Текст книги "Клуб города N; Катамаран «Беглец»"
Автор книги: Владимир Куличенко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц)
– Заночуешь у меня – нет вопросов.
– Эк–ка, – вздохнул журналист, – а как же лодка? Ненароком пацанва продырявит, растащат по винтику, – так что лучше я здесь покемарю, спокойней так будет. А ты, Серега, захвати одеяло для меня, сигареты купи – вернемся, рассчитаемся.
– Перестань, – сказал я.
Григория Тимофеевича возле лодки уже не было.
– Ну, до скорой встречи, – я пожал руку Виктора и пошагал к поселку.
Там первым делом я повернул к продовольственному магазину, купил несколько буханок хлеба, килограмм лука, чеснока, пачку лаврового листа, пакетик красного молотого перца и полмешка картошки – все это отнес в сарайчик, где уже лежали два рюкзака с консервами. Затем я заглянул к Майе Иосифовне, чтобы вручить ей связку ключей–дубликатов.
– Уезжаешь, Сержик? – поинтересовалась Майя Иосифовна.
– Уезжаю.
– А родители–то знают?
– Конечно.
– Ну слава богу.
Я попросил соседку не беспокоиться и заверил, что через месяц вернусь цел и невредим. Но Майя Иосифовна вдруг как–то странно поглядела на меня, приоткрыла рот, намереваясь что–то спросить, и тотчас приложила ладонь к губам – побоялась сглазить. Однако немой вопрос читался в ее глазах: «А если не вернешься к концу месяца, что тогда делать?» Я ухмыльнулся, вежливо сказал: «До свиданья, Майя Иосифовна», – и вышел.
«Хм–м, – вспомнил я, подымаясь по лестничному пролету, – фотограф наш остался без обеда». Дома я сделал несколько сэндвичей, наполнил термос горячим чаем и вновь отправился к заводи. Подходя к карагачам, я увидел, что от катамарана отъезжают бордовые «Жигули» с зеркально сияющим бампером. За рулем восседал мужчина в красивых солнцезащитных очках, могущий раздобыть дефицитную автомобильную косметику, – стало быть, человек солидный.
– Тесть наведывался, – пояснил Виктор.
– Закуси, – предложил я, выкладывая на брезент кабины сверток с сэндвичами.
– Спасибо, Серега, – поблагодари Виктор и торопливо развернул бумагу.
– Зачем он приезжал?
– За тем же, – промычал репортер, прожевывая кусок, – уговаривал остаться. А я ему говорю: «Лев Максимович, да я же сугубо профессиональный интерес имею: сделаю пару классных пейзажей, – глядишь, в журнале напечатают, на всю страну прославлюсь». И, представь, убедил – тесть мой жаден до славы, пусть не своей, но здесь он покровительствовал, даже пообещал содействовать в публикации… Слышь, Серега, – понизил голос Виктор, – а тесть мой и Григорий Тимофеевич в одной школе сызмальства учились.
– Эвона!
– …Я, говорит, Гришу как облупленного знаю – прохвост он. Индивидуалист и завистник. С первого класса, говорит, здоровье его собственное больше всего занимало, поэтому и стал спортсменом. Родителей пенсионеров подмял под себя, семейными финансами, то бишь их пенсией, распоряжался самолично, покуда учился в институте. Так–то. Надо бы присмотреться к нашему капитану.
– Ну мало ли, – отозвался я. – Тесть твой, положим, тоже не ангел. В поселке его хорошо знают.
– Да, – произнес Виктор, – тут ты прав. Да я, в общем, так… к сведению, чтобы ты имел в виду.
– Пей чай, – напомнил я.
Виктор отвернул крышку термоса и отхлебнул, потом закурил сигарету и, полуприкрыв глаза, блаженно затянулся дымком.
– Между прочим, мы должны быть благодарны Григорию Тимофеевичу, – заметил я. – Катамаран он купил (на свои, как понимаешь), снаряжение без его участия было бы не достать, да и в целом всю эту кучу–буру нам в жизни без него не разгрести. А ты, Витя, капитана должен благодарить в отдельности.
– Это почему же?
– Потому что я был против твоей кандидатуры, а он настоял.
– Вот оно как.
– Да, но теперь–то я другого мнения о тебе. Виктор улыбнулся и хлопнул меня по плечу, что, видимо, означало: «Ладно, хватит об этом».
