Текст книги "Клуб города N; Катамаран «Беглец»"
Автор книги: Владимир Куличенко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)
…Сборы были недолги. Лихорадочно перевязываю куль с вещами, защелкиваю саквояж, пересчитываю деньги в бумажнике. Усилием воли напоследок усаживаю себя за стол и затем, малость поуспокоившись, обнаруживаю придавленную пепельницей записку: «Ты отвергаешь нашу любовь и потому обрекаешь себя на нежить».
Я выбираюсь на улицу, согнувшись под тяжестью куля с вещами. В какую сторону податься?
…Исидор Вержбицкий встретил меня без малейшего удивления, будто ждал. Я что–то пролепетал о том, что в доме у трактира меня одолели кошмары, не от кого услышать слово после отъезда жильцов и вообще стихия жути будоражит мое сердце.
Исидор усадил меня на диван и попросил коротко:
– Расскажи все.
– Где же твой блокнот? – попытался сыронизировать я.
– Вот он, – Исидор поднялся, вынул из шкапа и положил на столик подле меня револьвер.
– Так вот кому, оказывается, обязан я своим спасением…
– В благодарность поведай о той прекрасноликой девушке, что приходит к тебе, – попросил Исидор.
– Погоди, – я встал. – Дай собраться с мыслями.
Я покосился настороженно в сторону газетчика – тот выжидательно вращал пальцем револьверный барабан.
– Она присылала мне письма, молила о помощи. Но, мне представляется, если ей и необходима помощь, то вовсе не… Вернее сказать, это вовсе не помощь, а жажда некоего духовного единения, обретения не описываемой словами близости с другим человеком, гармонии… Той, что ведет к истинной свободе.
– О которой ты, во всяком случае, имеешь весьма смутное представление, – сумрачно обронил Исидор.
Эта его фраза была последней из отчетливо услышанных мною в ту минуту. Взор уже едва различал предметы, и вдруг предо мною предстала бескрайняя белоснежная пустыня и Юлия, парящая над замедленным кружением снега, над неровным горизонтом ледяных глыб, выше птиц, что разлетались стаями согласно азимутам, указующим стороны света. Ее голос звучал во мне: она рассказывала о своих несчастьях, коих во множестве выпадает на пути каждого; рассказывала с некоей теплотой, даже радостным удивлением, ибо те невзгоды подтолкнули ее к поиску счастья, сотворили из нее избранницу – эта вековая мука, что застыла слепком на ее лице.
– …Ты, верно, спрашиваешь себя, отчего они уготовили тебе столь быструю и легкую смерть, – голос Исидора развеял виденье, – а не подвесили, скажем, как того бедолагу в петле под воздушным шаром, в назидание всему городу? Сдается, что они не всесильны, не каждым могут лютовать.
Я с трудом узнавал Исидора – передо мной был не прежний недотепа–газетчик, а рассудительный, пытливый, убеленный сединами муж.
– Пожалуй, я был бы не прочь отдохнуть – довольно загадок.
Исидор подвел меня к завешанной сатиновой занавесью нише в стене – там стояла запыленная оттоманка:
– Ложись, а я наведаюсь в редакцию.
– Мне жутко, Исидор!
В ответ с доверительной улыбкой он вложил в мою руку револьвер…
Когда я проснулся, подле оттоманки сидела Юлия. Ее руки были сложены на коленях.
– Вы долго почивали, – вымолвила она.
– Исидор еще не вернулся? – поднял я голову. – Как ты разыскала меня?
Я пытливо смотрел на эту женщину. Что–то неотвратимое присутствовало в ее появлении, некое тревожное напоминание, всю суть которого я безуспешно пытался постичь.
Юлия подняла руки, чтобы поправить заколку в волосах, и я заметил, что подол ее платья в разводах крови.
– Как ты нашла меня? – повторил я.
Она лишь слабо улыбнулась.
– Меня хотели убить, – сообщил я.
– Да, – сказала она, – вас хотели убить, и я не сумела помешать.
Прилив безудержной ярости всколыхнул меня.
– Прочь, мерзавка! Уходи! Зачем ты являешься? Зачем разыскиваешь меня?!
Юлия послушно встала и с не изменившимся, покойным лицом приложила ладонь к моей груди – я не уловил ни тепла, ни холода, но испытал облегчение, даже успокоение.
