Текст книги "За рубежом и на Москве"

Автор книги: Владимир Якимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц)

XXI

На другой день Яглин ещё спал, когда его разбудил подьячий.

– Вставай, Роман! Там какие-то гишпанские дворяне пришли. Баптист говорит, что к тебе.

Яглин живо вскочил на ноги, оделся и сбежал вниз. Там, на улице, около двери, стояли два каких-то человека со шпагами у бедра. Один из них был низенький, толстый, с рыжей растительностью на лице; другой – тонкий и высокий, с франтовски закрученными кверху усами и холёной бородкой. Яглин поклонился им.

– Вот, господин московит, – сказал откуда-то вынырнувший Баптист, – это – те самые испанские дворяне, которые соглашаются быть вашими секундантами.

Роман стал благодарить их за ту честь, которую они оказывают ему, чужеземцу.

– О, это – сущие пустяки! – произнёс рыжий. – Мы рады служить. Надеемся только, что вы тоже у себя на родине – дворянин, а не происходите из черни?

Яглин ответил утвердительно.

– Отлично. Скажите, с кем вы дерётесь?

– Королевский офицер Гастон де Вигонь.

При этом имени Баптист еле удержался от восклицания.

«Славно, однако, я влетел! – подумал он. – Гастон де Вигонь – записной рубака, отлично владеет шпагой и проколет этого московита, как муху. Да и мне-то влетит от него здорово, если он узнает, что я помогаю этому дикарю! Чего доброго, отведаешь от него палок. Попался-таки я впросак!»

– Вы хорошо дерётесь на шпагах? – спросил рыжий Яглина.

– Ни разу в жизни не дрался, – ответил тот.

– Чёрт возьми! – воскликнул рыжий. – И идёте драться с таким рубакой, как Гастон де Вигонь?

– Что же? Мы, московиты, не любим отворачиваться в сторону, когда нам в лицо глядит смерть.

– Храбрый народ! – пробормотал по-испански высокий.

– Когда назначен день дуэли? – спросил рыжий.

– Это от вас будет зависеть, – ответил Яглин.

– А, это хорошо! Тогда уговоримся свести вас через четыре дня, а до тех пор мы, если хотите, научим вас обращаться со шпагой. Если угодно, то этот человек, – при этом рыжий испанец указал на Баптиста, – проведёт вас хоть сегодня вечером к нам, и мы дадим вам первые уроки фехтования.

Яглин поблагодарил их и пригласил в ближайший кабачок распить бутылку вина ради первой встречи.

Новые знакомцы ничего против этого не имели – и все четверо, считая и Баптиста, скрылись в ближайшем кабачке.

Когда Яглин вышел из последнего, то первой его мыслью было оттянуть отъезд посольства из Байоны. Он стал думать об этом – и вдруг у него мелькнула мысль о Вирениусе.

Дело в том, что Потёмкин совсем оправился от болезни и стал ходить. Поэтому можно было опасаться, что отъезд из Байоны будет не за горами.

«Надобно уговорить лекаря, чтобы он сказал посланнику, что раньше недели ему двигаться в дорогу нельзя. Пусть он пугнёт его хорошенько», – подумал Яглин и быстро зашагал к знакомому ему домику Вирениуса.

Элеоноры дома не оказалось – и дверь ему отворил сам лекарь.

– Вы, должно быть, за ответом пришли, мой молодой друг? – спросил он Яглина.

– Да… если, конечно, вы на что-нибудь решились.

– Собственно, я ничего против вашего предложения не имею, так как мне улыбается мысль насаждать правильные понятия по нашему искусству в такой тёмной стране, как ваша Московия. Но я ещё не знаю хорошо тех условий, которые ваш царь может предложить мне. Если они будут лучше тех, которые предлагают мне от имени немецкого князя, то я соглашусь ехать в вашу Московию.

Яглин стал уверять лекаря, что московский царь милостив и щедр и Вирениус не будет внакладе, отправляясь на службу к московскому двору.

– Хорошо, я поговорю об условиях с самим посланником, – ответил на это Вирениус.

Тогда Яглин изложил ему свою просьбу относительно того, чтобы задержать посланника в постели.

