Текст книги "За рубежом и на Москве"

Автор книги: Владимир Якимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц)

XVII

На другой день Роман почувствовал, что его кто-то трясёт за плечо. Он открыл глаза и увидел над собою лицо Игнатия Потёмкина.

– Вставай, Роман, вставай! – говорил последний испуганным голосом. – Да проснись же ты, медведь этакий!

– Что случилось? – спросил Яглин, наконец проснувшись.

– Отец захворал. Мечется да бредит всё что-то. Мы с Румянцевым голову потеряли, не знаем, что и делать. Лекаря хоть, что ли бы.

– Можно на него взглянуть-то? – спросил Яглин.

– Идём, идём. Он никого теперь не узнает. Должно быть, горячка.

Яглин пошёл с ним к той комнате, которую занимал Потёмкин. Перед нею толпились челядинцы и толковали о болезни посланника.

– Не дай Бог помереть на чужой стороне, – разглагольствовал подьячий, размахивая руками. – Ни за что такого и в рай не пустят.

Яглин и Игнатий вошли в комнату, где нашли одного из священников посольства, отца Николая. Возле него стоял растерянный Румянцев и тупо глядел на лежавшего на постели посланника. Лицо последнего было красно, глаза закрыты, а рот полуоткрыт, и из него порой вылетали какие-то неясные звуки и хрип.

– Отходную, видно, пора прочитать, – сказал священник.

Яглин, оглянувшись на него, возразил:

– Ну, отходную-то, кажись бы, и рано читать! А вот что лекаря позвать бы надо, так это вернее будет.

– Ещё чего выдумаешь! – ворчливо сказал священник. – Православного человека да басурман какой-нибудь будет лечить.

– Ну, чего ты, отец Николай, толкуешь-то? – сердито сказал на это Яглин. – А на Москве-то у нас что? У самого царя разве нет иноземных лекарей в Аптекарском приказе? И сам он у них лечится, и ближние бояре также.

– Да где же здесь лекаря-то возьмёшь? – жалобным голосом сказал Румянцев.

– Я знаю, – сказал Роман Андреевич. – Сейчас пойду и приведу сюда.

И он быстро выбежал из комнаты.

На дворе он увидел осёдланную лошадь, вскочил на неё и понёсся по улицам к тому дому, где вчера видел разговаривающими Гастона и Элеонору. Он соскочил с коня, привязал его к росшему вблизи дереву и, подойдя к двери, на которой висел деревянный молоток, ударил им.

Через минуту дверь отворилась, и на пороге показалась одетая в домашний костюм Элеонора.

Теперь Яглин мог лучше рассмотреть её, чем в первый раз, и не мог не воскликнуть про себя:

«Ну и красавица же, прости, Господи!»

А Элеонора, видя, какое впечатление она произвела на молодого московита, стояла молча и улыбалась, глядя на него, в смущении перебиравшего концы своего кушака.

– Какой случай привёл вас сюда? – наконец спросила она, протягивая Роману свою белую, точно выточенную из мрамора руку. – Ведь мы, кажется, с вами знакомы?

Яглин снял свою шапку и поклонился ей.

– Да, мы знакомы, – сказал он. – Благодаря вам мы были спасены от смерти, которой нам грозила чернь.

– Но что же вы стоите? – спохватилась девушка. – Вы, быть может, по делу?

Яглин всё это время стоял, не спуская глаз с «гишпанки». После её вопроса он очнулся и вспомнил, зачем пришёл.

– Да, да, – сказал он. – Я пришёл к вам по делу: наш посланник захворал, и ему требуется лекарь.

– Тогда это к моему отцу, – произнесла «гишпанка», сходя с порога и движением руки приглашая Романа войти в комнаты. – Он дома.

Яглин вошёл вслед за нею.

Пройдя ещё одну комнату, они очутились перед высокой дубовой дверью, которая вела в комнату самого Вирениуса. «Гишпанка» притворила немного дверь и произнесла:

– Отец, пришли звать тебя к больному.

И она распахнула перед Яглиным дверь.

