Текст книги "За рубежом и на Москве"

Автор книги: Владимир Якимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 20 страниц)

XIV

В тот же вечер Роман рассказал дома отцу всё происшедшее с ним.

– Ну, слава богу, – сказал старик, – может, мы в этом боярине и милостивца найдём. Будет помощник в нашем праведном деле.

На другой день Яглины поднялись рано. Они оба набожно помолились на иконы – и отец благословил сына, повторяя:

– Дай-то Бог! Дай-то Бог!

Роман ушёл со смутной надеждой на «милостивца».

От Потёмкина Яглин ушёл обнадеженный, с радостными мыслями, что наконец-то дело, по которому он с отцом приехал в Москву, нашло своего «милостивца» и теперь, быть может, оно пойдёт гладко. Ведь шутка ли: Пётр Иванович Потёмкин бывает на Верху, и его знает сам Тишайший царь! Долго ли ему сказать царю о чёрном свияжском деле?

– Приходи ко мне как-нибудь с отцом, – сказал Роману на прощание Потёмкин. – Мы, старики, скорее ведь споёмся друг с другом.

Через несколько дней Андрей Романович сидел с Потёмкиным и разговаривал с ним о своём деле.

– Так, так! – говорил Потёмкин. – Чёрное дело, чёрное дело. Так оставить нельзя.

– Помоги уж, благодетель! Век за тебя будем Богу молиться. Только бы обидчику-то как-никак отплатить! – вставая со скамьи и кланяясь, сказал Андрей Романович.

– Надо, надо помочь, – обнадёживал его Потёмкин. – Только вот что, Андрей Романович: чать, и сам знаешь, что сухая ложка рот дерёт.

– Ох, благодетель! Разве я за этим постою? Последнюю рухлядишку и с усадьбой вместе накажу продать, а уж тебя отблагодарю.

– Да нет, разве я про то? – сказал Потёмкин. – У меня и своего добра некуда девать. Я про другое.

– Про что же, милостивец? Не разумею.

– А вот про что! – и Потёмкин стал ему говорить.

Задумался Андрей Иванович, идя к себе домой, и раздумался про то дело, о котором говорил ему Потёмкин перед этим.

А дело было следующее.

Дочь Потёмкина, Анастасия, готовилась уже в «Христовы невесты». Причиной этому было особенное безобразие её лица: на рябой поверхности сидела пара косых глаз и «заячья губа», что заставляло всех женихов избегать её. Как ни старался Потёмкин сбыть с рук дочь хоть за кого-нибудь, только не за смерда, а за дворянина или боярского сына, – даже бедные дворяне и боярские дети оббегали безобразную Анастасию. Время шло. Девка всё более старела, характер её становился день ото дня несноснее, и Потёмкин только спал и видел, кому бы на руки сбыть её.

Встреча с Яглиным заинтересовала его именно с этой стороны.

«Да вот кому можно сбыть Настюху-то! – подумал Потёмкин. – Дело их я устроить могу, а заместо этого потребую, чтобы Роман женился на Настюхе».

Не откладывая дела в долгий ящик, он предложил эту комбинацию Андрею Романовичу.

– И вам хорошо будет, и мне, – сказал он последнему.

– Посмотреть бы надобно было, Пётр Иванович, – робко сказал Яглин.

– Что же, хочешь – так и посмотри, – согласился Потёмкин и, хлопнув в ладоши, сказал холопу: – Позвать сюда Настасью!

Девушка явилась к отцу и гостю.

«Н-да, – подумал про себя Андрей Романович, – этакую-то красавицу кому угодно рад сбыть, только возьми пожалуйста!»

– Так как же, Андрей Романович? – спросил его Потёмкин. – По рукам, что ли?

– Не знаю, как тебе и сказать, Пётр Иванович, – немного помолчав, ответил Яглин. – Одному-то мне такое дело решать не годится: дело-то идёт не обо мне, а о сыне. Его поспрошать надоть.

– Да чего же его и спрашивать-то? Твой ведь сын-то или нет? Ну, так велел ему – и делу конец.

– Всё-таки как без него решишь-то? Ему ведь с женой вековать-то, не кому другому.