– Это вам зачем? – удивлённо смотря на молодого человека, спросил лекарь.

– Так. Свои дела здесь есть.

– Любовные, вероятно? Ну да хорошо. Ещё на неделю можно будет задержать вашего посланника.

В тот же вечер Вирениус отправился к Потёмкину и сказал тому, что его болезнь заставляет предложить ему побыть в покое ещё несколько дней.

– Что он там говорит? – воскликнул Потёмкин, когда Яглин перевёл ему слова Вирениуса. – Да как же я это могу сделать, когда у меня на руках его царского величества дело? Мне в посольской избе строго-настрого было заказано, чтобы я спешил с посольством со всяким тщанием. А он тут лежать велит. Никак не могу это сделать.

– Тогда он не ручается за твоё здоровье, государь, – сказал Яглин. – Ты можешь опять расхвораться в дороге. Подумай, вдруг да это случится. Тогда ведь царскому делу большой ущерб будет, если ты ещё больше пролежишь в постели. Вот и Семён Иванович-то всё тебе скажет, – докончил он, указывая на стоявшего около них Румянцева.

Яглин знал, куда бить, и Потёмкин покосился на своего советника.

«А вдруг да как и на самом деле расхвораюсь да больше пролежу? – подумал он. – Ведь тогда этот чёрт обо всём донесёт в Посольском приказе. Был-де лекарь и говорил-де ему полежать ещё, а он не согласился. Из-за малого пролежал больше. Ещё зададут тогда мне жара!»

– Как ты думаешь, Семён? А? – обратился он к своему советнику.

– Да как тут сказать-то? Царское дело. Его, ты знаешь, надо со скоростью делать. Не было бы чего из-за задержки этой. Вот оно какое дело.

– Да ты не виляй! Вилять тут нечего. А вдруг да как в дороге ещё больше расхвораюсь да из-за того посольство в дороге станет? Как тогда? А?

– Конечно, и стать может, – продолжал вертеться Румянцев. – Сам знаешь, всё от Бога: и здоровье и болезнь.

– Да Бога нечего тут вмешивать. Говори прямо: ехать дальше или подождать ещё здесь, как вот лекарь советует?

Румянцев вынужден был высказаться определённее:

– Конечно, уж лучше остаться, а то ведь Бог знает что случится в дороге. Как тогда быть посольству?

Обрадованный Яглин поскорее вышел из комнаты и поспешил отыскать Баптиста.

XXII

Сделать это было нетрудно, так как солдат, завязавший большую дружбу с подьячим, почти целый день торчал в гостинице.

Накинув на себя плащи, они вышли на улицу, и Баптист повёл Яглина по узеньким улицам куда-то на окраину. Они дошли до небольшого, низенького дома, совсем скрытого в зелени, и вошли в калитку.

На дворе их встретила громким лаем собака, и тотчас же из дома выскочил рыжий испанец.

– Прошу сеньора пожаловать, – произнёс он, указывая рукою на дверь.

Яглин и Баптист вошли.

В большой комнате с горевшим очагом, около которого возились двое людей, что-то жаривших на вертеле, было до десяти человек. Одни из них сидели за столами, уставленными кувшинами и бутылками, и пили, другие играли в кости и карты. Все они шумели, пели и переругивались между собою.

К Яглину тотчас же подошёл второй испанец и пожал ему руку.

Так как на приход Романа почти никто не обратил внимания, то он скоро оправился и, осмотревшись кругом, подивился про себя тому обществу, среди которого находились давешние испанские дворяне: большинство из них походило скорее всего на разбойников, а никак не на мирных и честных людей.

– Сеньор выпьет с нами вина? – спросил высокий испанец и, не дожидаясь согласия Яглина, налил ему кружку вина.

Роман поблагодарил и выпил. Оба испанца сели по обеим сторонам его.

– Так когда же дуэль? – спросил рыжий и при этом как-то странно усмехнулся.

– Это будет зависеть от вас, – ответил Яглин. – Для меня чем скорее, тем лучше.

– А быть может, сеньор и без дуэли обойдётся? – загадочно спросил высокий.

– Не понимаю вас, – ответил Роман.

– Да что вы, маленький разве? – спросил рыжий. – Ведь зачем вы выходите на поединок? Чтобы убить соперника?

