Текст книги "Клуб города N; Катамаран «Беглец»"
Автор книги: Владимир Куличенко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 17 страниц)
«Подъем, мужики!» – прокричал командир спозаранку. На Виктора этот жизнеутверждающий призыв не произвел ни малейшего впечатления, отец семейства смачно храпел, запрокинув голову и приоткрыв рот с пожелтевшими от курева зубами. Я же притворился спящим, желая как можно дольше продлить сладкие минуты пребывания в теплом спальнике, и только когда Тимофеевич, ухватившись за низ мешка, стал вытаскивать меня, недовольно пробурчал: «Не трогайте меня, я сам встану». – «А этот чего разлегся?!» – и возмущенный капитан с ожесточением принялся тормошить Виктора за плечи. Наконец тот очнулся и сонным голосом спросил, который час. «Ну ты, батенька, наглец!» – с едва сдерживаемым негодованием произнес Григорий Тимофеевич. – Два наряда все очереди!» Виктор равнодушно отнесся к наказанию и неспеша пошагал к воде умываться. В скором времени палатка была снята, снаряжение погружено на катамаран и, таким образом, можно было продолжать путь. Григорий Тимофеевич – человек отходчивый и уже вовсю улыбается, опершись плечом о мачту, на фоне ослепляющего белизной паруса. Виктор делает несколько снимков, выбирает якорь, и отправляемся.
Погода, так же, как и вчера, стояла изумительная. Невозможно описать ласкающую глаз голубизну небосклона, нежную зелень горных лугов, великолепие привольно раскинувшейся дубовой рощи, цветочные раздольные поляны; с гор дуло бодрящим холодком, на востоке брезжила золотистая кайма низинных холмов. Поднимавшееся солнце все ярче высветляло окрестности, изгоняя тени, нагревая землю и воду; заиграла рыба, оставляя на поверхности расходящиеся круги, будто шел невидимый дождь. Потихоньку застрекотал моторчик кинокамеры, репортер выглядел опечаленным.
– Ты, Витек, какой–то грустный с утра, – заметил Тимофеевич. – Приступ тоски по семейному очагу? Или я слишком строго с тобой обошелся – два наряда, разве это много? Пойми, наконец, что твой настрой сказывается и на нас.
– Понимаю вашу озабоченность, – молвил журналист, – но разъяснить ничего не могу, потому что сам нахожусь в неведении относительно причин своей грусти, – перед нами был прежний Рыцарь Печального Образа.
– Витя, брось чудить, – сказал я.
Между тем в межгорьях темнело, порывами вскипало озеро, шумела роща на склоне, хлопало полотнище паруса. Неожиданно стихло, очертания гор потерялись в надвинувшемся мраке; сыро и гулко, воздух стал как резина.
– Никак гроза, – после молчанья произнес капитан. – Давай к берегу.
Я повернул рулевое весло.
Вскоре мы, спасавшиеся бегством, очутились как бы в гигантском погребе. Вдруг черное марево разрезали сверкающей паутиной молнии, какое–то мгновенье их ослепляющая сеть вилась в тучах, и грянул гром. Горы содрогнулись, по котловине раскатился гул, в небе словно лопнул огромный мешок, и сверху посыпались градины размером едва ли не с перепелиные яйца. Мы спешно выволокли катамаран на отлогую полоску песка и укрылись в ближайшей расщелине. Грохот стоял неумолчный, расщелина быстро заполнялась градинами, обитые плечи ныли. Где–то над головой шумно раскачивались кроны, под ударами несущихся с гор камней трещали стволы деревьев. Охватило дикое, первозданное чувство страха…
Небо оставалось черным еще несколько часов, но град прекратился. Как только стало возможным покинуть убежище, Тимофеевич бросился к лодке – лихорадочно ощупал борта, заглянул под скамьи. Все нанесенные камнями повреждения были незначительными. Поблизости лежала рухнувшая исполинская лиственница, и оставалось радоваться, что мы не стали прятать катамаран в кусты, чтобы там укрыть его от града, – неохватный ствол подмял эти самые заросли жимолости.
