Текст книги "Клуб города N; Катамаран «Беглец»"
Автор книги: Владимир Куличенко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 17 страниц)
– Что же случилось дальше? – спросил я.
– Мы сознавали, что несем безрадостную весть, – за весь многотрудный космический переход единственная обнаруженная пригодная для существования планета оказалась обитаема. Однако у нас уже недоставало времени для продолжения поисков, мы должны были возвращаться. Когда космоплан вошел в зону связи, на наши сигналы никто не отозвался, тревога охватила нас. Подлетая к родной планете, мы увидели, что вся она горит чистым синеватым огнем, точно комок ваты, смоченный в спирте. Автоматика корабля работала, обеспечивая курс на сближение, и постепенно перед нами вырастало бескрайнее огненное море, в котором метались в дикой пляске косматые вихри пламени. Мы приближались к гигантским смерчам. Несомненно, каждый из нас подсознательно помышлял о смерти; все ждали, когда командир отдаст приказ включить маршевые двигатели и направить космическую ладью в пекло. Но командир распорядился провести сеанс селекторной связи со всеми членами экипажа, и вот тогда один из нас сказал: «Нет, мы не одни во Вселенной, мы остались без своего народа, но лишить себя надежды можем только мы сами». Решение было однодушным – взять обратный курс к Земле. Когда звездолет совершал маневр, медленно удаляясь от полыхающего океана, впереди показались бортовые огни сторожевого корабля противника. Мы послали ему сигналы приветствия, полагая, что общая беда нас породнила и теперь нам нечего делить, но получили в ответ залп лазерных пушек.
– Эта огромная пробоина в корпусе космоплана… – перебил я.
– Именно, именно, – подтвердил звездный разведчик. – Даже гибель планеты не изменила образ мысли противника.
…Был поздний вечер. Я сидел в кресле напротив телевизора и рассеянно смотрел на экран, где извивалась певица. Несколько часов назад я получил письмо от родителей – распечатанное, оно лежало на столе. Отец писал, что заработок ему определен высокий и теперь уже ничто не помешает осуществлению нашей давнишней мечты о собственноручно сделанном автомобиле оригинальной конструкции. Мать справлялась о моем здоровья, обещала выслать брусничное варенье… Я думал о непредсказуемости переплетений линий судьбы, о двусмысленном, едва ли во всей глубине поддающемся осознанию положении, в котором я находился. Инопланетянин и брусничное варенье, космический крейсер и трехколесный маленький земной автомобиль, отец, мать и чья–то навечно исчезнувшая планета. Как соединить, как уместить в сознании все это?
На следующий день поутру я вновь вошел в соседскую квартиру. Космонавт, в атласном халате Тимофеевича, стоял, к моему удивлению, возле окна, обратив взор на улицу. Подумать только – еще вчера у него недоставало сил изъясняться! Поистине чудодейственна исцеляющая энергия содержимого флаконов! Взамен приветствия, не повернув головы, не изменив позы, он проговорил:
– Не могу поверить, что стою сейчас на Земле и гляжу на эту запыленную улочку.
– Лучше бы пояснили, зачем вашим товарищам понадобилось воровать дыни с колхозной бахчи?
– Желтые земные овощи, похожие на аварийные гелиевые баллоны? – оживился пришелец. – Видите ли, у нас на корабле, разумеется, действует замкнутая система жизнеобеспечения, но ее возможности ограничены. Цикл создания генетической конструкции и выращивания нового продукта довольно продолжителен, первые урожаи незначительны, а нам так полюбились эти ваши дыни! Всему без исключения экипажу!
– Боюсь, что милиции этот аргумент показался бы малоубедительным.
– Я хочу пояснить, что долгие годы странствий наложили отпечаток на наши представления, и самым важным было, пожалуй, то, что такое понятие, как собственность, утратило свой первоначальный смысл и вообще стало забываться.
В ответ на эту фразу я позволил себе снисходительно улыбнуться.
