Текст книги "Светлые аллеи (сборник)"

Автор книги: Владимир Ладченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

История любви

Историю эту прямо неохота рассказывать. Тем более повествователь из меня никудышный. Но я постараюсь без мата, усложню, так сказать, себе творческую задачу. И сжато постараюсь, без пейзажей и натюрмортов. В общем постараюсь. История эта о любви, которую погубил аппетит, о коварстве и обмане, и хеппи-энде, который так и не состоялся.

Буранной зимой в наш рабочий посёлок вернулся из мест заключения Серёга Леонов. Он часто так уже возвращался, раза четыре. И числился по милицейскому ведомству, как дерзкий рецидивист, не вставший на путь обыкновенной скучной жизни. А парень так неплохой, хотя тюрьма и наложила гадкий отпечаток на его чистую душу. И садился-то он всегда как-то несуразно и глупо. То, будучи в гостях, у хозяев женскую шубу унесёт, то начнёт из своего незарегистрированного верного друга – обреза на улице по пустым бутылкам стрелять. И всё это, конечно, по пьяной лавочке. Позволю себе экстравагантный каламбурчик – по пьяной лавочке сел на скамью подсудимых. Это всё про Серёгу.

Так вот, «откинулся» Серёга и стал жить у старушки-мамы, радуя эту маму своей опорой на старости лет. Ну и начал, естественно, сразу пить водку. Ослабить чтобы узел на душе. А потом, когда мама перестала радоваться и его выгнала, передислоцировался к своему самому-самому другу Васе Запромётову, бывшим тем самым сапогом, который создавал Серёге пару.

А на клубной новогодней ёлке Вася познакомил его со своей одноклассницей Любой. Бывшей, конечно, одноклассницей. Люба жила неподалёку, имела дом и хозяйство в лице пяти курей и сторожевой собаки. Одинокая женщина. И Серёга одинокий. И вот эти два одиночества слились в одно. А Серёга четыре года тосковал без женщины, довольствуясь неизвестно кем, и поэтому ночью показал себя с очень хорошей стороны. Буквально рвал и метал. Люба даже устала от его впрыскиваний.

Вот так они познакомились, утром похмелились и Люба повела его к себе домой, чтобы жить с ним незарегистрированной жизнью.

– Проходи, – сказала она Серёге, – Знакомься это Тобик.

Тобик был здоровенным таким кобелём и сидел на железной цепи.

– Тубик? – не расслышал Серёга.

– Тобик, – повторила Люба и приказала, – Тобик, дай лапу!

Серёга представившись, поздоровался с собакой, и она ему сразу как-то приглянулась. И он долго её гладил и даже щупал бока.

– Тобик, говоришь, – трепал он кобеля за шерстяную шею и счастливо смеялся. Хотя ничего смешного или счастливого не было.

Днём он ещё несколько раз выходил на двор и по дороге в уборную и оттуда останавливался у собачьей будки и с этим Тобиком чуть ли не целовался. Такая сильная привязанность к животному миру.

– Ты что, собак любишь? – даже спросила Люба.

– Да я их обожаю, – с непонятной радостью сказал Серёга, посадил Любу к себе на колени и опять полез в её женские места.

И вот зажили они счастливо, но не сказать чтобы долго. Потому что праздники через день кончились и в понедельник Люба ушла к себе в литейный цех на работу. А к Серёге зашёл погостить Вася. Поздравить с началом серьёзной благоустроенной жизни.

Они умяли на ура принесённую бутылку и вышли покурить во двор. Долго глядели на Тобика.

– Ну как? – спросил довольный Серёга.

– Хороша – признался Вася.

И дело кончилось тем, что они по своей зековской привычке «заколбасили», то есть съели вслед за бутылкой и Тобика. Я специально это место без подробностей, потому что неприятно. Хотя в доме еще оставались тарелка «оливье» и винегрет, они съели собаку. Такой вот неожиданный кулинарный поворот событий. Вместо Тобика стало 20 килограммов питательного легкоусвояемого мяса. Ну всё-то они, конечно, не съели, часть унёс на хранение Вася, часть продали по соседям под видом колхозной баранины.