Через полчаса мы продолжили плавание, фотограф занялся съемкой окрестностей, а Григорий Тимофеевич начал рассуждать вслух и довольно неожиданным образом:
– Психологическая совместимость – штука тонкая, скажу я вам, ой какая тонкая… Хуже нет ничего, когда люди треплют друг другу нервы и не могут расстаться. Вы, наверно, встречали такие семьи – супруги ругаются ежевечерне, а разойтись не могут, срослись уже. Страшнее этой пытки природа ничего не выдумала, и я очень не хотел бы, чтобы мы уподобились такой семье.
– Как можно! – вырвалось у меня.
– То–то и оно. Я к тому все это рассказал, чтобы бы поняли хорошенько, что у нас не развлекательная прогулка, а путешествие, сопряженное с трудностями и некоторыми лишениями. Места тут безлюдные, случись что – никто не поможет, потому не на кого нам полагаться, как на самих себя. Вам я уже это говорил и еще сто раз повторять буду.
Здесь капитан ни с того ни с сего переменил тему и доверительным тоном поведал анекдотец о том, как некий человек явился в баню помыться, а ему говорят: «Извините, у нас нету воды», – а он в ответ, нисколько не смутившись: «Ничего, я в валенках». Анекдот удался, мы с Виктором посмеялись, а Тимофеевич, приободренный, принялся ворошить, как он выразился, хлам на пыльном чердаке своей памяти и отыскал еще пару баек. Он что–то оживленно говорил, жестикулируя, а я почти не слушал его, вспоминал, как однажды ненастным утром проходил мимо школьного двора, где делал приседания Григорий Тимофеевич, вытянув перед собой руки и громко отсчитывая ритм. Вслед за учителем послушно выполняли движения шеренги учеников – под мелким сеющим дождем. Я остановился у бетонного забора, застигнутый неосознанной мыслью, и продолжал вглядываться в эту, казалось бы заурядную, картину. Меня поразила печать самодовольства на лице Григория Тимофеевича; он, несомненно, наслаждался не экспрессией упражнения, а властью, доверенной ему над этой массой людей, он верховодил, и ему покорно подчинялись.
«И р–р–раз, и два–а–а!» – командовал мой сосед, а ученики, все в одинаковых синих трико, ритмично приседали – лица мокрые от дождя, глаза смотрят безропотно. Неожиданно меня испугала механическая слаженность их действий, я увидел в ней некую чудовищную красоту, одноликость мышления, – но я не уходил, продолжал всматриваться, все еще сомневаясь в верности наблюдения. Тут Григорий Тимофеевич выпрямился, хлопнул в ладоши, и по этому знаку лицо его переменилось и приняло холодно–насмешливое выражение, а затем обыденное, простецкое, могущее расположить к себе любого. Не знаю, заметил ли меня сосед. Ссутулившись, я ушел…
Был полдень. Мы переменили курс и держались ближе к берегу. Катамаран хорошо показал себя в первые часы плавания – легок и маневренен, однако обнаружилось, что треснул планширь правого борта – поломка, впрочем, пустяковая, но мне пришлось затратить пару часов на то, чтобы нарезать стальной прут, согнуть обрезки п–образно, заточить концы скоб и вбить их вдоль трещины для стяжки. Вот, собственно, та мелочь, единственное замечание, в остальном надежность судна была образцовой.
Незаметно миновали вторые сутки плавания. Мы прошли около пятидесяти миль, а сколько еще нам предстояло пройти по окружности озера, которое представлялось бесконечным? Капитан сел за руль, потому что в этот час предстояло преодолеть, вероятно, самый сложный участок маршрута. Высокие скалистые берега сходились в этом месте так близко, что, казалось, с одного на другой можно было перебросить ствол сосны. В горловину текли воды озера, и туда мы направили свой катамаран. Солнце скатилось за горы, длинные смарагдовые тени, будто живые, колыхались на воде. Когда мы приблизились к скалам, я зримо ощутил, сколь ничтожно малы мы в сравнении с их стремительно вознесенной громадой; она словно заваливалась на нас под собственной тяжестью. Было очень тихо, и мы проскользнули в горловину.