– Прости, – опустил я голову. – Мне тяжело. Я догадываюсь, отчего меня преследуют, но теперь я даже не помышляю о бегстве – едва ли оно будет спасительным. В жизни я кручусь на месте, как лодка с одним веслом. Я уже ничего не хочу, кроме покоя… А ты желаешь забрать меня в тот черный мир, откуда явилась.
– Мы, исполненные любви, ищем половину, дарующую ответную любовь. Преисполненные страдания, мы ищем любовь, ибо только в новой, слитой воедино плоти, сможем подняться к бездне… Жизнь не заканчивается смертью, смерть для нас не есть избавление, а новая ступень мук, и муки достигают такой силы, что подымают покойника из могилы и принуждают его вновь искать встречи со своим избранником, ибо только в обретении новой плоти, в слитой воедино душе мы способны познать катарсис. Но андрогин не может слиться со своим избранником насильно, против его воли.
– Ты ждешь, когда пробудится благодарно моя душа? – с простодушной улыбкой спросила Юлия.
– Она уже пробудилась, но вам недостает смелости сделать последнее усилие… Гляньте, из моих пальцев сочится кровь, ибо я переполнена ею в надежде поделиться с вами.
Она воздела руки, и мутные капли окропили мою рубаху. Я отшатнулся:
– Уходи! – придушенно вымолвил я.
Она с болью и отчаянием отвернула голову и пошагала к двери.
___________
Назавтра я осмелился выйти на улицу. Меня страшил и пугал этот город. Я вглядывался в очертания строений, в людские лица с настороженностью, готовый тотчас отпрянуть и выхватить из кармана револьвер, рукоять которого я крепко сжимал. Я не испытывал любви ни к кому, был готов в отчаянии расстрелять весь белый свет, и выбрался из дому лишь потому, что еще причислял себя к роду человеков. Низкое зимнее солнце слепило глаза, принуждая меня щуриться и хищно скалиться. Я озирался и, осклабясь, хихикал, удостоверясь, что мои страхи напрасны.
Вот и ограда губернаторского сада перед Никитским спуском – того самого, где некогда Трубников назначил мне встречу. Ни единой души. Аллея в обрамлении черных дерев пересекает сад наискось. В дальней от меня стороне показались и свернули в проулок за оградой два конных полицейских с шашками на ремнях.
– Зарубите меня! – крикнул я.
Крикнул и присел, испугался. Вот же он, револьвер, в кармане моего родного до самого потайного шовчика пальто. Что мешает мне свершить последний приговор над самим собой? Почему я отпрыгнул и тоже, как в сей миг, присел, когда тот господин в старомодном цилиндре оглушил меня набалдашником трости? Отчего я покорно не снял шапку и не поклонился? Столь ли внезапен был тот удар – не долгожданен ли он был?
«А–а–а!» – потревожил меня ночью чей–то протяжный надрывный стон. Я не ослышался, явственно различил звуки чьих–то мук. Эти звуки доносились как бы из глуби земли, из недостижимых недр некоей всеохватной души, объединяющей человеков. Одна половина этой мировой души приняла мучений сто крат более другой, повинуясь незыблемому повелевающему знаку сверху, и я, если и принадлежал второй, на время охраненный чьим–то щитом, то теперь почувствовал, как и мое горло раздирает стон, как и я приближаюсь к некоему порогу, за коим ад?
Поутру я обжег чаем язык, подошел к зеркалу, высунул язык, чтобы оглядеть его и вдруг подивился уродству портрета: этот высунутый влажный алый язык был противоестественен всякой красоте. Я поморщился, закрыл глаза, потряс головой, избавляясь от виденья…
Зеркало висело на стене за шкапом. Далее, ближе к углу, была печь в изразцах, за печью – простенок. В тот миг, когда я отходил от зеркала, боковым зрением отметил мимолетно некий предмет в обыкновенно пустовавшем простенке. Я тотчас остановился и замедленно оборотил голову. Коротконогое, безголовое туловище спиной упиралось в самый угол, окровянив пастораль обоев; одна нога была занесена на подставку для чистки обуви, левая рука засунута в карман фрака. Я тотчас узнал серенький поношенный фрачный гарнитур, в который нарядился Исидор Вержбицкий, отправляясь в редакцию.