– Ну, как ты там хочешь, Андрей Романович, – с неудовольствием сказал Потёмкин. – Хочешь – советуйся с ним, хочешь – нет, твоё дело… мой сказ тебе вот какой: женится твой Роман на нашей Настасье, буду хлопотать о вашем деле; нет – не обессудь. Да ещё и сам я задерживать по приказам буду. У меня ведь и там благоприятели есть.

Сильно опечаленный вернулся к себе домой Андрей Романович и в тот же вечер рассказал всё Роману.

Последний тоже призадумался. Не по душе ему была некрасивая и грубая дочь Потёмкина. Знал он, что с нею он счастлив не будет и что только напрасно загубит с нею свой век.

– Что? Как? – пытливо заглядывая сыну в лицо, спросил Андрей Романович.

– Постой, батюшка, не нудь! Дай подумать малость.

– Что же, подумай, – согласился старик. – Жениться – это не сапог надеть, да ещё на такой, как потёмкинская Настасья.

Роман ходил несколько дней, всё раздумывая над задачей, которую ему предстояло решить. С одной стороны, если согласиться жениться на рябой Настасье Потёмкиной, то их правое дело восторжествует и Курослепов будет по делам своим наказан; с другой же – весь век вековать с нелюбимой женой – это значило навсегда отказаться от своих личных радостей, возможности, быть может, когда-нибудь полюбить другую девушку.

Наконец Роман пришёл к отцу и сказал:

– Иди, батюшка, к Потёмкину и скажи ему, что я согласен жениться на его Настасье. Только пусть сначала он покончит наше дело.

Старик видел, как было тяжело для сына решиться на этот шаг, и со слезами обнял его.

На другой день Андрей Романович пошёл к Потёмкину. Последнего он застал чем-то озабоченным.

– Что, али чем опечален? – спросил, поздоровавшись с ним, Андрей Романович.

– Будешь печальным, – ответил тот. – И не думал не гадал, что в такую кашу попаду когда-нибудь. Слышь, царь посылает меня с посольством в зарубежные земли: в Гишпанию да к французскому королю по его великому, царёву делу.

– Вот напасть-то! – хлопнув руками о полы, воскликнул Андрей Романович. – А я было к тебе сватом: отдай свою Настасью за моего Романа.

– Ну? – радостно воскликнул Потёмкин. – Вот как сладилось. Только как же теперь-то?.. Свадьбу-то играть некогда: царь велит не мешкая ехать в посольстве, потому дело спешное…

– Уж и не знаю как, – безнадёжно разводя руками, сказал Андрей Романович. – Как же так: стало быть, и делу нашему крышка тут будет?

– Не крышка, Андрей Романович, а задержка маленькая выйдет. Пока не вернусь из-за рубежа, ничего поделать нельзя.

Андрей Романович грустно поник головой: судьба и тут преследовала их.

– Только как же быть с Романом-то? – озабоченно сказал Потёмкин.

Ему очень не хотелось, чтобы добытый с таким трудом жених дочери ушёл из его рук. А тут приходилось уезжать на долгое время, может быть, на год или два. Кто знает, что может в это время случиться. Быть может, Яглины найдут себе какого-нибудь другого, нового «милостивца» и обойдутся без него. Тогда прощай жених для Настасьи!

И стал он думать, как бы устранить это препятствие.

«А… Надумал!» – наконец мысленно воскликнул он, вспомнив про что-то, и обратился к Яглину:

– А что, Андрей Романович, ведь, кажись, твой Роман знает язык немцев?

– Как же! Завёлся у него в Немецкой слободе дружок один, сын лекаря Мануила. Ну, пока мы этот год в Москве жили, он частенько ходил в слободу, там и навострился по-немецки говорить, латинский язык выучился читать. Я не запрещал, греховного тут ничего не видя: пусть, мол, его забавляется, коли это ему нравится.

– Ну, вот, вот!.. – воскликнул обрадованный Потёмкин. – Такого нам и надо в посольстве. Толмачом быть он годится. Отпускай его, Андрей Романович, с нами.

– Кого? Куда? – спросил ничего не понявший Яглин.

– Да твоего Романа с нами, за рубеж. Будет он при посольстве состоять.