– Аппаратуру я всю проверил, – сказал фотограф деловым тоном, – объективы спиртом протер, пленки зарядил. Готовься, приводи в порядок фактуру – будет грандиозная съемка.
– Ну, я не кинозвезда, – вырвалось у меня смущенно.
– А чем ты не звезда? Физиономия у тебя что надо – от баб, небось, отбоя нет?
– Ну их к лешему, этих баб, – сказал я и, чтобы поменять тему разговора, спросил: – Заморил червячка, Витек?
Виктор с удовлетворением похлопал себя по животу:
– Спасибо, брат, – уважил.
– Пойду я. Термос закинь в кабину.
– Посиди еще.
– Не, пойду. Надо выспаться.
– Тогда не буду задерживать, – сказал Виктор. – Пока.
Мы пожали друг другу руки, и я двинулся восвояси. На пригорке я обернулся – Виктор, лежа животом на песке, в упор фотографировал воробышков, слетевшихся на хлебное крошево. «Чудак», – подумал я, и в душе у меня затеплилось.
До отъезда оставалось несколько часов. Впервые за последнее время я не знал, к чему приложить руки, слонялся без дела по квартире. Ощущение законченности прожитого, завершенности отрезка жизни охватило меня, и к этому чувству примешалось томительное волнение, жажда начать путь, приподнять полог неизведанного – что там ждет? Что станется с тобой? Не может же быть там точно так же, как здесь.
Я вышел на балкон покурить. Во дворе бегали собаки, жильцы орошали из шлангов палисадники под окнами, детвора возилась в песочницах, почтальонша разносила вечернюю почту – словом, все как обычно. Разумеется, за исключением моего душевного состояния, о котором, конечно, никто не догадывается, да и сам я не прочь его переменить, малость успокоиться. Я завел будильник и прилег на кушетку, положив локоть под затылок и свесив ноги. Спать, спать, спать…
Вскочил молниеносно, потрясенный неистовым перезвоном под ухом, едва очухавшись, побежал в ванную умываться. Что–то подстегивало меня, хотя я вовсе не опаздывал. Быстро скатал одеяла – для себя и для Виктора, сунул пачку папирос в карман, спички – все ли? Ничего не забыл? Стремглав понесся по лестнице, пробежал двор – темень хоть глаз выколи, – пошагал уже медленнее и вдруг замер: ключи! Надо отдать ключи Майе Иосифовне! Чертыхнувшись, я повернулся и тут вспомнил, что ключи я уже отдал – остолоп! – улыбнулся, представив себя, суматошного, и пошагал к заводи.
Виктор спал в своей излюбленной позе, сунув ноги в мешок. «Подъем, солдат. Трубы трубят», – сказал я. Ночь была такая темная, что мы едва различали очертания берега в нескольких метрах впереди, а далее все поглощал мрак.
«Сколько хоть времени?» – спросил Виктор равнодушным голосом. Я нажал кнопку подсветки своих электронных часов: «Половина первого». – «А в котором часу, он говорил, отправляемся?» – «Без четверти». Услыхав это, Виктор зевнул и протянул со вздохом: «Пару минуток еще поспать бы».
В низине глухо зазвучал двигатель «ЗИЛа», и вскоре два пучка нестерпимо яркого света выхватили стволы карагачей из мрака. «Едет», – сказал Виктор. Грузовик, громыхнув бортами, остановился невдалеке. Кто–то спрыгнул с него и, подойдя, весело поздоровался:
– Здравствуйте, девочки!
Узнав голос капитана, мы, приободрившись, с готовностью откликнулись:
– Здравия желаем!
– Как настроенице?
– Вполне!
– Ну раз так, ребятки, быстренько загружаемся, – Тимофеевич опустил задний борт. – Взялись! И р–р–раз, и два–а–а!
Катамаран поместился на днище кузова, но поднять задний борт не дала выступающая корма. «Как–нибудь докатим», – сказал шофер после осмотра, сплюнул и запрыгнул в кабину. Мы с Виктором устроились на фермах катамарана, капитан сидел рядом с шофером, показывая дорогу. Следующая остановка намечалась во дворе возле сарайчика. Едва грузовик затормозил, я спрыгнул и побежал к сарайчику. «Принимай!» – крикнул я Виктору и начал бросать рюкзаки; не знаю, каково ему было ловить их в темноте, и, кажется, один из рюкзаков едва не сшиб его с ног. «Палатка!» – предупредил я, затем подал удочки и повесил замок на дверь сарайчика. «Все?..» – осведомился Григорий Тимофеевич, приоткрыв дверцу кабины. «Все», – сказал я, вытер ладони о штаны и забрался в кузов. Шофер выжал сцепление, и машина тронулась.