– Ну вот, если сейчас возьму этот, – я оглянулся, ища предмет, принадлежащий гуманоиду, – вот этот флакон, заберу его, – я быстро нагнулся, чтобы взять один из пузырьков, и подивился его леденящему холоду, мгновенно охватившему подушки пальцев, затем кисть и волной двинувшемуся по руке к плечу, – вот этот флакон, – с опаской поглядел я на предмет и поставил его на прежнее место. – Вы ничего против не будете иметь?
– Берите сколько захотите, – улыбнулся инопланетный житель.
– Но как вы можете отрицать сам факт собственности? – вопросил я с жаром.
– Наш корабль слишком мал, чтобы его делить, – отрывисто произнес собеседник и отошел от окна.
Я счел уместным не пускаться в теоретические рассуждения – так ли это, в самом деле, было важно? Наверняка сейчас существенней дружелюбная улыбка на моем лице, не то, чего доброго, у инопланетного гостя сложится мнение о землянах как о несговорчивых и упрямых субъектах.
– О, в отношении этого вы можете не беспокоиться, – заверил безбровый астронавт. – Мы с большим уважением относимся к братьям по разуму, построившим великую цивилизацию.
– Благодарю, благодарю, – пробормотал я в ответ на его любезность.
– Сейчас в вашей голове роится столько вопросов, что вы теряетесь в выборе, – проницательно заметил гость.
После некоторого замешательства я сказал:
– Хотел бы узнать ваши планы.
– Извольте. Мы прибыли на Землю не за тем, чтобы отдыхать, – главное, некоторые системы корабля нуждались в ремонте.
– Нуждались? – переспросил я. – Стало быть, вы хотите сказать, что ремонт завершен?
– В целом, да.
– Что же вы намерены предпринять дальше?
– В скором времени мы покинем Землю, – произнес гость с каким–то непонятным равнодушием.
Я же, услышав его слова, был ошарашен. Куда и зачем собирались лететь Они?
– И вообще, – продолжил он после паузы, не обратив никакого внимания на мое состояние, – наши с вами представления о собственном назначении и роли во Вселенной различны хотя бы потому, что вас, землян, миллиарды, а нас осталось неполных два десятка.
– Так мало? – поразился я.
– Да, именно потому, что нас осталось так мало, значимость судьбы и жизни любого из нас неизмеримо возросли и, поверьте, на корабле сложился идеальный коллектив; моя страстная мечта – чтобы ничто не изменило нас.
– Но верите ли вы, что отыщете другую пригодную для жилья планету?! – едва не вскричал я. – В этом неохватном пространстве с мириадами звезд? Кто укажет верную дорогу? Не зыбка ли надежда? Не разумнее ли открыться властям и остаться здесь навсегда?
– Остаться на Земле? – гуманоид резко повернулся ко мне.
– А почему нет?
– Но кому мы будем тут нужны?
– Как? Вы нужны всем. Вам протянут руку помощи.
– В чем же будет выражаться эта помощь? – усмехнулся космический пилигрим.
– Ну как же, – загорелся я, – едва вы известите о себе, тотчас об этом сообщат все до единой газеты мира, наверняка вы сразу получите земное гражданство в одном из престижных государств – по вашему усмотрению. Первое время не обойдется без некоторых формальностей, беря во внимание всю уникальность знакомства, – экипаж поместят в пансионат на морском побережье под наблюдение опытных медиков, потом беседы с философами, политиками, психологами, учеными с тем, чтобы вы получили более полное представление о нашей цивилизации и, напротив, мы хотя бы в изначальной степени удовлетворили свое любопытство. О ходе этих бесед, уверен, пресса будет извещать ежедневно. Вас ждет слава, известность; не будет отбоя от всевозможных предложений, встреч, каждый из вас объездит планету с лекциями, сообщениями – вот это жизнь! – произнес я мечтательно.
– Разве все то, о чем вы только что изволили сообщить, достаточная плата за свободу? – спросил гуманоид серьезно.
– Если подразумевать под свободой бесцельное блуждание во Вселенной, – заметил я саркастически.
– А вы предлагаете отдать, а точнее продать, последнее действительно ценное из того, что мы имеем?