Колени ослабели.
– Исидор, Исидор… – шевельнулись мои губы. В тот же миг показалось, как туловище качнулось, двинулось ко мне. Я ощутил плечом чье–то прикосновение, прерывистое дыхание у груди. Ноги мои подкосились, стена с окном понеслась вверх, я – вниз…
Вечером того же дня я вернулся в свой опустевший подъезд, в комнатенку на втором этаже. Правильнее сказать не вернулся, а примчался почти что в беспамятстве, очнувшись после долгого лежания на полу.
Всю ночь я не сомкнул глаз. Окажись еще не так давно в подобном положении, я принялся бы лихорадочно соображать, как быть, перебирать в уме вероятные пути спасения. Ныне я с твердостью знал, что спасение едва ли возможно, что за мной придут.
Я ждал напряженно, мучительно, но за окном светлело, а шагов по лестнице так и не было слыхать. Я растопил печь, нагрел воду на плите и взялся править бритву, дабы привести свой вид в соответствие важности намеченного мною на сегодня поступка: я намеревался подать прошение о направлении в действующую армию. Вымыв голову, просушил волосы полотенцем, побрился и подошел к комоду за чистой нижней рубахой. Этот комод высотой едва доходил мне до пояса. Отворив дверку, не пригибаясь, я сунул руку, но вместо стопки белья нащупал чьи–то волосы. Я похолодел, не убирая руки, заторможено присел, чтобы в ужасе одеревенеть – с полки на меня бездумно смотрела отрезанная голова Исидора. Щека разодрана, склеры глаз окровянились, язык прикушен.
– Подойди к окну, – услыхал я за спиной.
Меня точно кипятком обожгло. Я привстал, обернулся, но никого не обнаружил. Зазвонили колокола. Я послушно двинулся к окну.
Улица была запружена народом. Инок нес высоко чудотворную икону, за ней колыхались хоругви, кресты. Порченная девка–калека бросалась в ноги толпе, юродивые корчили рожи и отплясывали на обочинах. Из домов выходили мужики и бабы с детьми, служивый люд, крестились и присоединялись к толпе. Крестный ход приближался. Я всматривался в торжественные лица человеков, отличных от меня, в мозгу вспыхивало: «Исидор… Исидор… Исидор…». Я хотел сбежать, смешаться с людской рекой, но мои ноги точно приросли к полу. Я уже ничего не понимал. Кто я? Зачем живу и живу ли? Я распахнул окно, вдохнул морозного воздуха, отпрянул вглубь комнаты и выхватил револьвер. Не ведаю, что принудило меня поднять руку и всмотреться в картину через прорезь прицела те же лица, но уже каждое хоть на миг, но запечатлевалось смертно в нем. Я виделся себе властелином, могущим сиюсекундно покарать или помиловать, но вместо самодовольного рогота из моей груди вырвался сдавленный хрип – я застыл, меня сковал взгляд, обращенный из толпы ко мне. Босой на снегу, в рубище до пят, убиенный мною Николай воспрял из тлена и замер в скорби напротив ворот. Донесся молящийся глас: «Зачем ты оставил меня, зачем покинул, почему ты не закопал себя разом со мной на том берегу?». И простер ко мне руки, и шагнул в своем саване в комьях могильной земли. Я зажмурился и в истерике зарыдал. Вся моя жизнь пронеслась – нет, не перед моим мысленным взором, а мимо меня, где–то поодаль стремительным вихрем, ибо эта жизнь мне никогда не принадлежала, я ничего не понимал в ней и помнил всегда лишь об одном действительно выполнимом праве человека – праве на смерть. И я поднес револьвер к виску трясущейся рукой.
Опустите руку, Павел, – вдруг донеслось со стороны.
Пальцы мои разжались. Я зарыдал, уткнувшись лицом в ладони.
– Что с вами?
Юлия подняла с пола и спрятала револьвер в сумку.
– Зачем ты пришла, ведьма?! – с ожесточением прокричал я.
– Я не могла не прийти, – отозвалась она спокойно и ровно. – Однако что на вас нашло? Приступ черной меланхолии?
Она запахнула створки окна, сбросила шубку на стул.