Мы двигались медленно в тишине, нарушаемой редкими всплесками, двигались осторожно, лавируя, опасаясь подводных камней, верхушки которых возносились то там, то тут. Сыростью веяло от изрезанных трещинами скал. Страшный лабиринт, созданный природой. Иногда мы проходили почти вплотную вдоль скальной стены, и я притрагивался рукой к холодному скользкому камню. Виктор не фотографировал: недоставало света. Вскоре проход вовсе сузился, пошли на веслах. Не знаю, сколько времени отняло у нас прохождение этого лабиринта; впереди по курсу посветлело, и мы заработали веслами усерднее, задыхаясь в теснине и стремясь вырваться на простор. Скалы чуть расступились. Тимофеевич, до того молчавший и настороженно всматривавшийся вперед, повеселел и сказал: «Выберемся из этого бесовского каньона и, пожалуй, будем швартоваться – темнеет…» Он еще не успел закончить фразу, как над нашими головами разразился неимоверный грохот – вернее, поначалу послышался тонкий пронзительный свист, точно заработал «пускач» дизеля, потом заревело – прерывисто, натужно – и наконец загрохотало; понемногу звук выровнялся до монотонного гудения реактивной турбины. Мы не столько испугались, сколько были поражены несказанно: звук был явно искусственного происхождения. Мы с Виктором бросили весла, а Тимофеевич встал со стульчика, и все посмотрели в небо. Изрезанная краями стен пропасти густосиняя его полоска была чиста, ничем не замутнена. Рев усиливался и через минуту–другую стал нестерпимым; я заткнул пальцами уши и вдруг с ужасом увидел, как вверху откалывается многопудовый кусок породы и несется вниз. Он тяжело бухнул в воду в нескольких метрах от левого борта, обдав меня брызгами. В это же мгновенье еще две глыбы ухнули поблизости, Виктор что–то выкрикнул… Панический страх удесятерил наши силы, катамаран полетел легко, будто стрекоза, едва касаясь водной поверхности.
Камнепад участился. Один за другим сверху падали камни и камешки, остроугольные обломки, исполинские валуны, каньон заволокло желтоватой пылью, и все это сопровождалось неумолчным реактивным воем. Трясясь в лихорадочном ужасе, мы мчались вперед, не смея поднять головы. Что–то ударило меня по плечу и ожгло спину, – я вскрикнул, ухватил ладонью плечо, но тут же одернул руку, скорчившись от боли. Виктор перебрался в мою кабину и с осторожностью осмотрел узкий, тянувшийся к лопатке, след пунцовой кожи: «Никак тебя обожгло». – «Давай, соколики, давай! – очумело заорал капитан. – Поднажмем! На берегу лечиться будем!» Я хотел взять валявшийся под ногами небольшой осколок – виновника причиненного мне страдания, но удержать камень в руке не было никакой возможности: настолько тот был горяч.
По курсу вздыбливали воду темно–красные раскаленные каменные снаряды, похожие на средневековые брандскугели, – они ускользали от взгляда, с шипеньем погружаясь в пучину, оставляя на поверхности расходящийся круг и едва приметный тонкий парок. О, этот зловещий парок! Каждый из нас с неистребимым страхом ждал, что вот–вот пышущая жаром глыба обрушится на фермы, и тогда мы все заживо сваримся в этом кипящем котле. И вдруг в один миг стихло, рев прекратился, несколько камешков упали позади лодки, но мы, взмыленные, никак не могли поверить в то, что опасность миновала. Ущелье раздалось, взгляду открылась знакомая, сейчас спасительная для нас перспектива: поросшие деревцами кручи над безмятежной, лениво колыхавшейся озерной ширью. Мы пробыли в каньоне какой–то десяток минут, но он показался длиною в вечность – страшные стены словно сжимали и время. Мы были настолько ошеломлены происшедшим, что нескоро пришли в себя; немного погодя, поуспокоившись, смогли рассудочно проанализировать случившееся. Мнение было единым – наверху, по обеим сторонам каньона производились какие–то работы, скорее всего, резка камня; при этом камне–добытчики совершенно не позаботились о соблюдении надлежащих мер безопасности, полагая, что в этих пустынных местах никого, кроме них самих, быть не может, в результате мы едва не стали жертвами преступной халатности. Капитан что–то помечал в своей тетради, очевидно, не собираясь оставлять этот едва не окончившийся прискорбно случай без последствий. «В газету будете писать, Григорий Тимофеевич?» – осведомился я. «А как ты думал? И напишу! В Москву, в «Известия». Возмутительнейшее безобразие!» – «Поможет ли?» – «А пусть и не поможет, я в книге про них напишу, и главк укажу, и трест». – «Фотографировал я как–то их управляющего, – сказал Виктор. – Такой проныра – вытащит руки из любого теста». – «А что это за трест?» – не расслышал Григорий Тимофеевич. «Кавкамнеразработка» – так, вроде бы, звучит». – «Стало быть, обидчики известны», – заключил рулевой и убрал тетрадку.