Ну и холодрыга потом нас одолела! Грузовик вынесся на горное шоссе, и тут обдувало со всех сторон; вначале свежесть бодрила и отгоняла сон, но прошло немного времени, и мы с Виктором здорово окоченели, закутались в одеяла, что, впрочем, мало помогло. Б–р–р! Дуборина! Грузовик подскакивал на заплатах асфальта, бешено колотилась задняя доска, скрипели петли бортов. «Рехнулся он? – недовольно подумал я о шофере. – Куда он гонит? Грохнемся в пропасть – и конец путешествию…» Грузовик въезжал все выше и выше в горы. Помаленьку я пообвыкся к холоду и теперь осмеливался даже приподымать голову над верхом кабины, пытаясь разглядеть, что впереди, и видел лишь одну в желтом размытом освещении фар причудливо петляющую полосу выщербленного, латаного–перелатаного дорожного асфальта. Вверху уже синело, а возле луны, угадываемой за облаками, отливало лазоревым. Я вспомнил: сегодня понедельник, в языческие времена считавшийся днем Луны – богини ночи и мрака; хм–м, если считаться с суевериями, следовало бы отложить отъезд на другой, более подходящий день.
Светало все заметней. Воздух промеж гор становился прозрачнее, очищался от ночной черни, которая исходила парком в низинах. Теперь наш грузовик был не одинок на дороге, то одна, то другая машина, посигналив, обгоняла его или проносилась навстречу. А шофер все отчаянней выжимал педаль, убыстряя обороты. Я еще не встречал в горах ни одного нормального, то есть благоразумного, шофера – то ли подстегивает чувство опасности, то ли высота дурит голову: чуть освободилась дорога, жмет на всю катушку.
Через час свернули на гравийку, которая ныряла в ущелье, – и вновь надвинулись сумрак и холод. Я неоднократно задавался вопросом – куда мы едем, то есть я знал, конечно, что наш путь ведет к озеру, но вот к какому именно, в какой стороне гор? В текучке прошедших дней не нашлось минуты расспросить Григория Тимофеевича о предстоящем маршруте. Миновали ущелье, и машина поползла по длинной насыпи; далеко внизу лежали чайные поля, причудливо освещенные лучами встающего солнца. Вскоре показался аул, еще сонный, безмолвный. Грохоча, грузовик покатился по боковой улочке, едва не задевая бортами стены мазанок с торчащими кое–где пучками соломы. За аулом грузовик затормозил. Выбравшись из кабины, Тимофеевич с удовольствием потянулся, бодро повелел: «Выгружай, соколики», – и стал о чем–то говорить с шофером, очевидно, уточняя размер оплаты. Потом до меня донеслась фраза Григория Тимофеевича: «Через три недели, на этом самом месте». Должно быть, эта лужайка за аулом являлась отправной и конечной точкой нашего путешествия. Шофер, видимо, остался доволен полученным авансом, потому что с охотой взялся помочь нам, а когда катамаран стал на землю, сказал, правда, без особого сожаления: «У меня, хлопцы, отпуск в октябре – не то я, может, с вами заодно прокатился бы… Ну покеда, – он пожал каждому руку, взобрался в кабину, завел мотор, потом высунулся наружу: – Счастливенько оставаться!» – и погнал машину назад.
