Текст книги "За рубежом и на Москве"

Автор книги: Владимир Якимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 20 страниц)

XIV

В Аптекарском приказе было большое собрание. За длинным столом сошлись лица, которым предстояло экзаменовать нового доктора, желавшего поступить на царскую службу.

В начале стола, у самого торца его, сидел боярин Матвеев, а по обеим сторонам его были экзаменаторы, – почти весь наличный состав московских докторов, лекарей и аптекарей. В другом конце сидел дьяк приказа, Пётр Виниус, с двумя подьячими, приготовившимися записывать вопросы экзаменаторов и ответы абитуриента.

По знаку Матвеева двери комнаты отворились, и вошёл Аглин в сопровождении двух подьячих. Сделав низкий поклон, он, немного бледный, остановился у конца стола и посмотрел на всех.

На него глядели со вниманием, видя в нём будущего конкурента или товарища по царской службе, – и умное лицо старика Розенбурга, и энергичное, с примесью хитрости, Блюментроста, и неприятное, отталкивающее лицо Энгельгардта, и с лисьим выражением физиономия Гадена, и с добродушной миной – Коллинса.

Зато мало обращали на Аглина внимания и пришли сюда как бы для того, чтобы отбыть хотя и интересную, ввиду редкости случая, обязанность, но зато и скучную, лекарь Зоммер и аптекари Биниан, Гутменш и Гутбер.

Перед каждым из экзаменующих лежала бумага, где ими были намечены вопросы Аглину.

Особенно почему-то опасался нового конкурента Гаден. Он, узнав о прибытии на царскую службу нового доктора и о назначении ему экзамена, решил было устроить ему враждебную встречу и провал на экзамене. Для этого он накануне вздумал объездить всех докторов и аптекарей и подговорить их на это. Но честный Розенбург был возмущён этим и сказал Гадену, что будет задавать вопросы Аглину не по лицеприятию и не по вражде, а по сущей правде и совести, как то ему Бог и крестное целование велят. После этого Гаден не решился говорить с резким Блюментростом, а тем более с Коллинсом. Зато в Энгельгардте он нашёл единомышленника, и тот обещал ему во что бы то ни стало доказать малознание нового доктора.

Когда Аглин предстал перед собранием, первым заговорил Матвеев:

– Дохтур Роман Аглин, обещаешься ли по сущей правде и совести говорить о своих знаниях и искусстве и о всём том, что ведаешь, как тому сам был научен и в высоких школах слыхал?

– Обещаюсь, – ответил Аглин.

– Господа дохтура, извольте спрашивать, – пригласил присутствующих Матвеев.

Розенбург, заглянув в свою бумажку, спросил:

– Скажи нам, доктор Роман, почему во время нашей жизни наше тело не гниёт и не подвергается разрушению?

– Душа тому причиной, – не задумываясь, ответил Аглин. – Души назначение состоит в том, чтобы охранять тело от разложения и смерти. А так как внешний мир от души не волен, то в охранении тела бороться она не может, а отсюда тела болезнь и даже смерть.

Среди экзаменующих пробежал ропот одобрения. Это новое определение души приобретавшего в то время известность профессора медицины и химии Сталя доктор Розенбург прочитал в только что полученной им из-за рубежа книге и по ответу Аглина было видно, что он знаком с этой книгой.

– А в чём, доктор Роман, выражается здоровье? – спросил Блюментрост.

Аглин ответил по-латыни:

– Здоровье выражается в правильном усвоении веществ и нормальных движениях организма; болезнь же выражается в нарушении этих функций или даже прекращении их.

И этот ответ возбудил одобрение, так что Гаден даже заёрзал на месте. А вопросы так и сыпались…

– А скажи, доктор Роман, – спросил Розенбург, – в чём заключается задача врачевания?

– Задача врачевания, – ответил Аглин, – заключается в направлении деятельности натуры, в умерении и возбуждении её.

– А скажи, как ты будешь лечить лихорадки? – опять сказал Гаден.

Аглин заметил уже, что последний почему-то невзлюбил его, но не подал виду и продолжал спокойно отвечать на вопросы:

– Лихорадки излечиваются разжижением крови, умерением кислого брожения и потением. Для сего необходимо, буде больной полнокровен, небольшие кровопускания делать, а потом давать слабительные. При злокачественных лихорадках, кои от щелочного перерождения зависят, нужны кислоты, соли земель, глина, бальзамические вещества и опиум.