– Уход! Прочь немедля! – моя бурно грудь вздымалась.
Юлия опустила конец рушника в ведро с водой и приложила прохладную ткань к моему лбу.
– Помнится, вы жаждали уехать. Решайтесь же, Павел! Я буду с вами.
– Куда уехать? Куда?! – я отупело мотнул головой. – За что они мне мстят? – и повторил: – За что вы мне мстите?
– Мы с вами, Павел, начнем новую жизнь, – шептала Юлия, точно в забытьи. – Где–нибудь в тихой деревеньке. Я буду заботиться о вас, как о младенце, ибо вы мой и только мой.
– С той же нежностью, что и сестрицы Сумского о своем мнимом братце?.. А что будет дальше?
– Дальше?.. В один из дней мы вместе уйдем – к покою и счастью.
– Ты лжешь, стерва! – свирепо выдавил я. – Правда в том, что ты с Николаем не поделила меня!
– Любовь неделима, Павел, – чуть удивленно возразила Юлия.
– Ты возжелала забрать меня туда, где царствует смерть, где нет ничего – это и есть тот черный мир, откуда ты явилась.
– Между жизнью и смертью, по сути, нет разницы. Смерть – лишь видоизмененная форма жизни. Мы не умрем, Павел.
– В таком случае, позволь удостовериться в правоте твоих слов, – я злобно усмехнулся, но мгновеньем раньше мои руки безотчетно, сами собой, обвили полотенце вокруг ее шеи. И с силой, с наслаждением и облегчением стянули концы рушника.
Юлия глубоко и разочарованно вздохнула, обхватила мои плечи, обмякла и с хриплым стоном опустилась на пол. Я тронул запястье ее руки – пульс не прощупывался. Чувствуя тошноту и головокружение, нетвердыми шагами я прошел к рукомойнику, чтобы сплюнуть вязкий комок в горле. Следовало думать о том, куда спрятать тело. Тут за спиной послышался шорох и легкая, почти невесомая ладонь легла на мое плечо: «Мне было больно, Павел». Я обернулся, преисполненный жутью. Ее лицо ожило, пережитая мука сняла алебастровую маску, ужасная печать природы спала, ослаб сжатый в параличе жгут мышц, а взгляд, обращенный ко мне, излучал необычайную теплоту, – но полотенце все еще обвивалось змеей вокруг ее шеи. Юлия размотала его, распустила волосы.
– Улыбнись, – попросил я чуть слышно.
Она устало улыбнулась.
– А теперь уходи.
Ее губы едва–едва раздвинулись, возле глаз соткалась розетка морщин.
– Я уйду только с вами, Павел.
…Ночью я тайком собрал саквояж. Сложив необходимое, уже одетый для дороги, я подошел к кровати и посмотрел на спящую. Она спала с покойной полуулыбкой на устах, как бы отвечая во сне кому–то. Я испытал к этой женщине острую ненависть. Я плохо понимал, что она обрела со мной, я знал несомненно одно – она отняла нечто безмерно важное у меня, сломала меня, душа моя искалечена, и единственное, на что я остался способен, на что доставало сил – это унизительное бегство. С той поры, как я увидел ее, я уже не принадлежал себе; нон сотворил все возможное, чтобы до конца не принадлежать и ей. Она отняла меня у меня, но ничего не дала взамен, она напилась мною вдосталь, но я еще жив… Я захлопываю дверь, спускаюсь по лестнице, впотьмах, меж угольных куч, пробираюсь с оглядкой на станцию (никто меня не преследует, и это тревожно), а под утро, ближе к рассвету, сажусь на литерный, идущий на запад, к фронту.
…И вот я истекаю кровью в Галиции в полевом блиндаже–лазарете на передовой. У меня достало сил снять рваный халат и добраться до остывших солдатских тел, сложенных на земляном полу в кровянистых лужах. Они трупы, но я жив и слышу крики снаружи. Я знаю, что буду делать, когда приподымется край закрывающий вход в блиндаж рогожи и в проеме покажется увенчанный пикой шлем. Слабеющая моя рука сжимает рукоять нагана, курок взведен.