Люба пришла уже в потёмках.

– А Тобик где? – удивилась она.

– Да понимаешь, – честно объяснил Серёга, – спустил его с цепи, чтобы погулял. А он через забор перемахнул и на улицу ускакал, – и успокоил – Да не переживай! Нагуляется и придёт.

Хотя забор был два метра, Люба почему-то поверила.

А утречком, когда рассвело, она в окрестностях уборной увидела капельку крови. Всего одну. Серёга с Васей, как и всякие уважающие себя преступники, оставили улику. Если бы не оставлялись улики, жизнь была бы намного скучнее из-за отсутствия детективов и интересных фильмов про следователей. Вот они и оставили. Люба разворошила накиданный снег и увидела под ним ещё больше крови. И такая знакомая шерсть… Она безусловно всё поняла, тем более на ужин было отбивное из бараньих косточек. Она ела Тобика! Люба тяжело задышала и решительно пошла к дому. И через 10 минут Серёги в доме уже не было.

Я неоднократно пытался перенести её монолог на бумагу, но как-то не получилось. Слишком нецензурно насыщенно. А если другими словами, то теряется вся прелесть и дыхание. Пусть каждый представит сам, что она говорила.

И попёрся Серёга опять к корешу Васе. И рассказал ему, что их злодеяние раскрылось. Они заварили чифира, позавтракали мясом, а после обеда Серёга загрустил окончательно. Как говорится, с любимыми не расставайтесь. Даже старая подшивка журнала «Крокодил» не могла осилить этот упадок духа. После Любы у Васи уже не импонировало. Ну что такое есть Вася? Безработный тунеядец и алкоголик со склонностью к жиганству. Ни денег, ни уюта и холодные крысиные углы. Блатхата она и есть блатхата. А с Любой он – номинальный хозяин, имеет достаток в лице пяти курей, спит не в одиночку, а с женским существом и даже платёжеспособен в пределах сигарет.

И на следующий день Серёга послал Васю на разведку. Узнать, как она, может уже остыла, может уже скучает без его впрыскиваний.

И Вася пошёл. Но, опасаясь, с порога прикинулся этаким дурачком с мороза. Такая круглолицая непосредственность.

– А Серёга где? – спросил он, задушевно улыбаясь. Пришёл, мол, друг с визитом.

– Где, где? Он не у тебя разве? – злобно удивилась Люба.

– Не-е, не заходил. Я его с субботы не видел. Как вы ушли…

И Люба опять поверила. Женщины любят верить мужским словам.

– Выгнала я его. И на порог не пущу. Он такое, гад, сотворил…

И Люба рассказала всё Васе. Вася сначала делал круглые глаза и отказывался верить. Чтобы Серёга и такое..! Потом с трудом, но поверил и всё равно как-то не до конца. И главным образом его интересовало, как таких людей земля носит?! И была ли у них мать и другие родственники?! Он так вошёл в образ, что был возмущён больше Любы.

– Вася! – заявила Люба – Вася Запромётов! У меня на него душа горит. За Тобика горит, за мою родную собачку. Я ведь его вот с такого кутёнка молоком выкармливала. Он, знаешь, какой умный был! Даже палку приносил. Команду «ко мне» знал. Лапой здоровался. А я его ела, – тут Люба промокнула глаза. Потом её кулаки сжались.

– Вася, набей ему бесстыжую морду. Ты ведь в пионерах всегда меня защищал. А я в долгу не останусь. Я тебе литр прямо сразу поставлю.

– Литр? – заинтриговался Вася и расправил плечи. Сглатывая, прошёлся по комнате. И подумав, пообещал подумать. Он выпросил в виде аванса у Любы стаканчик, выплеснул его к себе в рот и, неопределённо обнадёжив, распрощался до скорого.

Всю дорогу восвояси Вася опять думал, даже устал с непривычки, но мыслей было не густо, всего одна, но какая– литр!