– Отлично, – сказали все.

Затем стали задавать вопросы аптекари о действии различных лекарственных веществ. Аглин отвечал также уверенно.

Наконец Розенбург стал о чём-то тихонько совещаться с коллегами. Те в ответ утвердительно кивнули головами, и только один Гаден будто бы запротестовал, но напрасно.

Розенбург после этого сказал:

– Больше мы у тебя не спрашиваем: отвечал ты обо всём так, как и сами мы знаем. Дай тебе Бог, чтобы люди от твоего лечения выздоравливали и тебе бы от государя честь получить! – И, обратившись к Матвееву, «собинный дохтур» сказал: – Боярин, мы обо всём спрашивали доктора Романа, и, по нашему разумению, он своё дело хорошо знает и может с пользой лечить людей.

– Ну и ладно, – ответил Матвеев. – Коли знает он своё дело хорошо, так и возьмём его на царскую службу. А теперь, Пётр, прочти-ка подкрестную запись – присягу.

Дьяк Виниус стал читать по свитку:

– «Подкрестная запись на верность службы царю Алексию Михайловичу. Целую крест государю своему, что лиха мне государю своему и семейству не хотети ни в чём, никакого не мысляти, не думати делати, ни которыми делы, ни которою хитростью по сему крестному целованию…»

Матвеев приказал Аглину подписаться под подкрестной записью – и новый доктор был принят на московскую службу.

Все экзаменующие обступили нового товарища и поздравили его. Поздравил Аглина и Матвеев и пригласил его к себе в следующее воскресенье на пирог.

Аглин радостный вернулся домой и, обнимая трепетавшую от радости жену, сказал:

– Ну, река перейдена, и отступать поздно. Теперь либо пан, либо пропал.

XV

Боярин Матвеев в точности исполнил приказание царя: он стал спрашивать всех докторов относительно того, каким бы образом надлежало лечить «некоемого знаемого человека», у которого имеются такие-то и такие-то признаки болезни.

И Розенбург, и Гаден, и Блюментрост, и Коллинс, и Энгельгардт, и Аглин в один голос объявили, что тут, по всей вероятности, имеется несварение желудка. Когда Матвеев сообщил об этом царю, тот сказал:

– Ну, ин ладно, зови к нам теперь всех дохтуров. Я им сам всё расскажу, что со мною такое есть.

В назначенный день все доктора собрались в рабочей комнате царя, который был окружён несколькими приближёнными боярами.

– Созвал вас я, господа дохтура, – сказал царь, сидя в кресле, стоявшим перед ним полукругом докторам, – ради нашей великой болезни. Требуется помочь моему здоровью блага ради нашего государства. Наперво скажите мне правду: все ли вы между собою согласны и нет ли меж вами какой-либо вражды, зависти или другого непорядка?

Доктора переглянулись между собою: вопрос был щекотливый. Все они втайне завидовали друг другу, и если не враждовали между собою открыто, то лишь потому, что это могло дойти до царя и навлечь от него на них его царский гнев и опалу, если ещё того не хуже. Поэтому им следовало быть осторожными, и этим молчаливым взглядом они согласились между собою.

– Государь, – ответил Розенбург, – мы все – твои слуги, едим по твоей великой царской милости твой хлеб и того ради, если бы между нами и была какая зависть и вражда, то пред твоим светлым ликом она должна смолкнуть и надлежит нам всем пещись о твоём царском здоровье, не только отложив в сторону всякую вражду, но и даже не щадя живота своего до последней капли крови.

Тишайшему понравились эти слова. Он благосклонно взглянул на Розенбурга и произнёс:

– Это ты ладно толкуешь, дохтур Яган. Вижу я, что ты к нашей царской службе привержен. Думаю, что и остальные господа дохтура с тобой в мыслях единомышленны. Так слушайте же про нашу царскую болезнь.

Припадки у Тишайшего, происходившие от тучности и от несварения желудка, бывали довольно часто. И на этот раз, когда Аглин впервые был на Верху и впервые видел царя, был точно такой же припадок.