Четверть часа отняло инспектирование судна, не отыскалось, как ни удивительно, ни единой поломки или прожога, все снасти были целы. Воздали должное предусмотрительности капитана, приказавшего свернуть парус при входе в ущелье. Чтобы не искушать судьбу, решили швартоваться в ближайшей заводи. Однако озеро в этот кровавый красивейший закат было будто чем–то потревожено: то и дело впереди по курсу возникали небольшие волнения, причем волны двигались, сходились и расходились в самых различных, зачастую противоположных, направлениях, беспричинно взлетали фонтанчики брызг, и разноцветные, от оранжевого до нежно–золотистого, крапины испещряли поверхность вод. Непонятную эту пятнистость я отметил мельком; возбуждение, в котором пребывал мой дух вследствие изведанного недавно происшествия, несколько улеглось, и я не склонен был придавать своему наблюдению какое–либо значение. Мы подгребали к живописной бухточке. До берега оставалось не больше сотни метров, как я внезапно ощутил, что погружаюсь в воду. Через несколько секунд, потеряв под собой всякую опору, я очутился в озере, держа перед грудью на плаву весло. Невозможно передать всю степень моего изумления! Спутники мои были поражены не в меньшей мере, потому как не вымолвили ни звука. Все мы стали свидетелями уникального, скорее всего, единственного за всю историю мореплавания, кораблекрушения, происшедшего в полнейшей тишине. Григорий Тимофеевич, очнувшись, растерянно пискнул: «Что это? Мы тонем?» – «Мы – нет, а вот с катамараном, по–моему, все ясно – заводской брак», – невозмутимо обронил Виктор, ударил ногами по воде и перевернулся на спину. «Где катамаран, я вас спрашиваю?! – вдруг заорал обезумевший Тимофеевич. – Бездельники, вы даже пальцем не шевельнули, чтобы еще на берегу убедиться в исправности швов!» Здесь он, мягко говоря, возводил напраслину, но я смолчал, принимая во внимание всю величину отчаяния капитана, лишившегося своего судна. Виктор бросил вскользь: «Прекратите малодушничать – капитану не к лицу». Это его замечание отнюдь не охладило Тимофеевича, и нам пришлось выслушать еще несколько совершенно вздорных обвинений, покуда разъяренный учитель быстрыми саженками не поплыл к берегу, громко фыркая и отплевываясь. Виктор следовал чуть поодаль, попеременно вскидывая и опуская в воду, подобно пароходным шлицам, свои длиннющие руки. Позади, стараясь не отставать, плыл я. Поутру никто из нас не одел стеснявшие движения спасательные жилеты, и они остались в кабинах, – впрочем, до берега было рукой подать. Я плыл классическим кролем, изредка приподнимая голову, чтобы посмотреть, где мои спутники. И вдруг я увидел, как они исчезли, соскользнули с гребня невесть откуда взявшейся, беззвучно возвысившейся до высоты трехэтажного дома гигантской волны. Тут и меня подхватило, понесло; на опрокидывавшейся сверху толще бросилась в глаза необычайно красивая увенчивавшая ее золотисто–бирюзовая, подсвеченная закатом пленка, – я успел совершенно отчетливо определить мгновенье тишины, даже подивиться какому–то своеобычному его звучанию, перед тем как удар страшной силы оглушил меня и, уже распластанного, беспомощного, устремил в глубину…