– Вы хотите сказать – свобода не продается? – вымолвил я подавленно, внезапно осознав, что он имел в виду и даже нечто большее, чем то, что скрывалось под этим его вопросом.
– Истинно так, – подтвердил космонавт.
…Откуда такая убежденность во взглядах? Неужто не наскучило ему созерцание однообразия бесконечности за бортом космоплана? Неужели именно такой видится ему свобода – в образе бескрайней россыпи звезд? И космическая пыль дорога хотя бы тем, что никому не принадлежит?
– Чтобы понять, что такое свобода, надо быть свободным, – сказал он в тот день на прощанье.
Эти слова неприятно задели, запали мне в душу. Выходит, я не свободен? Но это не так, я твердо знаю, пусть не морочит мне голову! Я был раздражен, приводил десятки доводов в пользу своего вывода, в волнении ходил по комнате, вспоминая и вспоминая, чтобы убедить себя в том, что всегда делал и поступал так, как хотел, и был волен в выборе. Однако сомнение не изгонялось, оно гнездилось под сердцем, и чем настойчивей доказывал я себе, чем яростней убеждал в собственной правоте, тем острее чувствовал обратное. Мелькнула мыслишка: «А ведь он прав!» Скажи мне это кто–то другой, я был готов тысячу раз свидетельствовать противоположное, но в том–то и дело, что я был один и пыжиться было не перед кем. «Но как же, как же?! Я – и не свободен? Неужели я рожден таким?» – прозрение это не давало покоя, буравило мысль, но ответ по–прежнему был туманен. «Все же, кто из нас прав? – думал и думал я. – И почему я так остро (в который раз признаюсь себе) ощущаю ущербность своих доводов? Стало быть, он прав? Стало быть, и впрямь нужно родиться свободным, чтобы понять, что же такое свобода и что в действительности она означает для каждого?»
Утомленный раздумьями, я заснул к рассвету и очнулся, когда солнце уже высоко вознеслось, сообразил моментально, что проспал занятия в техникуме. Но до того ли мне было?
«Любопытно знать, чем он в эти минуты занимается?» – помыслил я и вообразил его на табурете в кухне соседской квартиры, склонившегося и осторожно дующего на чашку с кофе. Вот он коснулся губами напитка, отпил, поставил чашку с блюдцем на стол, отчего–то внезапно призадумался (вспомнил вчерашний разговор?) и вдруг усмехнулся, тонко–тонко, уголками обожженных губ. Усмешка относилась, несомненно, ко мне… Что ж, я младше его (и вообще, какого он возраста?), но разве это обстоятельство дает ему основание иронизировать над моими взглядами, убеждениями? Кто возьмется поручиться, что я так уж и во всем ошибаюсь? Что дало ему повод судить свысока? И уж не адресовалась ли эта усмешка не только ко мне, но и ко всему человечеству? Это было тем более оскорбительно, что мы, люди, находились, без сомнения, в гораздо привлекательном положении, нежели он и ему подобные, лишенные своего Солнца. Я настолько «взогрел» себя такими рассуждениями, что был готов, кажется, сию минуту объявиться перед обидчиком и высказать свое возмущение, если бы не опомнился вовремя – ведь в противоположность ему угадывать мысли я ничуть не способен, и эта столь уязвившая мое самолюбие снисходительная его усмешка являлась ни чем иным, как домыслом… А может быть, он усмехнулся не потому, что презирает нас, а потому, что видит дальше?
Когда я вошел в соседскую квартиру, то, к немалому своему удивлению, гуманоида там не обнаружил. Не было флаконов на полу, диван тщательно прибран. Не зная, как отнестись к исчезновению гостя, я вернулся в коридор, и тут в туалете забурлил сливной бачок, приоткрылась дверь, и перед моим напряженным взором предстал со склоненной в задумчивости головой Григорий Тимофеевич, в цветастом восточном халате, который днем раньше был на гуманоиде.
– Ну и удивили вы меня, Григорий Тимофеевич, – произнес я негромко.
– А, Сереженька! – радостно встрепенулся учитель.
– Как прошли соревнования? – счел нужным осведомиться я.
