Текст книги "И я там был..., Катамаран «Беглец»"

Автор книги: Владимир Куличенко

Соавторы: Наталья Новаш
сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 21 страниц)

Помывшись, я запахнулся в купальный халат и выскочил на лестничную площадку. Раз, второй нажал кнопку звонка – сосед не открывал. С силой, даже со злостью, я утопил кнопку и держал палец так долго-долго, но, увы, безрезультатно: Григория Тимофеевича дома не было. Опечаленный, я вернулся в квартиру – некому утолить мой интерес, некому разрешить сомнения, я вновь остался наедине со своими мыслями, от которых никак не удавалось отрешиться.

По телевизору какой-то долговязый тип в кепке показывал, как следует правильно высаживать плодовоягодные кустарники, плотно утаптывал сапожищами почву вокруг саженца и делал обрезку громадными садовыми ножницами, однако меня мало занимали проблемы садоводства. В голове моей был полный сумбур, мысли истерзались противоречиями, и все из-за одного пустякового, казалось бы, фактика, всплывшего сейчас в моей памяти: Григорий Тимофеевич сказал Майе Иосифовне, что эти самые несуществующие удочки он заберет и затем…в горы вернется! То есть, с удочками тут все было ясно, не за этим, конечно, он явился, но остальная-то часть его фразы изумляла! Куда, воля ваша, Григорий Тимофеевич, надумали вы возвращаться? И зачем, когда катамаран наш затонул и приключений хватило вдосталь? Не спокойнее ли попивать дома чаек? Что вас, позволительно узнать, так манит назад? В его ответе имелась еще одна особенность, встревожившая меня. Для чего он сообщил Майе Иосифовне, что возвращается в горы, когда и без того все в доме знали, что именно там мы проводим отпускные дни? А сообщил он это, несомненно, для того, чтобы его не хватились. Тут, если далее развивать умозаключения, приходишь к решению, что опасения его имеют резон в том единственном случае, когда мы с Виктором возвращаемся из похода вдвоем, без него. Стало быть, он предвидел, что мы вернемся без него, и вся хитрость состояла в том, чтобы, верно рассчитав, через словоохотливую Майю Иосифовну известить меня, что разыскивать его не следует. Да, но ведь это можно сделать гораздо проще! Отворив дверь, я кинулся вниз по лестнице, на первый этаж, где висели почтовые ящики. Мои ожидания оправдались – в кипе газет белел конверт. Трясущейся рукой я разорвал его, поднял с пола выпавший листок: «Буду завтра. Г. Т.». Хм-м… События начали принимать детективный оборот. Что, в конце концов, все это означало? И главное, зачем Тимофеевичу понадобилось возвращаться в горы? Что он там позабыл? Было над чем поломать голову.

Я выпил чашку чая, ощущая некоторое утомление после волнения. Пожалуй, я излишне переживаю. Само собой, меня беспокоит судьба Григория Тимофеевича, но будем надеяться на благополучный исход.

С гор на поселок наползла туча, похолодало. Туча двигалась медленно, низко, закрыла собой холмистые предгорья. Женщины во дворе спешно снимали с веревок белье, детвора убежала из песочницы, захлопали, застучали форточки и окна. Судя по колоссальным размерам тучи, по тому, какая она была вспухшая, тяжелая, можно было решить, что несет она в себе несметное количество воды, но туча, надвинувшись на поселок, разразилась на удивленье мелким и реденьким дождиком. В комнате стало темно и печально. Я лег на тахту, и сами собой сомкнулись веки. На этот раз болезненные и кошмарные видения не тронули мое воображение, в противоположность этому, я увидел нечто возвышенное и красивое. Я увидел коней с червоными гривами, несущихся по усыпанному белыми цветами лугу – гулкий топот конских ног, копыта взметывают землю, все стремительней, неудержимей галоп, и вот уже ослепляет стальным отливом под солнцем излучина реки. Со всего маху конские груди ударяют в воду, снопы пенных брызг, и из них вдруг возникает мокрое и счастливое Олькино лицо. Она выбегает на берег в прилипшем к телу коротком платьице, смеясь, подпрыгивая, и на макушке озорно бьются две косички. Я вижу ее бесконечно счастливое лицо, небо и облака.

