Текст книги "Светлые аллеи (сборник)"

Автор книги: Владимир Ладченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Эпистолярии

Письма ко мне приходят крайне редко. Отмирающий жанр общения меж людей. Телефоны и компьютеры убили белые листочки с неграмотными каракулями. И это невероятно жаль. Получать новости не сразу, а с недельной оттяжкой – в этом есть своя прелесть. Опять же индивидуальный слог, замирание, с которым разрываешь конвертик…

Эх, да что говорить.

В этом году я получил целых два письма. Одно от Ивана Петровича, который сейчас лежит в психушке и успешно лечит голову от шизофрении. Второе полуписьмо-полузаписка от Стёпы, недавно мужественно умершего от водки. Но это письмецо, видимо написанное в приступе белой горячки и довольно неразборчивое из-за дрожания руки состоит из страницы скучного мата и тяжёлых оскорблений в мой адрес из-за ста рублей, которые я по рассеянности задолжал покойному. Так что привести его здесь я прямо не осмеливаюсь, хотя женщинам оно бы понравилось – отличный повод показать свою стыдливость и повозмущаться.

Пришло ко мне и третье письмо. От некого Аркадия. Но несколько раз прочитавши его, я сообразил, что оно попало ко мне по ошибке, так как адресуется не мне, а какой-то неизвестной Марусе. По слухам до меня квартиру снимали две девушки-проститутки и этим всё легко объясняется. Я до сих пор нахожу в самых неожиданных местах использованные презервативы. Жаль, что я не застал этих работящих девушек. И хотя говорится, что чужие письма читать нельзя, это только говорится. Я вот прочитал и понял, что можно. Прочитайте и вы. Итак, два письма.

I

Здравствуй, дорогой друг!

Вот пишу при чахоточном свете из окна тебе это послание, хотя и знаю, что ты больше бы обрадовался посылке. В первых строках своего письма спешу сообщить тебе, что ты– всё же редкий подлец и ещё более редкая сволочь. А эта твоя история с Анной Ивановной просто омерзительна, другого слова не подберу. Да были ли у тебя отец и мать? Да любишь ли ты горячо свою родину (деревня Козлиный Умёт Самарской губернии)?

Пойти с женщиной в лес и не изнасиловать её? И даже не попытаться соблазнить? Не каждый на такое решиться. Но ты ничтоже сумнящее решился и даже не подумал об оскорбленной в худших чувствах бедной женщине, которая после два дня проплакала у меня на диване и даже прогрызла в нём дырку. Мне прикажешь её насиловать? Эту трепетную и неизбалованную девушку, эту старую мымру? С томиком стихов этого тяжёлого, хотя и гениального придурка А.А.Блока. Нет, у каждой дружбы есть своё «от сих до сих». А ты даже не сыграл с ней в карты на раздевание, хотя в карты вы с ней играли! Не предложил ей дружеского минета! У приличных людей такого не принято. Стыдно, братец!

Впрочем, бог с ней с Анной Ивановной. Уехала она. Уехала куда-то на Чукотку, лечить оленеводов от простатита. Единственное, что она умеет в этой жизни.

А так у меня всё хорошо, но не совсем. Вернее всё не хорошо, но тоже не совсем. В сущности жизнь моя угрюма и заунывна до оскомины, как песня дутара. Пуста и бессмысленна, как заупокойная молитва. И не с кем поделиться братскими горестями, некому оросить горькими соплями худое плечо. И ни в одном русском селении, да и в нерусском тоже нет женщины, на чью прохладную от полумрака грудь можно уронить свою скупую слезу, не говоря уже об обильной сперме. Вокруг только одноразовые вертихвостки и вырвиглазки. И идёт горлом тоска. И свёртывается кровь от предыдущей и предстоящей действительности. От вчерашнего завтра. Привычный ужас охватывает меня…