Голоса приближаются. Сияние дня пробивается сквозь щели. Рогожа откинулась, свет ослепляет, я хочу, но не могу приподнять руку с наганом. Свет неестественно ярок, до рези в глазах, и уже не принадлежит этому миру. В проем что–то вбросили, – грохот, облако разрыва, застлавшее сияние, а в нахлынувшем мраке всплывает, надвигается строгое недвижимое девичье лицо…
___________
Весной того же года в фельдшерский пункт одной из волостей Калужской губернии прибыл новый доктор. Назвался Павлом Дмитриевичем. У него была привычка ни с того ни с сего украдкой прятать в карман правую руку. Санитарка Варвара по временам примечала его ненасытный взор. «Влюбился», привычно думала Варвара.
Катамаран «Беглец»
Черт побери! Какая досада! Надо же такому случиться! Григорий Тимофеевич, Виктор и я беспомощно взирали на спокойные воды озера. Григорий Тимофеевич, обернувшись, как бы пораженный внезапной догадкой, приложил палец к губам:
– Тссс… Я вам скажу, здесь дело нечисто. Было очевидно, что он имел в виду. Новехонький, без единой трещины в корпусе, с пластиковым прочнейшим парусом, наш катамаран, наша гордость и предмет неустанного восхищения, отменно продержавшись на плаву двое суток, четверть часа назад безо всякой видимой причины пошел ко дну, точно ржавая жестянка. Теперь–то я понимаю: тому был предупреждающий знак – парус полнехонький обвис, настало затишье, полнейший глубочайший штиль, тут бы не сплоховать да принять меры к спасению, но, повторюсь, кто мог подумать? Вдруг что–то хлюпнуло под кормой, и мгновеньем позже мы очутились в воде.
– Нечисто дело, – повторил Григорий Тимофеевич.
Трудно было с ним не согласиться. Багровый закатный полусвет расстилался над озером, вдали предвечерне чернело плоскогорье. Виктор впал в некое сомнамбулическое состояние и не отрывал взгляда широко раскрытых глаз от воды, Григорий Тимофеевич съежился, на него было жалко смотреть.
Итак, мы остались без катамарана, без куска пищи, практически без одежды, нельзя же в самом деле считать за таковую майку и плавки в горошек, бывшие на мне, рубаху и тонкие трикотажные брюки на Викторе, короткие шорты Григория Тимофеевича; в этом одеянии нам предстояло провести ночь в горах, и, вполне вероятно, ночь не единственную – без спичек, а значит, и без огня. Ко всему безвозвратно пропали дорогая кинокамера, несравненный «Никон», судовой дневник, в котором я успел заполнить всего несколько страниц.
…Начало наших злоключений ознаменовал отрывистый звонок, раздавшийся в передней моей квартиры солнечным воскресным утром. Я только что побрился и, стоя перед зеркалами трюмо, втирал в подбородок защитный крем. Великолепная погода и счастливое ожидание прогулки с новой знакомой оживляли мое воображение; энергично массируя щеки, я вспоминал ее. Отменная фигура! Где еще вы найдете такие стройные, точеные ноги?! А как ловко она вышагивает в своих кремовых полусапожках! Обворожительное личико, красивые глаза. Если она пожелает, мы совершим прогулку по окрестностям, благо сегодня не душно и дождя – я глянул в окно – вроде бы не ожидается. Я представлял ее улыбку. И вот тут случился этот безобразный звонок. Я отложил тюбик с кремом, прошел в прихожую и в раздражении дернул на себя ручку двери.
– Привет! – с ухмылкой сказали мне.
– Хау ду ю ду? – недовольно пробурчал я. И через порог переступил Григорий Тимофеевич Желудев, в спортивной майке с эмблемой общества «Буревестник», в оранжевых штанах – мой дражайший сосед по лестничной площадке. Несколько слов о нем.