Молодой московит вошёл в комнату.

Последняя представляла собой точную копию кабинета вообще всех врачей или алхимиков того времени. Посредине находился большой стол, заставленный склянками различной величины и формы, колбами, ретортами, перегонными кубами, стаканами, чашками. В углу стояли человеческий скелет и костяк какого-то животного. В другом углу был горн с медным перегонным кубом. На другом столе были навалены книги, рукописи и свитки, некоторые в тяжёлых переплётах из телячьей кожи, с медными застёжками. Вдоль задней стены высился большой шкаф со множеством ящиков, заключавших в себе различные лекарственные коренья, листья, цветы и другие лекарства.

За столом, стоявшим посредине, сидел в кожаном кресле высокий человек, одетый в чёрный костюм с гофрированным белым воротником и в небольшой четырёхугольной чёрной шапочке. У него были длинная чёрная с проседью борода, орлиный, крючковатый нос и густые чёрные брови, из-под которых пристально смотрела пара чёрных глаз.

В ответ на слова дочери он поднял голову и молча стал смотреть на вошедшего Яглина.

– Я к вашей милости, – сказал последний, поклонившись Вирениусу. – Наш посланник захворал. Не будете ли вы добры посмотреть на него?

– Посланник царя московитов? – быстро спросил Вирениус и, обернувшись к дочери, отрывисто сказал: – Элеонора! Плащ!

Девушка, видимо привыкшая к этому, уже подавала ему толстый суконный плащ чёрного цвета и кожаную сумку с набором инструментов.

Вирениус накинул на себя плащ, взял под мышку сумку и вышел с Яглиным на улицу. Последний отвязал лошадь и предложил доктору сесть на неё, что тот и сделал.

Роман оглянулся назад. Там, в дверях, стояла Элеонора, облокотившись одной рукой о дверь, и пристально смотрела на молодого московита. Яглин поймал этот её пристальный взгляд и почувствовал, как у него по спине заползали мурашки. Затем, поклонившись девушке, он взял за повода лошадь и быстро пошёл рядом с нею.

Когда они очутились в гостинице, где остановилось посольство, Яглин ввёл Вирениуса в комнату Потёмкина, и врач подошёл к лежавшему на постели посланнику. Он взял руку последнего, послушал пульс, потом пощупал голову и произнёс:

– Прилив к голове дурной крови. Необходимо извлечь её.

Он распорядился, чтобы подали таз, засучил рукава и, вынув из сумки флиц, приставил его к темневшей около запястного сустава вене. Затем он ударил по флицу небольшим деревянным молоточком – и в таз брызнула струя тёмной крови.

Русские, стоявшие возле, отшатнулись, когда брызнула кровь, а священник даже отплюнулся в сторону.

– Вишь, нехристь, – проворчал он про себя, – православную кровь как воду льёт. Точно руду у лошади мечет.

Когда крови вытекло стакана два с лишним, Вирениус ловко зажал отверстие, откуда она лилась, и тем прекратил истечение.

В это время Потёмкин открыл глаза и взглянул мутным взором на склонившегося над ним лекаря.

– Вот и хорошо! – крикнул последний. – Теперь дело на лад пойдёт, раз он открыл глаза.

– Что со мной? – слабым голосом спросил Потёмкин.

– Тш-ш… – сказал лекарь. – Теперь нельзя говорить. Ему надо одному остаться, – строго добавил он, взглянув на челядинцев, всё ещё остававшихся в комнате.

– Пошли вон отсюда, хамы! Чего рты-то разинули да ворон считаете? – закричал на них Румянцев и принялся выталкивать в шею челядинцев, не скупясь на тумаки и зуботычины, к которым те, впрочем, привыкли.

В комнате остались только Потёмкин, Вирениус, Румянцев, Яглин и Игнатий.

– Кто это? – спросил слабым голосом посланник, глядя на Вирениуса.

– Это – лекарь, Пётр Иванович, – ответил Яглин.

– Да разве я болен?

– Да ты, Пётр Иванович, совсем без памяти лежал, – сказал Румянцев. – Я уже думал, что тебе карачун совсем и мне без тебя посольство придётся править.