Очнулся я в стылом сумраке – может быть, этот могильный холод и пробудил меня. Я инстинктивно, по–жабьи, раскорячился, пытаясь отдалить приближение зловещей тьмы бездны, но все же тело мое неумолимо тянуло вниз. Я страстно задвигал руками и ногами, стремясь к воздуху, вынырнув, ошарашено огляделся, но тут другая волна, не дав мне опомниться, – нет, не накрыла, а вознесла меня, я моментально как бы взобрался на высоченный холм и почему–то равнодушно, бесчувственно приметил внизу барахтавшихся Тимофеевича и Виктора – поблизости от них рябиновыми ягодами горели спасательные жилеты, и этот миг навсегда отпечатался в моей памяти. Затем я понесся с горы, увлекаемый водной лавиной, сокрушающая мощь которой сравнима с инерцией километрового груженого железнодорожного состава. Позднее Виктор рассказывал, что перед ударом он успел обхватить голову ладонями и заткнуть уши пальцами, что, к слову заметить, мало помогло бы ему, не окажись рядом жилета, воистину ставшего спасательным. Меж тем озеро вернулось в свое обычное дремотное состояние. Мы с Виктором подхватили под мышки Тимофеевича и в скором времени достигли берега. Капитан был совсем плох. Лицо его побурело, под глазами залиловели полукружья, щеки одрябли, дыханье не слышалось. Положили Тимофеевича на траву, и Виктор принялся массажировать ему сердце, надавливая скрещенными ладонями на левую грудину. Через минуту–другую Тимофеевич невнятно забормотал, открыл глаза и воззрился испуганно. Потом, очевидно, удостоверившись, что страхи миновали, вновь смежил веки, расслабленно раскинул руки и попросил едва слышно: «Оставьте меня». Виктор тотчас отошел и улегся на пригорке. Сколь долго мы лежали, не берусь сказать. Острые камешки впивались в мое тело, но я был не в силах шевельнуться. Каким желанным явилось это отдохновение! Мы спаслись, мы жили… Поблизости на пригорке темнел жилет, второй покачивался на воде – вот и все, что напоминало о нашей лодке, о недавних радужных ожиданиях, о легкомысленных устремлениях.
– Я вам скажу, тут дело нечистое, – ослабленным голосом высказал предположение капитан.
– Хотите сказать, причина не в заводском браке? – спросил Виктор.
– Думаю, что нет.
– Тогда в чем же? – почти выкрикнул журналист, поднялся и с ненавистью поглядел на расслабленного лежавшего капитана.
– Прошу всех соблюдать спокойствие, – устало произнес Тимофеевич. – Мы находимся в ситуации, где каждый при желании может предъявить другому массу претензий; положение экстремальное, прошу помнить и проявлять твердость духа.
– Не далее как четверть часа назад вы показали пример, – язвительно поддел фотограф.
– Что ж, я тоже человек, – спокойно отреагировал Тимофеевич. – Как бы там ни было, я остаюсь капитаном и велю выполнять мои распоряжения.
– Ну уж нет! – вскипел Виктор. – Сыты по горло вашим компетентным руководством, товарищ капитан!
– Мои приказы можешь не выполнять, когда вернемся в поселок, а пока я отвечаю за тебя, сосунок!
– Что–о–о? – Виктор угрожающе двинулся на Тимофеевича. Я моментально подбежал и встал между ними.
– Отойди, Серега, – попросил фотограф. – Сейчас я его ухайдокаю…
Однако Витя явно недооценил соперника. Капитан сделал шаг вперед, легко, как–то между прочим, получилось так, что я оказался распростертым навзничь на земле, а Виктор после взмаха руки Тимофеевича охнул, переломился и медленно повалился на траву. Таким далеко не педагогичным способом была восстановлена субординация, и табель о рангах не претерпел изменений.
В древней книге сказано: «И только милосердие отличает нас от праха, из которого мы вышли и в который должны вернуться».
– Вставай, несчастный, – капитан великодушно протянул руку поверженному.
Журналист все же предпочел обойтись без предложенной помощи. Поднявшись, он угрюмо заметил:
– Сейчас несчастней нас, наверно, во всей республике никого нету.