Так и не выяснив причины ее восторженного ликованья, я уснул и проснулся далеко за полночь. В комнате в свете уличных фонарей качались, сходились и расходились тени деревьев, но вначале я решил, что это сияние луны пробивается сквозь мглу, принесенную тучей. Во дворе под порывами ветра то стихал, то нарастал шум листвы. Я лежал недвижимо, устремив взор на эти перебегавшие по потолку причудливые тени, движения их напоминали ритуальный танец дикарей возле костра. Потом включил транзистор; «Маяк» передавал последние известия. Я внимательно прислушивался к голосу диктора, доносившему до меня эхо мировых событий, и главного не услышал. По радио заиграл струнный оркестр Московской филармонии, я послушал немного и принялся искать другую волну – диктор «Голоса Америки» читал отрывок из романа какого-то диссидента: это было тоже скучно, и я передвинул переключатель диапазонов. Из Монте-Карло донеслось, прерываемое какофонией помех, протяжное соло кларнета, потом задребезжали тарелки и чей-то сочный баритон взял первую ноту. «No nuclear war!» – скандировали в Швеции, а затем сквозь шипенье эфира прорвался сумасшедший ритм рокового ансамбля и чьи-то иступленные крики. В Португалии читали сказку – в это время там детвора еще только укладывалась спать, вкрадчивый голосок дикторши едва не убаюкал и меня. Бесчисленными токами, пронизывающими тысячекилометровую толщу эфира, я был связан с миром и с затаенным дыханием, бережным касанием пальцев вращал ручку транзистора. В динамике перемежалась барабанная дробь военного марша с лирическим контральто оперной певицы, слышалось чье-то неуемное ликованье, прерываемое размеренно-неторопливым чтением молитвы, и все это поглощало кипение многотысячного переполненного футбольного стадиона. Я слушал, чем живет планета, стремясь в хаосе настигавших меня звуков отыскать скрытый потаенный смысл и не находил его. А может быть, истина заключалась в самом этом хаосе, в этом беспорядочном и бесконечном движении, в сумятице мыслей и чувств, в круговороте событий? Или истина в том, что сейчас я лежу, точно мертвый, с застывшим взглядом, и мысль моя бьется в жалкой попытке постигнуть суть происходящего и происходившего?

Григорий Тимофеевич не появился ни завтра, ни послезавтра. Я пребывал в растерянности: надо было что-то делать, но что именно? Не идти же в милицию, в самом деле? Однако взамен того, чтобы, теша себя надеждой, сидеть дома и дожидаться прихода учителя, я слонялся по поселку. Мною были обследованы универмаг, все три кинотеатра и побережье, но это почему-то не помогло мне избавиться от внезапно возникшего чувства своей вины. Я петлял между домами с лихорадочной поспешностью, точно преступник, заметивший приближение погони, и не видя того, что мой маршрут все чаще пролегает поблизости от здания районной милиции. Непроизвольно я описал круг, и центр его опять-таки приходился на это приземистое кирпичное строение под шифером, от которого я уже не мог отвести взгляд, пытаясь угадать, что же происходит за его темными окнами. Неожиданно явилось решение: я остановился у крыльца, сунул руки в карманы и принял наплевательский вид. К крыльцу был прислонен чей-то мотоцикл, и прохожему представлялось несомненным, что я дожидаюсь дружка-фулюгана, с которым сейчас ведут беседу в воспитательных целях. Так, цвиркая слюной, я простоял минут десять. Заскрипела дверная пружина, и на свет божий показался какой-то сержант, – оглянувшись с опаской, очевидно, боясь кого-нибудь зашибить, сержант отпустил дверь, и та с такой свирепостью стукнула о косяк, что, показалось, все здание содрогнулось. Я моментально очнулся, посмотрел на сержанта, который, покуривая, уходил тяжелой поступью по замусоренной дороге, и спросил себя – а что, собственно, я тут делаю?

