Текст книги "Светлые аллеи (сборник)"

Автор книги: Владимир Ладченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Тестирование

Устраивался я однажды на престижную работу. Работа что-то там с газом. СН4. Голубое топливо и разрешение на его отпуск. И главное, работа была денежная – на ней буквально все получали взятки. Я узнавал.

– Пройдите тестирование – сказали мне в конторе.

Повторяя в уме пределы взрываемости метана и марки газоанализаторов, я вступил в светлый кабинет. Сидел мордатый мужик в галстуке. Вид глубоко пьющий. Но глаза очень сильные.

– Здравствуйте – сказал я, изображая улыбку и коммуникабельность.

– Здоров – буркнул мужик, ковыряясь в бумагах на столе. В это время по селектору женский секретаршечий голос взволнованно сказал:

– Вадим Вадимыч! Здесь Обезьянков. Просит вас оказать ему содействие во врезке в газопровод, что на Пролетарской. Говорит, что срочно.

Было слышно, как сам Обезьянков ей подсказывает.

Вадим Вадимыч нахмурился и без эмоций сказал:

– Скажи Обезьянкову, что я могу оказать содействие только по врезке ему по шее. И с большим удовольствием. Так и скажи.

Он щёлкнул тумблером и помассировал правую руку, как будто действительно собирался врезать неведомому Обезьянкину по шее. И с большим удовольствием.

«Круто» – подумал я и подобрал живот.

Вадим Вадимыч пошелестел ещё бумагами, оглядел меня и наконец задал вопрос:

– Как называется яйцо, из которого не вылупился цыплёнок?

Я оторопел. Причём здесь газ, пределы его взрываемости? Что за яйца? А потом обожгло. Намёк на моё ветеринарное образование! Мол, знай своё место. Догадались, что второй диплом купленный! Я собрал волю в кулак, заперебирал мозгами. Так как же называется яйцо, из которого не вылупился цыпленок? И сразу вспомнил – «болтун»!

– «Болтун»! – радостно сказал я, – Яйцо, из которого не вылупился цыплёнок, называется «болтун»!

– Болтун, – согласился Вадим Вадимыч. И посмотрел мне прямо в душу. Посмотрев, поморщился и спросил:

– А ты не такой?

– Нет, – как можно твёрже соврал я и убрал с лица улыбку. Помолчали. Наконец он что-то отметил у себя ручкой и сказал:

– Ну ладно, иди.

На этом странное тестирование закончилось.

Через день я пришёл узнавать его результаты.

На мраморном крылечке конторы лицом к тротуару стоял, тяжело согнувшись, Вадим Вадимыч и как-то обыденно, никого не стесняясь, блевал в урну. Его сильные глаза слезились и он их вытирал ладошками. Рядом под утренним солнцем со скучающим видом курил его шофёр. Ходили люди.

– Ну как там насчёт меня? Что решили? – спросил я, когда Вадим Вадимыч закончил и несколько перевёл дух.

– A-а, ты… – он мутно оглядел меня и сказал – С тобой плохо. Врать надо меньше и, глядишь бы, всё обошлось. Остался бы свободным и счастливым человеком. И на своём месте. Не лез бы в это дерьмо. А ты наврал. Так что завтра тебе с утра на работу. Иди оформляйся. Постой! – он остановил меня – Ты у кого диплом покупал? У Гоги?

– Да – совершенно забыв что я – не болтун, сказал я – У Гоги.

– Так же «штука»?

– Полторы.

– Вот гад! – неодобрительно сказал Вадим Вадимыч и пошёл к машине.

Даже со спины он был очень умный и сильный.

«А ведь он прав. Зачем лезть в дерьмо?» – вдруг подумал я, тоже покурил на крылечке, развернулся и пошёл домой.