– Сказать правду, я вовсе не имею желания убить его.

– Так зачем же вы думаете драться?

– Потому что он меня вызвал – и я не могу отказаться, так как я – не трус.

– Но ведь который-нибудь из вас – или вы, или он – должен быть убитым.

– Быть может.

– Так не лучше ли самому остаться в живых, а ему умереть? Как вы на это смотрите?

– То есть, иначе говоря, вы мне предлагаете убить Гастона де Вигоня? – спросил Яглин.

– Сеньор угадал, – улыбаясь, произнесли оба испанца.

Роман оглянулся кругом и понял, куда он попал. Этот народ не внушал ему доверия, и ему казалось, что присутствующие не постояли бы тут же, на месте, угостить и его и Баптиста ударом ножа. Он находился в затруднительном положении. Что делать? Отказаться? Но эти разбойники не задумаются покончить с ними обоими. Драться же было не под силу двум против десяти – пятнадцати человек.

Тогда Роман Андреевич решил пуститься на хитрость.

– А ведь вы правы, господа, – с деланной улыбкой сказал он им. – Чего же лучше-то? Отделаться разом – и никакой дуэли не нужно. Ведь этот офицер, я слышал, – страшный рубака?

– О, большой! – вполголоса ответил рыжий. – И мы положительно советуем вам не доводить дела до поединка, а отделаться от него иным способом.

– А чем я отплачу вам за эту услугу? – спросил Яглин.

– О, пустяки! – с преувеличенной небрежностью ответил рыжий. – Несколько золотых – и делу конец!

– Нам надобно было бы сговориться о подробностях, – сказал Яглин, оглядываясь кругом. – Удобно ли это будет здесь?

– Мы можем выйти и переговорить об этом на улице…

Трое собеседников поднялись с места и направились к выходу. Проходя мимо Баптиста, Яглин успел шепнуть ему: «Гляди в оба глаза!» Солдат мотнул головою, как бы давая этим знать, что понимает его.

Все четверо двинулись вдоль улицы.

– Сколько же вы хотите за свои услуги? – спросил Яглин, когда все они отошли довольно порядочно от дома.

– Да что же с вас взять… – начал было рыжий, но в это время Роман сильным ударом кулака сшиб его с ног.

Второй, увидав это, вытащил из ножен шпагу и бросился на Яглина. Но последний успел увернуться от удара и, подскочив вплотную к противнику, ударил его своим ножом, с которым никогда не расставался. Разбойник с проклятием покачнулся в сторону, но вслед за тем опять кинулся было на Яглина, однако в это время его ударил сзади кулаком по голове Баптист. Он покачнулся опять и на этот раз, не сохранив равновесия, упал на землю.

– А теперь бежим скорее, – крикнул Баптист, – а то, пожалуй, сюда ещё нагрянут из той же шайки.

Они пустились бежать по сонным улицам города, добежали, оба уставшие и запыхавшиеся, до своей гостиницы и здесь могли перевести дух.

– Каким образом ты разыскал этих разбойников? – спросил Яглин солдата.

– Чёрт бы побрал их обоих! Как я их разыскал, спрашиваете вы? Очень просто. Был я в гостинице «Золотой олень». Смотрю, сидят эти двое господ и что-то толкуют про какое-то сражение. «Ну, – думаю, – таких-то нам и надо!» – и подхожу к ним. «Не офицеры ли вы будете, господа?» – спрашиваю их. «Офицеры, – отвечают. – А что?» – «Да вот нам нужны двое секундантов для одного иностранца. А у него здесь никого знакомых нет. Не окажете ли вы чести быть секундантами у этого иностранца?» – «Что же, мы согласны. А кто этот иностранец?» Я сказал. Ну а дальше мы уговорились, что они зайдут к вам. И кто же их знал, что такие приличные на вид люди окажутся разбойниками? Я просто в отчаянии, что подвергал вашу жизнь такой опасности!

Слова Баптиста показались Яглину настолько искренними, что он от души простил такой промах солдата.

– Ну, что прошло, то прошло, – сказал он. – А вот что же теперь-то делать? Секундантов-то у меня всё-таки нет.