Упоминание о посольстве, в связи с недоверчивостью и недоброжелательством к своему дьяку, привело Потёмкина в себя.

«Ишь, змея! – подумал он про себя. – Видно, охота сделаться посланником. Рад был бы, если бы я помер. Постой же, ирод-христопродавец, вот назло тебе выздоровлю. Выкусишь шиш…»

Он энергично повернулся на своей постели, но тотчас же застонал.

– Скажите ему, что двигаться нельзя, – сказал Вирениус, обращаясь к Яглину.

Роман перевёл это Потёмкину.

– Ну, коли нельзя, так и не стану, – согласился посланник. – А ты скажи этому лекарю, чтобы он скорее поднял меня на ноги. Хворать мне долго нельзя, потому у меня на руках великое государево дело. Да и посольству заживаться на одном месте невозможно.

– Врач – не Бог, – сказал на это Вирениус. – Он – только слуга природы. Лечит природа, а врач только помогает ей.

– Э, ну его! – отмахнулся на это рукой Потёмкин. – Кабы на Москве это случилось, так послал бы за бабкой какой-нибудь, та отчитала бы, попоила бы какой-нибудь травкой, и я скоро на ногах был бы.

– Ну, теперь мне пока здесь делать нечего, – сказал Вирениус. – Пошлите со мною кого-нибудь, и я пришлю для больного лекарство.

У Яглина опять сладко защемило сердце – и он сказал, что сам поедет с лекарем за этим лекарством. Нечего и говорить, что тут была задняя мысль – опять увидать «гишпанку».

XVIII

Вирениус и Яглин шли всю дорогу, не говоря ни слова. Лекарь был погружен в свои думы и, казалось, не был расположен разговаривать. Войдя в свой дом, Вирениус снял с себя плащ и затем вошёл в свою комнату.

Яглин озирался кругом и, казалось, кого-то высматривал.

– Войдите сюда, – произнёс лекарь, видя, что Роман стоит на одном месте.

Яглин вошёл в знакомую нам комнату.

Лекарь стал ходить по комнате и о чём-то думал. Казалось, он даже забыл о молодом московите. Затем он подошёл к полкам, взял скляночку, налил туда сначала из одной колбочки немного жидкости, затем из другой несколько капель и встряхнул. Жидкость от этого как будто немного помутнела. Затем Вирениус подержал скляночку над огнём в горне – и Яглин, к своему удивлению, увидал, что на дно склянки выпал красный осадок.

«И хитрый же народ – эти еуропейцы!» – подумал он про себя.

Вирениус как будто догадался, что думал молодой человек, и обернулся к нему.

– Вы удивлены? – сказал он, рассматривая на свет скляночку. – Это понятно. Вы приехали из такой дикой страны, где едва ли врачебное искусство процветает. Вот я стар, а сам ещё и до сих пор чему-нибудь учусь и буду учиться до самой смерти. Вот мои учители, – и он указал на большой шкаф в углу с книгами. – Я их много раз читал, а ещё и до сих пор не знаю как следует.

С этими словами он снял с полки один толстый фолиант.

Это были творения отца медицины – Гиппократа[7]7
  Гиппократ (460—377 гг. до н. э.) – знаменитейший врач древности, считается отцом медицины. Биографические сведения о нем довольно неопределенны. Он был сыном врача Гераклида и повивальной бабки Фенареты, родился на острове Косе, местопребывании, по преданию, потомков Эскулапа, от которого Гиппократ происходит в 17-м или 19-м колене. Он много путешествовал, был в Афинах, в Фессалии, в Малой Азии и Египте. Много позже александрийские ученые собрали все сочинения, которые приписывались Гиппократу, в «Сборник», уцелевший и до наших дней.


[Закрыть]: его «Сборник», в десяти частях, на греческом и латинском языках, изданный во Франкфурте в 1500 году.