Государь перечислил все симптомы своей болезни и вопросительно сказал:

– Ну, вот и вся моя болезнь. Растолкуйте мне, что сие значит и выздоровлю ли я?

Все доктора задумались, за исключением Аглина. Он со вниманием посмотрел на своих коллег, стоявших с серьёзными лицами, и чуть было не расхохотался: ему, ещё недавно слушавшему лекции знаменитых профессоров на Западе, стало ясно, что эти люди, не обновлявшие своих знаний, совершенно отстали от науки и жили только тем, что привезли с собою при приезде в Москву.

– Государь, – сказал Розенбург, – мы все твою болезнь знаем, ибо боярин Матвеев её нам в точности рассказал. Мы все здесь, пред тобой стоящие, за исключением одного, – и он показал на Аглина, – уже совещались промежду себя и согласны относительно твоей болезни. По Гиппократову разумению тонких природ, особливо склонны к болезням люди густых и тучных сложений, ибо тучность за недуг принятися может. Здравая тучность естественных и подобающих умерений не переходит и телесами к укреплению взимается. Болезненная же тучность телеса повреждает и сонною тяжестью чувства и движения наполняет. Сего действия суть одышки, тоски, ослабление, тяжесть, главоболение, насморки, удар, водяная болезнь.

Позади Аглина послышался какой-то скрип. Он оглянулся и увидел сидевшего за столом в углу подьячего, низко склонившегося над бумагой и записывавшего в «сказку» мнения и слова докторов. «Сказка» потом скреплялась подписями докторов, отправлялась в Аптекарский приказ и там заносилась в книгу.

Тишайший со вниманием выслушал слова Розенбурга.

– А какое же сему подлежит лечение? – спросил он.

Розенбург пошептался с Блюментростом, и тот, прокашлявшись, сказал:

– Излечение или паче предохранение состоится по умерении едения, во обучении и лекарстве.

– Ну, говори, какое такое будет умерение? – сказал Тишайший. – И так уж мало ем: на ночь одну овсянку, а всё что-то не худею.

– Что касается умерения, долженствует быти тонкое, ужин и обед скуднейшие и не вельми нужно, хотя бы и не ужинать, – начал Блюментрост. – Не пользуют на трапезах молочные и жидкие еды. Вредит пиво новое и которое не устоялось; да будет мёд светлый и тонкий, не кислый. Свинина повреждает. Пользует мясо говяжье, свежее, если варёное, чтобы без чеснока и соли. Но лучше есть мясо баранье и агнчее. Также здорово есть рябчики, курятки, молодые журавлики, утки дикие, тетеревы…

– Однако, – смеясь, сказал Тишайший, – ты, дохтур Лаврентий, совсем святого из меня хочешь сделать. То нельзя, этого не ешь, третьего не вкушай, совсем с вами с голоду помрёшь. Ну а обучение в чём состоит?

На это сказал юркий Гаден:

– Движение по Аристотелю есть вина теплоты. Воды родников и рек текущих здравейшие бывают. Бледнеют же и иссыхают тюремные сидельцы, свободного воздуха и движения лишённые. Необходимо вольное движение, умеренное на конях езжение. Сон полуполуденный умеренный или не един, а ночью опочивать – чтобы не больше семи часов.

– Ну-ну, – потихоньку посмеиваясь и шутливо качая головой, сказал Тишайший. – Насказал же ты, Степан! И не ешь-то, и не спи. Ещё чего придумаете? Роспись какую пропишете?

– Надлежит и это сделать, – сказал Розенбург.

– Ну, ладно, просмотрите там вашу сказку и роспись напишите. А я пока в шахматы поиграю. Алегукович, не хочешь ли ты сразиться со мною? – обратился он к князю Черкасскому.

– Осчастливливаешь ты, государь, холопа своего, – кланяясь, сказал последний.

Доктора между тем вышли в соседнюю комнату вместе с Матвеевым и подьячим Аптекарского приказа. Последний прочитал им «сказку», написанную со слов докторов, и те подписали её, равно как и роспись-рецепт.

Это занятие отняло у них часа два, так как каждый из врачей внимательно прочитывал свою речь, чтобы после не к чему было придраться и через это не попасть в подозрение в желании нанести вред царскому здоровью.

Наконец, когда сказки были составлены, боярин Матвеев заглянул в ту комнату, где был царь. Последний уже закончил свою игру с князем Черкасским.