– Соревнования? – повторил Тимофеевич с ноткой удивления и взамен ответа спросил: – Позволь, но чем я тебя изумил?
– Своими хитростями.
– Какими такими хитростями? – простодушно отозвался сосед.
Я иронически хмыкнул:
– Ну, к примеру, зачем было придумывать эту чепуховую историю про автомобильную аварию? К чему этот розыгрыш?
– Милый мой, ты должен был догадаться, что я находился под контролем и выполнял Их указания.
– То есть, вы хотите сказать, именно Они велели вам доставить больного сюда?
– Совершенно верно, – подтвердил Тимофеевич. – Вдобавок сочинили нелепую легенду, мне оставалось всего лишь изложить ее тебе.
Дело прояснялось, однако меня все более заинтриговывала здесь роль самого Григория Тимофеевича, но, конечно, дознаваться об этом было преждевременно.
– Так ли в действительности был необходим гуманоиду свежий воздух? – спросил я недоверчиво.
– Дольше оставаться в пещере ему было нельзя: заживление ран замедлилось, он задыхался.
– А где он обгорел?
– Точно не скажу, – вероятно, во время ремонтных работ в одном из отсеков вспыхнул пожар.
«Неплохая осведомленность», – помыслил я и вслух заметил:
– Неужто взаправду Они разучились лукавить, раз не сумели ничего другого придумать, кроме этой нелепицы про автоаварию?
– Получается так.
– Что же вы, Григорий Тимофеевич, не подсказали им? – не удержался я от насмешки.
– А зачем? – ответствовал учитель с серьезной миной. – Все равно ты обо всем догадался бы… Но, признаться, не пойму, чем вызван твой тон? Ты, Сереженька, будто уличить меня стремишься?
– Что вы, что вы, – заверил я убежденно, – вовсе нет. Только, согласитесь, Григорий Тимофеевич, в престранном положении мы с вами оказались, тут и голову потерять легко.
– А по мне, все обыкновенно, – пожал плечами сосед. – Тебе, видно, юношеский пыл мешает… или нервозность твоя природная; ничего, поуспокоишься, свыкнешься с мыслью, что знаешь больше других, и увидишь – все обыкновенно. Попробуй–ка сказать себе: «Ну что такого из ряда вон выходящего было? Да ничего», – и в самом деле прозреешь: ничего ведь не было.
Я понимал, что являлся объектом очередного розыгрыша, что Тимофеевичу зачем–то было очень нужно убедить меня в заурядности происшедшего, но зачем? И все же мне почему–то казалось, что и это не самое важное сейчас для него, что преследует он какую–то далекую цель, касающуюся меня, и поведение его, в чем–то неуловимо изменившегося, незнаемого, настораживало – внутренне я весь напрягся.
– Послушай, что пишет ученый человек – зам. директора обсерватории, между прочим, – внушительно изрек Тимофеевич и, отстранив в вытянутой руке газету, начал цитировать: —… Только в нашей Галактике насчитывается около двухсот миллиардов звезд. Четверть из них вполне может иметь планеты. А каждая сотая планета теоретически может быть обитаема живыми существами. Только вот вопрос: какие они, эти существа? – Тимофеевич опустил газету и сказал: – Последний вопрос, как ты понимаешь, для нас с тобой прояснился, и здесь единственное наше отличие от этого зам. директора, но я не поручусь, что в скором времени и он, и великое множество прочих, пока пребывающих в неведении писак, запросто не усядутся за один стол с гуманоидами…
– Тут вы преувеличиваете, Григорий Тимофеевич.
– Отнюдь, – уверен, что не с этими, так с другими пришельцами, но контакт будет установлен. Человечество стоит на пороге четвертой мировой мировоззренческой революции – после Коперника, Дарвина, Маркса, – продолжал он с силой, – нас ожидает эра межпланетного общения, взаимодействия и взаимопроникновения, титанический прорыв в технологии, мы все изменимся до неузнаваемости…
«Кажется, с вами, наш капитан, это уже происходит», – помыслил я, поражаясь перемене, случившейся с Тимофеевичем; никогда прежде не наблюдал я его в таком возбуждении и воодушевлении, глаза его горели, и, представлялось, он позабыл, что я нахожусь рядом, и в порыве, всем своим существом был устремлен в будущее.