Инопланетяне – это слово не звучало здесь, в атмосфере, окружавшей невзрачное здание; едва ли я сумел бы выговорить его, ступив на шаткие половицы ущербно освещенного – казенными лампочками коридора. Дежурный в фуражке и с повязкой на рукаве, испытывающий прищур глаза; картошка, базар, недовес, превышение скорости, скандал с тещей – всему этому отведено надлежащее место в голове под фуражкой, но инопланетяне? Друг любезный, мы как раз разыскиваем одного сбежавшего из областной психушки – не ты ли, часом, им будешь?

Я пошагал восвояси. Дома мне пришла мысль написать записку такого содержания: «Григорий Тимофеевич! Убедительно прошу Вас немедленно известить меня о Вашем возвращении. В противном случае буду вынужден сообщить в милицию о Вашем исчезновении». Перечитав записку, я остался чрезвычайно недоволен ею: ну, во-первых, какой-то канцелярский бездушный слог, а во-вторых, если так можно выразиться, в смысле смысла получалась совершеннейшая околесица – когда случится это возвращение, ежели оно уже давно должно было состояться, что и подтверждала полученная ранее записка, которую опустила в ящик, с большой долей вероятности, рука самого Григория Тимофеевича. Точнее сказать, факт возвращения нашего капитана состоялся, но вроде бы не совсем, иными словами, Григорий Тимофеевич, без сомнения, был в городе, перебросился словцом с Майей Иосифовной, но с той поры его никто не видел. Я спустился на первый этаж, бросил несуразную записку в почтовый ящик исчезнувшего соседа, затем стал ковырять ключиком в замке своего почтового ящика, открыл дверцу, взял газету и поднялся наверх. Вода в чайнике уже закипела, я сделал несколько бутербродов, положил газету перед собой и, вяло прожевывая, пробежал глазами передовицу; потом развернул страницы и увидел вчетверо сложенный листок – тупо уставился на него, проглотил кусок… «Уехал на компрессорную станцию за кислородом. Г. Т.». Прочитав это, я мог с уверенностью констатировать лишь одно – ум у меня зашел за разум, я запутался окончательно и ничего не мог взять в толк. Что ему понадобилось на компрессорной станции? Заправить баллоны кислородом? Но с какой стати Тимофеевич решил заняться сварочными работами? Ничего не понимаю.

Само собой явилось решение: ни о чем не думать, не гадать, отогнать всяческие мысли и ждать, покуда все не прояснится. Чтобы развлечься, я решил сходить в кино.

Я вошел в фойе кинотеатра, где было уже довольно многолюдно. Снизу, из туалетов, тянуло табачным дымом, и этот запах явственно ощущался даже в баре. Я заказал чашку кофе и рюмку ликера. Девушка за столиком напротив, сложив губки гузкой, через соломку отпивала кофе-глиссе, а на лице у нее было такое сосредоточенное выражение, точно она решала в уме какое-то дифференциальное уравнение.

– О чем вы задумались? – спросил я как бы невзначай.

Она мельком взглянула на меня и ответила строго:

– О том, как сделать, чтобы такие нахалы не приставали.

– А вы ходите не одна, с другом, – посоветовал я.

– Как раз вот он идет, – бросила она не без иронии, быстро встала, кинула скомканную салфетку в фужер и направилась навстречу высокому блондину в дурно пошитом коричневом костюме.

Через минуту по внутреннему селектору пригласили зрителей в зал. Следом за всеми поднялся и я.

Кадры фильма энергично живописали победу студента сельскохозяйственного техникума над бандой браконьеров, успешно вершивших свои кровавые дела до той поры, пока студент не прибыл на отдых в родную деревню по соседству с заповедником. Занимаясь разгромом банды, студент мимоходом изобличил местного пенсионера-самогонщика, разбил сердца двух девиц и одной вполне зрелой и сознательной женщины, заведовавшей сельской библиотекой. Кому по замыслу режиссера должны были сочувствовать зрители: смельчаку-студенту или же одинокой несчастной библиотекарше – осталось мне неведомо, потому что глядел я на экран одним глазом, мысли мои были заняты другим.

Выходя из кинозала, я заметил Бориску – плечи и кудлатая его голова возвышались над малорослой толпой. Я подкрался сзади и сделал подсечку – Бориска едва не растянулся на асфальте, очки слетели с носа.