Григорий Тимофеевич – личность от природы маниакально одержимая. Фанатик. Уж если за что–то возьмется, будьте спокойны, не бросит, пока не довершит задуманного. Во дворе кое–кто отзывался о нем шепотком неодобрительным, кое–кто считал его человеком по–своему ограниченным и всю его энергию объяснял этой самой ограниченностью, – но так о Григории Тимофеевиче отзывались люди сами не бог весть какие деятельные и даже вовсе никудышные. Не помню дня, когда мой сосед не был подтянут, до глянца выбрит; грудь надута, усы топорщатся – настоящий кирасир! В подъезде холостыми были только мы с Григорием Тимофеевичем, что, несомненно, нас сблизило, и лишь мы вдвоем из сонма жильцов занимались по утрам оздоровительными пробежками – на этой почве и сошлись окончательно. Григорий Тимофеевич был на двадцать лет старше меня, но обогнать его было совсем не просто. Бывший десятиборец, необычайно выносливый, он сразу задавал такой темп, что по возвращении к подъезду я чувствовал себя так, будто всю дорогу меня нещадно дубасили кольями.
Сейчас Григорий Тимофеевич Желудев, учитель физкультуры, стоит передо мной. В руке он держит бумажный лист, а глаза с загадочным торжеством остановились на мне. Все понятно – очередная идея. Какой–нибудь спортивный утренник на стадионе, детский велопробег, массовое физкультурное гулянье жителей квартала, организация братства рыбаков–подводников. Увлекаемый за локоть, через минуту я уже на кухне.
– Садись. Слушай, что скажу.
Григорий Тимофеевич любовно разглаживает на столе принесенный листок.
– Что это? – слабо выговариваю я и тыкаю пальцем в какие–то прямоугольные абстракции, выведенные тушью.
– Хо, брат, – если бы ты знал, что это за простое и вместе с тем совершенное устройство. На парус сгодится твое верблюжье одеяло, днище будет из стального листа – у меня в сарайчике припасен, рулевое весло…
Ага! Значит, организация братства подводников отменяется, на этот раз нечто иное.
– Парус? – без энтузиазма говорю я.
– Представь себе – парус.
– Размером с постельное одеяло?
– А почему бы и нет?
Мне, студенту предвыпускного курса техникума, не составило труда с помощью нехитрых формул рассчитать площадь паруса, необходимого для движения шестиметровой лодки со скоростью 5–6 узлов в час при умеренном ветре. Когда я сообщил результат, с усмешкой объявив, что одеяло придется оставить дома, Григорий Тимофеевич сам взялся за расчеты. Около получаса он с яростью испещрял бумагу внушительными закорючками, обнаруживая свое полное незнакомство с законами гидродинамики, сопромата, трения, волновой механики, и одновременно настойчиво убеждал меня в несуществующих достоинствах предлагаемой конструкции. В свою очередь я терпеливо, полунамеками, дабы не затронуть его обостренное, как у большинства педагогов, самолюбие, и вместе с тем твердо пытался открыть ему глаза на то, что его взгляды на классическую физику мало чем отличаются от мистических представлений пещерного жителя. Вскоре, изрядно утомившись, я сказал:
– Ну хорошо, хватит об этом. А кто будет строить лодку?
– А на что у нас они? – непритворно удивился сосед и приподнял над столом громадные растопыренные пятерни.
Не моргнув глазом я поинтересовался в пику:
– Вы когда последний раз держали рубанок?
– Лет пять назад – оформлял кабинет физвоспитания.
– Ну вот видите…
– Что – видите? – осерчал Григорий Тимофеевич. – Не хочешь помогать, так и скажи. Найдем другого. А голову мне не задуривай своими формулами – ишь, физик–теоретик!
– Просто я не совсем того, – я выразительно покрутил пальцем у виска.
– Еще поглядим, кто из нас того, – буркнул Григорий Тимофеевич.
Мы расстались недовольными друг другом. В горячке спора я даже не полюбопытствовал, на кой черт соседу сдалась эта лодка. К вечеру у меня ко всему разболелась голова, и, приняв таблетку анальгина, я уныло побрел на свидание. Девица оказалась до удручения никчемной, пустой особой, но хитрой, так что меня не удивило, почему я ее сразу не раскусил. Она вытрясла из меня все деньги и вдобавок не позволила и рта раскрыть; только я произнесу фразу, как следует замечание:
– Еще бы!
– Пучком!
– Умно до позеленения!
– Путево!
– Ништяк!
В конце концов мне настолько осточертели все эти «путево», «клево», «до позеленения», что я замолчал и не сказал ни слова, когда провожал ее домой. Разумеется, о том, чтобы продолжать встречи, не могло быть и речи, хотя она удостоила меня на прощанье обнадеживающим по длительности поцелуем.