Наступившее утро уже полноправно заявило о себе щебетаньем птиц, сверканьем солнца в бездонной вышине, запахом подсыхающей травы, гортанными криками женщин, выпекавших тугие лепешки. Бренча колокольцами, на склоне появилась небольшая отара. «Проснулись? – улыбнулся капитан, глядя на нас. – Надо поторапливаться, ребята, чтобы своим появлением не тревожить местное население… Взялись! И р–р–раз!» Мы установили катамаран на четырехколесную тележку и покатили. Надо заметить, лодка, груженная рюкзаками, изрядно потяжелела, и приходилось останавливаться на отдых, разминать мышцы через каждые триста метров. Григорий Тимофеевич шел впереди, указывая дорогу. Тропинка, сужаясь, уводила в заросли. Спуск становился круче, и мне, шедшему позади, приходилось ступать на полусогнутых ногах, одновременно приподнимая ферму, чтобы лодка кормой не скребла землю. Пот лился с меня ручьями, и уже не было возможности остановиться, поскольку лодка своей тяжестью увлекала вниз. Ноги и плечи онемели, руки разрывались в суставах, пальцы ослабели; я видел, что и Виктор выбивается из сил. «Уже почти пришли. Еще немного, мальчики, – почти пришли», – повторял Григорий Тимофеевич. Наконец тропка расширилась, уклон стал покатым, и вдруг заросли раздвинулись… Видно, никогда не забыть мне этой картины – божественным предстало озеро! Мы окаменели, зачарованные. Вообразите котловину, наполненную слюдой. Ни единого движения воздуха, зверя, птицы; ни звука, ни жеста, облачко блекнет в выси. Кощунственно шевельнуться. Изумление, граничащее с мистическим благоговением, сковало нас. Даже мелькнула мысль – не разбивать плеском весел эту тишину, эту неподвижность покоя, оставить все и уйти. Но и уйти было невозможно – озеро гипнотически манило, и в дальнейшем, когда спало оцепенение, мы действовали, словно роботы. Установили катамаран в бухточке, подвесили парус, натянули толстый резиновый жгут, к которому с помощью карабина крепился гика–шкот. Жгут–амортизатор должен был существенно смягчать рывки паруса при непроизвольных поворотах через фордевинд или внезапных порывах ветра. Затем мы проверили подвижность руля, равновесно разместили рюкзаки с провизией и походным снаряжением; капитан устроился на откидном стульчике на корме, по взмаху его руки мы с Виктором должны были ударить в весла. «Поехали, ребята», – негромко скомандовал Григорий Тимофеевич, и лодка сдвинулась с места. Отошли от берега на веслах. «Табань! – ни с того ни с сего приказал рулевой. – Будем совет держать. Ветер поверху проходит, над котловиной, а на веслах далеко не уйти – вы, я вижу, изрядно выдохлись. Или еще могем, мариманы?» – «Еще три–четыре мили протянем, – сказал я, – а там видно будет». – «Я так думаю, что чем дальше от берега, тем ветреней, – поделился соображением кэп. – Значит, решили не сдаваться?» – «Не сдаваться!» – с силой повторил Виктор. «Ну, у тебя–то по этой части имеется опыт, – шутливо поддел Тимофеевич. – А теперь – вперед, матросики! Но сперва наденьте спасательные жилеты». – «На кой бес они нам? – жалобно простонал фотограф, взмокший от трудов. – И без того жарит, как в печке». – «Что?! Бунт на корабле?! – с притворным возмущением гаркнул капитан. – Немедля выполнить приказ!» Мы нехотя надели жилеты и взялись за весла. Быстро обнаружилась истинность предположения Григория Тимофеевича – чем более удалялся от нас берег, тем ощутимее становилось движение воздуха, парус упруго наполнялся, на какое–то время облегчая наши страдания, и вновь обвисал. Лодка ушла на милю от бухты, и впереди по курсу становилась отчетливей мелкая рябь. Мы с удвоенной силой приналегли на весла. «Дюжей, мальчики, дюжей!» – доносилось с кормы. Наконец лодка вошла в полосу легкого ветерка, парус изогнулся. Григорий Тимофеевич потравливал гика–шкот и водил румпелем, направляя катамаран в северную, затерянную в дымке часть озера. Когда установился правильный угол лавировки судна, впервые на воде представилась возможность роздыха. Виктор, несмотря на то что выглядел самым измотанным, оживился раньше всех: еще бы – его побег удался! Парусник, рассекая килями тугую холодную воду, уносил его все дальше от жены и детей, от наскучивших хлопот, и сейчас корреспондент радовался, как ребенок, одаренный конфетой. Он откинулся спиной на скатанный брезентовый верх кабины и блаженно жмурился, подставляя лицо солнцу. Защитная армейская рубашка в темных пятнах от пота расстегнута на груди, одна рука согнута под затылком, другая полуопущена в воду, ноги вытянуты во всю длину кабины – поза вольного бродяги. И я, в свой черед, все более проникался безмятежным духом приволья.