Извини, что-то я разогнался. Хватит, довольно о трагичном! Давай поговорим о чём-нибудь более весёлом. Например о печальном, то есть о тебе. Ты пишешь, что дошёл до ручки. Радуйся! Другие смалодушничали, а ты дошёл. Ты также пишешь, что весь мир против тебя. Какая чушь! Ты как обычно идеализируешь действительность. Этот весь мир не против тебя, а он к тебе абсолютно равнодушен и не исключено, что даже не замечает тебя. Ты, твои потуги ему по барабану. А что может быть справедливей и объективней равнодушия? То-то. Ещё ты говоришь, что окончательно запутался с женщинами и теперь даже лечишься у одного сантехника. А это уже, батенька, ни в какие ворота не лезет! Ведь женщины для того и созданы, чтобы с ними окончательно запутываться. А также, чтобы потом от них лечиться.

Не запутываются с женщинами только импотенты. А для функционирующего мужчины состояние запутанности – рабочее. Так что на женщин – не сметь! Ты лучше вспомни, сколько в них хорошего и даже пикантного. Вспомни их симпатичные попки. Вспомни! Старушечьи и Анны Ивановны не в счёт. Какой полёт мысли, какие изгибы, какая конкретика! Что может быть красивее женской попки, этого фаркопчика, и этих малых и больших еще не целованных губ, молчаливо говорящих о многом. И как пересыхают при виде их твои губы! Конечно, не спорю, стоит этому божьему созданию открыть свой благословенный и усиленный помадой ротик и начать говорить и, как водится, такую тяжёлую билеберду, что-то там о любви и прочей мерзости, что хочется встать с неё и уйти, не одеваясь, куда глаза глядят. Хочется как-то заткнуть этот серый фонтан косноязычия. Я давно понял, что рот у женщины создан богом лишь для поцелуев и минетов, а человеческая речь у него второстепенная функция, с помощью которой женщина обычно говорит, что у неё болит голова и ей не до поцелуев и минетов.

Я всё надеюсь, что с течением веков речевые функции у женщин мало-помалу атрофируются и она наконец станет идеальной. А пока приходится слушать. Напиши, как ты поступаешь в подобных случаях? Может бьёшь в морду? С тебя станется. А ведь это не выход. Вернее, выход, но неэстетично.

Последняя моя любовница – одна похожая на мешок урюка таджичка. Она была толста, страстна и щегольски усата.

И главное достоинство – она почти не говорила по-русски и от этого казалось такой одухотворённый. Я блаженствовал, пел какие-то песни и, далеко засунув палец, щекотал ей пупок. Но потом о наших пылких встречах узнал её жених, жених-ветеран уже с десятилетним стажем и мне пришлось с ней расстаться, чтобы не омрачать их светлую любовь своими похоронами.

Я знаю, что твоё хобби – безуспешное соблазнение молоденьких девок. Мой тебе горячий совет – остепенись! Вспомни, что тебе уже за 40 (все, кроме тебя это помнят) и переключайся-ка ты, братец, на нацменьшинства. Они неприхотливы, не испорчены сытостью, наивны и, главное, доступны, потому что ты, белобрысый мой, для них тоже экзотика. Конечно, я понимаю, насекомые, не знавшие дезодоранта подмышки, кудлатые лобки и всё такое, но уверяю тебя, попробовать стоит. Что-то настоящее и простое, без этой европейской лживости и приторного лицемерия. Более гигиенично для души.

Так что сейчас я живу безлошадным. Жизнь моя одинока и оттого спокойна. А что может быть лучше покоя! Бывает я по неделе не вижу ни одного человека. Но, конечно, иногда приходится надевать очки и кого-то видеть. Ведь некоторые отсталые представители рода человеческого ко мне всё же заходят. И всё что-то просят и всё что-то «дай». Обычно деньги в долг, то есть без возврата. Пользуются моей глупостью, называя её добротой. Кроме денег от меня людям абсолютно ничего не нужно. Абсолютно. И это немного успокаивает. Вот и ты, братец, в своём невразумительном письме тоже нахально просишь каких-то денег. Хотя не вернул мне три прежних долга и из-за этого чувствуешь себя обиженным на меня. Так что шиш с маслом, дорогой друг! Не обессудь. Мне надоело быть хорошим парнем, буду теперь жестоковыйным и плохим.

