Текст книги "И я там был..., Катамаран «Беглец»"
Автор книги: Владимир Куличенко
Соавторы: Наталья Новаш
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 21 страниц)
У большинства семейная жизнь протекает на первых порах более-менее ровно, даже не без удовольствия для супругов, у Виктора же эта новая полоса существования началась печально – на третьи сутки после свадьбы при перевозке в дом тестя, где намеревались проживать новобрачные, подаренной родителями жениха мебели, ему на ногу завалился шифоньер, и наш товарищ медовый месяц провел в больнице, залечивая открытый перелом берцовой кости. Расстроенная донельзя Танюша едва ли не каждый день приносила в полиэтиленовых пакетах фруктовые передачи, шоколад, бутерброды с копченостями, бойкими монологами старалась подбодрить мужа, который, на первый взгляд, в этом совершенно не нуждался: лицо румяное, взор оптимистичен. Но она опять своим вековечным женским чутьем безошибочно определила помутнение у него на душе, фальшь его улыбки, а вот с причиной ошиблась – думала, он угнетен из-за треклятого перелома, из-за невозможности провести время с ней в ночной ласкающей тиши уединенной комнаты. В действительности все было сложнее. «Понимаете, братцы, когда я очутился в больнице, я понял вдруг, что такое несвобода. За тобой ухаживают, кормят чуть ли не из ложечки, – а хочется утикнуть. Правда, сначала мне нравилось (я впервые лежал в больнице): тишина, покой, никто голову не дурит; хочешь – читай, есть желание – перекинься в картишки. Но скоро, братцы, как мне все это осточертело! Я завидовал воробьям, которые паслись на карнизах. Никого не хотел видеть, и ее тоже. Злоба какая-то появилась, ненависть ко всему, в пору было с ума сходить – вот что значит, братцы, несвобода… И вот тогда-то я понял, как капитально вляпался. Долдон ваш Витя, други мои: нельзя было мне жениться, у меня в голове ветер тогда был, да и сейчас, пожалуй… Ну, выписался – час от часу не легче, папочку ее сановного, дражайшего Льва Максимовича в атласном распрекрасном халате начал лицезреть, беседовать вечерами должен был с ним, а точнее сказать, поддакивать, манеры соблюдать, вечно быть благодарным Танюше за мое спасение от пьяного угара, отчитываться: куда пошел, откуда явился, где задержался, руки мыть перед едой – словом, почище больницы стало. Тут я и взвыл окончательно, а куда денешься – дети пошли, да и ладили, в общем, мы с Танюшей, хорошая вроде как у нас семья, чуть ли не примерная; чего, спрашивается, желать, на природу пенять глупо, а взвыть все равно хочется. Так-то, соратники. И тесть, положа руку на сердце, мужик дельный, работенку эту в газете мне подыскал, встал я на ноги, определенность какая-то появилась, а все одно, когда все спят, ночью выйду на кухню, задымлю в стекло – злой, как голодный зверь… Рано, братцы, я женился, так-то».
Должно быть, не стоило брать рассказ Виктора в кавычки, поскольку я излагал его по памяти, опуская эмоции и жесты, излагал суть, но, хочется надеяться, все же возникло у нас некоторое представление о характере нашего товарища, обрисовались отдельные его черты, главнейшей из которых, без сомнения, была переменчивость. Это и подметил Григорий Тимофеевич: «Ишь, Витек, какая ты у нас капризуля! Уйдем в поход, так ты, чего доброго, через денек-другой о даме возмечтаешь, о семье, нас бросишь». Виктор на это ничего не ответил, но посмотрел осуждающе.