Светлые аллеи

Когда свечерело и светило спиной упало за утыканный мерзкими и нелепыми домами горизонт и землю обуяла благословенная ночь, специально созданная для глупостей, я протёр тряпицей штиблеты и, содрогаясь, пошёл. Ответственный квартиросъёмщик Прохор, у которого я арендовал комнатёнку, смотрел на меня с завистливым неодобрением. Он был ещё не старый, но уже какой-то оцепеневший в своих взглядах на жизнь. Мир в сущности состоит из серости и оттенков, но у Прохора было чёрно-белое, как у собаки, зрение. Это плохо, это хорошо. Это чёрное, это белое и никаких середин. Копить деньгу-белое, тратить на шлюх-чёрное. Он, как старьёвщик мог оценить любое явление и вынести свой цветовой вердикт. Я же в этих делах совершенно запутался, уже не различал ни добра, ни зла и поэтому завидовал Прохору, категоричности его православно-серийного ума, его чёткой картине мира и окрестностей.

Я в протёртых тряпицей штиблетах долго ходил по сказочно-жёлтым от электричества улицам. Я чувствовал себя аквариумной рыбёшкой на дне океана, а мимо проплывали разные промысловые рыбы. Как всегда в толпе чувство одиночества и никчемности скрутило меня и, чтобы побороть отчаяние от бессмысленности жизни, я сел на лавку и покурил одну от другой. А вечер был тёплый и какой-то равнодушный. Люди ходили парами, компашками, в одиночку не было никого. Они обнимались, смеялись, но почему-то чувствовалось – они при деле. Какие-то цели, какие-то устремления. Что мне оставалось? Я сделал вид, что я тоже при деле и пошёл на «пятак». Пошёл наискось, срезая угол, как тать меж потухших домов, по теряющейся в темноте и таинственностях тропинке. Крики пьяных и женский визг создавали ночную гармонию, и хотелось не отставать.

И вот наконец загульный, созданный для ночного беззакония пресловутый «пятак». Жрицы любви стояли у магазина и смолили сигары, как моряки на пирсе. Одна в «вусмерть» обдолбленная, а может пьяная, измученная своей молодостью, но уже похожая на постаревшую жабу. Другая с фигурой Карлсона и красной забубенного цвета мордой.

И ещё одна хрупкая, в джинсиках с симпатичным кукольным личиком. Я, дурак, всегда оцениваю женщину по лицу, то есть не комплексно, да и джинсы облагораживают фигуры. Лучше бы я взял ту, красномордую. Рядом еще крутился седой, как смерть старик в жениховском прикиде. Белая рубаха, венчальные брюки на ремешке, ботинки горят. Я сначала подумал, что это какой-то «представитель» от милицейской мафии, курировавшей эту отрасль народного хозяйства в нашем городе. Ан нет, оказалось тоже клиент. Может вдовец, а может ему как коршуну надоело клевать тухлое бабкино тело, не знаю. Но ехать со стариком никто не хотел. Всё это я понял не сразу. Происходило какое-то сложное броуновское движение, подчиненное незримому порядку, все конспиративно обменивались информацией, делали какие-то знаки – вообщем жизнь кипела. Наконец всё согласовалось, ко мне подошла моя с кукольным личиком, взяла деньги и отнесла к находившейся по-паучьи в глубоких потёмках «мамаше». Она как кукловод была за кадром и только дёргала за нитки. Серый дирижёр этой симфонии разврата.

Проститутку звали Асель. Я бы не удивился, если бы её звали Ассоль. От этого мира всего можно ожидать. А судьба человека отчасти запрограммирована в его имени. И гороскопы здесь ни при чём. У меня была одна знакомая по фамилии Головач. Добротная украинская фамилия, но родители без злого умысла назвали её Леной и испортили этим всю жизнь. Лена Головач – это нормально. А если наоборот?

Головач Лена или Голова Члена. Такой вот грустный подводный камень.

И может быть из-за этого она, из-за этих пошлых прибауток и спилась. Подломило это ее самоуважение.

Пока я размышлял о подобных превратностях судьбы, такси, стуча днищем о кочки, подъехало к моему дому. Прохор по своему обычаю сидел, как сыч, в темной зале и смотрел в мутный телевизор. Но штаны он все-таки надел.

Мы прошли мимо и заперлись в моей комнатушке.

– А это кто? – испугавшись, что придется работать с двумя, спросила Асель.