И на этой минорной ноте позволь мне закончить своё письмецо и откланяться. Преодолевая брезгливость, всё же целую тебя и того же желаю тебе, но только с женщинами. А пьяным ко мне больше не приходи.

Твой – мой – их друг Ваня.

II

Здравствуй, Маруся!

Как дела? Как твоё суициидально-бодрое настроение? Как проходит твоя жизнь? Быстро? Только ни слова о муже. Этом пингвине, который окромя рыбной ловли на динамит не имеет ощутимых интересов. И как ты могла променять меня, истового интеллигента на этого обитателя костюма, пропахшего водкой и рыбьей слизью? Как? Или на простынях что-то особенное? Не верю. Ты вспомни мою лютость и моложавость в этих делах. Вспомнила? Как говорится, мал да удал. Ведь размер, как пишут врачи, не имеет решающего значения. Правда, пишут врачи только мужского пола, но тем не менее.

А так у меня всё нормально. Жизнь моя по– прежнему плюгава и даже твой отъезд плюгавость эту не смог нарушить. Но я честно стараюсь быть счастливым. Хотя организаторских способностей явно не хватает. Стараюсь организовать маленькое счастье из того что есть. Выспался? Это замечательно! Холерой не болею? Грандиозно! Ведь некоторые болеют. Опять же глистов у меня к примеру нет. Этой братвы. А вот так, нет! Недавно проверялся. Чем не предпосылка для счастья? Глаза как-то видят, ноги куда-то ходят, а если сильно напугать, то и бегают. Желудок не болит, в голове болеть нечему. Живи и радуйся. Или плачь и умирай. Вот к примеру сегодня весь день идёт дождь. Вроде бы уже и кончиться ему пора, а он тужиться и идёт. Такой вот вреднючий дождик. А я и на это с оптимизмом. Для зерновых ведь хорошо! Как попрут, комбайном не остановишь. Ну и что, что ноги промокли, зато кашель стал сухим! Так что всё нормально. И с одиночеством можно справиться. Главное, чтобы никто не крутился под ногами и не мешал. Ведь каждый достоин счастья. Но счастливы почему-то только недостойные. А теперь о главном.

Если бы ты знала, как мне тебя не хватает! Как ломит яйца по вечерам! Какие мысли носятся по промежности! Слов нет, без тебя моя жизнь стала просторной. Но потом я понял, что этот простор есть ничто иное, как злая пустота. Не нужна мне эта дикая свобода до тощего горизонта. Хочется каких-то рамок, чтобы потом можно было с ними бороться и протестовать. Нужны какие-то правила игры. Так что отрави мужа рыбой и возвращайся! И мы с тобой заживём как прежде, ругаясь и любя. И учитывая прежние наши ошибки, начнём совершать новые, совсем-совсем другие. Может в возможности этих ошибок и есть главная прелесть жизни. Возвращайся! Беременной, прокажённой, любой – главное возвращайся! А квартиру я на тебя так и быть отпишу, как ты хотела. Пёс с ней, с квартиркой!

Обнимаю, целую, ну и там дальше.

Всё ещё твой Аркадий. Среда 2005 год.

Модное течение

У нас в городе одно очень модное течение среди молодёжи появилось. Прямо истерия какая-то. Шапки у людей с голов снимать. Милиция, конечно, не очень довольна, проводит разъяснительную работу, но к каждой ведь шапке милиционера или сигнализацию, выведенную на пульт, не поставишь. Это одного провода только сколько уйдёт! Так что приходится терпеть этот конфликт отцов и быстробегающих детей.

Мой друг Вася с этими пресловутыми шапками уже замучался. Хоть панамку носи. Была у него сначала норковая с ушами. Он её летом у одного пьющего алкоголика купил. Что сказать? Богатая шапка, аж искрится. Прямо импозантный министерский вид. Ну купил и купил. А тут после осени зима неожиданно нагрянула. Мороз нажимает. Снег хлопьями. Стал Вася свою норку надевать. Неделю одевал. Я ему говорю:

– Сымут её у тебя. Помоложе бы я был, сам бы снял за милое сердце. А так другие сымут. Обидно, знаменитая шапка.