– …человечество избавится от извечного своего непостоянства, приобретет и разовьет в себе более глубокие, устойчивые, а стало быть, истинные душевные качества, навсегда утратив лукавство.
– Вы живописуете картину по уже известному образцу, – не удержался я от замечания.
– А чем плох ИХ пример? – задался сосед, глядя на меня почему–то неприязненно.
– По–моему, вообще наивна мысль избавить человечество от греха, тем более с помощью пришельцев.
– Именно, именно! – вскричал он, точно ужаленный. – Я знал, что ты ответишь так! Оставь свой юношеский нигилизм! Помолчи! – внезапно он совладал с собой, нахмурился, видимо, порицая себя за несдержанность, и продолжил медленно и тише: – Впрочем, ты не один такой. Едва ли не всякое благородное устремление спешно объявляется нами наивным.
– Но так ли уж грешен человек? Так ли необходимо его исправлять? – спросил я.
– Грешен, – ответил сосед не колеблясь. – А ты не задумывался над тем, что ОНИ – космические ангелы, посланные нам свыше?
Ого! Как говорится, здравствуйте, я ваша тетя! Я был в шоке.
Тимофеевич, заметив мое состояние, весело сощурил глаз:
– Не пугайся, отроду в бога не верил; я хотел у тебя, дурашка, узнать: когда ты впервые понял, с кем имеешь дело, не пришло тебе в голову это соображение, что ОНИ и есть космические ангелы?
– Ну, знаете ли… – выдохнул я. Было от чего опешить!
– Ты так рассуждаешь потому, что мало видел, – заметил Тимофеевич, – вера твоя стоит на незнании… Я долго думал, рассказывать ли тебе эту историю, – неожиданно сказал он и прибавил доверительно: – Поймешь ли ты? Я ведь до того, как прибыть сюда, учительствовал в Баку, – Тимофеевич посмотрел на меня пристально, словно пытаясь предугадать – пойму ли я его. – Так вот, школа там была обыкновенная, средняя – побольше, конечно, здешней, но дело не в этом. Учительствовал я там двадцать лет без замечаний, без эксцессов, ну, не считая пустяков – палец кто–то вывихнет, окурков в раздевалке набросают, – впрочем, я снова не о том. И тут, представь, в некоем классе появилась ученица, точнее, не появилась, всегда она была, но какая–то неприметная, хорошенькая, но тихая уж больно, все где–то в сторонке примостится, и вдруг в один день замечаю: неотрывно, скорее не с любовью, а с каким–то детским обожанием следят за мной черные глазки. Как тут быть? Я, конечно, не придал значения поначалу, смотрит – пусть себе смотрит, в конце концов не запретишь же ей? Баловство, решил я, поиграется и забудет. Но день за днем, встреча за встречей, месяц за месяцем – не отпускают меня черные глазки. Я стал замечать за собой рассеянность, и не то чтобы думаю о ней, – нет, такого я себе не позволял да и всерьез ее по–прежнему не принимал, но чувствую: или во мне, или вне меня, где–то рядом, вокруг что–то случилось, произошло, мир уже не такой и я не тот, и не знаешь, хорошо это или худо. Еще долго не решался я себе признаться. Она, конечно, поступала без умысла, ни на что не расчитывала, не знала своей силы, просто отдалась чувству, – но в этом–то, видно, и была самая сила. Я все надеялся – пройдет у нее это. Как водится в таких случаях, спрашивал себя: ну что необыкновенного она во мне отыскала, потом спрашивать перестал – глупо. И неожиданно понял, что в моей жизни это чувство первое, что ничего подобного у меня не было; раньше, по молодости, я не задумывался о таких вещах в суетном стремлении кем–то стать, чего–то достичь, и только после сорока стал задумываться всерьез, и открылась мне яснее ясного догадка, что она и с ней это чувство – есть истинная награда, неизвестно за что ниспосланная мне, и никакой иной искать не надо и не будет. И как только я это понял, я уже перестал бояться. То есть, я еще не решался подойти к ней, заговорить, но внутренне я уже был свободен. Кончалось лето, и еще до начала занятий я получил от нее письмо: писала, что неотступно думает обо мне, что не представляет без меня жизни и многое другое, приятное и лестное; я же читал и диву давался – откуда в этой девчушке столько природного, женского? Кто научил ее любить? Потом, правда, я корил ее за это письмо – ведь оно могло затеряться, его могли обнаружить, но, как видно, тогда она себе уже не принадлежала.