– Да это хозяин. Дряхлый старичок. Не обращай внимания. – сказал я, хотя мы с Прохором были почти ровесники.

Потом я посмотрел на часы. Начинался секс на время, ограниченное одним часом. Чем больше раз, тем ниже их цена. И по-моему поговорку «делу – время, потехе – час» придумали нищие пользователи проституток. Конечно, благороднее взять женщину на всю ночь, чтобы с чувством, с перекурами, с водкой, но бедность, проклятая бедность заставляла уподобляться меня кролику…

И падали мои два носка со стуком на пол. Частично раздевшись, стал я раздевать и Асель. Моему взору открылось ее белье – балахонистые, абсолютно асексуальные трусы, напрочь убивавшие всякую фантазию, и толстый пуленепробиваемый лифчик. Дальше она при свете раздеваться отказывалась. Детский сад, да и только. Я уже по белью понял, что Асель – не профессионалка, а случайный в этом деле человек. И действительно работала она всего лишь третий день. Я, взывая к ее профессиональной гордости, все же раздел ее и во мне все понурилось. Изможденное и неухоженное тело, вся задница была закидана чирьями, видимо от авитаминоза и недоедания, пустые, вытекшие груди – весь вид Асель взывал к милосердию и импотенции. Шрамы какие-то, постродовая растянутость живота… Я привык, что у проституток некрасивые тела и конечно же без тайны, но такого я еще не видел. Сонечка Мармеладова в экстремальном варианте. Но вспомнив о загубленных деньгах, я отбросил малодушие и, сконцентрировав свою неприхотливость, мужественно приступил к делу. И мужества мне понадобилось много. Ей со мной, со старым развратником пришлось тоже тяжело. Но лицо Асель было бесстыдно красиво, как у ангела, запутавшегося крыльями в электрических проводах, и именно им я и вдохновлялся. Она даже пыталась стонать, чтобы мне было приятно, но искренности явно недоставало. Во время первого антракта мы немного поболтали и вот что выяснилось. Асель была из далекого, находящегося на самом краю географии нищего аула. По-русски разговаривала плохо. К ее 23 годам она уже три раза испытала сомнительную радость материнства. Муж, как настоящий джигит, сидел за конокрадство.

Четыре месяца назад ей сделали кесарево сечение (богу – богово, беременным – кесарево) и из-за болей работать она могла только в христианской позе. В перерывах между клиентами она бегала кормить грудью последнего ребенка. О миньете и других азах своего ремесла у Асель были лишь тусклые теоретические познания.

В проститутки редко идут действительно из-за нищеты. И вообще я считаю, что проституция – это даже не профессия, а скорее состояние души. Просто каждому хочется сладко кушать при минимуме физических затрат. Легкие деньги. На максимум моральных затрат сейчас как-то не принято обращать внимания. От шелеста купюр отнимается ум. Достойнее конечно наживать геморрой где-нибудь на стройке или заводе, пусть и за мизер, потихоньку превращаясь в лошадь. Но человек идет в сексиндустрию, журналистику, политику, где можно продать свое тело или убеждения и потихоньку превращается в козла. Так что выбор в этой жизни небогатый. Но он есть. И это самое главное.

Но если без бабушкиных предрассудков женская проституция – это нужная, творческая работа, приносящая, если не тебе, то другим людям удовлетворение. Работа, в которой главное – самоотдача. Так что ни одной несчастной я среди путан не видел. Асель была первая.

К этому бизнесу у неё не было внешних данных. Мало того, не было данных и внутренних. Состояния души не было. Тут действительно фигурировала нищета, свинцовая и беспощадная. Стремя малыми детьми в чужом городе и без жилья. Тут поневоле задумаешься, что можно продать, чтобы выжить.

По всей логике русской классической литературы я, как порядочный человек, должен был провести с Асель лицемерно-воспитательную работу, убедить её в пагубности выбранного жизненного пути, и она, душевно перековавшаяся, прозреет и, обливаясь светлыми слезами «а ля Мария-Магдалина», пойдёт палимая светом электрических фонарей начинать новую, тяжёлую, но праведную жизнь. Но человек я непорядочный. И, увы, а может к счастью, слова ничего не стоят. А работу я её предложить не мог и поэтому ничего не сказал.