Шло время. Мало–помалу затея с лодкой начала забываться, мы с соседом помирились и вновь как ни в чем не бывало по утрам бегали вокруг городка. Однако этим наше общение и завершалось. Какие идеи будоражили Григория Тимофеевича, я мог только догадываться. Мы виделись редко, потому что у меня было много работы по дому, а сосед по вечерам пропадал где–то, претворяя свои нескончаемые замыслы. В начале весны мои родители, оформив трехгодичный договор, отправились работать в Эвенкию: отец – слесарем–котельщиком в нефтегазоразведке, мать – бухгалтером. Незадолго до отъезда они положили на мой письменный стол список дел, коими я должен был заниматься в течение года. Первейшим среди них значилось приведение в порядок нашего сарайчика во дворе. Я поднял обвалившуюся притолочную доску, заменил стропила, настелил на крыше рубероид; кроме этого мне было поручено сделать косметический ремонт в квартире – до того как родители возвратятся домой в отпуск. С побелкой я справился в одиночку, оклеивать же стены обоями и красить полы помогли сокурсники. Вскоре квартира заметно преобразилась, особенно после того, как телефонный столик украсили красно–желтые китайские фонарики, а в прихожей на обоях под кирпичную кладку появились красочные рекламные проспекты, свидетельствовавшие о том, что хозяин жилища придерживается современных взглядов в дизайне. Было приятно заходить в чистенькую квартиру, где пол блестел новой краской, идти по мягкой тафтинговой дорожке в комнату, включать настольную лампу, садиться в кресло, раскрывать книгу, повествовавшую о плавании святого Брендана через Атлантику на лодке из бычьих шкур, и читать, читать…
Так получилось, что я закончил работу одновременно с учебой в техникуме, сдал сессию и теперь был непривычно свободен – все мои товарищи разъехались на летние каникулы, я же остался в поселке. Конечно, наш дальний родственник Петр Иванович приглашал меня, как обычно, к себе в Мурманск, но жил он с семьей чрезвычайно стесненно, с женой и двумя дочерьми в малогабаритной двухкомнатной квартире без ванной комнаты, и мне было неловко доставлять ему своим появлением еще большие хлопоты. Честно признаться, сперва я не чувствовал желания уехать – поселок наш городского типа, с тремя кинотеатрами, шестью школами, открытой танцплощадкой, двумя парками, окрестности живописные: что ни говори, Кавказ. Зачем, спрашивается, уезжать куда–то, если вся страна на лето стремится в наши края? Ко всему, впервые в жизни я был предоставлен самому себе безо всяких ограничений и мог делать что захочу.
Июнь выдался жаркий, удушливый, последний дождь выпал в середине мая, солнце палило нещадно, из раскаленной квартиры тянуло на речку. Книги я забросил, до полудня купался, затем слонялся по кинотеатрам, а вечерами тренькал на гитаре во дворе в компании таких же девятнадцатилетних оболтусов. Словом, жил не скучно и не весело – просто жил, как все.
И вот однажды в прихожей снова пропиликал звонок. Я открыл и увидел взбудораженного соседа.
– Пойдем, поможешь разгрузиться! – выкрикнул он и стремглав помчался вниз по лестнице.
Захлопнув дверь, я, несколько заинтригованный, спустился за ним. Во дворе стоял грузовик, задний борт его был открыт, на дощатом настиле в ряд лежали ящики, которые силился сдвинуть шофер, а Григорий Тимофеевич принимал внизу, с кряхтеньем опуская их на землю. Когда я подошел, дело двинулось быстрее. Грузовик укатил, мы с Григорием Тимофеевичем остались возле штабеля. На обтянутой жестяными лентами упаковке я прочитал: «Катамаран спортивно–туристический. Артикул 5347. Цена 650 руб. Производство Ташкентского алюминиево–прокатного завода». Григорий Тимофеевич рассказал, как его отправили в областной центр получать по безналичному расчету спортивную форму для третьеклассников, выделили грузовик. Форму Григорий Тимофеевич быстро получил, а на обратном пути возьми да и загляни в магазин «Турист»; там на стенде стоит этот красавец – как не взять благо и транспорт под рукой.