– Вмазать хочешь? – даже не сняв валенки, спросил он Серёгу.

– Хочу, – признался Серёга и внутри у него заныла и завибрировала алкогольная струна. Как дребезжит в буфете, когда по улице проезжает самосвал.

– Но будет немного больно, – предупредил Вася и объяснил ситуацию. Ситуация Серёге не понравилась. Ничего в ней хорошего, кроме литра не было. И они стали с Васей кумекать мозгами. А два мозга – это не одни мозги. И эта интеллектуальная атака принесла свои плоды. И устроили они небольшую такую инсценировочку, свой домашний театр. С помощью помады, варенья и табачного пепла лицу Серёги придали поверженный и побитый вид. Синяки, запёкшаяся кровь, а за щекой жёванная бумага, чтобы оттопыривалось. Передние зубы залепили смолой, как будто выбиты. А голову в районе лба обмотали белым бинтом, сквозь который проступало варенье. Так что вид получился жутковатый. Человеческий полуфабрикат, а не Серёга.

И как стемнело, он пошёл к любиному дому и постучал в светящееся окошко. Занавеска отодвинулась и показалась Люба в своём байковом халатике. Серёга снял шапку, приник побоями к стеклу и заорал текст.

– Сука! Из-за тебя… Ты натравила! Видишь как! Из-за тебя! Весь ливер отбили… Тварь, паскуда…

Люба ахнула и от ужасной картинки закрыла рот рукой. А Серёга для закрепления эффекта покричал ещё немного, пообзывался, погрозил кулаком и ушёл, оставив Любу в трансе.

Через два часа Вася гордо прошествовал в Любину калитку за вознаграждением.

– Ты чего же, ирод, наделал! – накинулась на него Люба, – Я же тебя просила его просто побить, а ты изувечил. Инвалидом сделал. Киллер паршивый!

– Я же как лучше… – оправдывался Вася, – За Тобика… Качество прежде всего.

Люба отдала Васе две бутылки и, сокрушаясь, сказала:

– Мне его так теперь жалко. Прямо вот тут стоит, – она показала где, – Если увидишь, скажи, что коль захочет, пусть возвращается. Если простит, конечно.

– Хорошо, – пообещал Вася, – Если увижу.

Серёгу он, конечно, увидел. Трудно человека не увидеть, если с ним за одним столом пьешь водку. Они пили, смеялись над Любой и негодяйски закусывали собачим мясом. Перед Серёгой вновь открывались блестящие перспективы совместного проживания. И Серёга после литра хотел сразу возвращаться к Любе, чтобы опять совместно проживать.

– Ты что, дурак? – сказал Вася – У тебя же синяков нет. Она врубится.

И был прав. Поэтому Любе любовной запиской сообщили следующее.

Что Серёга зла, мол, на неё не держит, такой он добрый и безобидный человек с большой буквы. Что очень раскаивается из-за Тобика и что чувство его к Любе не остыло, а даже наоборот набирает температуру. Но придёт он через недельку, когда сойдут побои, а сейчас стесняется. Боится, что в таком виде Люба его разлюбит.

Дело перестало пахнуть керосином и респектабельно запахло хеппи-эндом. Но когда пьешь водку, хеппи-эндов почему-то не случается. Не приживаются они чего-то в наших родных местах. И в этой истории хеппи-энд не прижился.

Серёге бы недельку отсидеться у Васи, а не шарахаться в нахрюканом виде по улице и переулку. А тут Люба как раз с работы идёт, сапожками по снегу хрустит. И нос к носу.

– Серёженька! – радостно заголосила Люба и повисла на шее.

– Люба! – не стал отрицать очевидный факт Серёга и тоже повис на шее.

Наконец их шеи устали и они оторвались друг от друга. Люба по привычке всплакнула. Серёга тоже взволнованно высморкался.

– Сильно он тебя? Сильно? – спохватилась Люба – Бедненький ты мой.