Лодка набирала ход, южный берег удалялся. По обеим сторонам от нас громоздились исполинские возвышенности, снизу зеленеющие и, по мере своего вознесения к облакам, черно мертвевшие. Кое–где ослепительно отсвечивала сахарная глазурь снегов. Местами глаз выхватывал грандиозные кручи и обрывы, а по курсу – ровная, будто крышка стола, поверхность озера. Неуловимое движение воздушной толщи толкнуло «Беглеца», и солнце, словно электрическая лампа, ударило откуда–то из вороненой черни воды. Я смотрел на облепленные высохшей пеной кусты у кромки побережья и тут услышал, как тихонько застрекотал электромотор кинокамеры. Виктор то садился на колени, то привставал, меняя ракурс съемки; было заметно, что он отключился от воздействия извне, захваченный происходящим в окошке визира, – в эти минуты Григорий Тимофеевич и я преобразились, ощущение свободы, отразившись на лицах, сделало их похожими на слепки с одного макета – лбы обнажены, волосы отброшены к затылку, на устах полуулыбка… Вмиг позабылись взаимные обиды, иронические уколы, недовольство друг другом – озеро исцеляло. Григорий Тимофеевич перенял кинокамеру из рук фотографа, я сел у руля, Виктор встал возле паруса: отменная композиция! Тимофеевич тщательно зафиксировал нас, потом выключил жужжащий моторчик: «Прибережем пленку».
Почему–то хотелось, чтобы «Беглец» шел быстрее. «Растравливайте до конца!» – крикнул я Григорию Тимофеевичу. Тот удивленно поднял глаза: «Кто здесь капитан? Я или ты, салажка?» Ах, как мне хотелось мчаться, что называется, на всех парусах! Я даже пожалел, что другим прогулочным судам мы предпочли эту сравнительно тяжелую и неповоротливую посудину, впрочем, если вспомнить, выбирать не пришлось. Я закинул в воду лот, чтобы измерить глубину под судном, и дна не обнаружил. «Какая глубина?» – спросил капитан. «Лот с гаком», – сообщил я. «Ого–о!» – протянул Виктор. «Смотрите, ребята, – на воде без баловства!» – посерьезнел капитан. Да, мы не должны были забывать, что отныне находились во власти озера.
Здесь, на просторе, время текло иначе: размеренно и неторопливо, в строгом соответствии солнечному движению на небосклоне. Минуло каких–то три–четыре часа с момента отплытия, но сколь разительно мы переменились. Беру смелость утверждать и о других, поскольку было нетрудно воочию убедиться по какому–то особенному, торжественному выражению лиц в одинаковости довлевших над нами чувств. Прошлое казалось сумятицей бессмысленных поступков, которые если и можно было объяснить, то лишь глупостью или корыстью. Теперь я увидел отсюда, что многое делал невпопад или не так, как следовало бы, а нечто совершенно необходимое вовсе не делал. Я прожил еще мало, опыта житейского не имею, да, собственно, и не знаю, что это такое, но уже запутался; запутался оттого, что живу бездумно, без какой–то определенной главной мысли. Это плохо, конечно. Но откуда ей взяться, этой мысли? Кто–то должен привнести ее в меня извне или она в некий час сама рождается в душе? Я не верю в чудеса, но и в человеческий разум, согласитесь, трудно поверить без оглядки, стоит вспомнить хотя бы новейшую историю. Что же остается? Да ничего. Множество людей обнаруживают смысл в самом факте собственного существования, в констатации своего творения на Земле – может, и впрямь этого достаточно? Кто ответит? А если, в самом деле, правильнее всего, ни о чем не тревожась, плыть по горному озеру в северном направлении – вдруг это и приведет меня к главной мысли?