– Сказка готова, государь, – сказал Матвеев, подходя к царю.

– А ну, чти её, – произнёс царь.

Матвеев прочитал.

– Ну, что же, – сказал затем царь, – то лекарство, составя, приготовить.

Этой формулой клалась санкция на приготовление лекарства для царя.

После этого доктора откланялись царю и вместе с Матвеевым отправились в старую аптеку.

– Зачем же мы в аптеку идём? – по дороге спросил Аглин Коллинса.

– А смотреть за приготовлением царского лекарства. Это не так-то легко.

Действительно, это оказалось не так-то легко, и Аглину пришлось воочию убедиться, какими формальностями обставлено дело приготовления лекарства для царя.

Когда они прибыли в аптеку, то их там уже ждал дьяк Аптекарского приказа Виниус, вызванный Матвеевым.

– Ну, дьяк, отмыкай казёнку, – произнёс последний.

Все отборные врачебные средства, «пристойные про великого государя», хранились в аптеке в особой комнате, называвшейся особой казёнкой. Она находилась всегда за печатью дьяка Аптекарского приказа, и без него никто не имел сюда доступа, не исключая царских докторов и аптекарей. Врачебные средства стояли здесь в запечатанных ящиках и склянках.

Аптекарь, приняв роспись, занёс её в книги аптеки и отдал дьяку, чтобы тот, в свою очередь, занёс её в книги Аптекарского приказа.

Затем приступили к составлению лекарства, что делалось чрезвычайно тщательно, и имена составителей тоже были занесены в книгу.

– Кто понесёт лекарство государю? – спросил дьяк, держа в руках склянку с приготовленным лекарством.

– Давай мне, я понесу, – сказал Матвеев, протягивая руку.

– Повремени малость, боярин, надлежит его прежде откушать господам дохтурам. Али забыл, что наказ говорит?

– Верно, верно слово твоё, дьяк, – ответил сконфуженный Матвеев и протянул склянку докторам и аптекарям.

Аптекарь принёс небольшой серебряный стаканчик, и каждый из врачей, налив туда немного лекарства, выпивал его. Когда проделал это и боярин Матвеев, то склянку запечатали и передали последнему.

Аглин, по примеру прочих докторов попробовавший приготовленное для царя лекарство, спросил тихонько по-немецки Розенбурга:

– Разве это необходимо?

– Обязательно, – так же тихо ответил тот. – Со мной раз был такой случай, когда мне пришлось выпить целую склянку лекарства, приготовленного для царицы, только потому, что оно вызвало тошноту у одной ближней придворной, пробовавшей это лекарство перед поднесением его царице. А теперь вот боярину Матвееву придётся пробовать его, прежде чем царь сам будет пить его.

Матвеев, бережно приняв в свои руки лекарство, повёз его на Верх.

XVI

Аглин был зачислен на царскую службу. Каждый день он ходил в Аптекарский приказ за получением каких-либо приказаний, а оттуда в которую-нибудь из аптек. Иногда ему давалось поручение лечить кого-нибудь из ближних царских людей; он принимался за это с усердием и лечил со старанием.

В лечении ему везло: чуть ли не все поручаемые его знаниям и искусству больные быстро выздоравливали.

Это стало даже возбуждать косые и недовольные взгляды со стороны других товарищей-врачей, которые с течением времени стали переходить уже в явную зависть.

Особенно невзлюбил его Гаден. Быть может, последний сознавал, что прекрасно образованный врач, учившийся в западных университетах, каким был Аглин, по своим знаниям стоял гораздо выше его, эмпирика, бывшего цирюльника, случайно попавшего ко двору и получившего степень доктора медицины не обычным путём, то есть не по заслугам, а лишь по милости московского царя. Или, быть может, потому, что Аглин, чутьём понявший Гадена, относился к нему сдержанно, не пускался с ним ни в какие откровенные разговоры и на приглашения Гадена прийти к нему в гости ограничивался одними благодарностями. Как бы то ни было, но Гаден вдруг и сам стал сдержан с Аглиным и за спиной того стал даже распускать кое-какие сплетни.