Безрадостный этот вывод вряд ли являлся преувеличением. Мы остались без катамарана, без куска пищи, практически без одежды, и, главное, наши надежды оказались разбитыми. Могли ли мы рассчитывать на чью–либо помощь? Об этом следовало думать поутру; надвигалась ночь, и самое благоразумное, что мы были в состоянии сделать для самих себя в эти минуты, это подыскать подходящее место для ночлега. Неподалеку за ручьем была неглубокая лощина. Каждый из нас принес несколько охапок сухой травы для подстилки, и затем без долгих разговоров все улеглись. Несмотря на усталость, я не мог уснуть. Что–то роковое, таинственное присутствовало в том, что произошло с нами, – это ощущение не покидало меня, хотя рассудок всему давал объяснение. Я мучительно пытался понять: что же случилось в действительности, в чем истинная, пока скрытая, причина кораблекрушения? Если камень сделал пробоину, это должно было непременно обнаружиться еще не месте – там, в каньоне. Не укладывалось в голове, какой силы должна достигать течь, чтобы двухкорпусная лодка затонула почти мгновенно? Вспоминалось причудливое волнение, гигантские круги, переливавшиеся многоцветьем красок и невесть откуда появившиеся на поверхности озера, – я лежал, смотрел на звезды, размышлял, пытался вспомнить мельчайшие детали нашего путешествия вплоть до последнего мгновенья, но ни в чем не мог обнаружить связи со случившимся. Мне показалось, что и Тимофеевич не спал: он беспрестанно ворочался и вздыхал как–то тяжко. К утру похолодало, я принес еще травы, навалил ее на себя, но так и не согрелся и не уснул, до рассвета пребывал в некоем болезненном забытьи, увлекаемый какими–то кошмарными видениями. Когда рассвело, мы еще долго недвижимо лежали, одубев от холода, в тех позах, в которых застигли нас первые лучи, пока хорошенько не пригрело и кровь горячо не заструилась в жилах.
Рассвет выдался чудный: вершины в розовом, низины голубели, искрилось озеро, но разве могло созерцание этих красот развеять наше тягостное душе–расположение?
– Еще одна такая ночевка, и мне хана, – известил Виктор простуженным голосом, шмыгнул носом и утерся.
– Что будем делать? – спросил я.
– Прыгать да бегать!
О том, чтобы идти берегом назад к аулу, не могло быть и речи. За двое суток плавания мы удалились от него самое меньшее на семьдесят миль, и возвращение сухим путем, учитывая, что пришлось бы продираться сквозь заросли, раня босые ноги, ночевать где придется, доставило бы чрезвычайные лишения и продлилось бы довольно долго. Представлялось разумным двинуться в горы, на луга к чабанам, попросить одежду, обувь и затем спуститься к шоссе, но и такая дорога отняла бы по меньшей мере двое суток. Ничего другого не оставалось, как идти к каменоломне, откуда можно было добраться на самосвале до шоссе, а если договориться с шофером, и к самому поселку. Мы шли, то и дело ускоряя шаги, а точнее сказать, шажки, на что фотограф заметил:
– А ведь с каким желанием мы стремились сюда, но, пожалуй, с не меньшим теперь драпаем.
– Если не считать, что драпать в сотни раз труднее, – отозвался я.
– Да, вот они, метаморфозы судьбы. Впереди ковылял Тимофеевич, за ним я, позади Виктор.
– Представляю, как обхохочутся работяги, завидев нас, – говорил Тимофеевич. – Вот будет им бесплатный концерт!
– Мне дома женка тоже концерт устроит, – помрачнел Виктор. – С классической арией под занавес.
Чтобы переменить тему разговора и прояснить, как мне представлялось, существенный для всех вопрос, я обратился к капитану:
– Что ни говори, это путешествие вам, Григорий Тимофеевич, в разорение. Сколько мы вам должны?
– А сколько не жалко! – добродушно улыбнулся он и прибавил: – Шучу, шучу. Вернемся, разопьем бутылочку, и весь расчет.
Я принялся протестовать, но капитан был непреклонен в своем благородстве. Мы вышли на лужайку, покрытую тимьяном и богородицыной травкой. Настроение у нас улучшилось, но оставалось далеко не лучезарным. Я ощущал, как мой желудок точно скручивается в жгут, и с трудом мог отвлечься от мыслей о чем–нибудь съестном. Мы прошли, наверное, три–четыре километра, прежде чем стало возможным сквозь завесу листвы различить вдалеке обрывистые уступы каньона. Оттуда не доносилось ни звука.