А он:

– Пусть попробуют. У меня первый разряд по спринту. Не то что, у тебя вторая группа. А если кому врежу, тому мало не покажется. Ему уже вообще ничего не покажется. Я этим кулаком у себя в деревне годовалых свиней бил. Я может специально жду, когда у меня её снимать начнут. Ух и отведу душу! Брызги полетят!

Но долго ждать Васе не пришлось. Это вам не автобус. Идёт он назавтра вечером со своего завода с тем, что за день наворовал, дышит после загазованности в цехе полной грудью и вдруг..! Всё так резко! Какая-то тень сбоку мелькнула и ветерок прошмыгнул по голове. Вася цоп за голову – норки нет, одна причёска, а впереди уже бежит гад в болонье с его ненаглядной шапкой. «Дождался»! – радостно подумал Вася. Поставил на время к стене сумку с ворованными электродами и в погоню! Хоть и подошвы у него скользкие, но нагнал быстро. А гад, чувствуя что ему не уйти, что сейчас поймают и изуродуют ногами, кричит Васе крысиным голосом:

– Да на свою шапку! Подавись! – и в сторону её кидает. Вася сразу к своей норке кинулся, а гад тоже сразу в подворотню и ушёл заборами. Вася рад, конечно, что свой гардероб отбил, но с другой стороны лёгкая горечь, что вора не поймал, что брызг не получилось. Отдышался он малость, стал шапку на голову надевать, а она чего-то не лезет. Не понял Вася, к фонарю подошёл, батюшки, а у него в руках вместо его норки неизвестная шапка – «пидорка», которые солдаты – первогодки носят. А внутри написано хлоркой «Приходько. И III рота». И такая сморщенная и маленькая, что только на коленку натянуть можно. Подменили! И концов не найдёшь. Утёк преступник. Расстроился Вася до последнего сердца, со злости чуть фонарь не погнул. Пошёл за своей сумкой с электродами, приходит, а сумку уже тоже спёрли, только вмятина на снегу и осталась. Стоит Вася, как последний обалдуй, без шапки и без сумки и лицо красное. А вокруг, как на пейзажах Левитана ни одного человека, кто спёр неизвестно. «Караул!» – кричать некому.

Что делать? Стал Вася ходить в предыдущей шапке. Из мускусной крысы ондатры. Ещё очень приличная шапка. Высокая такая, представительная, но, конечно, уже не норка. Искру уже не даёт. А Вася, между прочим, красавец – мужчина. Гусар, можно сказать. И усы и походка и обаянием и перегаром дышит. Только вместо шампанского водку предпочитал. И разговор с женщинами у него был принципиальный и короткий. Чуть какая понравилась – сразу в койку. Поматрасит и бросит. И вот идёт он через месяц в час ночи от одной такой понравившейся женщины, дышит после матрасной пыли полной грудью и вспоминает, как было в койке. А на улице гололёд. Правда, в нашем городе зимой всегда гололёд, но в тот день было что-то особенное. Шёл Вася по этому гололеду, шёл и, увлёкшись матраснокоечными воспоминаниями, поскользнулся на целлофановом пакете и брякнулся. Чувствует, боль адская, а одна нога заскучала и, отвернувшись, куда-то в сторону глядит. Одним словом перелом ножной кости. И опять вокруг пустынная улица. Сидит недееспособный Вася в центре города, как на необитаемом острове, курит и ждёт какого-нибудь припозднившегося путника, чтобы через него «скорую» вызвать. Через минут пять смотрит, идут два мужика по дороге, о чём-то беседуют. Вася им с тротуара обрадовано кричит: Сюда, мол, товарищи, сюда! Подошли они к Васе. Люди приличные, не прожжённые какие-то, в галстуках.

Вася им и говорит:

– Вызовите, пожалуйста скорую помощь, мужики. А то ногу сломал, а народу никого.