Мы стали встречаться – скрытно ото всех. Она звонила из телефонного автомата и уж затем приходила – не могло быть и мысли о том, чтобы появляться вместе в городе: нас могли увидеть. Вот ведь как получается – мы сами своим поведением подтверждали непозволительность, преступность, что ли, наших встреч. Конечно, я старался об этом не думать, больше боялся за нее и ждал, страстно ждал вечерами звонка. Порой у меня возникало чувство, что знал ее всегда, наверное, она испытывала похожее, не было ни малейшей натяжки в наших отношениях, и она сердилась, когда я невзначай проходился шутливым замечанием насчет своего возраста. Носила она серый легкий костюм, дешевые сапожки, прятала под беретом косицы и улыбалась как–то грустно, с потаенной печалью, вообще, казалась более сдержанной, нежели была. К ее приходу я замешивал тесто, и затем мы вдвоем испекли торт, небольшой, но непременно затейливо украшенный цукатами, и всегда он получался чертовски вкусный. В этом ритуале испечения торта присутствовало некое священнодействие, обращавшее нас помимо всех существующих правил в законных супругов, – хотя бы на час, на два, и ей очень нравилось видеть себя в фартуке на кухне в роли хозяйки, беспокоиться – как бы не пригорело, и указывать мне, что делать. Потом пили чай, говорили о школе, она рассказывала сплетни об учителях, и мы весело смеялись, когда тот или иной педагог представал в неожиданном свете. Иногда она задерживалась допоздна, а бывало, очень скоро уходила, никогда не прощаясь. Я оставался один, долго не мог заснуть, помня ее, еще не веря, что какой–то час назад она сидела у меня на коленях и позволяла распутывать и заплетать тугие косицы, трогательно склонив головку, – и вот ее уже нет, и только ладони хранят волнующее таинство ее близости.
Отдалась она легко, радостно, но я был неприятно удивлен тем, что кто–то до меня у нее уже был, и с того дня она представилась мне другой, и я уже никогда впредь не пытался объяснить себе, кто же она, хотя, казалось бы, мы преступили все пределы близости и не оставили друг другу загадок. Как–то незаметно она становилась смелее, веселее, шутки ради говорила, что разлюбила меня и смеялась самозабвенно, видя, как я меняюсь в лице. А может быть, она говорила правду – не знаю, не знаю, давно я стал ее пленником и перестал судить здраво.
Шли дни, и шаг за шагом ступали мы по запретной дорожке, которой тогда не было видно конца. Счастлив ли был я? Да, да, да… Ее же стали тяготить встречи в четырех стенах, она начала назначать свидания на улице – разумеется, это граничило с безумством, но к тому времени ее власть надо мной была уже неохватной. Когда ее перестали радовать прогулки по проспектам, хождения в театр, наскучили вечерние огни фонтанов, стала называть меня молчуном, тепой, стала раздражительной, и я с ужасом ожидал и, конечно, оттягивал развязку… В один прекрасный день (день выдался поистине чудным: мартовский, тихий, теплый, и с утра уже было предчувствие) меня вызвала директор школы; она была мрачна, молча, без околичностей, протянула желтоватый листок, оказавшийся без подписи. Самое страшное в этой гнусной и грязной анонимке было то, что все в ней являлось правдой. Так я об этом и сказал директору, после чего она потребовала от меня подать заявление об увольнении; вся процедура заняла минут десять и, знаешь, когда я вышел из директорского кабинета, почувствовал необыкновенную легкость, веселость даже, единственное, чего я страшился по–настоящему – потерять ее… Родители ее, разумеется, узнали обо всем.