– А не согласится ли кто-нибудь из людей вашего посольства? – спросил Баптист.

Яглин разъяснил ему, что на его родине поединки не приняты, и потому никто из посольских людей не знает всех правил западноевропейских дуэлей.

– Остаётся только одно, – сказал тогда Баптист, – идти на поединок одному и довериться чести противника и его секундантов.

Это было единственным исходом, и Яглин, подумав, решил, что так и должно быть, так как за Гастоном он, во всяком случае, никакого вероломства не мог предполагать. Он поручил Баптисту пойти к офицеру и передать ему это, а сам пошёл к себе.

XXIII

На другой день Роман Андреевич проснулся рано. Умывшись и одевшись, он уже хотел было выйти и разыскать Баптиста, чтобы расспросить его, как обстоит дело с поединком, но к нему подошёл один из посольских челядинцев и сказал:

– Пётр Иванович спрашивал тебя. Не пройдёшь ли к нему?

Яглин пошёл к посланнику.

– Вот что, Роман, – сказал Потёмкин, – что там твой лекарь ни говори, как он ни будь ведун по лекарской части, а слушать его я не хочу. Нельзя мне лежать боле.

– Неужто, государь, ехать дальше хочешь? – спросил Яглин, изумлённый в душе таким внезапным решением посланника.

– Никак мне нельзя. Дело, сам знаешь, царское и застаиваться на одном месте невозможно – в Посольском приказе за эту самую замешку попадёт, чего доброго. Семён хоть и говорит, что подождать надоть, да ведь спросят-то не с посольского советника, а с посланника. Да он к тому же – хитрая лиса: говорит одно, а как раз подведёт под ответ.

– Так когда же ты думаешь ехать, государь? – спросил Яглин.

– Да дня через два можно будет, я чаю, и вперёд двинуться.

У Яглина отлегло от сердца.

«Слава богу! – подумал он про себя. – В два дня можно и с тем делом развязаться окончательно».

– Что же, государь? – ответил он. – Если ты здоровым себя считаешь, так отчего же и не поехать? Думаю, и лекарь Вирениус не будет противиться.

– А ты всё-таки скажи ему о том. Да, – вспомнил затем посланник, – а говорил ты ему о службе государевой?

– Говорил, да он ещё ответа не дал. Боится, как бы не прогадать ненароком.

– А ты ему обещай всё. Царь-батюшка за хорошего лекаря не поскупится. Немцам-лекарям у нас в Аптекарском приказе не житьё, а масленица. Будет своему делу хороший ведун, так и большего достигнет. Главное, чтобы умел хорошо жильную кровь отворять, руду метать да гнать водку редечную, хреновую и киршневу[13]13
  Так называлась в Москве водка «Киршвассер».


[Закрыть]. Да по совести присягу давал бы: «Не примешивать к лекарствам злого яда змеиного и иных ядовитых зверей и всяких злых и нечистых составов, которые могут здоровью повредить или человека испоганить»[14]14
  Подлинные слова из присяги, которую давали иноземные врачи, поступая на московскую службу.


[Закрыть]. Да умел бы как след распоряжаться алхимистами[15]15
  Алхимистами назывались прикомандированные к Аптекарскому приказу люди, которые занимались заготовлением различных смазочных веществ для смазки сбруи и колес, необходимых для государева «колыматского» двора.


[Закрыть], часовых дел мастерами, оловянниками[16]16
  Часовые мастера и оловянники тоже причислены были к Аптекарскому приказу, где лудили посуду с царской кухни, чистили тазы и паяли трубы.


[Закрыть], помясами[17]17
  Помясами, или травниками назывались люди, которых посылали в разные края государства для сбора трав.


[Закрыть], умел бы готовить сало и масло для царских пищалей да костоправов, как надо, научить своему искусству. Чаю, знает всё это твой лекарь-то?

– Наверное, знает. У них ведь здесь этому всему учат. Живых людей лечат, а на мёртвых учатся: режут на части мёртвое тело и узнают, где какие кости и жилы лежат.

– Тьфу, погань! Недаром все говорят, что все немцы чёрту душу в заклад отдали. Ну, не грешное ли это дело – мёртвых резать?