– Чуть не разбил, – пробормотал обиженно Бориска, – оправа, между прочим, фирменная, во – поцарапал, – и протянул мне очки, тыча пальцем в царапину на дужке.

– Как отдохнул? – спросил я, когда мы присели на скамейку.

– Ничего, – бабкину дачу в Карелии достраивали. Дачка получилась чики-чики, с камином; следующим летом баньку там ставить будем, прямо на берегу озера, только уже без меня обойдутся.

– Это отчего?

– Хипповать я решил, Серега. Осенью в Таллинне будет рок-фестиваль, я пешим ходом туда похиляю.

Отчаливаю, так сказать, от родных берегов. Месяца за два доберусь.

– Ну давай-давай, – сказал я, не зная, как отнестись к его планам, и прибавил: – Ты, случайно, Ольку не видел?

– Она в начале сентября собиралась вернуться, – ответил Бориска, – а может, уже вернулась – не, не видел я ее.

– Спасибо за информацию, – я положил ладонь на колено Бориски. – Будешь уходить, загляни ко мне – попрощаемся.

– Если предки будут спрашивать – ты ничего не знаешь.

– Само собой.

– Я им открытки буду посылать – чтоб через милицию розыск не объявили.

– Разумно, – я встал, сказал: «Покеда», – мы пожали друг другу руки и разошлись.

Я направил стопы в сторону площади, откуда доносились марши духового оркестра. Шла репетиция праздника 1 сентября. Шеренги мальчиков и девочек то приседали, то вставали, синхронно взмахивали руками и вдруг перебегали с места на место, повинуясь взмахам флажка в руке худощавого паренька на трибуне. Я вовсе не собирался отрывать Фариза от дел (в прошлом году Фариз закончил культпросветучилище и теперь занимался организацией массовых праздников в поселке) и хотел по кромке обойти площадь, но массовик окликнул меня. Когда я взошел по ступеням на задрапированную кумачом трибуну, Фариз взмахнул флажком и спросил:

– Григорий Тимофеевич-паша видел? Я отрицательно покачал головой.

– Жал, – опечалился Фариз.

– А зачем он тебе?

– Праздник вдвоем сделаем. Один тяжело.

– Понятно. Если я его увижу, обязательно передам.

– Слушай, передай, что я его очень жду.

Я постоял на трибуне, оглядывая панораму площади, и потом спустился.

Войдя в подъезд, я вновь заглянул в почтовый ящик, но ничего там не обнаружил. В голове моей за время прогулки сложился перечень дел, которыми совершенно необходимо было заняться, из них самым неотложным являлась уборка. Вытряс половики, вымыл полы тремя водами, протер пыль; все это отняло час, и немного погодя с заметно приподнятым настроением взялся приготавливать ужин. Я помешивал ложечкой клокочущий бульон и думал об удивительности и необычности моего положения, в которое поставило меня знание величайшей тайны, но не меньше удивляло мое спокойное отношение к происшедшему. Вместе с тем я был уже не тот, чем, скажем, неделей раньше. Мы пытаемся в соответствии со своими идеальными представлениями изменить этот мир, не замечая того, что сами скорее меняемся под его влиянием. Мы говорим – возраст, подразумевая под этим и кое-какой житейский и духовный опыт, но ведь все это вместе взятое есть констатация и отражение длительности, но отнюдь не интенсивности воздействия внешнего мира. Вот и я в последние дни столкнулся с таким, что, может быть, составляет пик моего опыта и уже никогда не повторится, оставшись ярким мазком на равнотонной панораме прожитого. Тут я представил, сколь захватывающе увлекательна и стремительна их жизнь, сопряженная с неизвестностью и прелестью открытий, и вдруг страшно позавидовал им и пожалел себя. Но эти чувства были мимолетны, вспорхнули и исчезли, точно легкокрылые птахи… Перед тем как лечь в постель, я написал письмо родителям, запечатал его в конверт, затем зажег торшер, взял с прикроватной тумбочки книгу, накрылся до подбородка верблюжьим одеялом (тем самым, из которого некогда Григорий Тимофеевич намеревался сотворить парус) и читал допоздна, все более рассеянно, пока не заснул, позабыв выключить торшер.