– Великое творение светлого ума! – произнёс Вирениус. – Ещё тогда, когда наша страна погрязала во мраке невежества и неизвестности, великий грек уже знал строение человеческого тела. Он знал, как нужны человечеству знания врачевания, и справедливо сказал, что «врач-философ подобен богам». Да будет почтена его память в веках! – Положив эту книгу на место, он взял другую и, показывая Яглину, сказал: – А это – продолжатель искусства отца медицины – Гален[8]8
  Клавдий Гален (131—210 гг. до н. э.) – занимал выдающееся место среди ученых врачей христианской эры. Он деятельно изучал анатомию, основываясь на исследованиях трупов животных, убитых гладиаторов, казненных разбойников и павших солдат; оставил потомству многотомные произведения.


[Закрыть]. Он изрёк великую истину: «Природа ничего не делает даром». Вот сочинения Мондино, или Раймондо деи Льючи[9]9
  Мондино, или Раймондо деи Льючи (1275—1326) – профессор в Болонье, издавший сочинение по анатомии, служившее затем в течение двух столетий единственным руководством по анатомии.


[Закрыть], великого Андрея Везалия[10]10
  Везалий (1514—1565) – знаменитый анатом. Страсть к анатомии заставляла его красть трупы повешенных и колесованных. Трупы эти хранились Везалием днем в собственной постели, откуда он вынимал их для исследования ночью. Его прозвали современники «Лютером анатомии».


[Закрыть], Фаллопия[11]11
  Фаллопий (1523—1562) – ученик Везалия, знаменитый хирург.


[Закрыть], Каспара Аселия[12]12
  Каспар Аселий (1581—1636) – знаменит открытием млечных сосудов.


[Закрыть]. И много других…

– Интересное ваше дело, – заметил Роман.

– Интересное, сказали вы? – спросил доктор. – Разве делать дело милосердия не интересно? Разве возвращать умирающего к жизни, больного к здоровью – не интересно? Я не знаю, что может быть выше этого призвания, и не согласился бы променять своё звание врача на королевскую корону.

Глаза Вирениуса сверкали – и Яглин видел, что последние слова лекаря – не фраза. Он с почтением смотрел на него, на ряд книг и лабораторию и чувствовал, что в душу его вливается что-то новое, желание знать, что написано в этих толстых фолиантах, изучать природу человека, его болезни.

«Откуда это?» – вдруг, опомнившись, подумал он.

И в то же время он чувствовал, что с этой минуты эта лаборатория делалась для него как бы родной и этот иноземный человек, с фанатическим почтением смотревший на книги, близким.

И вдруг точно луч света сверкнул в его мозгу.

«Гишпанка!.. – подумал он. – Она!.. Она это сделала!..»

И нежность Романа к этому дому, к живущим в нём людям удвоилась.

XIX

Вирениус каждый день навещал больного посланника, здоровье которого со дня на день улучшалось. Благодаря этому Яглин почти каждый день бывал в маленьком домике лекаря и очень часто виделся с «гишпанкой».

Вирениус вовсе не был испанцем. Он был итальянец, но женился на испанке, передавшей дочери свою красоту.

Яглину несколько раз хотелось спросить Элеонору о её отношениях с Гастоном де Вигонем, но каждый раз его останавливали какая-то боязнь и робость, точно он опасался услышать неприятное для себя.

Впрочем, для продолжительных разговоров у них и не было много времени, так как Вирениус постоянно уводил Романа в свою лабораторию и там разговаривал с ним о своём любимом деле – медицине.

Наконец Потёмкин настолько оправился, что был в силах подняться с постели.

Во время своей болезни он так привык к своему лекарю, что порой даже скучал без него. При его посещениях он лично, посредством Яглина, разговаривал с ним и расспрашивал его о врачебном деле.

Последнее он делал неспроста. При отъезде из Москвы ему был дан наказ в Посольском приказе, чтобы «для его великого государя службы в немецких, фряжских, гишпанских и иных землях всяких искусных людей, которые ратное дело изрядно знают, и руды всякие из земли копать, и лекарей искусных, и кто аптечное дело добре понимает, и сукна разные делать, и иных прочих таких людей подговаривать в Русское царство идти и льготы им всякие обещать, и жалованье, и государеву милость». Поэтому Потёмкин, видя на себе действие искусства Вирениуса, и вздумал уговорить его перейти на службу московского государя.