– Чего же тут грешного-то, государь? – сказал Яглин. – Мёртвому-то, чать, всё равно, а для живых польза.

– Нет, грех, смертный грех!.. Тело надо земле предать, а не осквернять его. Да и то сказать, – продолжал он, – недавно только это и у нас-то пошло. В прежние времена никаких лекарей и у нас не было. Были знахари, знахарки, бабки, ведуны разные. И они умели лечить всякие болезни. А ещё лучше заговаривали всё это. Бывало, скажет знахарь свой заговор – и всё как рукой снимет. А тут на-кось, мёртвых потрошат да поганят… Тьфу, тьфу, тьфу!.. Ну, иди теперь!

Яглин вышел от посланника и, спускаясь с лестницы, встретил Баптиста.

– Ну что? – спросил он солдата.

– Всё сделал. Секундантами вашими будут двое дворян, знакомых де Вигоня.

– Когда же?

– Завтра. Я и место-то знаю.

– Ну, спасибо тебе. За мною служба не пропадёт.

– Благодарю вас, – ответил Баптист, снимая шляпу и кланяясь Яглину. – А вы что же, не боитесь идти драться?

– Нет, – улыбаясь, ответил Роман.

– Ну а всё-таки вам не мешало бы пофехтовать на шпагах. Гастон де Вигонь – такой противник, что с ним идти драться нужно, сначала подумав.

«Он правду говорит», – подумал Яглин и спросил:

– Ты ведь умеешь драться на шпагах?

– Ещё бы! Я бы был уже офицером, если бы попал на войну.

– Ну, так вот ты и поучи меня. Дело нехитрое – и я скоро пойму его.

– В таком случае пойдёмте за город. Там я знаю одно местечко, где нам никто не помешает.

Час спустя Яглин бился с солдатом, постигая тайны фехтовального искусства.

Возвращаясь домой, он натолкнулся на сцену, которая заставила его много похохотать.

Почти около самого города, у одного маленького кабачка, они увидали кучу столпившегося народа, весело шумевшего и над чем-то хохотавшего. Слышна была музыка, и доносилась русская речь:

– Стой, стой! Не так, не так играешь. Не выходит. Ты слушай меня. Ну…

Весёлая голова,

Не ходи мимо двора,

Мне дорожки не тори,

Худой славой не клади…

Да не так! Не туда взял. Ну, слушай:

Во муромских во лесах

Стоит бражка на песках,

Молода брага и пьяна

И размывчива была,

Весёлая…

Но как музыка ни старалась, не могла попасть в такт незнакомой ей песне.

Яглин подошёл к кучке и увидел в средине её Прокофьича, старавшегося изобразить под собственную песню что-то вроде пляски, но ничего не выходило.

Роман Андреевич растолкал толпу и взял подьячего под руку.

– Будет, Прокофьич, людей-то смешить, – сказал он. – Ты ведь, поди, и так по всему городу славу на наше посольство наложил. Узнает посланник, так не миновать – смотри – тебе батогов.

– Батоги? – пробормотал Прокофьич. – А что они мне? Боюсь я их?.. Не видал я разве их, батогов-то твоих? Видал, знаю. На Москве, в Посольском приказе, не раз едал их. Важное дело – батоги!..

Прокофьич всю дорогу так бормотал, пока они не дошли до гостиницы.

Подьячему в этот день не повезло – и он получил то, что пророчил ему Яглин.

Потёмкин в это время сидел у окна и смотрел на улицу. Увидав пьяного подьячего, поддерживаемого с обеих сторон Яглиным и Баптистом, он высунулся за окно и крикнул:

– Что это такое? Опять пьян? Да что он, нарочно, что ли, хочет наложить поруху на посольскую честь? Вот я его выучу! – И, крикнув из соседней комнаты челядинцев, приказал расправиться с толстяком батогами.

Челядинцы схватили выпившего подьячего и поволокли его на задний двор гостиницы, и через несколько времени оттуда раздались его крики.

XXIV

На другой день рано утром Яглин и Баптист вышли из города и направились к большому леску, лежавшему невдалеке от Байоны. Дойдя до опушки его, они увидали скрытых между деревьями лошадей и около них несколько молодых людей, одетых в мундиры того же полка, в котором служил и Гастон де Вигонь. Последние заметили их и пошли к ним навстречу. Их было четверо. Яглин и Баптист поклонились им, на что те, в свою очередь, сделали то же. Затем двое из них отделились и подошли к Яглину.