«О чем призадумался, Серега? – послышался голос рулевого. – Измерь–ка глубину, отвлекись немножко». Конец лота опять не достиг дна. «Хм–м… – насупился кормчий. – Какое–то подводное течение здесь, что ли? Лодку водит. Или я притомился за рулем? Ну–ка садись», – прибавил Григорий Тимофеевич, уступая мне стульчик. Едва я встал, чтобы занять место рулевого, как с ошеломлением почувствовал, что мои шорты съезжают к коленям. Проклятая пуговица! Скорее всего, она оторвалась при посадке. Оставшись в плавках, я сел на стульчик и взялся за румпель. Для управления нашей посудиной не требовалось особого усердия, я начал отвлекаться, вертел головой, и тут румпель со страшной силой увлек меня к правому борту, разворачивая судно чуть ли не против ветра. «Едрена мать!» – возопил капитан. Слава богу, катамаран быстро лег на прежний галс, и мне только и оставалось, что обескураженно пробормотать: «Действительно какое–то подводное течение!» В остальном моя вахта прошла без неожиданностей. Передав управление судном Виктору, я, в плавках, сел на бортовую рею, шорты положил на колени и закусил губами нитку. Тем временем наш капитан закончил просмотр своей тетради и несколько ворчливо заметил, что в данный момент согласно предварительным наметам я должен снимать показания компаса, а не возиться с иглой. Замечание Тимофеевича выглядело бы глупым, не знай я старика как человека сообразительного и остроумного. «Будем считать, он пошутил, – решил я. – А может, и не пошутил. Черт знает, что делает с людьми ответственность… Раскройте секрет вашей тетради», – попросил я капитана. «Нет никакой тайны, – со снисходительной улыбкой отозвался Тимофеевич. – Тут, – он провел пальцем по обложке, – расписан каждый час нашего путешествия – кто и чем должен заниматься до двадцать седьмого августа включительно. Своего рода должностная инструкция. Однако, как вы понимаете, было бы нереальным требовать неукоснительного соблюдения всех пунктов, но в главном будем придерживаться намеченного. В этом залог порядка на судне и успеха предприятия в целом». Честно признаться, я подивился излишнему педантизму нашего капитана – с таким не пропадешь, вот уж в чем не может быть и тени сомнения. «Но это не все, – продолжил объяснение кэп. – Проведем любопытный эксперимент: поручим Сергею вести судовой журнал, а затем сверим его записи с прогнозами в моей тетради – вы убедитесь, что все предсказуемо. Вполне возможно заранее предположить возникновение какой–нибудь неожиданной ситуации и предусмотреть несколько вариантов ее решения. В конкретной обстановке следует выбрать наиболее подходящий. Наверняка кое–кто из вас посчитает меня занудой, школяром и перестраховщиком, – тут Григорий Тимофеевич сделал многозначительную паузу, – но, поверьте, в эту тетрадь вложено много кропотливого труда единственно с целью максимально обезопасить нас от всевозможных случайностей, и, может статься, вы не раз помянете добрым словом мою предусмотрительность». После этих слов Григорий Тимофеевич достал из ящика в глубине кормы толстенную, по виду бухгалтерскую, книгу и принялся делать в ней какие–то пометы. Ветер усиливался, дул с юго–запада, и лодка неслась неудержимо. Вскоре капитан передал в мои руки этот самый бухгалтерский гроссбух, которому, как выяснилось, и предстояло стать судовым журналом, кратенько пояснив, какого рода записи отныне я должен в него вносить, и выразив уверенность в моих литературных способностях. Потом Григорий Тимофеевич согнал Виктора со стульчика, чтобы, насколько верно я понял, не сидеть без дела – капитану не пристало. Судовой фотограф, приняв свою излюбленную позу, вновь безмятежно задремал, выразительно намекая, что устрашающий перечень мероприятий в тетради Григория Тимофеевича, совершенно необходимых для поддержания в рабочем состоянии «Беглеца», вовсе не предназначается для обязательного исполнения. Я почувствовал некоторое восхищение сообразительностью фотографа – как ловко он раскусил все это! Все, что надумал капитан за столом в квартире на втором этаже, с окном, заслоненным от солнца липовой кроной, оказалось чепухой, блефом: мы свободны! Минимум действий, нужных для управления лодкой, есть то, что ограничивает нашу свободу. Мы боялись озера, и оттого Тимофеевич нагородил в своей тетради всякой чепуховины, но теперь нам, преступившим черту, очевидно, что опасения были вызваны неизвестностью… Свободны! Спи, ешь, глазей по сторонам и ни о чем не думай! В некоем эйфорическом экстазе я оттолкнулся ногой от борта… Бр–р! Вода металлически холодна! Сделав сальто под водой, я увидел наверху, в светлой пленке, два быстро удалявшихся днища. Балансируя ногами, выпуская изо рта пузыри, я принял вертикальное положение, вынырнул и устремился вдогонку за «Беглецом». Григорий Тимофеевич приветливо помахал мне рукой, но едва я, тяжело дыша, перевалился через борт в кабину, как был наказан замечанием в судовом журнале. Плевать я хотел на всякие там выговоры! Я был безмерно счастлив, купание взбодрило меня; подхлестываемый внезапно возникшим в душе негодованием, я, вероятно с излишней горячностью, указал Тимофеевичу на его чрезмерную строгость. «Позвольте! – с жаром откликнулся он. – На берегу мы так не договаривались! Руководство невозможно без повиновения! Если уж выбрали меня капитаном, извольте подчиняться!» – «А мы вас не выбирали», – заявил я и вдруг понял, что сказал то, чего не следовало бы говорить, хотя бы то было и правдой… Как бы там ни было, обрисовался первый конфликт. Всего полдня минуло с начала плавания, а между нами уже воцарился разлад, однако было неясно, чьей стороны придерживался Виктор. Фотожурналист как ни в чем не бывало продолжал дремать в своей кабине, солнцезащитный козырек съехал со лба на переносицу, руки привольно скрещены на груди. Неизвестно, сколь долго продолжалось бы молчание, не предложи Виктор: «Может, пообедаем». Он произнес эту фразу безо всякого выражения, не меняя позы, не открывая глаза, но был поразительно психологически точен – вспомнив о еде, я сразу почувствовал волчий голод и, во–вторых, ощутил расположение к Григорию Тимофеевичу, после того как он любезно бросил мне мешок с продуктами. Мы с Виктором немедля основательно подкрепились хлебом с полукопченой колбасой, а затем я сменил капитана у руля.