Признаться, я давно укорял себя за то, что высмеял идею с лодкой. В конце концов, что от меня требовалось? Одно лишь активное содействие, материалы брался раздобыть Тимофеевич; при желании и достатке времени лодку можно было построить за пару месяцев, и если бы я тогда согласился, то сейчас наслаждался бы красотами высокогорных озер – уединенно, с комфортом, а не дышал бы пылью на улицах поселка. Однако это сожаление было мимолетным, поскольку я не сомневался, что сосед разуверился во мне как единомышленнике и новых предложений уже не будет.
– Ты хоть ужинал? – поинтересовался Григорий Тимофеевич.
Я отрицательно мотнул головой; предчувствие подсказало мне, что Григорий Тимофеевич спросил не без умысла. И действительно, он дружелюбно улыбнулся, оголив белые молодые зубы, полное, мясистое его лицо округлилось.
– Не дай бог откажешься закусить со мной! Обижусь!
Когда мы перетащили в сарай все ящики, Тимофеевич продел в дверные ушки замок, повернул ключ, сунул его в карман и затем ласково потрепал мою шевелюру, видимо, весьма довольный покупкой и всем сегодняшним днем, за которым виделись не менее счастливые отпускные деньки.
– Путешествуйте по воде – это продлевает жизнь! – бесшабашно и весело объявил он.
Жильцы, однако, не откликнулись, укладывались спать, в окнах призрачно голубели экраны телевизоров. Темное небо в сыпучих звездах. Тихо.
Приняв душ, переодевшись, я заглянул к соседу на посиделки. В комнате тускло светилось бра, стол накрывали множество фаянсовых тарелочек с мелко наструганными маринованными огурчиками, соленьями, квашениями, вареным, горячо дымящимся картофелем, сырыми овощными салатами – все вегетарианское, как и любил Григорий Тимофеевич. На краю блестели этикетками бутылки «Пльзеньского». Приятно пораженный, я полюбопытствовал, присаживаясь:
– В честь какого праздника намечается пиршество?
– Ну, во–первых, порядок требует обмыть покупку, – пояснил хозяин, – а во–вторых, надо отметить факт нашего с тобой примирения.
– А разве мы рассорились?
– Не знаю, как ты, а я с тобой не ссорился, – сказал сосед и, высоко подняв откупоренную бутылку, тонкой брызчатой струей наполнил бокалы: – За нас, Серега! За исполнение наших мечтаний!
– Дай бог вам здоровья, Григорий Тимофеевич! – сказал я, пригубливая густую пену.
Откушав с каждой тарелочки, я с похвалой отозвался о соленых груздях.
– Матушка прислала, – поведал Тимофеевич. – Она у меня умелица по этой части.
Он предложил еще тост и, когда мы опустошили бокалы, обмакнув салфеткой губы, пристально посмотрел на меня:
– У тебя какие планы на лето, Серега?
– Да никаких! – в сердцах сказал я.
– Так уж и никаких?
– Ну разве что порыбалить…
– Вот и отлично, – вдруг обрадовался мой собеседник, – будем вместе рыбачить. Я, знаешь ли, в горы собираюсь, значит, и тебя возьму; само собой, катамаран тоже прихватим, а то как же рыбку–то ловить? – Тут он добродушно улыбнулся, очевидно, не сомневаясь в моем согласии, и прибавил по–отцовски заботливо: – Ты кушай, кушай… Каково оно, без материнского глазу? Сиротка ты наш.
Я был готов отправиться хоть к черту на кулички, лишь бы подальше от поселка, подальше от наскучившего однообразия провинциальной жизни. К слову сказать, пару дней назад я всерьез подумывал насчет того, чтобы все–таки махнуть в Мурманск к Петру Ивановичу. Предложение соседа избавляло меня от затрат, связанных со столь дальней поездкой и обещало гораздо более привлекательный отдых. Появлялась возможность повидать высокогорье, где я ни разу не удосужился бывать, – а места эти нехоженые, привлекательно дикие, в противоположность долинным впадинам, где шагу нельзя ступить, чтобы не наткнуться на какого–нибудь глупо моргающего туриста. В предгорьях Карачаево–Черкесии вообще много озер, и все они по–своему примечательны, в чем я убедился давно; высокогорные же оставались для меня чарующей загадкой.