И она потащила Серёгу к фонарному столбу и на свету посмотрела. Очень удивилась Люба. Ни синяков, ни шрамов и голова не пробита. Не лицо, а новенький рубль.

– Чего-то я не пойму – растерялась Люба – Как же так? А я из-за этого ночей не сплю. Как последняя дура…

Но последней дурой она не была и поэтому догадалась. Тут бы и Шерлок Холмс догадался. Её опять обманули. И опять мужчина.

Как гордая, знающая себе определённую цену женщина она влепила Серёге пощёчину. Красиво и не больно. Но казаться гордой уже не хватало сил. Она плакала. Серёга шёл за ней до самого дома и что-то говорил, но бесполезно.

Проспавшись, он понял размеры. Это было – всё! И, действительно, обратно Люба его уже не приняла.

А через год вышла замуж за одного вдовца. Он, правда, тоже только освободился из тюрьмы, где сидел за убийство супруги. Но зажили они хорошо. Конечно, в узких пределах нашей действительности.

Серёга же к лету опять загремел на нары. Он попался на квартирной краже. Вася отделался сильным испугом. Но лучше бы его тоже посадили, потому что через полгода он сгорел во время летаргического сна с непотушенной сигаретой.

А Люба завела себе нового кавказского кобелька и назвала его тоже Тобиком.

Так что жизнь неумолимо продолжается. Хотя уже ничем не удивляет.

Первый блин

В силу своего болезненного пристрастия к графоманству я часто посещал всевозможные редакции газет и журналов. Не брезговал и издательствами. Но в силу слабости моих нетленных произведений печатался я довольно сдержанно и как-то урывками.

С лестницы меня, правда, не спускали, до этого не доходило, но всё равно, нет, хорошего мало. Придёшь бывало по молодости, весь такой наивнолицый и краснеющий, идиот идиотом. В кабинете сидит заведующий отделом культуры. И чувствую – разбудил. Он смотрит со сдержанной злобой. Ему полгода до пенсии, а тут прямо с утра спать мешают.

Я заранее начинаю стесняться.

– Вот говорю, – стихи принёс.

Заведующий окончательно скучнеет и свет в его глазах выключается.

– Да? – неопределённо говорит он – И про что стихи?

Стихи у меня безотказные, как винтовка Мосина, про варение или правильнее варку стали. Отсутствие таланта я старался компенсировать наличием социальной темы и восклицательными знаками. А в годы социалистического реализма стихи про варку стали, особенно мартеновским способом, очень ценились и считались чрезвычайно нужными народу для роста его общей культуры. Сейчас я понимаю, что соцреализм – это было огромное зло, погубившее талант многим талантливым людям. Не говоря уже о бездарных. И от него в истории литературы остались только пшик и зловоние. Он принёс много вреда. Но, правда, мой талант он не убил, потому что таланта у меня как такового в принципе не было, а имелись лишь воля и усидчивость, помноженные на небольшие способности к подражанию.

– Так про что стихи? – горько вздыхает заведующий, не зная как от меня отделаться.

– Про завод, – гордо отвечаю я и выкладываю козырного туза – Про литейный цех и ударную плавку.

Но моего туза заведующий бьёт шестёркой.

– Да? – с облегчением говорит он – Если про завод, то вам нужно в отдел промышленности. Вторая дверь направо.

И как я сейчас понимаю, он был абсолютно прав, так как к литературе мои стихи не имели ни малейшего отношения.

Впрочем, всё это я выдумал. Вернее это всё было, только не со мной.

Сам я сколько ни пытался писать в духе времени и в струю, ориентируясь на коньюктуры последнего съезда, у меня как-то не получалось и из рассказов вылезало совсем не то, что нужно. Видимо, действительно, таланта не хватало. Или исторического оптимизма. Не знаю.

Но, конечно по редакциям на своём веку я пошатался не мало. Даже в Москве из-за этого побывал – есть такой городок в России. Но особенно мне запомнился самый первый поход в редакцию.