…Не знаю, как я услыхал этот тишайший стук в дверь. Наверное, сон мой был не крепок, тревожимый матовым разлитым по комнате полусветом торшера. Кто-то деликатно, но настойчиво продолжал постукивать костяшками пальцев по внешней стороне двери.

– Сейчас, – пробормотал я, отыскивая шлепанцы.

Подойдя к двери, я спросил:

– Кто там?

– Это я, Серега, – ответил голос капитана. Я включил свет в прихожей и отворил.

– Припозднились вы, Григорий Тимофеевич.

– Ты спал, что ли? – удивленно спросил учитель, переступив порог. – А я иду, гляжу – свет у тебя горит, дай, думаю, загляну.

– Кушать будете? – спросил я безо всякого выражения, так как появление долгожданного гостя почему-то не вызвало у меня в душе никаких чувств.

– Пожалуй, не откажусь. А что у тебя есть?

– Сыр, помидоры, сметана, зелень, – взялся перечислять я.

– Давай сыр и помидоры. А пиво есть?

– Нету.

– Ладно, обойдемся.

– Григорий Тимофеевич, вам переодеться надо, – заметил я.

– Знаю, знаю, – торопливо ответил гость. – Я, видишь ли, с дороги.

На нем были уже знакомые мне запыленные брюки-клеш и испачканная глиной рубаха, расстегнутая на груди. Комочки глины были и в всклоченных волосах.

– Ты тут пока соображай, а я ополоснусь. – Гость сделал шаг к двери в ванную, как вдруг обернулся и произнес шепотом: – Серега, ты, случаем, в милицию не сообщал?

Я отрицательно мотнул головой.

– Так оно и должно быть, – сказал не совсем понятную фразу Григорий Тимофеевич и исчез в ванной.

Вскоре он появился – посвежевший лицом, мокроволосый, с повязанным вокруг бедер полотенцем.

– С легким паром вас, Григорий Тимофеевич! Присаживайтесь, – пригласил я его и сам сел за стол.

Ужин, впрочем, был довольно скуден, однако, скорее всего, не это навеяло грусть на учителя.

– Вот такие, братец мой, дела, – медленно и раздумчиво проговорил он, заключая вслух некую потаенную мысль.

– Где вы пропадали эти дни? – спросил я, не притронувшись к еде.

– Знаешь, появился шанс поднять катамаран со дна, – деловито сообщил капитан. – У меня есть пара знакомых ребят – аквалангистов, они обследовали «Беглеца» на глубине и сказали, что дело не составит труда, нужна только плавучая лебедка.

– Это аквалангистам кислород понадобился? – уточнил я.

Тимофеевич кивнул и сказал:

– Вся загвоздка в лебедке, будь она неладна!

– Лебедка лебедкой, а как быть с инопланетянами?

– Никак. Считай, что их и не было.

Я хмыкнул, не зная, как отнестись к такому совету, и признался:

– Единственное, что мне непонятно – почему они нас отпустили? Ведь мы могли сообщить обо всем куда следует.

– А тебе не приходила в голову догадка, что они умеют читать твои мысли? – усмехнулся учитель. – Я уверен, что у них имеется прибор наподобие детектора лжи, только контактирует он с тобой не через присоски, а, скажем, всепроникающими лучами. Не сомневаюсь, что и Виктор испытал сходные с твоими чувства, и тогда пришельцы, убедившись, что вы не представляете для них опасности, благоразумно отпустили вас, поскольку ваше исчезновение немедленно повлекло бы за собой розыск с привлечением плавсредств. И даже роботов отрядили, чтобы указать кратчайшую дорогу и уберечь от случайностей, а ты, неблагодарный, робота их сломал – это, кстати, явилось неожиданностью.

– Откуда вы знаете, что я сломал робота?! – воскликнул я, невольно привстав.