– Ты вот что, Роман, – сказал он как-то Яглину, – поговори-ка с этим лекарем да разузнай, что он, как живёт, не думает ли на службу к кому идти и всё такое.

– А к чему это, государь?

– А уж это – не твоего разума дело! Ты пока делай лишь, что тебе сказано.

Вечером в этот день Яглин стал собираться в маленький домик. Он вынул новый бархатный кафтан, соболью шапку и жёлтые сапоги – всё это подарок будущего тестя.

– Эй, Роман, ты что это сегодня великий убор вздумал надевать? – спросил подьячий, сидевший в это время у стола. – Али к какой красотке вздумал идти? Иди, иди, брат! Здесь девки-то больно хороши! А ты где себе кралю-то подцепил?

– Поди ты к лешему! – начал сердиться Яглин.

– Да ты чего лаешься-то? Ты – человек молодой… Знамо дело, тоже погулять охота… Ох, когда я молодой-то был, вот по этой части дока был!.. Девки тогда так и льнули ко мне.

Яглин, засмеявшись, воскликнул:

– Ты, Прокофьич? Вот уж трудно было бы подумать!

– Да ты постой, парень, зубы-то скалить. Разве я всё такой был? Эге!.. Молодец хоть куда!.. Ты вот хоть и красив, а тебе всё же трудно за мною было бы угнаться. Ну, так скажи же, Романушка, к какой красотке-то ты отправляешься, что так разрядился?

– Ни к какой не иду, – ответил Яглин. – Посылает меня Пётр Иванович к лекарю Вирениусу, – вот к нему и иду.

– То-то к лекарю, – лукаво подмигивая глазами, сказал подьячий. – Не к лекарской ли дочке?

– А ты почём знаешь, что у него есть дочь? – спросил Роман.

– Знаю уж… Та самая, что тогда с тем молодцом эту сволочь, на нас напавшую, разогнали. А что она лекарская дочь, так про это мне вчера тот солдат – Баптист, что ли, его зовут – сказал. Только вот что, молодец: напрасно ты своей головой будешь стену бить – не про тебя этот кусок.

– Чего ты там языком хлопаешь, пьяница кружальный? – закричал на него Яглин, рассердившись не на шутку. – Или хочешь, чтобы я твой сизый нос на сторону сбил за твои паскудные речи?

– Ну, ну, я ведь по дружбе к тебе только! Хотел тебя предостеречь, чтобы ты зря тут не влопался.

Яглин решительно подошёл к подьячему, крепко взял его за козырь кафтана и, приподняв на воздух, крепко тряхнул его.

– Ну, говори ты, приказная строка, что ты такое набрехал тут про неё?..

– Ой-ой-ой!.. Что ты, Романушка!.. – испуганным голосом заговорил подьячий. – Что ты?.. Пусти, пусти, задушишь ведь… Какая тебя там блоха укусила?.. Да провались ты совсем со своей черномазой гишпанкой, чтобы вас обоих с нею нечистая сила забрала. Ишь, леший! Весь козырь почти оторвал. Кто мне его здесь пришьёт?

– Не говори непотребных слов!

– «Не говори»! А чего я тебе сказал? По дружбе хотел сказать только тебе, что нарвёшься ты на того молодца, что нас от смерти неминучей с твоей гишпанкой спас. Он сам путается с этой девчонкой. А коли ты поперёк дороги станешь, так он угостит тебя шпагой.

– Слушай, Прокофьич! – строгим тоном сказал Яглин, грозя пальцем под самым носом подьячего. – Чтобы твой поганый язык напередки не смел ничего про неё говорить, а то я вырву его у тебя из глотки и собакам брошу. Понял? – И, ещё раз погрозив толстяку пальцем, он вышел вон из дома.

Подьячий остался в комнате один с широко раскрытыми глазами.