– Романа? За рубеж? Да что с тобою, Пётр Иванович! Как же это я единственного сына пущу от себя бог знает куда? Нет, нет! На это нет моего согласья.

– Да ты пойми, Андрей Романович, ведь это ему же лучше. Узнает про него царь, что он в посольстве толмачом состоял, посадит его в Посольский приказ. Подумай, какой он человек-то будет! А уж я для своего зятя разве не похлопочу?

– Так-то так, а всё-таки – за рубеж… Это ведь только сказать легко…

– А что он здесь-то с тобою станет делать? Объедать тебя только. А там, в посольстве-то, ему и кормы пойдут, и государево жалованье. А до моего ведь приезда дело твоё не двинется. Стало быть, он здесь бесполезен будет…

Долго колебался Яглин. Роман же, напротив, был рад побывать в чужих странах и посмотреть там на разные диковинки, про которые ему немало рассказывали немцы из Немецкой слободы.

Как ни не хотелось Андрею Романовичу, но наконец он сдался на доводы Потёмкина и со слезами на глазах простился с сыном, отпуская его за рубеж, в далёкие страны.

XV

Всё это припомнилось Яглину, лежавшему на своей постели в верхней комнате гостиницы в Байоне и никак не могшему уснуть.

Тоска стала одолевать его на чужбине. Скорее бы на родину, поскорее покончить с тем делом, ради которого он поехал за рубеж, покинул родимые поля и степи и Москву златоверхую.

Невольно пред его глазами встали вдруг два образа: некрасивой, злой дочери Потёмкина, его суженой и будущей жены, и «гишпанки» с её обворожительным лицом, смелой улыбкой, заразительным смехом и свободой в обращении. Он сравнивал про себя этих двух женщин и невольно отдавал предпочтение чужеземке.

«Куда нашим московским до них! – думал про себя Роман Андреевич. – У этих жизни хоть отбавляй, а у наших все терема вытравили. Все по указу да по обычаю живут. Ни шага ступить, ни слова свободно сказать не могут. Точно путами связаны…»

Он перевернулся на другой бок, чтобы забыться и заснуть, но напрасно старался сделать это. На городской башне давно уже пробили полночь, а Яглин всё ещё не спал.

«Нет, видно, не заснуть!» – решил наконец он и встал со своей жёсткой постели, которую ему заменял привезённый ещё из Москвы войлок, постланный прямо на пол.

Тихо спустившись по лестнице, он вышел на улицу и медленно пошёл по ней.

Ночь была светлая, лунная. На улице не было почти никого; изредка лишь попадались какой-нибудь запоздалый пешеход, по всей вероятности ночной гуляка, или всадники, составлявшие ночной патруль. Они окликивали одиноко идущего Яглина и, узнав, что он прибыл в Байону с посольством, проезжали дальше.

Яглин дошёл до самого конца города. Здесь дома были уже реже, окружены садами и представляли собою как бы маленькие усадьбы.

Вдруг до его ушей донёсся какой-то разговор. Роман невольно остановился и огляделся кругом.

Впереди, около небольшого домика, стоял какой-то молодой человек, судя по платью, офицер, державший в руках повод лошади, с нетерпением бившей копытом о каменистую землю. Возле лошади, гладя её по шее, стояла девушка и разговаривала с офицером.

Яглин узнал в них Гастона де Вигоня и давешнюю «гишпанку» и хотел было повернуть назад, но его остановило вдруг вырвавшееся восклицание Элеоноры:

– Нет, нет, не говорите! Этого никогда не будет. На это я никогда не соглашусь.

– Но другого исхода нет, Элеонора, – горячо говорил офицер. – Дядя никогда не согласится на наш брак.

– Что же, господин офицер, мне учить вас, что надо делать? – насмешливо сказала девушка.

– Обвенчаться потихоньку и затем просить прощения у дяди? Но тогда дядя лишит нас наследства. Он этого никогда не простит.

– Выбирайте что-нибудь одно, – небрежно сказала Элеонора.

– Тогда и дорога по службе мне будет закрыта.

– Выбирайте, – повторила Элеонора.