Итак, в конце недели мы собирались отправиться. Возвращаясь в квартиру вечерами, я долго не мог уснуть, бесцельно слонялся по комнатам, ворошил журнальные подшивки, пил чай на кухне, слушал музыку – незабвенный «Пинк Флойд», – курил, лежа на тахте и кольцами пуская дым в потолок. Главное, думал я, перед отбытием не забыть отдать ключи Майе Иосифовне, соседке с третьего этажа, которая любезно согласилась поливать цветы в мое отсутствие. Что еще? Собаки у меня не было, кошки, слава богу, тоже – стало быть, разморозить и отключить холодильник, вот вроде и все. Я долго слушал музыку, смежив веки, ощущая подступающую дремоту, и в какой-то момент резко и испуганно подскакивал на столе будильник, наполняя комнату отчаянным звоном, под порывом свежего утреннего ветра распахивалась стеклянная балконная Дверь, я зябко кутался в тонкое одеяло, ворочался с боку на бок, потом откидывал одеяло, отыскивал на ощупь босыми ступнями шлепанцы и вставал, видел в зеркале свои непроспанные глаза, а в окне – занимающуюся полоску зари…
Заканчивались последние приготовления к отплытию. Единственное, о чем оставалось подумать серьезно, – где держать съемочную аппаратуру, чтобы она не отсырела. Нам не было нужды брать с собой портативную радиостанцию, спасательный плотик, ящик с сигнальными ракетами, маленький радиопеленгатор, секстант с таблицами и кипу карт – не океанские просторы, в самом деле, мы намеревались бороздить. Туристская экипировка, палатка, спальные мешки, рыболовные принадлежности, котелок, таганок, контейнер для хранения воды, жестяной лист для костра, банки с мясом, рыбой и бобами, сушеные супы в пакетах, сухофрукты и плиточный шоколад, хлеб, завернутый в полиэтилен, – вот, собственно, и все, что нам требовалось.
Чем ближе становился день отправления, тем большее возбуждение охватывало нас. Оба корпуса мы заново окрасили приметным ярко-желтым колером и теперь с жаром спорили, как назвать судно. «Паллада» – претенциозно, «Горный скиталец» – романтически-таинственно, но не современно, «Товарищ» – хорошо, однако предстояло убедиться, что катамаран действительно будет нам добрым товарищем. «Надо поразмыслить, для чего, для какой истинной цели нам понадобилось судно», – сказал Виктор. «Как для чего? – простодушно удивился я. – Мы ведь отдыхать собрались. Чего тут думать-то». – «Отдых – цель поверхностная, – заявил репортер. – Истинная причина приобретения судна кроется в ответе – от чего мы намереваемся отдохнуть?» – «Да ты у нас, оказывается, философ», – едва заметным движением губ обозначил улыбку Григорий Тимофеевич. «Я так понимаю, – продолжал Виктор, – что наш поход, если разобраться, вовсе не поход, а самое обыкновенное бегство. Лично я, признаюсь, убегаю от семьи. Какие у вас причины, не знаю, но уверен, что таковые наверняка имеются». – «Занятная теория, – иронично отозвался кэп. – И какой же у меня повод для этого, как ты называешь, бегства?» – «Вы, Григорий Тимофеевич, должны лучше знать. Разве у вас нет проблем, от которых вы желали хотя бы на месяц отстраниться?» – «Хм-м… У кого их нет? Дело-то не в этом». – «Может, вы от одиночества убегаете?» – развивал мысль репортер. «Черт бы тебя побрал! – возмутился Тимофеевич. – Философ! Тебя бы на мое место – провести пару уроков с четвертым «Б». Узнал бы, каково оно, одиночество физрука!» – «Ну, я определенно не утверждаю…» – «Иди ты в баню!» – разгорячился учитель физкультуры. «Григорий Тимофеевич! – подал я голос, чтобы как-то отвлечь капитана. – Как же все-таки назовем катамаран?» – «Да как хотите, так и называйте!» – в сердцах махнул он рукой и сел на песок, повернул голову в сторону, чтобы не смотреть на нас. «Неженка наш кэп, – шепнул мне Виктор. – Не любит, когда в душу ему заглядывают». – «Обиделся», – с уверенностью определил я.
Мы спустились по откосу вниз, где на песке, в нескольких метрах выше кромки воды, лежал катамаран. Ни слова не говоря Виктор откупорил бутыль с белой масляной краской, обмакнул в нее кисть и тщательно, от волнения затаив дыхание, вывел на борту свежо заблестевшую букву «Б», затем рядом пририсовал «Е» и «Г». «Бег?» – вымолвил я, теряясь в догадках. Виктор ничего не ответил, только улыбнулся таинственно, и после недолгой паузы добавил, уже сноровисто, буквы «Л», «Е», «Ц», потом встал с колена, отошел, чтобы увидеть работу целиком. «Беглец»? Да, «Беглец», – повторил репортер без сомнения. Когда он перешел к другому борту, держа в руке бутыль с краской, послышался иронический голос Григория Тимофеевича:
– Милостивая государыня, заберите своего супруга, не то он всю лодку вымажет.