– Милый мой, я шел той же дорогой, но несколько позже, а сопровождала меня, между прочим, целая ремонтная бригада, посланная за этим бедолагой, – разъяснил Григорий Тимофеевич. – Ты знаешь, – продолжал он, пока я разливал кипяток в кружки, – мне довелось с ними… общаться, скажем так, поскольку беседой это не назовешь, и я вынес убеждение, что при всей нашей похожести они более математизированы, что ли. Я был с ними в пещере, когда пришло известие, что ты сломал их робота – они были в шоке. Им казалось, что все варианты твоего поведения просчитаны – не тут-то было.

Поэтому я спросил тебя первым делом – не сообщал ли ты в милицию?

– Нет, не сообщал – здесь они верно рассчитали, – произнес я несколько растерянно.

– Наивными их, конечно, не назовешь, но иногда они удивляют и прежде всего тем, что такое понятие, как ложь, им просто незнакомо, – рассуждал вслух полуночный гость. – Мыслящих существ среди всех работников, по моим наблюдениям, немного, может быть, и сотой части не будет, но они создали по своему подобию роботов и настолько развили их интеллект, что стало возможно довольно оживленное общение между всеми членами экипажа, живыми и неживыми. В свой черед роботы, я полагаю, заметно повлияли на гуманоидов и, раньше всего, отучили их от разных человеческих слабостей и привили фанатичную преданность к своей работе… Кстати, этот дозорный, – Тимофеевич улыбнулся при воспоминании, – часовой бестолковый, тоже роботом был. Они запрограммировали его на обозрение определенного сектора, а мы появились совсем с другой стороны, возникла нештатная ситуация, а согласно той же программе в этом случае он должен был, ничего не предпринимая, спешно возвращаться обратно. Помнишь, как он рванул в кусты? И повредил передающее устройство на голове. Едва я увидел их тогда у сопла, тотчас все понял, то есть, конечно, я не был уверен окончательно, но подозрение, что вижу гуманоидов, возникло сразу. Мне кажется, у них еще до встречи с нами имелся опыт общения с людьми, по крайней мере, при всей внезапности нашего появления растерянность их длилась недолго.

– Я эту камеру никогда не забуду, – заявил я озлобленно. – Я потому и ударил его, что не верил в их доброту, думал – убивать меня ведут.

– Твое состояние вполне объяснимо, – проговорил Тимофеевич. – Собственно, тебя не в чем винить.

Тут я вопрошающе поднял глаза:

– Но как же быть? Как жить с этой тайной? Ведь знаешь, что они рядом, что они есть, и молчать?

– Думаю, они скоро улетят, подремонтируются и улетят. Вот тогда и расскажешь свою тайну. А пока, тебе мой совет, придержи язык.

Он встал из-за стола:

– Благодарствую… Ну, пойду почивать, притомился за эти дни. Да и ты, Серега, пожалуй, не прочь отдохнуть? Ну, бывай, – он хлопнул меня по плечу.

– Вас Фариз спрашивал, – известил я.

– Чего ему? – нахмурился Тимофеевич.

– Просит помочь праздник организовать.

– Стоптанный подметки не стоят эти праздники. Некогда мне – так и передай.

Я проводил гостя в прихожую.

– Но почему они не хотят вступать в контакт с людьми? – недоуменно произнес я. – Неужели опасаются нас? Но почему?

– Дорогой мой, запомни: жизнь – это сто тысяч почему, – иронично изрек на прощанье Григорий Тимофеевич.

Дверь за ним закрылась. Волнение мое улеглось, вопросы разъяснились, но все же на душе остался осадок. Может быть, я мнителен, но мне увиделась в поведении соседа, в монотонном голосе, каким он извещал об удивительнейших фактах, некая наигранная рассудительность; мне показалось, что он ставил своей задачей успокоить меня, предостеречь от каких-то необдуманных шагов… Впрочем, мои догадки строились на песке. Интонация голоса, выражение глаз – шаткие доказательства, недостаточные для определенного вывода. Вполне вероятно, Григорий Тимофеевич просто устал, хотя по-прежнему производил впечатление занятого человека… как-то поспешно распрощался – неужто куда-то торопился? И отказал, да еще с таким пренебрежением, Фаризу в помощи – это Желудев-то, известный на всю округу затейник! Было отчего призадуматься.

Утром я позвонил в редакцию районной газеты.