– Фу ты, напасть!.. – забормотал он про себя. – Что это с ним сделалось? Никак, он в эту гишпанку-то того… Не поблагодарил бы его будущий тестюшка за такие дела!.. Ну да Петру Ивановичу так и надо. Я рад, если его будущий зятюшка пред венцом вдоволь погуляет. Будет чем потом, живя с рябой Настасьей, вспомнить свою молодость. Будет посланник знать, как батогами мне грозить. Я ещё и сам Роману помогу, где надоть, Петрушке свинью подложить.

Роман рассерженный вышел из дома. Но вскоре его раздражение улеглось, и он на свой предыдущий разговор взглянул даже юмористически, зная, что от Прокофьича дурного ждать нельзя – самое большое, если потреплет языком. Довольный этим, он быстро зашагал по направлению к дому Вирениуса.

Ещё издали Роман увидел в одном из окон знакомую фигуру, напряжённо смотревшую вдаль. Завидев вышедшего из-за угла и попавшего в поле её зрения Яглина, она вся вдруг вспыхнула и поспешно отошла от окна в глубь комнаты. Яглин издали заметил это смущение, и у него сладко защемило сердце.

Не успел он дойти до дома, как дверь последнего отворилась и на пороге показалась «гишпанка».

– Вы к отцу? – спросила она, обдавая его лучистым взглядом своих больших чёрных глаз, и невольно залюбовалась его красивым нарядом.

– Да. Он дома?

– Нет, его дома нет. Он у одного больного. Но скоро придёт. Вы, быть может, подождёте?

Роман, конечно, охотно принял это приглашение, так как до сих пор ему не приходилось ещё ни разу быть с «гишпанкой» наедине. Он прошёл за нею, и она провела его в свою комнату.

Что они там говорили, наверное, Яглин не рассказал бы никому на свете; но только когда он вышел, то чувствовал, что у него готово от радости выскочить из груди сердце.

– Она не любит его, не любит! – в радостном возбуждении повторял он, идя к себе в гостиницу.

Конечно, в этот день ему так и не удалось ни о чём переговорить с Вирениусом.

XX

Это Роман сделал на другой день.

Лекарь сказал ему, что в Байоне он остановился на время и думает ехать ко двору одного немецкого князя, где надеется получить постоянную службу.

– А знаешь что, Роман, – сказал Потёмкин, когда Яглин передал собранные им от лекаря сведения, – что будет, если переманить его на службу царского высочества? А?

У Яглина вдруг радостно забилось сердце – и опять зашевелились радостные надежды.

– Как, государь? В Москву?

– Ну да! Ведь помнишь, чать, что в Посольском приказе на этот счёт нам заказывали? Чтобы всяких искусных людей на царскую службу сманивать. А он, кажись, лекарь хороший.

– Сам видел, государь, – ответил Яглин. – Кабы не он, так и не подняться бы тебе с постели.

– Это – правда. Ну, так вот передай-ка ты ему это. Не хочет ли он на царскую службу идти?..

В тот же вечер Яглин передал Вирениусу предложение посланника. Лекарь задумался.

– Вот какое дело! – в раздумье произнёс он. – На это сразу решиться нельзя. Надо подумать.

Улучив удобную минуту, Яглин шепнул «гишпанке»:

– Мне надобно кое о чём переговорить с вами. Где бы это можно было сделать?

– Приходите сегодня вечером к городским валам, около северных ворот, – сказала она.

Яглин целый день с нетерпением ждал этого своего первого свидания с очаровавшей его «гишпанкой».

Лишь наступил вечер, он вышел из дома. Чтобы на него не обращали внимания горожане, он выпросил у хозяина гостиницы широкополую шляпу и тёмный суконный плащ, которым так плотно закутался, что даже встретивший его на улице Прокофьич не узнал его.

Он пошёл к самой окраине города и вскоре был около северных валов. В одном месте оказалось какое-то развесистое дерево, и Яглин сел возле него на камень.

Прошло некоторое время, в которое Роман мог пораздумать над настоящим положением вещей. Он чувствовал, что его захватывает какая-то новая сила, которая не даёт ему возможности остановиться и куда-то влечёт его.