Был я в ту пору юн и глуп и вспоминать себя тогдашнего мне прямо стыдно. Сейчас я, правда, постарел и глупость сменилась осторожной боязливостью, которые в народе принято называть жизненным опытом. Одним словом, недалеко ушёл. И вот однажды мой слабый интеллект, усиленный очками, сыграл со мной злую шутку – я написал сатирические стихи. Стихи – это значит не один, а несколько. Поэт – сатирик, так сказать. В них я бесстрашно и с размахом язвил глаголом и существительными алкоголиков, тунеядцев, пьяных сантехников и бюрократов. Но больше напирал на алкоголиков. Очень благодатная тема. Можно резвиться и резвиться. А сатирические стихи – это самый дегенеративный жанр литературы. Ниже – только надписи на заборах. Занятие для дебилов и пожилых неудачников. В них не требуется ни поэтического таланта, ни особого чувства юмора. Этим они меня и подкупили и я их написал. Прочитал по пьянке друзьям, друзья по пьянке одобрили, тем более что пили за мой счёт. И наслушавшись их лживых восторгов, я решил отнести стихи в редакцию. Газета у нас в городе существовала одна. Так что выбор у меня был не богатый, вернее его вообще не было. Идти одному было страшно и слишком волнительно. Орган обкома партии – это вам не шутки-прибаутки. Но тут вмешалась движущая сила всей нашей жизни – зависть. Один из приятелей, в полной мере оценив бездарность моих вершей, заявил, что он напишет не хуже, а даже лучше.

Я был слишком утомлён пьяными дифирамбами и тоном слона, на которого гавкает Моська, сказал:

– Попробуй. Говорить все могут.

И он попробовал. И на следующий вечеринке, начавшейся почему-то с утра, он прочитал свое творение. Стоял декабрь и он написал этакий новогодний положительный фельетон, ни о чём и в никуда, но с хорошими шутками. И в кругу друзей моя литературная звезда, не успев толком разгореться, сразу закатилась и потухла. Тем более пили за его счёт. Да, у него было написано лучше. Причём гораздо. Я чувствовал себя оскорблённым в лучших чувствах к саму себе, но признал своё безоговорочное поражение. И возникла идея пойти в редакцию вместе, чтобы веселее.

Договорились на понедельник. Редакция тогда располагалась в крыле огромного антикварного здания, выстроенного одним купцом. Его внуков расстреляли и здание перешло расстрелявшему их народу. Я как обычно по своей дурной привычке не опаздывать пришёл загодя. А в те годы в нашем городке была мода ходить в полушубках, поскольку дублёнок ещё не изобрели. Женщины от них почему-то прямо млели. И вот в экземпляр такого полушубка, правда слегка почиканного молью, я и был облачён. Вид очень приличный, хотя женщины и не таяли. Обращали слишком много внимания на морду.

Стоял я, стоял ожидаючи приятеля и чего-то замёрз. Прямо заиндевел.

На улице с утра крутила метель на фоне ощутимого мороза. И тогда я зашёл в огромный вестибюль, что находился на первом этаже, погреться. Вестибюль был пустынен, только у единственной батареи крутился какой-то гнусного бичёвского вида гражданин в фуфайке. Завидя меня, он как-то засмущался, засуетился и испуганно исчез в воздухе. Я стал на его место, жадно приник задом к батареи и стал оттаивать. И даже облокотился для удобства на мраморный подоконник. Скоро появился мой приятель с фельетоном и мы, подбадривая и призывая друг друга не бздеть, с лёгким страхом поднялись на второй этаж, где собственно и теснилась редакция. Нашли отдел культуры, постучали. За столом сидел и одновременно о чём-то думал человек лет 30-ти в свитере. Свитер был мужественный, из верблюжьей шерсти. Такие в кино почему-то носят геологи и альпинисты и ещё носила творческая интеллигенция с шестидесятых по восьмидесятые годы. Но лицо у заведующего, прямо скажем, подкачало. Лицо с таким же успехом могло принадлежать какой-нибудь пожилой бабе. Скопческое лицо, хотя и волевое.