Они поглядели, действительно народу никого. Ночь. Взяли они да и сняли с Васи шапку из мускусной крысы ондатры и, о чём-то беседуя, дальше себе пошли. Обзывал их Вася, обзывал да всё без толку – не вернулись. Сидит Вася дальше, звёзды через слёзы разглядывает. Уже задница от холода щемить начала. Нога, как чурбан. Через полчаса смотрит, ещё двое идут. Вася им старую песню про ногу и скорую помощь. Эти двое оказались хорошими людьми. Вот эти-то двое, дай бог им здоровья, скорую помощь для Васи и вызвали. Но я их не идеализирую, потому что дублёнку с Васи они, конечно сняли. Не без этого. Хорошие они-то хорошие, но не до такой же степени. Впрочем, Вася даже замёрзнуть не успел, как «скорая помощь» приехала.

Так что всё закончилось, я считаю хорошо. А о том, как у Васи там в травмпункте югославские ботинки с носками украли, я как-нибудь в другой раз расскажу.

Театральная история

Сам я не большой любитель театра. В смысле люблю, но редко случается. И зритель неприхотливый. Что показывают, то и нравится. Хотя, к сожалению, катарсис у меня бывает только в буфете. Но несмотря на это, театр у меня ассоциируется с сердечным трепетом, Пасхой и каким-то волшебством. Простые люди, а как перевоплощаются! И вообще я считаю правильным, что актёров раньше хоронили за оградой кладбища. Потому, что настоящий актёр – это не совсем человек. В нём что-то от бога или от дьявола, что в принципе одно и тоже. В нем что-то неземное, хотя он как и все безобразно пьёт, курит, ест и дерьма в нём столько же, как и в любом человеке. Но внутри неразгадываемая загадка. Он должен быть слабохарактерным и как можно меньше своего «я». Быть аморфным и текучим, как воск, чтобы принять другую форму, сыграть другого человека. Тяжёлая профессия. Когда долго живёшь жизнью других людей, собственное «я» мало-помалу атрофируется и исчезает.

Но всё это лирика и словесное рукоблудие, а факты таковы. Был у меня в числе полудрузей один парень, который когда-то служил в театре. Имя он носил Иннокентий. Человек это был абсолютно одинокий и никому не нужный. Несчастный в принципе, хотя он ни разу не жаловался. А может Кеша просто вопреки фактам не чувствовал себя несчастным. Все его старались как-нибудь облапошить и относились чисто потребительски. Приласкать, а одинокие на ласку очень отзывчивы, использовать в своих узких материалистических целях, а потом забыть. Из-за этого Кеша развил в себе привычку к эгоизму, равнодушию и старался думать только о своей персоне. Такой защитный окрас, но получалось это у него плохо и даже отвратительно. Тем более, что Кеша перебарщивал, как любой человек, который берётся за не своё дело. Женщины его активно не любили за некрасивую внешность, а так же за привычку к тяжёлым заумным разговорам, которыми он пытался их соблазнить, и к своим телам не допускали даже за хорошую выпивку. «В чём дело?» – спросил я у одной местной Мессалины, известной своим блудом. «Да понимаешь, – объяснила она – пил этот Кеша у меня однажды чай, городил разную ерунду, а когда ушёл, одной ложечки хватились. Потом она, правда, нашлась. Я её, оказывается, сама в стол положила, но неприятный осадок остался. Да и страшненький он. Непонятный какой-то».

Но несмотря на всё это, Кеша жил полнокровной, пусть и никому ненужной жизнью – изучал языки, освоил несколько видов спорта, музицировал, уверенно обходя все правильные ноты, на баяне, собирал библиотеку – общем целый букет увлечений, чтобы заполнить вакуум своего бытия. Но и этого ему показалось мало, и он пошёл играть в театре, чтобы хоть на сцене лапать по ходу пьесы артисток. Он почему-то думал, что все идут работать в театр только по этой причине. Правда, актёр Кеша был бездарный. И даже во вторых и третьих ролях его бездарность впечатляла. Но особенно блистательно не удался ему дебют. Хотя об этом никто не знает. Он рассказал только мне.