Солнце перевалило через зенит, но адская жара не спадала. Я надел защитные очки в пол–лица, чтобы ослепительный блеск плавящейся под лучами поверхности озера не резал глаза, и, в легкой панаме, в плавках, восседал на стульчике, подставляя спину освежающему ветерку. И вдруг опять повело в сторону мою руку – я, напротив, тотчас потянул на себя комель рулевого весла, но направить лодку прежним курсом не удавалось. Ко всему внезапно заштилело, и катамаран вовсе перестал слушаться руля. Я правил к центру озера, а лодка плыла к берегу. Никто из нас не предполагал, насколько трудно будет «Беглецу» противостоять течению. Берег приближался. Сейчас нам очень пригодился бы подвесной двигатель, но, спрашивается, кто желает провести отпуск с ревущим сопровождением бензинового мотора? Пришлось браться за весла, что несколько замедлило обратное движение судна, но решило дело. Наконец изрядно взмокший Виктор уронил весло и обессилено провел ладонью по лбу – мы сдались. Отчетливо различались кусты можжевельника на берегу, катамаран неудержимо тянуло к ним. «Но здесь не должно быть никакого течения!» – в раздражении вскричал Григорий Тимофеевич, тыкая пальцем в какую–то карту, которая, судя по всему, прилагалась к его тетради. Что могли мы ответить нашему капитану? Течение, несомненно, было и медленно относило катамаран к берегу, который был уже в сотне метров по правому борту. Под глинистым срезом прибрежного всхолмления выглядывали из воды валуны, и лодку несло прямо на них. «Полный назад!» – первым опомнился капитан. Мы с Виктором ударили в весла с такой яростью, что вода вокруг закипела. Лодка приостановилась – капитан молниеносно вонзил в воду шест. Катамаран двинулся вправо и закружился на месте со стремительностью лопнувшей пружины. Наши отчаянные усилия ни к чему не привели – судно было неуправляемо.
…Толчок! Я едва удержался на сидении. Мель? Вижу: Тимофеевич всем телом налег на шест, губы стиснуты, лицо багровеет, отекает синюшно: еще усилие, еще – и суденышко сдвинулось. Тотчас мы с Виктором заработали веслами – так протащились полкилометра вдоль побережья. И вдруг отпустило: скрытая от взгляда подводная струя понесла катамаран в озеро. Когда волнение улеглось, я внес в судовой журнал подробную запись обо всем происшедшем, особо отметив заслуги капитана. Лодка ходко неслась прежним курсом, и приходилось только удивляться необузданному нраву озера.
Вечерело. Горы теряли очертания. Закат расстилался трехцветным полотнищем, огненно ниспадая в озеро и пронзительно синея в вышине; остальное пространство занимали холодные сумрачные краски вершин. Заканчивались первые сутки плавания. Бросив якорь в укрытом от ветра месте за гигантским, одной своей частью ушедшем в воду, скальным монолитом, мы сошли на берег. Безмерного напряжения сил потребовал этот, показавшийся очень долгим, день.