– Для вас потерять меня, кажется, ничего не значит? – спросил офицер.

– Почти, – хладнокровно ответила Элеонора. – Вы же ведь знаете, что я вас не люблю и выйду за вас замуж только потому, что мне больше деваться некуда. Мы здесь с отцом живём проездом, скоро отправимся в Париж, а потом ещё куда-нибудь дальше, где отец найдёт возможным остановиться и заняться своим делом.

– И зачем я только увидал вас? – с отчаянием воскликнул офицер.

– Разве я – первая женщина, которую вы встречаете? – спросила Элеонора, продолжая поглаживать по шее лошадь.

– Но вы – первая, которую я люблю. Да и трудно вас не полюбить. Даже тот дикий московит, которого мы тогда избавили от раздражённой толпы, не спускал с вас глаз.

– Этот московит… – в задумчивости произнесла Элеонора. – Он очень красив…

– Он вам понравился? – ревниво спросил офицер.

– Да, в нём есть какая-то сила, уверенность в себе. Помните, как он гордо стоял пред толпой и с презрением смотрел на всех этих торговцев, рыбаков и подёнщиков, в то время как толстяк лежал на земле и кричал, словно его резали…

– Вот как!.. – процедил сквозь зубы офицер. – В самом деле, этот дикий московит не на шутку начинает занимать вас…

Элеонора тряхнула головой, точно отгоняя от себя какую-то мысль, и сказала:

– Впрочем, вздор всё это! Он приехал и уедет, а я останусь здесь. Прощайте! – вдруг резко сказала она, подавая собеседнику руку.

Офицер задержал её в своей.

– Нет, Элеонора, постойте! – сказал он. – Я вижу, что на самом деле этот дикарь интересует вас. Но знайте, если он вздумает встать на моей дороге, то ему придётся считаться со мною.

В его голосе слышалась злоба, и девушка поняла, что это – не пустая угроза.

– Успокойтесь, – сказала она примирительным тоном. – Считаться вам с ним не придётся, так как странно было бы, если бы этот московит вздумал бы обратить на меня внимание. Да если бы он и обратил, то едва ли бы из этого что-нибудь вышло. Прощайте, – ещё раз сказала она и, кивнув Гастону, скрылась в маленьком домике.

Яглин поспешил поскорее повернуть назад и вскоре вошёл в какой-то узенький переулок.

«Вот оно что!.. – пронеслось у него в голове. – Что же из этого будет? Что будет?»

Он начал строить тысячи предположений, думая подойти к какой-нибудь мысли относительно этого неожиданного приключения, стараясь представить себе, что может быть в будущем, но ни к чему определённому прийти не мог.

«Что будет? – наконец со злостью оборвал он свои размышления. – Да ничего не будет. Справим с Петром Ивановичем посольство, вернёмся в Москву, женюсь я на рябой и злой Настасье – и буду доживать свой век где-нибудь в приказе, куда меня пристроит мой будущий тестюшка. Вот и вся моя песня!» – И он со злостью ударил кулаком по стене дома, мимо которого проходил.

Вдруг до его слуха донёсся какой-то шум. Тут были и крики, и звон скрещиваемого оружия, и топот лошади.

«Ну, режут кого-то, – решил про себя Яглин. – Точно у нас на Москве, где по окраинам пройти нельзя. А всё-таки помочь надобно».

При нём не было никакого оружия, кроме ножа. Роман попробовал, легко ли тот вынимается, и бросился в ту сторону, откуда слышался шум.

Бежать долго не пришлось, и через несколько минут Яглин очутился на той самой площади, где несколько дней тому назад толпа чуть не растерзала его с подьячим.

Там, в самом дальнем углу, копошилась какая-то куча, слышались лязг железа и крики.

Яглин скоро добежал до того места и увидал следующую картину. Прислонившись спиной к стене дома, стоял Гастон де Вигонь и парировал шпагою направляемые на него удары со стороны четырёх человек, по костюму судя – бродяг или бандитов. Нападающие яростно наносили удары, так что молодой офицер еле успевал отбивать их. Но, видимо, его силы наконец стали истощаться, так как он стал уже более вяло и нерешительно действовать шпагой. Нападающие увидели это и потому усилили свою атаку на офицера.