Вместо слов мы шныряли в ванную и обратно через комнату, в которой, выпучив глаза, сидел перед своим другом-телевизором окаменевший от моей прыти Прохор. В конце концов я уговорил Асель принять со мной ванну, когда мол ещё помоешься. И я помыл её, как ребёнка прохоровским шампунем, подбрил ей лобок, чтобы он как-то выглядел в духе современной порнографии и, хотя мой оплаченный час уже кончился, под шумок вставил ей последнюю палку. Асель глядела на меня так, как будто впервые видела впервые при свете голого мужчину. Но не исключено, что так и было на самом деле.

Потом мы оделись и я посадил её на такси. На прощание я ей глупо пожелал удачи. Она не ответила – моё время уже кончилось, я был всего лишь один из восьми мужчин, которых ей предстояло в среднем ублажить за ночь. И каждый со своими запросами, каждый считает себя уникальным, что, конечно, не правда. Пьяные и вонючие, как барсуки… Эх да что говорить.

Назавтра я по неизвестной причине болел, что со мной бывает удивительно редко. Полнейшее отсутствие сил и духа. Прохор, потрясённый до основ, расставлял своё «чёрное» и «белое». Он что-то недовольно бурчал о блядстве, говорил о пользе брака, хотя свою жену горячо и беззаветно ненавидел и дрался с ней через день. Он с утра принес из магазина литр хлорки и продезинфицировал свою квартиру, конечно ванну, а узнав, что Асель справляла нужду, ещё и унитаз. Но даже это не могло развеселить меня.

Это была моя последняя проститутка. Видимо, идея себя изжила. Пора было сообразно возрасту переквалифицироваться на толстых тёток, глупых как северные олени. А купать их в лжи и комплиментах оказалось довольно легко, хотя, конечно, невероятно противно.

Охотник Михей

Знавал я одного старого охотника. Революционного мышления был человек. Чувствовал он природу-матушку. И все её пресловутые загадки для него были, что семечки.

– Вот ты, паря, видал когда-нибудь ружейный выстрел в потёмках? Ну вроде ночью, среди звёзд – хитро спросил он за нашим первым охотничьим костром.

Я насторожился.

– Ну видал – это глупо было отрицать.

– А ты не заметил такую непонятную вещь? Сначала видишь огонь из дула, а только потом, опосля слышишь выстрел.

– Ну заметил, – и это было глупо отрицать.

– А знаешь почему?

– То есть как почему? – удивился я и во мне взыграло высшее образование – Скорость света выше скорости звука. Вот поэтому. Сначала мы видим явление, а потом слышим. Все просто.

– А вот и нет – торжествующе поглядел он на меня – Дурак ты, паря. Идиот. Скоростя – то одинаковые! Просто глаза у нас и где находятся? Впереди они находятся. А уши на восемь сантиметров несколько сзади.

И даже особняком стоят. Расстояние до глаз и ушей разное. Вот из-за этого. Сначало для глаз доходит и только опосля до ушей. Понял теперь?

– Понял – ошарашено сказал я.

«Удивительный человек»– подумал я и стал к нему приглядываться. Звали его Михей. А точнее Михаил Тихонович. Благодаря отсутствию образования он имел оригинальный, недеформированный просвещением ум и даже задатки ученого, будущего нобелевского лауреата. Газет он не читал даже в туалетах, телевидение презирал и не жил его обманом. Из всех изданных книг он осилил только одну «Принц и Нищий» и часто на неё авторитетно ссылался.

– А вот Лев Толстой в своей книге «Принц и Нищий» писал… И он присваивал Льву Николаевичу самые несуразные высказывания. На всё Михей имел своё собственное, независящее от общественного мнение. И только электричество иногда ставило его в тупик.