– Скажите, Ляпкин-Тяпкин вышел на работу?

– Вышел, – ответили мне, – сейчас он на задании, но к обеду будет на месте… Между прочим, его фамилия Тяпкин-Ляпкин, – заметил голос назидательно.

К обеду я был в редакции. В подвале стучали типографские машины, Виктор сидел на табурете с обитыми углами в своей тесной лаборатории, опоясанной по стенам полками с банками коричневого стекла, ретортами, аптекарскими весами, глянцевателями, фотоувеличителями и прочими, как он называл, надобностями, и глядел на меня утомленно и безрадостно. Был он небрит, в несвежей безрукавке, руки скрестил на груди, а длиннющие ноги-жерди протянул к самой двери.

– Твоя супруга жаловалась, что ты, мол, из похода на карачках приполз, в стельку…

– Ты, Серега, должен понять мое состояние, – сумрачно промолвил фотограф, – когда я выбрался из этой (непечатное слово) фиговины…

– То есть как выбрался? – подивился я.

– Ну эти балбесы дорогу показали – эти, с лампочками.

– Через горы?

– Прямиком по какому-то фиговому подземелью. Я уже решил – кранты мне, харакири ведут делать, по морде одному надавал, но они меня заломали и выволокли к шоссе. Очухался, гляжу – «Икарус» стоит, а в нем студентов тьма-тьмущая, из лагеря возвращались, все поддатые. Ну и меня без разговоров накачали, чтобы скорей в чувство привести… Теперь, брат, меня ни за какие коврижки из дому не выманишь – на работу и назад, а отпуск потом догуляю, – он помолчал и после раздумья проговорил, поморщившись: – Фиговая история… Может, это розыгрыш какой был, а эти с лампочками на самом деле переодетые матросы с подлодки? Не пойму.

– Я сам ничего не понимаю, – соврал я. Виктор вяло махнул рукой:

– Пошли они все…

– Жена тебе, наверно, устроила тертербумбию? – спросил я, хотя ответ был очевиден.

– Дело не в этом, – сказал Виктор. – Моя жена – святой человек. Я теперь понял, что семья – это, может быть, единственное, чем я действительно дорожу. Дети, жена – о них я постоянно думал тогда, в этом фиговом заточении.

– Григорий Тимофеевич вчера ко мне заходил, – сообщил я.

– Пошел он, твой Григорий Тимофеевич!

– Жив-здоров, про тебя спрашивал.

– Вот встретимся в поселке, тогда и поговорим… по-мужски. Чешутся у меня кулаки по нему.

– Боюсь, ничего у тебя не получится. И что он тебе плохого сделал, в чем виноват? В конце концов ты сам с нами напросился.

– Как вспомню его ехидную улыбочку, – кулаки сжимаются, и дрожь меня пробирает, – фотограф в волнении весь напрягся.

– Я не собираюсь валить вину на Тимофеевича, поскольку большинство решений мы принимали сообща, но в некоторые моменты он как капитан оказался не на должной высоте.

– Вот именно! – подхватил Виктор. – Я хочу тебе сказать, что он вообще и капитаном-то не был – так, назывался только им.

– Тем не менее все завершилось благополучно, мы целы и невредимы, а по сему и бить его не за что, – высказал я свое мнение.

– Понимаешь, он хотел прославиться, – горячо начал мой собеседник, – и нас с собой взял, чтобы мы, значит, помогли ему эту славу добыть. Книжку хотел написать – тоже мне писатель! – Виктор со злостью сплюнул. – Ему отдых был до заднего места, и на фиговое это озеро ему было в высшей степени нагадить, и на красоты этих фиговых гор, и, между прочим, на нас с тобой тоже – вот за все это я ему морду и набью.

– Как бы он тебе не набил.

– Гири куплю, качаться буду.

– Ладно, не кипятись, – сказал я, вставая, – пожалуй, пойду… А у тебя здесь ничего, – одобрительно проговорил я, оглядывая махонькую, но по-своему уютную комнатенку. – Рабочая обстановка.

– Приходи – портрет сделаю. Можно в виде какого-нибудь Аполлона с венком из листьев на макушке.