– Мы – ваши секунданты, – сказали они.

Роман Андреевич ещё раз поклонился им и поблагодарил их за честь, которую они оказывают ему своей готовностью быть его свидетелями.

– Ваш противник дожидается там, – сказал затем один из офицеров, показывая рукой на лужайку, лежавшую среди леса.

У Яглина сильно колотилось сердце при мысли о возможности смерти. Ему вдруг стало жалко и своей молодой жизни, которой oн, быть может, через несколько минут лишится, и Москвы, которой никогда больше не увидит, и старика отца. Мелькнул какой-то женский образ – и что-то тёплой волной подкатилось к самому сердцу. Однако минуту спустя он сказал себе: «Нечего трусить! Трусливому не видать ничего».

И он бодро зашагал к лужайке, где его встретил поднявшийся с пня Гастон.

Лицо последнего было нервно оживлено. Не впервые он выступал на поединке, так что бояться ему нечего было. Да к тому же и дрался-то он не раз с известными рубаками, так что какого-то варвара-московита он за серьёзного противника и не считал.

Он и Яглин разделись и остались в одних рубашках. Секунданты подали им шпаги – и они взмахнули оружием.

Урок, данный Яглину вчера Баптистом, не пропал даром – и он сразу вспомнил все частности фехтовального искусства. Но он знал, что дерётся с хорошим противником, почему и не решался пока сам нападать, а ограничивался лишь отражением ударов Гастона, стараясь в то же время подмечать его слабые стороны. Наконец он улучил удобную минуту и нанёс удар, задевший Гастона по руке.

Красная полоса появилась на локте офицера, и он, сильно раздражённый, вдруг бросился сбоку на Яглина, так что тот еле успел отскочить в сторону. Шпага Гастона мелькнула у него перед глазами, а вслед за тем сам он, увидев, что на мгновение в безопасности, сделал прыжок вперёд. Он почувствовал, как его шпага ударилась во что-то мягкое, но в ту же минуту остриё вонзилось ему в бок, и он, зашатавшись, упал на землю, теряя сознание.

XXV

Горящая свеча на столе, заваленном книгами, скудно освещала комнату. По углам стояли мрачные тени, прятавшие в себе скелеты человека и различных животных, какие-то аппараты и железные части их. В горне едва мерцал слабый огонёк. Один угол совершенно был освобождён, и в нём была поставлена кровать, на которой, раскинувшись, лежал Яглин, побледневший и с повязкой на левом боку. Его глаза были закрыты; казалось, он спал.

У стола сидел старик с раскрытой перед ним толстой книгой, в которую он иногда заглядывал. Возле него, в глубоком кресле, помещалась девушка и внимательно слушала то, что говорил ей отец.

– Весь мир окружён пнеймою и воздухом, – говорил старик, устремив вдаль свои умные глаза. – Из этих двух вещей, говорили древние греки, всё произошло, даже боги, и туда же возвращается, и даже самая псюхэ, душа, или жизнь, – не что выше, как воздух. Диоген из Аполлонии говорит, что воздух, благодаря своей жизненной силе, – начало всего сущего, поэтому душа есть первичное, основное начало – архе! Человек – более умное существо, так как он дышит чистым воздухом, а животное – менее, так как голова его ниже и оно дышит менее чистым воздухом, который с кровью проникает в тело. Эмпестокл из Агригенты учил, что начало всех вещей – единая однородная материя, из которой образовались четыре стихии: огонь, воздух, земля и вода. Они состоят из неделимых частиц. Из них всё возникает и к ним всё возвращается по началам любви и враждебности. В мире поэтому ничего не возникает и не исчезает, так как эти элементы вечны и неизменны. Изменяется в них только форма, и всё это только смешение и изменение смешанного. Из сочетания этих частиц образуются все предметы. Всё состоит из бесконечно малых, только умом познаваемых частиц, разделённых ничтожными пространствами…

Всё это Яглин слышал как сквозь сон. Монотонный голос старика звучал как ручей, не понижаясь, не повышаясь, убаюкивал Романа, а тому не хотелось поднять свои отяжелевшие веки и открыть глаза. Ему было удивительно хорошо, и он лежал не шевелясь.