– Я вот понимаю, ток идёт по проводам. С горки-то он побежит, а на горку как? Ведь не осилит. Или инерция такая сильная? Ведь осиливает же. Я хотел объяснить ему, но потом с ужасом понял, что и сам этого не понимаю. Как ток идёт вниз – это понятно. Сила тяжести и всё такое. А как на верх? Стоит только задуматься и все летело к черту. Непонятно ничего.

В ботанике Михей – тоже разбирался слабо.

– Представляешь, – жизнерадостно рассказывал он мне. – В этом году посадил я на своём огородике 9 ведёр картошки. Как пасху отгуляли, так и посадил. А осенью выкопал 10 ведёр. Представляешь?

Я вспомнил свой дачный агрономический опыт и сказал, что это нормально. У меня бывало и хуже.

– Нормально-то нормально – согласился Михей – И всё равно непонятно.

– Что непонятно?

– Откуда ещё одно ведро взялось? Ведь девять сажал!

Нынешнее поколение ему не нравилось. Слабаки.

– Эх не тот мужик нынче пошёл. – озабоченно рассусоливал он – Хилый пошёл. И жратва не та и загазованная экология. Пестициды. Раньше-то как было. Выйдет мужик рано утречком на крыльцо, пёрнет – крыльцо шатается. А сейчас выйдет на крыльцо, пёрнул и сам упал. Эх!

Женщин Михей обожал и восхищался ими, как подросток. В районе второй бутылки он всегда рассказывал о своей любовнице, продавщице сельпо.

– Она, понимаешь, в постели, как Валерий Чкалов «мёртвую петлю» делает. Она, понимаешь ты, как трансформатор!

– Как трансформатор? – не понял я – «Гудит» что-ли?

– При чём здесь гудит?! Она у меня может быть вообще не пьет, кроме красненького. Просто у неё три входа и все рабочие. Трансформатор и есть. И шкурка у неё очень нежная. Пальцем проведёшь – след остаётся. Отзывчивая женщина. И ест мало.

– А жена? – глупо спросил я.

– Жена? – смутился он – Жена дома. Моё ружьё чистит.

Был Михей феерически ленив и как-то болезненно беззаботен. Изба же его стояла подпёртой колом, двор смахивал на пустырь. А на деревне мужики его считали чуть ли не придурком, бабы же, особенно замужние, стеснительно отмалчивались. На охоте Михей преображался, а после неё снова мутировал. Стрелял он метко и всегда навскидку. Но всё это были детские игры. Настоящая охота начиналась, когда Михей накручивал на своё ружьё лазерный прицел и браконьерскую автоматную вставочку. И его «вертикалка» превращалась в убойную нарезную винтовку. Стоило какому-нибудь романтически настроенному лосю высунуть голову из леса, чтобы полюбоваться луговым пейзажем, как его цветущую жизнь обрывала автоматная пуля.

Но охотником был Михей не кровожадным и всегда расстраивался, если уходил подранок.

– Погибнет теперь зазря – сокрушённо сплёвывал он и начинал матерно упрекать меня за некорректный выстрел. Некорректный выстрел – это когда стреляешь, но шансов убить очень мало.

Из животных Михей почему-то больше всего уважал зайцев. Лебедей – этих суперзвёзд фауны ненавидел.

– Хищная птица, нехорошая, – хмуро объяснял он – только гнёзда в округе зорит. А у гусей верность посильнее будет. И стрелять этих белобрысых нельзя, вот они и обнаглели. Чуть не на голову гадят. Ну и что ж, что они красивые, ты в суть смотри. И меж людей так. Если человек красивый, то все к нему навстречу. Особенно баб касается.

Жопу выпятит, титьки вперёд-красивая. И все перед ней вприсядку. А красивые обычно людишки дерьмовые. Несправедливо. Всё для них. А ты в суть смотри! То ли дело заяц. Зла никому не делает, все ему норовят сделать. А плачет, как дитя малое. И никому его не жалко, потому что мордой не вышел.

Этим Михей намекал на свою не слишком счастливую внешность. И ещё я понимал, что Верка – одна симпатичная вдова ему снова отказала и по-прежнему спит с агрономом.