Яглин вспомнил обычай своих диких земляков-татар – нападать на неприятеля, с целью устрашения последнего, с большим гиканьем и криком, а потому закричал страшным образом и бросился в свалку сзади.

Не ожидая нападения с этой стороны, думая, что сзади на них напал ночной городской дозор, и не будучи в состоянии, вследствие темноты, видеть, много ли напало на них человек, негодяи испугались и бросились в разные стороны, не желая попасть в руки губернатора Байоны, который без всякого суда приказал бы вздёрнуть их на городской виселице, стоявшей на этой же площади.

Через минуту около офицера был только один Яглин.

– Мы с вами сквитались, – сказал Гастон, отирая полой плаща выступивший у него во время боя пот на лбу. – Тогда я вас с товарищем избавил от черни, а теперь вы спасли меня от неминуемой смерти, которой грозили мне эти негодяи.

– Стоит об этом говорить! – ответил Яглин, засовывая свой нож в ножны, висевшие у него у пояса на цепочке. – У нас, на Руси, про это говорят, что долг платежом красен. Я был у вас в долгу, а теперь мы с вами расплатились.

– О, у вас, московитов, оказывается, есть рыцарские чувства! – воскликнул молодой офицер. – Вы вовсе не такие варвары, какими мы вас представляем себе.

– Но скажите, как случилось, что эти разбойники напали на вас? Что, они убить хотели вас или ограбить?

– А кто их знает? Я ехал к себе и вдруг почувствовал, что у моей лошади ослабла подпруга. Я слез на землю и стал подтягивать ремни, как вдруг из-за угла вынырнули эти разбойники и накинулись на меня. Я едва успел вынуть шпагу, чтобы отбиваться от них. И всё-таки мне был бы конец, если бы вы не поспели вовремя.

– Но где же ваша лошадь? – спросил Яглин.

– Испугалась и куда-то убежала. Однако что же мы стоим? – опомнился офицер. – Пойдёмте ко мне!

Яглину не хотелось спать, поэтому он ничего не имел против предложения молодого офицера, и они пошли по пустынным улицам города.

XVI

Пройдя несколько улиц, они подошли к небольшому домику, у дверей которого висел на медной цепочке деревянный молоток. Офицер ударил последним несколько раз в дверь. Через несколько минут в ней показалось заспанное лицо слуги.

– Собирай нам чего-нибудь поесть и дай вина! – приказал последнему Гастон.

Вскоре молодые люди сидели за столом, на котором стояли кое-какая снедь и бутылка вина.

– Ну, выпьем за наше взаимное одолжение, – сказал Гастон, разливая по стаканам вино. – Быть может, мы ещё не раз пригодимся в будущем друг другу.

Яглин чокнулся с ним, и они оба осушили стаканы.

– Когда вы думаете ехать дальше? – спросил офицер.

– Это как вздумает наш посланник.

– Вам необходимо видеть нашего великомилостивейшего короля?

– Да. У нашего посланника есть к нему грамоты.

Разговор дальше вёлся некоторое время относительно этого предмета. Вино не застаивалось в стаканах, и следующая бутылка замещала место предыдущей. Оба собеседника видимо начинали хмелеть.

– Эх, друг мой, – произнёс Гастон, – вот мы здесь с вами пьём и шутим, а на душе у меня очень невесело.

Яглин, взглянув на него, спросил:

– Могу я узнать, что за причина такой грусти?

Собственно, он уже догадывался, в чём тут дело, но ему хотелось это услышать из уст Гастона.

– Вам я могу сказать, – ответил последний, – так как вы – человек, не заинтересованный здесь. Да и к тому же вы – иностранец. Другому я не сказал бы этого.

И, помолчав несколько времени, он стал рассказывать.

* * *

Гастон де Вигонь принадлежал к старинному дворянскому роду провинции Гасконь, бывшей столь же древней, сколь и бедной. Когда ему исполнилось двадцать лет, старик отец призвал его к себе, подал ему кошелёк с деньгами, указал на старинную родовую шпагу с портупеей, висевшую на стене, и сказал:

– Вот тебе шпага и деньги. Иди на конюшню, выбери там себе лошадь, садись и поезжай. Здесь я тебе больше ничего не могу дать. А тебе надобно увидать свет и пробить себе в жизни дорогу. Поезжай в Байону. Там губернатором наш дальний родственник, маркиз Сен-Пе, который в прошлом очень многим обязан мне. Он не откажется дать тебе дело и поможет в будущем.