Но вот больной открыл глаза и сразу узнал и эту комнату, и этого старика, и эту девушку, с вниманием слушающую своего отца. Светильник освещал одну половину её лица с опадающими на лоб чёрными кудрями и породистыми чертами.

Яглин невольно залюбовался молодой девушкой.

«Славная, хорошая!..» – шептал он про себя, и мысль о том, что из-за этой девушки он рисковал своею жизнью, отходила от него куда-то далеко.

Он пожирал жадными взорами её лицо, шею, роскошный стан и невольно пошевельнулся. Но вдруг его точно что-то кольнуло в бок – и он тихо вскрикнул.

Вирениус и Элеонора тотчас же повернулись в его сторону.

– Он пришёл в себя, – сказала девушка и, встав, подошла к постели раненого.

Вирениус последовал за нею.

Яглин превозмог свою боль и встретил Элеонору улыбкой на своём бледном лице.

– Вам лучше? – наклоняясь к нему, спросила она.

– Да! – ответил Роман. – Как я сюда попал?

– Тише, – сказал Вирениус. – Вам не надо много говорить. После вы все узнаете, а теперь обопритесь на меня, я вас приподниму и осмотрю вашу рану.

Старик продел руку под спину Яглина, и тот при помощи Элеоноры был приподнят на постели.

Тут только Роман увидел, что вся его грудь была обвязана повязками, а в левом боку опять почувствовал боль, от которой тихо застонал.

– Ничего, ничего, – успокаивал его Вирениус, а сам в это время проворно разбинтовывал его.

Наконец все повязки были на полу, и Яглин увидал у себя на левой стороне груди небольшую затягивающуюся рану.

– Хорошо вас угостили, – произнёс Вирениус, указывая на рану. – К нам вас привезли совсем истекшего было кровью, и вы, пожалуй, померли бы, если бы вот не эта штука, – и он указал на лежавший на столе небольшой кусок дерева, представлявший собою первобытный турникет, которым задерживали истекающую из раны кровь.

– Вы мне спасли жизнь, – с чувством сказал Яглин, глядя благодарным взглядом на лекаря и его дочь.

– Пустое! – почти сурово ответил Вирениус. – Никто вам не спасал жизни. Врач есть только слуга природы – и спасла вам жизнь та же природа при помощи вашего крепкого здоровья.

И он отошёл в сторону, чтобы взять со стола кусок чистого полотна для перевязки раны.

– И вас, – сказал Яглин Элеоноре, глядя на неё благодарным взглядом.

Она покраснела и отвернулась в сторону.

Роман хотел ещё что-то сказать ей, но в это время раздался стук в наружную дверь. Элеонора пошла отворить её, и в комнату вошёл Баптист.

– Вы очнулись? – сказал он, подходя к постели раненого. – Ну, слава богу! А ведь мы думали, что вы помрёте.

– Видно, ещё не пробил час моей смерти, – ответил Яглин. – А что тот?

Но Баптист в эту минуту тихо произнёс: «Тсс!.. Не говорите об этом!» – а затем громко сказал:

– Хорошо, что мы в это время шли по улице и увидали вас. Разбойники, ограбивши вас, разбежались, а вы тут остались истекать кровью. Ну, мы подняли вас и принесли сюда. – Затем, наклонившись к больному, он опять тихо произнёс: – Они ничего не знают… у вас в посольстве тоже… А ему вы хороший удар нанесли: левого глаза у нашего красавчика нет.

В это время подошёл Вирениус и стал с помощью дочери обмывать рану какой-то жидкостью. Затем он присыпал рану каким-то порошком и перевязал её полотном.