Последние достигли как-то ушей Коллинса, и добродушный англичанин предупредил об этом Аглина и советовал ему быть поосторожнее с Гаденом. Аглин на это только пожал плечами, но поблагодарил Коллинса и обещал следовать его совету.

Однажды Гаден, вернувшись из Аптекарского приказа, только что сел обедать, как к нему пришёл неожиданный гость – дьяк Посольского приказа Румянцев.

– Благодарю за честь, дьяк, – сказал, встречая гостя, доктор. – Каким ветром занесло тебя в нашу слободу?

– По делу, дохтур, – ответил дьяк. – Кабы без дела, так кто пошёл бы в вашу Немецкую слободу.

– Или болен? Давай тогда полечу. Без ног если будешь, то так выпользую, что хоть через неделю тебя женить можно будет.

– При живой-то жене? Выдумаешь тоже, дохтур! Нет, я по другому делу, особливо важному.

– Ну, коли по другому, так будем говорить. Погоди только малость: я прикажу, чтобы нам сюда мёду холодненького подали.

– Это – дело!

Через минуту Гаден и Румянцев уже сидели за стопками мёда.

– Ну, говори, дьяк, что за дело, которое тебя из твоего приказа занесло к нам на Кокуй.

Дьяк выпил мёду и, обтерев усы, начал:

– Вот видишь ли ты, что это за дело. Были мы со стольником Петром Ивановичем Потёмкиным за рубежом в посольстве. Прибыли тогда к французскому королю в город Париз. И был у нас тогда в посольстве некий молодой парень за толмача, по прозванию Яглин Роман. И вот, когда мы выехали из Париза и через одну какую-то реку переходили, у нас этот Яглин вдруг пропал. Стали искать его и нашли на берегу его одёжу. Куда парень девался, как ты думаешь, дохтур?

– Ну, конечно, потонул, – ответил Гаден.

– Верно рассудил. Раз одёжа на берегу, а человека нигде нет, то, конечно, одно: потонул где-нибудь. Ладно. Ну-с, а вот теперь слухай дальше. Ни много ни мало лет прошло – и приезжает на Москву заморский дохтур, Аглин Роман… Слышишь, Степан?

– Слышу, – весь насторожившись, ответил Гаден, улавливая тут какую-то связь.

– И пришёл этот дохтур Роман Аглин к нам в Посольский приказ и принёс грамоты свои. Смотрю я это в эти грамоты, вижу, что дохтур этот – французского короля подданный и учился он в разных высоких школах, откуда ему и эти грамоты даны, а пред глазами – ну, вот хоть голову мне отруби, – живой Яглин Ромашка, толмач.

– Так ты думаешь… – в волнении вскричал, вскакивая с места, Гаден.

– Да ничего я не думаю… Да сиди ты, ради бога, и слушай до конца!

Гаден сел, и только по блеску его чёрных глаз можно было судить о том волнении, которое он переживал в ту минуту.

– Ну, вот как взглянул на этого дохтура, так и обомлел. Кто же предо мною: заморский ли дохтур или Яглин Ромашка, толмач?

– Так ты думаешь, что ваш Яглин и этот доктор – один и тот же человек!

– Да кто ж его знает? Лицо как будто одинаковое; у этого только усы больше и борода длиннее. Да и имя-то, прозвище одинаковое: там Яглин, тут Аглин…

Гаден встал и в волнении заходил по комнате.

– Вот оно что! – говорил он, потирая руки. – Оба – одна и та же персона! Ну и храбрость же: сбежать из посольства неведомо куда, а потом приехать на родину под чужим видом, с чужими бумагами! Впрочем, нет: бумаги у него собственные. Он, должно быть, учился где-нибудь за рубежом в высоких школах; ведь не учившись нельзя так сдать испытания, как он сдал в Аптекарском приказе. Да. А ты верно, дьяк, знаешь, что этот дохтур – тот самый… как, бишь, его?

– Яглин? Говорю, что голову прозакладываю. Положим, я говорил уже об этом с одним нашим подьячим, который тоже в этом посольстве был, да он, пьяница, не признает его.

– Да… да… Так! – И Гаден опять заходил по комнате, как бы что обдумывая. Наконец, вдосталь находившись, он остановился против Румянцева и сказал: – Так как же? А? На свежую воду, что ли, вывести этого Аглина? А?