У меня был план – бежать, бежать с ней на Север, в Тьмутаракань, туда, где нас не отыщут! Но прежде надо было встретиться, хотя бы увидеть ее. Текли часы, я стоял в укромном месте подле ее дома. Стоял, стоял – вот тогда–то я и ощутил всю степень своей беспомощности, так что слезы выступили у меня на глазах. Я думал: что же мы плохого сделали, что натворили?
Тут Тимофеевич замолчал и затем проговорил:
– Нет, не так все было. Не так я рассказываю. Ты слушаешь и думаешь, наверно: «Какие сантименты». Поверь, она меня любила, это только мой рассказ получился неуклюжим.
– Да кто же сомневается, что любила?
– Я вот сейчас сам и начинаю сомневаться, – медленно произнес Тимофеевич, обращаясь как бы к самому себе. – Но тебе надо знать, чем все закончилось… Ее отправили к родственникам в Ташкент, больше о ней мне ничего не известно.
– А вы, после того что произошло, уже не могли оставаться в Баку?
– Именно не мог, – подтвердил Григорий Тимофеевич и прибавил резко, нервно: – Но дело не в этом: главное, понял ли ты меня?
– Кажется, да.
– Ни черта ты не понял, скажу я тебе! – произнес в сердцах учитель. – И не скоро поймешь!
Так закончился этот странный, ввергнувший меня в долгие раздумья, разговор. «Что же я должен был понять? – в который раз недоуменно спрашивал я себя. – Что хотел сказать Тимофеевич этой своей историей? Пожалеть я должен был его, что ли?»
Так ничего я не понял и тем более, наверное, уже никогда не сумею осмыслить то, что произошло позднее, хотя, казалось бы, неспешное течение привычной жизни захватило и понесло нас, унося все дальше от тех дней, успокаивая память. Как прежде мы вдвоем совершали пробежки по утрам; настала благостная осенняя пора, и не было другого наслаждения, чем дышать стылым воздухом предгорий, едва тронутым солнечным лучом. Вечерами я заходил к соседу на посиделки, и как–то Тимофеевич спросил:
– Послушай, а зачем тебе этот автомобиль?
– Как? – удивился я. – Чтобы путешествовать, конечно.
– На месте не сидится? – сказал сосед и как–то странно усмехнулся, будто отвечая на собственную потаенную мысль.
Этот штрих, эту вроде бы незначительную деталь я вспомнил сейчас, отдаленный толщей времени от тех событий, и мне кажется, что уже тогда он давал понять, намекал прозрачно, не решаясь преступить пределы осторожности, и раскрылся только в самый поздний момент, в последний день наших встреч.
Помнится, было воскресенье. С утра непогодилось, накрапывал дождик, то усиливаясь, учащаясь, стуча по карнизам, то стихая. Раздался звонок, и я, шаркая тапочками, поспешил к двери. Тимофеевич, в брезентовой ветровке, вошел с каким–то торжественным и вместе с тем необычным выражением лица, произнес неестественно громко, верно, заранее приготовленную фразу:
– Ну как тебе живется–можется?
– Снова в поход? – спросил я сумрачно, давая понять, что мне не понравился его наряд.
– Как сказать, что–то вроде этого, – пробормотал сосед, на мгновенье растерявшись.
– Вы не юлите, говорите прямиком, – разозлился я.
Учитель посмотрел мне прямо в глаза и сказал:
– Улетаю я, Серега.
– Куда это?
– Ну, с НИМИ.
– На соревнования, что ли? – не сообразил я.
– Какие еще соревнования? – Тимофеевич грустно улыбнулся. – Проститься я с тобой пришел.
Я вглядывался в его лицо, но ничего не прочел на нем, потом не без некоторого подозрения оглядел соседа сверху донизу и только тогда приметил на его ногах инопланетные ботинки, но поначалу не придал значения этой детали, лишь поднял голову и сказал хмуро:
– Не понял, – и снова тупо уставился на обувку.