– Если бы вы жили пятьдесят – шестьдесят лет тому назад, – сказал при этом Вирениус, – то не скоро поднялись бы с постели, так как тогда вашу рану считали бы ядовитой и залили бы её горячим маслом. Но, благодаря нашему знаменитому Амбруазу Парэ[18]18
  Амбруаз Парэ – знаменитый французский хирург XVI столетия. Большая заслуга его состоит в преобразовании учения об огнестрельных ранах. После одного сражения для многочисленных раненых у него не было горячего масла, считавшегося необходимым для разрушения раневого яда. Поэтому он и ограничился одной повязкой. Опасение дурного исхода лишило его ночного покоя; но как же велико было его удивление, когда на другой день эти так непростительно небрежно лечимые раны казались гораздо лучше, чем те, которые были пользуемы «по всем правилам искусства». Эти и позднейшие свои наблюдения Парэ обнародовал в своем знаменитом сочинении «Об огнестрельных ранах». Вторая большая заслуга Парэ заключается в возобновлении забытой в Средние века перевязки больших сосудов при ампутации вместо употреблявшихся до того времени прижигания железом и вяжущих средств.


[Закрыть], ран мы теперь не заливаем маслом, и я предсказываю вам, что дней через пять вы будете ходить.

– В посольстве знают, что я здесь? – спросил Яглин Баптиста.

– Да, я сказал об этом вашему толстому товарищу. А тот сейчас же пошёл донести об этом посланнику. Вероятно, они сюда придут навестить вас.

Посидев ещё несколько времени, Баптист простился и ушёл.

– Теперь вы ложитесь и лежите смирно, – сказал лекарь, укладывая в мешок какие-то инструменты и лекарства. – А мне надобно навестить одного больного. С вами побудет Элеонора.

И он вышел, но в дверях столкнулся с двумя посетителями, из которых один был советник посольства Румянцев, а другой – подьячий Прокофьич.

– Романушка!.. Родной мой!.. Да какие же это изверги тебя уходили-то? – вскрикнул последний, неся своё грузное туловище к постели раненого.

Румянцев важно поздоровался с лекарем и с любопытством осматривался кругом.

– Что, Роман?.. Кто это тебя так? – подойдя затем к постели Яглина, спросил он.

– Да кто же их разберёт, государь? – уклончиво ответил Роман Андреевич, не зная, как рассказывать о мнимом нападении на него. – Напали и ограбили почитай всего.

– Вот те и Еуропия! – со значением сказал Румянцев. – Нет, у нас, в Москве, насчёт этого куда лучше.

– Ну, государь, и у нас всяко бывает, – сказал было Яглин, но в это время в разговор вмешался Вирениус:

– Лежите и не говорите. Много говорить вам вредно.

Яглин был, в сущности, доволен этим вмешательством, так как боялся, что при дальнейших расспросах Румянцева может запутаться и выдать себя – ведь ему было неизвестно, что мог рассказать Баптист в посольстве.

– Не велит разговаривать лекарь-то, – кивая головой на Вирениуса, сказал Яглин.

– Не велит? Экий, брат, он у тебя строгий! – сказал Румянцев. – Хорошо, что на тебя набрёл этот приятель Прокофьича да сюда приволок, а то помер бы ты на басурманской стороне без покаяния-причастия. Ну, ну, лежи! Выздоравливай. Когда отпустит тебя лекарь-то твой?

– Говорит, что дней через пять буду на ногах.

– Ну, ну, поправляйся. Посланник скоро ехать хочет. А как без тебя поедешь? – И Румянцев поднялся с места.

– Поправляйся, поправляйся скорее, Романушка, – сказал и подьячий. – Чего валяться-то? Не с бабой ведь… Хоть и есть у тебя поблизости! – И он подмигнул одним глазом в сторону Элеоноры, а затем добавил: – Хорошая девка! А може, у тебя с нею уже спелось? А? Покайся-ка!

– Слушай, Прокофьич! – со злостью сказал Яглин. – Если ты будешь говорить про это, то – ей-богу! – я, как выздоровею, поколочу тебя!

– Что ты, что ты, Романушка! – сказал опешивший подьячий. – Чего ж тут серчать-то? Ведь это я так, в шутку.

Во время этого разговора Румянцев осматривал лабораторию лекаря и особенно долго стоял перед человеческим скелетом, то и дело отплёвываясь в сторону, а затем, напомнив Роману о необходимости переговорить с лекарем насчёт царской службы, вышел вместе с подьячим из дома.

Молодые люди остались вдвоём.