Что это: любовь ли к этой так случайно встретившейся женщине или только простое увлечение, которое с ним было раза два или три и в Испании, где долго пробыло посольство?

Если это любовь, то это чувство в будущем ничего хорошего не сулило, так как играть с собою «гишпанка» не позволит; жениться же ему на ней нельзя, так как этому препятствовали разность национальности, веры и, наконец, самое главное, суженая на Москве.

Положим, первые два условия ничего не значат – и на Москве бывали примеры, что с ними не считались. Так, ближний царский боярин и «собинный» друг царя Алексея Михайловича, Артамон Сергеевич Матвеев, был женат на шотландке. Главное препятствие для Яглина было в том, что он был связан по рукам и ногам за услугу, правда ещё в будущем, Потёмкиным, взявшим с Яглиных слово относительно женитьбы Романа на его Настасье.

– Как тут быть? Что тут делать? – шептал про себя Роман, сжимая руками пылающий лоб, и не находил ответов на эти простые, но, в сущности, трудные вопросы.

В вечернем сумраке мелькнула какая-то тень, направлявшаяся к Яглину.

– Вы? – боязливым шёпотом произнесла подошедшая, закутанная в тёмный плащ.

Яглин узнал голос Элеоноры.

– Я… я… – громко прошептал он, схватывая её руки и жадно припадая к ним.

«Гишпанка» не отнимала их у него, и Яглин страстно целовал их.

– Будет! – наконец произнесла Элеонора. – Пойдёмте, а то нас может захватить дозор. И то за мною от самого дома шла какая-то тень. Да я скрылась в тёмной улице.

И она двинулась вперёд.

Яглин пошёл рядом с девушкой и дрожащей от волнения рукой взял её под руку. Элеонора ничего не сказала и только, повернув к нему лицо, улыбнулась.

Они тихо двигались вперёд. Роман плотно прижимал локоть Элеоноры к своему боку и нашёптывал ей на ухо слова любви, приходившие на ум.

– За что вы полюбили меня? – спросил он девушку.

– За что? Право, не знаю. Должно быть, за то, что в вас есть какая-то сила, размах, удаль, чего нет в наших кавалерах. Вы ведь не задумаетесь над тем, что я прикажу или попрошу вас сделать?

– Не задумаюсь, конечно!

– И не побоитесь пойти за меня даже на смерть?

– Куда хотите.

– Вот видите! – мечтательно сказала Элеонора. – В вас сила. А Гастон останавливается пред угрозой дяди лишить его наследства. Разве это любовь?

– Вы его любите или любили? – голосом, в котором слышались ревнивые нотки, спросил Яглин.

– Нет. Слабых людей я не люблю. Мне нужен человек, который сам покорил бы меня. За таким человеком я пойду. А Гастон – сам мой раб и вести меня не может. Таких людей любить нельзя.

– Но не забывайте, что мы – иноплеменники: вы – гишпанка, а я – московит и здесь нахожусь только с посольством.

– Так что же? За любимым человеком я пойду хоть к варварийцам или туркам.

Яглин чуть не подпрыгнул от радости и рассказал ей о предложении, сделанном посланником её отцу.

– Правда? – радостно воскликнула Элеонора, схватывая его за руку. – О, отец согласится! Я в этом уверена. Я уговорю его.

– Тогда вы будете моей женой! – воскликнул Яглин, позабыв в эту минуту всё – и разность племён и веры, и то, что у него в Москве есть нелюбимая невеста.

Теперь он жил только моментом, своей молодой любовью к этой южной красавице, так много обещавшей.

– Пора, – наконец сказала она, когда было сказано немало слов любви и дано клятв и обещаний.

Они тихо двинулись по сонным улицам города, не замечая того, что за ними следует какая-то человеческая фигура, тщательно кутающая своё лицо в плащ.

Яглин и Элеонора дошли до дома Вирениуса. В окнах последнего ещё был свет, так как лекарь сидел до поздней ночи за какими-нибудь книгами или рукописями. Элеонора остановилась и подала Роману руку.