Дьяк взглянул на него и усмехнулся:

– Что, али поперёк дороги встал тебе он?..

– Ну, – ответил, сделав пренебрежительное лицо, Гаден. – Я подольше его в дохтурах-то и не с таким щенком, как этот Аглин, потягаюсь. Со мною и Розенбург часто советуется.

– А Прозоровский-то князь? – усмехаясь, напомнил Румянцев.

Лицо Гадена покраснело от злости, и он закричал:

– Да ты что думаешь, что Прозоровского твой Аглин вылечил? Натура сама вылечила, а ваш Аглин ни при чём.

– Да что-то эта самая натура не приходила на помощь, когда ты князя лечил. А как Аглин взялся лечить его, так она тут как тут со своими услугами, – продолжал посмеиваться Румянцев. – Ну, да ладно. Я к тебе не за этим пришёл. Больно мне охота этого самого Ромашку на чистую воду вывести. Я тебе всё сказал, а ты раскинь сам своими мозгами, что и как. А теперь, брат, прощай.

Оставшись один, Гаден опять принялся ходить и думать. Его мстительная душа никак не могла примириться с тем, как он думал, оскорблением, которое было ему нанесено Аглиным у князя Прозоровского, и он изыскивал способы, чтобы, пользуясь открытием дьяка Румянцева, отомстить.

Наконец он приказал запрячь лошадь и, одевшись наряднее, отправился в путь, то и дело понукая возницу. И вот его возок остановился у дома боярина Матвеева.

– Али за делом каким? – встретил его последний.

– За делом, боярин, – ответил Гаден.

– Ну, ин ладно, садись – гостем будешь.

– Предупредить я тебя, боярин, приехал, – сказал, садясь, Гаден.

– Ну? – добродушно отозвался Матвеев, в душе недовольный этими словами, так как за ними он чувствовал донос, чего крайне не любил. – Должно быть, ты, дохтур, с изветом пришёл?

– Если хочешь, так, пожалуй, и с изветом. Я слов не боюсь.

– Ну, да ладно. Выкладывай свой извет. Посмотрим, в чём дело!

Гаден передал ему всё, что рассказал ему Румянцев.

Матвеев молча выслушал и задумался. Наконец он произнёс:

– Врёт всё твой дьяк! Спьяну, должно быть, ему всё это приснилось, – ну, вот он и набрехал тебе. А ты поверил да ко мне с изветом на товарища… Нехорошо, дохтур, так поступать! Да ты хоть бы о том подумал: ну, где русскому человеку дохтурскому искусству научиться? Мы хоть и лечимся у вас, а в душе-то ваше дело чуть не поганым считаем. Не думай, что и я так считаю – я про других это говорю. Ну а затем ещё то рассуди: одна у этого Аглина на плечах голова или две, чтобы он приехал сюда, на Москву, зная, что его здесь плаха встретит? Нет, брат, несуразное ты говоришь и запомни себе: никаких таких речей я от тебя не слыхивал никогда.

Сконфуженный Гаден ушёл.

Матвеев провёл несколько часов в раздумье и затем послал челядинца за Аглиным.

– Скажи, что неможется мне, – наказывал он ему. – Хочет, мол, боярин полечиться у тебя.

Аглин не замедлил явиться на зов Матвеева.

– Здравствуй, боярин, – сказал он, здороваясь с последним.

– Здравствуй, толмач царского посольства Роман Яглин, – пристально глядя в лицо молодому доктору, медленно произнёс Матвеев.

Аглин побледнел и пошатнулся. Перед его затуманившимся взором пронеслись московский застенок со всеми его ужасами, плаха с расхаживающим около неё палачом, отрубленная голова, прыгающая по ступенькам эшафота, кровь, брызжущая фонтаном из отрубленной шеи. Он почувствовал слабость в ногах и сел на близ стоящую мягкую скамью.

– Ты всё знаешь, боярин? – тихо произнёс он, и натянутые нервы не выдержали – он разрыдался.

Матвеев вплотную подошёл к нему и, положив руку на плечо, произнёс:

– Полно, полно… Перестань. Расскажи мне лучше, как всё это произошло.

И, хлопнув в ладоши, боярин приказал вошедшему холопу принести воды.

Успокоившись, Яглин начал рассказывать, начиная со времени своей жизни на берегах Волги.