– А тут и понимать ничего не требуется, – уже снисходительно проговорил учитель. – Они мне предложили, а я взял да согласился.
– Но как же вы могли… – медленно выговорил я, начиная постигать наконец совершенно невероятный смысл сказанного.
– А что тут зазорного? – пожал плечами учитель. – Никому не возбраняется менять планету проживания.
На меня нашла оторопь.
– С–с–согласились, – выдавил я, едва двигая языком. – К–к–как согласились?
Тимофеевич, видя мое состояние, пояснил улыбчиво:
– Взял да согласился… Иди водички попей, – и добавил мимоходом: – Они, между прочим, и тебе хотели предложить.
– Мне?
– Тебе, тебе.
Это было вовсе дико. Ни смешно, ни грустно, ни странно, а именно дико. Я попытался представить себя в роли инопланетного странника, но никак не мог, лишь обессилено опустился на подставку для обуви.
– Сходи водицы попей, – любезно повторил Тимофеевич.
Я вжался спиной в угол, глядя на капитана со страхом, потому что мгновеньем раньше явилось мне подозрение – он ли это в действительности? Не вздумалось ли какому–нибудь гуманоиду–шутнику преобразиться в Тимофеевича и посмеяться надо мной?
Сосед посмотрел на меня с тревогой:
– Что на тебя нашло, Серега?
– Со мной все в порядке, – ответил я, вставая и отряхиваясь, – а вот что с вами, не пойму?
– Я же говорил, что ты меня не поймешь, – усмехнулся он. – Мал еще.
Его слова задели меня за живое, я намеревался возразить так: в отношении житейского опыта я вам, само собой, не ровня, а вот что касается порядочности… но вместо этого произнес:
– Так значит, этот безбровый был здесь не только за тем, чтобы лечиться?
Учитель утвердительно кивнул.
– Но почему же он не решился, не предложил?
– Они проницательней, чем ты думаешь. Вовсе не обязательно беседовать с тобой на эту тему, чтобы понять, сколь ортодоксальных взглядов ты придерживаешься.
– Нет, вы скажите, что его остановило? – упрямо стоял я на своем.
– По–моему, я выразился определенно, – ответствовал учитель, – но если ты настаиваешь… Впрочем, как раз мне сейчас нет необходимости говорить – ты сам объяснишься.
Я недоуменно поднял брови. Тимофеевич испытывающе воззрился на меня, говоря:
– Разве ты не намереваешься отговорить своего капитана от нелепой затеи?
– Не могу поверить, что это не очередной ваш розыгрыш, – признался я.
– Нет, это не розыгрыш, – ответил учитель спокойно.
Я помолчал. Уже в начале разговора я почувствовал, что Тимофеевич говорит всерьез как о бесповоротно решенном деле, может быть, поэтому у меня не возникло желания удержать его, хотя он этого ожидал, – я думал о другом. Я не понимал, как можно покинуть, вероятно навсегда, эту землю, этих людей, какими бы несовершенными они ни были, эти горы, это небо, эту жизнь наконец, я не понимал, что его так разозлило. Ведь для того, чтобы решиться на такой шаг, одного недовольства мало.
– А как же ваши родители?
– Родители? Видишь ли, они всегда обходились без меня.
Я вновь замолчал.
– Кажется, все сказано, – заметил Тимофеевич. – Я как–то иначе представлял эту нашу беседу, в ярче выраженных дружеских тонах, что ли, – он полуобернулся к двери, намереваясь оставить меня.
– Нет, не уходите, – попросил я. – Мы ведь уже не увидимся, – необъяснимая жалость тронула мое сердце. – Я хочу вам что–то сказать.
– Что же? – Григорий Тимофеевич с любопытством и даже с долей иронии воззрился на меня. – Что ты хочешь сказать мне?
– Не знаю, – поник я головой.
– Если в этой жизни у меня ничего не получилось, могу я попробовать что–то сделать в другой?
– Не знаю, – ответил я не поднимая головы.
– Вот видишь, – проговорил учитель так, словно только что я согласился с ним.
Он шагнул к порогу. Он ушел.