К очередному юбилею Советской власти ставили в театре спектакль по мотивам книги Фадеева «Молодая гвардия». Кино уже было и вот решили ещё спектакль для полного счастья поставить. Спектакль о наших героических и юных подпольщиках, которые действовали и всячески гадили в тылу врага. И Кеша дебютировал в нём в роли фашиста с винтовкой. В общем в роли конвоира.

Главным режиссером в ту пору был один грек по имени Василь Захарыч. Человек с тёмным прошлым и светлым настоящим. Оцените хотя бы такой фактик – театральный диплом ему был выдан в 42-ом или в 43-ем году в городе Одессе, когда там стояли немцы. Но человек творческий и неимоверный бабник. Он перетрахал всю труппу, вернее её прекрасную половину. Даже пожилые билетёрши не избежали своей женской участи. Василь Захарыч говорил, что это ему нужно для творчества. Впрочем, тут он лукавил. Всё знали, что творческий процесс в нём начинался только после бутылки водки, которая обычно выпивалась за завтраком.

Василь Захарыч долго и честно мучался с Кешей, в полной мере, оценил его артистический антиталант и, чтобы не обидеть человека, скрепя сердцем доверил ему роль конвоира. Он понимал, что театру Кеша не нужен, но выгнать его мешал тот досадный факт, что они оба болели за московский «Спартак» и частенько смаковали каждого игрока и каждый забитый мяч. И на этой шизофренической почве слегка сблизились.

Сцена, в которой так позорно дебютировал Кеша, содержала в себе следующую ахинею. Нашего избитого, замордованного пытками молоденького подпольщика (артист Кранкль) под руки притаскивают на допрос. Фашист – офицер, как человек военнообязанный, задаёт ему наводящие вопросы: «А ну скажи, руссише швайн, то-то и то-то». Наш подпольщик на всё тупо отвечает: «Не скажу» и «Накось выкуси!» Офицер, как человек не железный, потихоньку заводится и начинает нервничать: «Будешь говорить, сука, или будешь молчать?!» Но подпольщик говорит, что он будет молчать, на то он и подпольщик. Офицеру ничего не остаётся делать, как бить нашего паренька перчаткой по лицу, на что наш паренёк, метко захаркивает кровью поганую фашистскую морду. Конвоиры, видя такое неуважение к старшему по званию, валят подпольщика на пол и, обступив, колотят прикладами. Но и невзирая на это наш подпольщик молчит и только мужественно стонет. Его бьют, а он невзирает. В общем сплошной лубочный сюрреализм. Нормальный человек такого к себе отношения прикладами не вынесет. Мне кажется, на войне всё было гораздо проще и во много раз страшнее, чем нам показывает искусство.

А сцена заканчивалась тем, что нашего подпольщика, обессилевшего от своего героизма, под звуки восторженных аплодисментов публики волокут, как мешок с картошкой за кулисы. Такая вот мужественная, навевающая патриотический энтузиазм картина.

На репетициях и прогонах всё прошло нормально. И вот наступила премьера. Кеше выдали обмундирование, кирзачи, шинельку и деревянное ружьё. Со всего города пригнали студентов и в зале был создан аншлаг. Ожидали секретаря обкома. Василь Захарыч с утра вошёл в творческое состояние и, чтобы из него не выйти, каждые полчаса бегал в буфет. За кулисами царила деловитая истерия – атрибут всех премьер. И ровно в 18 ⁰⁰спектакль начался. И всё шло по началу гладко. Как клеили листовки, как читали «Правду», как пели «Интернационал» на Седьмое ноября… Но потом гестапо, аресты, пытки и вот Кешина сцена. Исполнителю роли подпольщика артисту Кранклю перевалило уже крепко за тридцать, но он, побрившись опасной бритвой, сумел перевоплотится в безусого юношу. Артист Кранкль был областной знаменитостью – актёр, бард и поэт. Можно сказать, Высоцкий местного значения. Но ещё более знаменит он был тем, что являлся единственным официальным гомосексуалистом в нашем заштатном городке и его почему-то за это не сажали. Любимец всех женщин и любитель мужчин.