– Спасибо, – счел нужным поблагодарить я, но заметил: – Аполлон, пожалуй, из меня не получится.

– Все равно заходи – просто так.

– Ага, – сказал я и вышел.

Шло время. Мало-помалу история с инопланетянами начала забываться, но меня волновало – куда снова подевался Григорий Тимофеевич? После того ночного визита я его не встречал. Сколько я ни стучал в дверь, сколько ни бросал камешки в окно – нету соседа. В отличие от Виктора я не был склонен во всем происшедшем винить Григория Тимофеевича. Наш катамаран затонул, очевидно, в тот момент, когда космоплан совершал очередной маневр в глубинах озера. Возможно, он создал вокруг себя несильное электромагнитное поле или же в толще воды могли образоваться вакуумные пустоты – результат выброса газов бортовыми двигателями. Один из этих вакуумных пузырей, вероятно, и всосал в себя нашу лодку. А возможно, все было по-другому, – так или иначе я, как уже говорилось, с легким сердцем относился к тому, что случилось с нами, но однажды произошел случай, возвративший мою память к тем тревожным дням.

Как-то раз, вооружившись объемистой торбой, я собрался на базар. На окраине поселка тянулись длинные ряды. Арбузы, дыни, тыквы, айва, гранаты, хурма, медовая вата, шашлык, лаваш, урюк, изюм, инжир проплывали перед моими глазами. Я примеривался к ценам, торговался, не торопясь делать покупку, обошел по периметру весь базар и вернулся к воротам в то время, когда на площадь въезжала большая арба, запряженная осликом. Перед узкими воротами было многолюдно, и аксакал, придержав ослика, степенно оглаживая тощую бороденку, терпеливо дожидался, когда путь к базарным рядам поочистится. Наконец люд расступился, арба тронулась, и моему взору вновь открылись базарные ворота. На пятачке перед ними остановился голорукий человек в легкой белой курточке, в облегавших стройные ноги брюках-трико и в полуботинках на литой подошве. Ветерок трепал жидкие светлые пряди на его голове с развитым бугристым надлобьем. Перед тем как покинуть базарную площадь, он обернулся, точно потревоженный подозрением. Глаза у него были крупные, навыкат, зеленоватые, в цвет маслин. Бесстрастным, но пристальным взором он окинул перспективу и лишь затем быстро и решительно шагнул в ворота. Нечего говорить, я кинулся за ним, но преследование мое продолжалось недолго. За базарной площадью пролегала ветка шоссе. Голорукий человек пересек полосу асфальта и скрылся в кустах, покрывавших подножье горы. Я был уверен, что видел не робота, а именно гуманоида. Не будем говорить о форме черепа. Взгляд! Взгляд его зеленоватых глаз был наполнен смыслом!

Я поспешно вернулся домой и долго не мог успокоиться, потрясенный неожиданной встречей. «Стало быть, гуманоиды рядом, – говорил я себе в возбуждении, – они запросто разгуливают по базару, по заплеванному земному базару прохаживаются пришельцы из космоса!»

В тот же день я узнал еще одну новость, буквально ошеломившую меня. Новость эта была напечатана убористым шрифтом в районной газете под рубрикой «РУВД сообщает». Извещал же РУВД именно о том, что в прошлую ночь с бахчи совхоза «Прогресс» неизвестными злоумышленниками было похищено около двух центнеров дынь сорта «Бухарка». Расхитители общественной собственности скрылись на «Запорожце» светлой окраски, что подтверждал в качестве свидетеля старик сторож. РУВД просит всех, кто может что-либо сообщить о преступниках, позвонить по телефону 2-75-43… Казалось бы, заурядное известие, но в том-то и дело, что у Григория Тимофеевича был «Запорожец» лимонного цвета! И уж кто-кто, а я-то знал, кому понадобились эти дыни!

Ситуация начала вырисовываться. Поведение гуманоидов, в особенности тот факт, что они безбоязненно посещали поселок, свидетельствовало о том, что у них имелись и опыт общения с людьми, и знание структуры и черт человеческой организации. Знание же это было получено путем установления контактов с отдельными землянами, имя одного из которых я мог с уверенностью указать.