Гастон поцеловал отца, сел на лошадь и поехал в Байону.

Маркиз Сен-Пе признал своё, хотя и отдалённое, родство с ним и устроил Гастона офицером в гарнизон города Байоны.

Расторопный, умный и сильный офицер с течением времени сумел настолько расположить к себе «дядю», как он называл маркиза, что тот сильно привязался к нему и обещал оставить его наследником всего своего состояния, если он не будет выходить из его воли. Таким образом для бедного молодого гасконца открывалась впереди блестящая будущность.

Но тут случилось одно обстоятельство, заставившее офицера сильно призадуматься и немало поразмышлять, по какой идти дороге.

Однажды утром он явился в губернаторский дом и сказал:

– Дядя, я пришёл просить у вас позволения жениться.

– Жениться? – с удивлением произнёс маркиз Сен-Пе. – На ком?

– На дочери знаменитого доктора Вирениуса.

Маркиз подумал несколько времени и затем, отрицательно мотнув головой, сказал:

– Не слыхал о такой знаменитости. Да это, впрочем, всё равно. Жениться ты на ней не можешь: дочь какого-то цирульника тебе, дворянину, – не пара.

Гастон вспыхнул:

– Он – не цирульник, а очень известный и искусный врач. А она – девушка, достойная любви всякого дворянина и кавалера.

– Всё равно, – спокойно сказал маркиз. – Она тебе – не пара.

– А если я всё-таки женюсь на ней?

– Несмотря даже на моё несогласие? В таком случае я лишу тебя своего наследства, вышлю из Байоны и постараюсь, чтобы ты не был принят снова в королевские войска.

Этого Гастон, во всяком случае, не ожидал. Конечно, хороши любовь и жизнь с любимой женщиной, но утрата карьеры и богатства представляла тоже своего рода лишение, подвергнуться которому бедному дворянину вовсе не хотелось.

– Хорошо, дядя, я подумаю, – сказал он.

– Советую. Своё решение я менять не намерен. Так это и знай.

* * *

– Вот теперь вы и войдите в моё положение, господин московит, – продолжал Гастон. – Я люблю эту девушку и в то же время дядя запрещает мне это, грозя лишить наследства и повредить моей будущности.

«Тут, оказывается, то же, что и у нас, на Москве, – подумал Яглин, – без согласия старших и не думай решить свою судьбу. Вот она – Еуропа-то!»

– Скажите мне, как бы вы поступили в этом случае? – спросил его офицер.

– А вы очень любите её?

– Да, люблю.

– Если бы я был на вашем месте, то не посмотрел бы ни на какого дядю и женился бы на любимой женщине, – сказал Яглин. – У нас, на Москве, в таких случаях иногда дело решают увозом, несмотря ни на какие угрозы со стороны старших.

Офицер задумался. По его лицу было видно, что в его душе боролись любовь и боязнь за будущее.

– А вы подождите, – посоветовал Яглин. – Быть может, ваш дядя примирится с этим и разрешит вам жениться.

– Тогда будет уже поздно: она в скором времени уезжает вместе с отцом в Париж.

Что-то кольнуло в сердце Яглина.

– В Париж? – переспросил он.

– Да. Оттуда, кажется, он хочет ехать в германские земли, ко двору какого-то князя, который пригласил его быть его доктором.

У Яглина ещё более защемило на сердце от сладкой боли.

«А вдруг мы вместе поедем?» – подумалось ему, и какие-то неясные надежды на будущее стали закрадываться в его сердце…

Гастон всё более и более хмелел. Яглин узнал уже достаточно о том, что его интересовало, и решил, что пора уходить. Он поднялся и, простившись с де Вигонем, вышел на улицу.

Но домой он возвратился не тотчас же и ещё часа два ходил по улицам города с какими-то смутными мечтами и неясными надеждами.