И вот его, загримированного под истязуемого подпольщика, приволокли на допрос. На все задаваемые вопросы Кранкль довольно толково отвечал, как и положено по тексту «нет» или «не скажу». Вот его ударили перчаткой по лицу, он в ответ плюнул и попал, вот его свалили и в праздничном свете софитов стали бить прикладами. Вернее, показывать, что бьют, а сами понарошку. Некоторые комсомолки в публике плакали от идеологического экстаза. Мне их по-человечески жаль. И тут всё и случилось. Плавный ход постановки и сгустившуюся тишину зала вдруг разорвал какой-то поросячий визг. Этот нечеловеческий по обертонам звук исторгался из груди артиста Кранкля. Вместо того, чтобы мужественно стонать, он визжал и выл, как последняя баба. С перевоплощением было покончено и в спектакле наконец появились правдивые ноты.

Василь Захарыч от этих незапланированных звуков, грубо говоря, охренел. Катастрофически протрезвев, он даже выпал из своего творческого состояния. Ругаясь по– гречески, Василь Захарыч помчался из зала за кулисы. Ему было от чего ругаться. Весь идеологический пафос спектакля пошёл коту под хвост. Раздались шумок и политически близорукое хихиканье. Секретарь обкома протёр платочком лысину и что-то сказал своим клевретам.

Наконец визжащего и плачущего артиста Кранкля догадались унести с подмостков. Первые ряды ошарашено слышали, как несгибаемый подпольщик в промежутках между охами и плачем сдавленно матерился.

Вид у артиста Кранкля был такой, как будто он действительно только что побывал в гестапо. Поведённая куда-то в сторону уха разломанная челюсть и набрякшие губы. Сквернословя, шепелявя и стеная, он плевался кровью. Плевки падали в раковину со странным стуком.

Стучали вылетавшие изо рта зубы. Потом Кранкля, всячески ругая, в основном педерастом, увели дяди в штатском.

Было понятно, что кто-то из конвоиров бил прикладом от всей души и всерьёз. Надо ли говорить, что этот кто-то был Кеша? Он так глубоко вошёл в роль фашистского стервятника, что забыл, что всё понарошку и честно выполнил свой долг перед Рейхом. По его словам, он даже думать стал по-немецки, тем более язык этот Кеша в данный момент изучал.

И самое невероятное, что сколько ни выясняли, кто выбил Кранклю пять зубов и сорвал спектакль, так и не выяснили. Все конвоиры говорили: «Да вы что! Как можно!» И у Кеши неожиданно хватило ума отпираться вместе со всеми. Сам Кранкль ничего сказать не мог, потому что кроме искр из глаз ему ничего увидеть не удалось.

Но тем не менее через месяц Кешу из театра всё-таки выперли, несмотря на то, что их общий с Василием Захарычем любимец «Спартак» стал чемпионом. Выперли после того, какой на репетиции, снова войдя глубоко в образ, пытался вступить в половую связь с заслуженной артисткой Мухиной и сам глубоко в неё войти. Хотя по сценарию должен всего навсего обнять её за плечи и просто говорить ей о своей чистой любви и будущих полётах в космос. На лифчике Кешу остановили. У Василия Захарыча язык не повернулся сказать: «Не верю!», так всё было органично и естественно. Но что у него пытались увести бабу, этого он стерпеть не мог и Кешу уволили за профнепригодность. Хотя после этих двух случаях я сильно сомневаюсь в его бездарности. И ещё я думаю, что слишком Кеша относился ко всему всерьёз. Мы относимся к жизни, как к театру, а он наоборот, даже к театру относился как к жизни. Ему не хватало легкомыслия и цинизма. Сами понимаете, что такому человеку в нашей жизни ловить нечего. Видимо, однажды понял это и Кеша. И на излёте Советской власти, когда она уже потеряла свою убойную силу, он неожиданно для всех подстригся в монахи. Такая вот кардинальная смена причёски. А может имя Иннокентий от слова «инок»? Что с ним случилось дальше и случилось ли что-нибудь вообще, я не знаю. Надеюсь, всё нормально. Может хоть там Кеша прижился, может хоть там нашёл своих.