До наступления темноты надо было разбить бивуак. Тимофеевич отыскал довольно живописную полянку на возвышении, среди берез и елей, и показав, где установить палатку, отправился за сушняком. Вскоре капитан вернулся с охапкой веток и спросил озабоченно, в каком из рюкзаков должны быть таблетки сухого спирта. «Кажется, в этом, – я показал на ярко–оранжевый заплечный мешок с широкими лямками. – Заодно поищите жестяную коробку с крючками». Когда палатка была установлена, я спустился к воде, ниже того места, где стоял катамаран, и забросил донку, почти не веря в успех, но втайне все–таки надеясь разнообразить ужин жареной рыбешкой Было тихо, безветренно. Костер пылал, в котелке, подвешенном над огнем на металлическом тросике между деревьями, дымилась вода. «Вообще–то я вами доволен, ребята, – говорил капитан, ножом очищая картошку. – Главное, чтобы члены экипажа были психологически совместимы, а мы, по–моему, вполне отвечаем этому требованию.
Конечно, еще недостает мореходного опыта, но это, как молвится, дело наживное, – он мелко настругал картофелину, бросил в кипяток и, немного погодя, вывалил туда же консервированную борщовую заправку. – Капитану, наверное, не к лицу признаваться в своей слабости, но честно скажу – растерялся и даже малость струхнул, когда нас понесло на валуны. Не возьму в толк, откуда тут это течение?» Разлив борщ по тарелкам, Тимофеевич не совсем к месту поведал нам бытовавшую среди горцев легенду о каком–то своевольном царьке, в незапамятные времена правившем в здешних местах, которого божество в наказание за гордыню обратило в озеро – озеро слез людей, доведенных его самоуправством до отчаяния. Поверье запрещало юным горянкам купаться в водах озера, а женщинам – стирать белье. «И, представь, не стирают. Ни разу еще не видел, чтоб стирали», – обратился почему–то ко мне Григорий Тимофеевич, несколько взволнованный собственным рассказом. «А вы часто здесь бывали?» – спросил я. «Да как тебе ответить? Не то чтобы часто, но приходилось: была у меня идея тут спорт–базу построить. Ты погляди – красот ища–то какая кругом! Тут совершенно уникальная база может быть – горнолыжники тренируются на снегу в горах, а спустись чуть ниже, и катайся на водных лыжах, сколько душа пожелает… Вот, каюсь, в северной части озера еще не побывал», – прибавил Тимофеевич. «Так мы, выходит, побережье будем обследовать?» – «И обследуем – местечко для базы присмотрим подходящее. Вам какая разница, куда плыть?» – «Сомневаюсь, что вашу идею с базой поддержат», – вступил в разговор Виктор. «А вот выпущу книгу, глядишь, и поддержат», – улыбнулся Тимофеевич. «Какую еще книгу?» – удивился я. Капитан в ответ на мою наивность снисходительно пояснил: «С иллюстрациями… О нашем путешествии или плавании – как пожелаете. Вот только названия еще не придумал». – «А в той вашей тетради, стало быть, сюжет вчерне набросан?» – полюбопытствовал фотограф. «Догадлив ты, парень, – с непонятной иронией отозвался капитан. – Тебя литературная сторона не должна беспокоить, твоя забота – фотографии». – «Вопросы исчерпаны, – сказал Виктор, – пресс–конференция закончена. От имени ее участников поблагодарим Григория Тимофеевича, любезно откликнувшегося на приглашение организаторов». Мы с Виктором дружно зааплодировали, а капитан под аплодисменты вынул из вороха тряпья бутылку водки и поставил ее на клеенку, расстеленную на траве. Журналист с жалостью поглядел на бутылку, видимо, ослабев после перехода не столько физически, сколько морально. «Не горюй, Витек, – утешил его рулевой. – Примешь сто граммов на грудь и мирно спать отправишься». – «Я ж не пью», – простонал репортер. «Не пьет только верблюд в пустыне», – изрек известную истину наш командир. Когда мы утолили борщом голод, Тимофеевич налил каждому по стопочке и предложил тост: «За успех нашего предприятия!» – «За вашу книгу!» – бодро произнес я. Выпили и за то, и за другое. Фотограф быстро осоловел и на подгибающихся ногах перебрался в палатку. Было уже совсем темно, заметно посвежело. Мы с Тимофеевичем опорожнили бутылку, затем капитан затушил костер, а я отправился проверить донку – крючки, конечно, оказались пустыми, уныло болтались на поводках, и в расстроенных чувствах побрел спать.