На откосе я увидел Танюшу – в белой безрукавке со старомодным остроконечным воротником, в темно-коричневой, как жженая пробка, юбке. Годовалый ребенок, которого она держала у груди, крохотной ручонкой теребил косо остриженную челку матери, а голоногая трехлетняя девочка в простеньком платьице в ромашках, сунув палец в рот, настороженно смотрела на нас.
– За ним я и пришла, – сказала Танюша и поцеловала малютку в пухлую щечку.
– К чему это представление? – сурово обратился Виктор к супруге. – Детей могла с собой и не брать.
– А кто с ними дома будет?! Бросил всех, убежал – торчишь тут целыми днями!
– Вопрос решен, Таня.
– Трус несчастный! Забыл, как под заборами валялся?! – с яростью выкрикнула супруга.
Виктор решительно и невозмутимо шагнул к ней, взял ее за локоть, но она вырвалась и отступила, глядя с ненавистью. Малютка заплакал.
– Перестань, пожалуйста. К чему этот спектакль? – попытался успокоить жену Виктор.
Неожиданно ее раздражение выплеснулось на нас.
– А вы! Вы оба! – повторила она с презрением. – Ротозеи, чего уставились?! Охота поглядеть, бабы базарные? Да – муж с женой лаются! Это вы во всем виноваты! Вы – два индюка: старый и молодой!
– Я же сказал – забирайте своего мужа, – бесстрастно отозвался Тимофеевич.
– Думаете, он пойдет?! – взбеленилась Танюша. – Вы же ему голову задурили, он теперь жить не может без вашего окаянного озера!
– Виктор, слава богу, вышел из подросткового возраста, и уже давно в состоянии сам решать, как ему поступать. А то, что ему с вами несладко, так это несомненный факт. Умная и воспитанная супруга, если она, конечно, любит своего мужа, видя, что он устал, не перечила бы его желанию провести отпуск вне семьи.
– Умная и воспитанная!.. А я – разве не человек?! Может, я тоже хочу отдохнуть?!
– Поговорите с мужем – вернувшись из похода, он, видимо, предоставит вам такую возможность.
Надо заметить, что Григорий Тимофеевич справился с ролью адвоката – пыл Танюши заметно угас или, может быть, она поняла, что своего не добьется. Вполне возможно, что в эту минуту она втайне пожалела о навязанной себе самой затее с мужем и детьми. «Делай что хочешь, я всегда буду тебя ждать», – такой фразы от нее было бессмысленно дожидаться. Деспотический нрав слепо и безудержно толкал ее на преследование всякого, кто противился ее воле. Было ясно, что Танюша никогда не простит супругу его выходку, как было несомненно и то, что Виктор в раздражении не просто вышел из повиновения, но его поступок есть обдуманная позиция, вполне вероятно, итог многолетних душевных борений, и он считает его закономерным и справедливым.
Таня уходила, унося ребенка, склонившего головку на плечо матери. Трехлетняя девочка волочилась позади – до этого она долго, насупившись, глядела на отца, видимо, тоже недовольная им.
Мы с капитаном чувствовали себя неловко, оказавшись невольными свидетелями и даже участниками семейного конфликта; чтобы избавиться от неприятного осадка на душе, Григорий Тимофеевич лихорадочно занялся делами, а мне велел настругать и очистить шлифовальной шкуркой четыре десятка реек для палубных настилов. Вскоре настилы были сколочены. Амба. Собираемся домой.
На следующий день мы произвели генеральную инспекцию судна и с удовлетворением заключили, что оно вполне снаряжено к плаванию. Отправка была назначена на час ночи.
– Приказываю всем хорошенько выспаться перед дорогой, – распорядился капитан. – Взять с собой теплые вещи, одеяла – у кого нет спального мешка, дождевики, кружки, вилки, – в общем, сами знаете, не маленькие. А ты, – Тимофеевич обратился к Виктору, – не забудь свои причиндалы.
– Они всегда со мной, – фотограф показал на чемоданчик черной кожи в глубине кабины.
– Все! Разойдись по домам! – скомандовал рулевой и тише, для себя, прибавил: – А я схожу договорюсь насчет грузовика.
Я позвал Виктора:
– Пойдем, Витя.
– Ежели я вернусь домой да еще начну при всех собираться, – сказал он задумчиво, – меня, пожалуй, домашние назад уже не отпустят. Милицию вызовут – это совершенно точно.
– Заночуешь у меня – нет вопросов.
