаль его.
«Совсем молодой, а ему – смертный приговор. Только конфирмации дожидайся. Лет пять бы протянул – работой томить не стану. Двух-трех мальчуганов, которые посмышленее, около него поставлю, а потом пусть совсем уходит. Не забыть: вещи у него, говорят, хорошие есть. Надо бы их в музей».
– Я тебя помощником управителя сделаю, будешь ведать складом.
– Работать разве не могу? – упавшим голосом спросил Кириллин.
– А это тебе не работа? Бог даст, скоро выздоровеешь, снова за колесо сядешь.
– Что же, коли на то ваша воля, буду сторожем, – отозвался мастер, и болезненная гримаса скривила его лицо.
– Сокрушаться не из-за чего. Скоро в Петербург поедешь. Алексей Степанович приедет – поможешь с делами управиться. Потом за границу тебя пошлю: подлечишься, подучишься у чужеземных мастеров, вернешься, мы такие дела завернем – всем на диво.
Кириллин не слышал, что говорил хозяин. Он думал о другом. «Вот и пожалован милостью барской: главным сторожем стал. Посмотрел бы мой учитель Ермолай Левшин. Поглядел бы да погоревал, зачем время и силу на меня тратил...»
Напоминание о Петербурге вызвало в памяти облик Никодима Петровича и его эстампы.
«Истинная добродетель человека – покорность судьбе»... Может быть, и прав Никодим Петрович. Суета сует – все суета. Что пользы человеку от трудов его?.. Недавно возвратился из Петербурга приказчик. Привез подарок – «Бедуина на коне», писанного Никодимом Петровичем в годы молодости. Привез и письмо: в богоугодном заведении, позабытый всеми, лежит больной старик...
– Ну, так как же с Петербургом? – спросил Степан Петрович.
– Что с Петербургом?
– Ты прямо как опоенный, – недовольно сказал Корнилов. – Третий раз говорю: в Петербург поедешь.
– Эх, ваша милость... Одна у меня дорога. На погост.