Начал говорить мой приятель. Заведующий отнёсся к нам сдержанно, но с участием. Как и нужно относиться к другим людям. Молодец. Он, не улыбаясь, прочитал новогодний фельетон и кивнул: «Приемлимо».

Потом вник в мои стихи. Выникнул он назад слегка потрясённый.

– Ну это я не знаю, – наконец растерянно сказал он – Это вряд ли.

Он вздохнул:

– Ваши?

– Да, – я отлепил зад от стула.

Заведующий, почёсывая за ухом, внимательно посмотрел на меня, причём смотрел не в лицо, а куда-то в бок и ниже. И как-то слишком внимательно.

– А чего у вас всё про водку да про пьянство? – вдруг в самый корень заинтересовался он.

Я несколько смешался. Сказать ему правду, что очень хорошо знаю эту проблему изнутри, я конечно не мог. Но говорить что-то было надо и я сказал:

– Пьёт народ – и дальше с лёгким надрывом объяснил – Не могу молчать.

– Да, да – очень грустно сказал заведующий, соболезнующее как-то, – Как я вас понимаю!

В глазах его была почему-то испуганная жалость.

Мы оставили свои рукописи. Фельетон прошёл, стихи взяли условно. Что нам понравилось больше всего, это то, что к нам отнеслись всерьёз. Это было приятно. Ты не какой-нибудь нищий студиоз, а творческая единица, приобщившаяся к великой тайне под названием литература. Из кабинета я вышел почему-то счастливым.

Но моё счастье продолжалось секунд пятнадцать. Я понимаю, счастье длинным не бывает, но не настолько же!

На лестнице мой литературный соратник посмотрел на меня и вдруг, нелитературно выругавшись, схватился за голову, вернее за шапку.

– В чём это ты?!

– Что? Где? – всполошился я.

– Да вот на рукаве! И здесь тоже…

Мы сообща осмотрели мой полушубок и единогласно пришли в ужас. Полушубок был в блевотине. И рукав и весь перед уделан.

– Ты с кем вчера нажрался? – ревниво спросил мой приятель.

– Ни с кем – растерялся я и тут меня осенило – Это всё бич! Он там блевал, а я его спугнул!

Я рассказал ему о встрече в вестибюле.

– А я чувствую бормотухой и перегаром в кабинете прёт, а это же от тебя. – утешал меня приятель.

– Что еще и запах есть? – окончательно побледнел я.

Тут я понял, почему заведующий вёл со мной такие странные разговоры. Потом я понял, за кого он меня принял. Хронический, несмотря на юные годы, алкоголик, измазанный в собственной блевотине и, видимо, с утра уже пьяный, припёрся в редакцию и принёс стихи о вреде алкоголизма, написанные во время приступа белой горячки. В этом было что-то сюрреалистическое. От ощущения стыда у меня ослабли ноги. Мне очень хотелось проснуться, или заснуть, одним словом уйти в другую реальность.

Но конец у этой истории оказался счастливый. Во всяком случае для меня. Когда я неверными руками открыл новогодний номер газеты – там стояли три моих стишка. А фельетона не было. Фельетон перебили. Пришёл один старый пердун – постоянный автор и принёс свою юмореску про Деда-Мороза, скучную как солома. Опубликовали почему-то её.

Но переживал я очень долго. Впечатлительный я был, как курсистка. Но потом один знакомый сказал мне, что настоящий мужчина должен быть слегка неряшлив. Или ширинка там расстегнута. Или рукав в говне. Не знаю, где он это вычитал, но я почему-то успокоился.

А след во мне эта история всё же оставила. Порой, когда я хочу кого-то осуждать или злословить, то вдруг вспоминаю этот случай, думаю, у меня же самого может рукав испачкан и затыкаюсь. И вся прелесть общения с другими испорчена. Не буду врать, что это случается часто, но иногда проскальзывает. Если бы я об этом помнил всегда, то говорить с другими людьми было бы просто не о чем.