– А если у них сегодня выходной? – высказал догадку Виктор.
Выходной день в четверг – это было что–то новое. Вероятнее всего, бригаду временно перебросили на другой объект. Несмотря на это огорчительное предположение, мы продолжили спуск, и вдруг фотограф как–то излишне спокойно говорит:
– Глядите – человек…
Мы с Тимофеевичем разом подняли головы и обомлели: на кручу взбирался довольно странной наружности человек в электрокурточке фехтовальщика, голорукий, в бежевых брюках–трико и в заморских модных полуботинках на литой подошве.
– Товарищ спортсмен! – окликнул его Григорий Тимофеевич.
Этот возглас словно подстегнул голорукого – он нервно обернулся, как бы желая удостовериться, что зовут именно его, и затем со всех ног бросился в кусты.
– Вот чудак! – невольно вырвалось у меня. – Чего он испугался?!
– Надо его найти! За ним! – призвал капитан. Врассыпную мы кинулись в заросли, но скоро выяснилось, что незнакомец исчез без следа.
– Но откуда здесь быть спортсменам? – удивился я. – Может, в предгорьях есть спорт–база?
– Нету тут никакой базы. Я бы знал, будь она где–нибудь поблизости, – несколько неуверенно ответил капитан и вдруг, переменив лицо, прибавил с раздражением: – Свинья! Неужто он не видел, что мы нуждаемся в помощи?!
Тем не менее сил у нас прибыло, поскольку теперь мы определенно знали, что где–то рядом есть люди и наверняка не все они такие сволочи, как этот в модных ботинках.
Спустились к ущелью на отлогий скос, но к своему великому разочарованию, не обнаружили окрест каких–либо признаков деятельности человека. Перед нами чернел зев пропасти, по обе стороны от него тянулись сосенки, а внизу вскипал поток. У края пропасти было ветрено, мы отошли, сели на пригорок, призадумались.
– Ничего не понимаю, – проговорил Тимофеевич. – Я совершенно отчетливо слышал, как работала камнедробильная установка. Причем эти олухи умудрились установить ее на самом краю ущелья, и часть камней срывалась вниз. Но нигде не видно даже отметины разработок. Выходит, не надо верить собственным ушам?
Да, было от чего призадуматься. Мы помолчали, и затем я предложил еще раз тщательно обследовать каньон.
– Предлагаешь с лупой искать следы самосвалов? – иронически заметил Виктор.
Слегка уязвленный, я уже приоткрыл рот, чтобы ответить какой–нибудь колкостью, но тут – о боже! – стены каньона охватила как бы мелкая дрожь, и воздушная волна, пройдя меж ними и неся с собой неимоверный грохот, вырвалась наверх и потрясла окрестный лесок. Тотчас по левую руку от нас взревела реактивная установка.
– Скорей! Бежим, пока они не уехали! – вскричал Виктор и, прыжком вскинув тело, понесся в лес.
Источник этого низкого, мощного, грубого звука, в эту минуту звучавшего в наших ушах изящным жизнеутверждающим аллегро, находился совсем рядом – на окраине леска. Мы спешили туда, и уже было заметно, как промеж деревьев вырывается струя раскаленного пламенеющего газа и жадно лижет камень, расщепляя поверхность скалы, рывками продвигая осколки к обрыву. Фотограф мчался как угорелый, выбрасывая вперед худые ноги и отталкиваясь босыми ступнями. За ним летел Тимофеевич. Я едва поспевал позади.
Вдруг машина прекратила работу, вмиг стихло, и Виктор от неожиданности споткнулся и едва устоял на ногах. В мгновенье ока природа вернулась в естественное состояние покоя. Покамест я прикладывал к кровоточащим ступням листы подорожника, Тимофеевич и Виктор удалились, и пришлось, превозмогая боль, поспешить за ними.