– И только? – спросил Яглин, пытливо заглядывая ей в лицо.

Девушка оглянулась кругом, а затем, быстро взяв Яглина за голову, крепко поцеловала его в губы. Никто из них не слыхал, как на противоположном конце улицы кто-то слабо вскрикнул.

Элеонора скрылась в доме, а Яглин, отуманенный поцелуем любимой девушки, тихо пошёл вдоль улицы.

– Не думаете ли вы, московит, что нам с вами нужно посчитаться? – вдруг раздался над самым его ухом чей-то голос, и на его плечо опустилась рука.

Яглин остановился и при свете луны узнал закутанного в плащ Гастона де Вигоня, смотревшего на него из-под нахмуренных бровей. Русский сразу понял, что за причина такого внезапного предложения со стороны офицера, с которым он ещё недавно обменялся крупными взаимными услугами и с которым они сделались чуть ли не друзьями. Несомненно, тот видел его вместе с Элеонорой.

– Отчего же, – хладнокровно ответил Яглин. – Хотя у нас, в Москве, не приняты поединки, но здесь они в ходу, и я подчиняюсь обычаю.

– Я пришлю завтра к вам своих секундантов, – произнёс Гастон и, круто повернувшись, пошёл вдоль улицы.

«Вот так напасть! – подумал Роман, стоя на месте. – Не было печали – черти накачали! Ну, да делать нечего – придётся, видно, драться. Только где вот свидетелей-то добыть? Наши в этом толка не знают, да и не хотелось бы, чтобы огласка была. А если узнает сам посланник – прямо беда!»

Размышляя таким образом, он дошёл до гостиницы. У самого крыльца последней он вдруг наткнулся на каких-то двух человек, из которых один барахтался на земле, а другой тщетно старался поднять его.

– Вставайте, московит! Чего вы валяетесь на земле? Ну, выпили немного, пора и спать! – сказал второй по-французски.

– Ну тебя к лешему, басурманская рожа! – ругнулся первый чистой русской речью. – Чего пристал, ирод? Пусти, говорят! Я дома… и здесь спать лягу…

Но француз не понимал слов пьяного московита и всё продолжал уговаривать его, стараясь поднять, но так как он и сам был пьян, то также то и дело падал на землю.

– Ну, чёрт с вами… лежите, что ли, здесь!

Яглин подошёл поближе и узнал в пьяном русского подьячего.

– Пойдём, Прокофьич! – сказал он, беря товарища под мышки. – Если Пётр Иванович узнает, что ты пьяный по улицам валяешься, то он опять велит тебя батогами бить.

– А, это ты, Романушка! – сказал подьячий. – Домой, говоришь? А на какой ляд домой-то? Я гулять ещё хочу. Айда-ка, Романушка, вон с ним… как его?.. Ба… Ба… Баптистом… в то кружало, где мы сейчас с ним были! Ну и вино же, я тебе скажу!.. А девки – просто малина!

– Порядочно выпил ваш товарищ! – сказал Яглину Баптист. – Не удержишь его, как наляжет на вино.

Наконец оба они кое-как поставили подьячего на ноги, довели и уложили в постель, где подьячий скоро уснул.

– Постой, Баптист, – сказал Яглин, видя, что солдат хочет уходить. – Мне нужна будет от тебя услуга.

– Приказывайте, господин московит.

– В городе у тебя, наверное, немало знакомых. Да? Мне нужно двух свидетелей для поединка. Можешь найти мне их?

– Поединок? С кем? – насторожил уши Баптист.

– С одним офицером.

– Стало быть, вам нужны люди благородной крови, – рассудил Баптист. – Я разыщу. Завтра же они придут к вам.

– Хорошо! Это дело нужно покончить поскорее, так как посольство может уехать из города в скором времени.

Баптист откланялся и ушёл.

«Вот и на поединок нарвался, – думал Яглин, оставшись один. – Что-то будет? Быть может, этот бешеный рубака проколет меня насквозь – и я уже более не увижу Москвы златоглавой!»