Умер Михей во сне. Как и жил, легко и беззаботно. Утром стали будить, глядь, а вместо самого Михея лежит чугунный труп. Говорили, сердце. Похоронили его обыденно и как-то лихорадочно. Закопали и всё. Так ещё сажают картошку или зарывают в землю улику.

Мне хотелось сказать всем этим бессовестным бабам: «Что же вы не плачете? Ведь он спал с вами, старался! Ведь умер хороший человек.

Это очень серьезно», но, конечно, ничего не сказал.

Больше я в тех местах старался не охотиться. Как без хозяина?

Карточный домик

Был у нас на работе когда-то мастер. Человек довольно своеобычный. Можно сказать, большой оригинал. Взять хотя – бы такой факт, что он считал, что работа и особенно труд приносит человеку радость и удовлетворение. И всячески пропагандировал эту ересь. Что общего между работой и радостью? Этого мы уразуметь никак не могли. Ненавидящие друг друга понятия.

Начиналось это с утра.

– Вот, ребята, – говорил он – там на углу мазут нужно убрать. Эти трубы тоже. Длинные у ворот сложите, а короткие на металлолом. Всю территорию подмести и песочком, чтобы порядок был. Вот увидите, потом же самим приятней будет, когда чистенько.

Приятного мы в этом абсолютно ничего не находили. Нам приятно было сидеть в тенёчке и ничего не делать. В нашей бригаде все были страшные лентяи и через одного алкоголики. Но работали мы за троих. Иногда и за двоих. Это было не трудно, потому что нас было девять человек. Из них четыре татарина и один обрусевший еврей. Остальные объевреившиеся русские. Так что дураков не держали.

Разбирались инструменты, некоторые даже надевали рукавицы и ждали, когда мастер уйдет. Потом мы продолжали прерванный перекур, доставались карты и нарды, кто-то шёл за бутылкой…Так продолжалось час и два. Мы вели уходящие в бесконечность разговоры, а если было не слишком жарко, то даже и спорили.

Первым не выдерживал почему-то я и неуверенно говорил:

– Давайте поработаем что ли… Хоть вид создать.

На меня смотрели, как на идиота и морщились, как будто я сказал что-то неприличное.

– Совсем немного, – говорил я менее категорично.

Все цокали языками и состязались в остроумии. Я начинал оправдываться:

– А чего я такого сказал?

– Сиди, – говорили мне, – И не порть людям.

Климат в коллективе у нас был очень здоровым. Трения случались, только когда обнаруживалось, что кто-то мухлюет в карты. Или незаметно испортил воздух. В последнем случае чаще всего почему-то думали на меня. Наверно потому, что у меня всегда виноватый вид. Одним словом, меня как-то вычисляли.

В 11 часов мы оставляли рабочее место и устало шли пить чай.

Чаёвничали долго, делились конфетками. Нигде я не пил больше такого вкусного чая и в такой хорошей компании, как во время этого технического перерыва. Ещё к нам присоединялась уборщица. Довольно приятная женщина даже сквозь халат. Но за ней никто не ухлёстывал. Это выглядело бы как инцест и осквернение нашего коллектива.

А потом наступал обед. И там уже, глядишь, и домой.

Так продолжалось день за днём. Тёплое солнце и зелёная трава. И привкус счастья.

Но наступила осень и нам прислали другого мастера. Раньше он жил в Мордовии и вот приехал пожить к нам. Гнусный это был человек. Закладывал начальству, ввёл КТУ, обнюхивал, сеял раздор и главное – заставлял работать. Он, унижая недоверием, часами стоял над душой и нудно давал указания пальцем. Все стали почему-то нервными, начались ругань и распри, двое сразу ушли в длительный запой. Потом я соблазнил уборщицу и наш коллектив развалился. Первым уволился еврей, потом четыре татарина, по статье турнули меня… Наш карточный домик рассыпался, как будто его и не было. Попал под ураган эпохи. Еврей эмигрировал, татары спекулируют на рынке, я спился, а уборщица вышла замуж за мастера.

Вот и всё. Оттого светлого времени остались только ностальгия и привычка ничего не делать. Даже для себя. «Сиди и не порть людям».