Мало того что камнедобытчики выбрали для своих разработок укромное местечко, подступиться к нему с любой стороны было чрезвычайно затруднительно: глубокие расщелины преграждали путь. С трудом мы взобрались на гребень навала валунов, и тут нашим глазам открылась неожиданная картина. В самом центре ровной земляной площадки, в достаточном удалении от деревьев, на своеобразном лафете возвышалась внушительных параметров реактивная турбина, ее потемневшее от нагара сопло было обращено к каньону. Турбину окружала дюжина спортсменов в курточках и полуботинках, кто–то делал замеры, другие следили за показаниями ящичков–приборов, держа их у груди. В отдалении особняком беседовали двое. Удивительное заключалось в том, что все спортсмены походили друг на друга, точно братья, – крепкого сложения, коренастые, с жидкими светлыми волосами, разметанными по черепу.
«Военная база, – шепотком произнес Тимофеевич. – Секретная». Да, не могло быть сомнения в том, что мы, сами того не подозревая, исхитрились проникнуть на территорию строго охраняемой базы Министерства обороны и, стало быть, являлись опасными нарушителями. «Что они, не люди? – хмуро сказал Виктор. – Должны войти в наше положение. Мы ведь не шпионы какие–то». Видимо, рассуждение это придало ему решимости, и он вдруг покинул укрытие, взобрался на верх гребня, поднялся во весь свой внушительный рост и, вскинув руки, крикнул: «Товарищи! Мы не шпионы, мы – туристы, наша лодка утонула, войдите, пожалуйста, в наше положение: помогите добраться домой. У вас тут есть какой–нибудь транспорт?»
Внезапное появление в секретной зоне полуголого, тощего, жалобно просившего человека произвело на военных заметный эффект – они замерли и даже как будто растерялись. Виктор же, спустившись с гребня, смело направился к турбине, и нам ничего не оставалось, как последовать за ним. Подойдя вплотную к спортсменам, мы все разом, будто сговорившись, принялись клясться и божиться, что мы не вражеские агенты, а здешние краеведы, незадачливые путешественники (капитан вкратце поведал сюжет происшедшей драмы), дурных тайных помыслов не имеем, про базу слыхом не слыхивали ну и, само собой, о том, что видели, вовек не пикнем. Не знаю, насколько убедительными показались наши заверения – один из двоих, стоящих в отдалении, негромко приказал, и тотчас нас окружили четверо с приборами и повели вниз к озеру.
Двое охранников шли впереди, двое – позади, и фотограф допытывался у них, откуда они родом да как им служится. Солдаты молчали, как и положено при исполнении обязанностей, но Виктор не унимался. В конце концов своей назойливостью он вывел Тимофеевича из душевного равновесия. «Ты сам–то служил?» – строго и недовольно спросил капитан. «Успеется!» – с напускной веселостью откликнулся кинооператор. «То–то и заметно… – пробурчал Тимофеевич. – Не приставай к людям – служба ведь у них».
Меж тем меня все более изумляло и поведение и вид охранников, а когда Григорий Тимофеевич произнес: «Не приставай к людям», – я еще пристальней вгляделся в них. Конечно, это были люди, вроде бы обыкновенные, даже с уверенностью можно было сказать, что обыкновенные, но вместе с этим присутствовали в их облике некоторые отличительные детали. Держались они неестественно прямо, ступали на прямых ногах, а если подгибали их, то не гибко, упруго, а как–то деревянно, точно шли на протезах; вдобавок были солдаты необычайно схожи друг с другом – и лицом, и фигурой, и безучастны, как роботы… «Ба! Да они и впрямь роботы!» – пронеслось у меня в голове. Ошарашенный этой догадкой я вновь оглядел охранников – уже с испугом. Они шагали так же спокойно, мерно, подошвами ботинок взметывая облачка пыли, и когда я оборотил голову, меня встретил немигающий бездумный взгляд двух пар стеклянных глаз. «Григорий Тимофеевич! – взволнованно приник я к капитану. – Посмотрите – они роботы!» – «Какие еще роботы?» – нехотя откликнулся капитан, скосил глаза на охранников и вдруг поменялся в лице, даже приостановился. В этот момент Виктор с непонятной веселостью обратился к солдатам: «Чего молчите, служивые? Воды, что ли, наглотались?» – «Заткнись, идиот!» – процедил сквозь зубы капитан, и лицо его обезобразила ярость. Фотограф опешил, не понимая, чем он вызвал столь сильный гнев, и начал растерянно оправдываться: «Да я что? Я ничего… Нельзя уже и поговорить».