– Эк-ка, – вздохнул журналист, – а как же лодка? Ненароком пацанва продырявит, растащат по винтику, – так что лучше я здесь покемарю, спокойней так будет. А ты, Серега, захвати одеяло для меня, сигареты купи – вернемся, рассчитаемся.
– Перестань, – сказал я.
Григория Тимофеевича возле лодки уже не было.
– Ну, до скорой встречи, – я пожал руку Виктора и пошагал к поселку.
Там первым делом я повернул к продовольственному магазину, купил несколько буханок хлеба, килограмм лука, чеснока, пачку лаврового листа, пакетик красного молотого перца и полмешка картошки – все это отнес в сарайчик, где уже лежали два рюкзака с консервами. Затем я заглянул к Майе Иосифовне, чтобы вручить ей связку ключей-дубликатов.
– Уезжаешь, Сержик? – поинтересовалась Майя Иосифовна.
– Уезжаю.
– А родители-то знают?
– Конечно.
– Ну слава богу.
Я попросил соседку не беспокоиться и заверил, что через месяц вернусь цел и невредим. Но Майя Иосифовна вдруг как-то странно поглядела на меня, приоткрыла рот, намереваясь что-то спросить, и тотчас приложила ладонь к губам – побоялась сглазить. Однако немой вопрос читался в ее глазах: «А если не вернешься к концу месяца, что тогда делать?» Я ухмыльнулся, вежливо сказал: «До свиданья, Майя Иосифовна», – и вышел.
«Хм-м, – вспомнил я, подымаясь по лестничному пролету, – фотограф наш остался без обеда». Дома я сделал несколько сэндвичей, наполнил термос горячим чаем и вновь отправился к заводи. Подходя к карагачам, я увидел, что от катамарана отъезжают бордовые «Жигули» с зеркально сияющим бампером. За рулем восседал мужчина в красивых солнцезащитных очках, могущий раздобыть дефицитную автомобильную косметику, – стало быть, человек солидный.
– Тесть наведывался, – пояснил Виктор.
– Закуси, – предложил я, выкладывая на брезент кабины сверток с сэндвичами.
– Спасибо, Серега, – поблагодари Виктор и торопливо развернул бумагу.
– Зачем он приезжал?
– За тем же, – промычал репортер, прожевывая кусок, – уговаривал остаться. А я ему говорю: «Лев Максимович, да я же сугубо профессиональный интерес имею: сделаю пару классных пейзажей, – глядишь, в журнале напечатают, на всю страну прославлюсь». И, представь, убедил – тесть мой жаден до славы, пусть не своей, но здесь он покровительствовал, даже пообещал содействовать в публикации… Слышь, Серега, – понизил голос Виктор, – а тесть мой и Григорий Тимофеевич в одной школе сызмальства учились.
– Эвона!
– …Я, говорит, Гришу как облупленного знаю – прохвост он. Индивидуалист и завистник. С первого класса, говорит, здоровье его собственное больше всего занимало, поэтому и стал спортсменом. Родителей пенсионеров подмял под себя, семейными финансами, то бишь их пенсией, распоряжался самолично, покуда учился в институте. Так-то. Надо бы присмотреться к нашему капитану.
– Ну мало ли, – отозвался я. – Тесть твой, положим, тоже не ангел. В поселке его хорошо знают.
– Да, – произнес Виктор, – тут ты прав. Да я, в общем, так… к сведению, чтобы ты имел в виду.
– Пей чай, – напомнил я.
Виктор отвернул крышку термоса и отхлебнул, потом закурил сигарету и, полуприкрыв глаза, блаженно затянулся дымком.
– Между прочим, мы должны быть благодарны Григорию Тимофеевичу, – заметил я. – Катамаран он купил (на свои, как понимаешь), снаряжение без его участия было бы не достать, да и в целом всю эту кучу-буру нам в жизни без него не разгрести. А ты, Витя, капитана должен благодарить в отдельности.
– Это почему же?
– Потому что я был против твоей кандидатуры, а он настоял.
– Вот оно как.
– Да, но теперь-то я другого мнения о тебе. Виктор улыбнулся и хлопнул меня по плечу, что, видимо, означало: «Ладно, хватит об этом».
– Аппаратуру я всю проверил, – сказал фотограф деловым тоном, – объективы спиртом протер, пленки зарядил. Готовься, приводи в порядок фактуру – будет грандиозная съемка.
– Ну, я не кинозвезда, – вырвалось у меня смущенно.
– А чем ты не звезда? Физиономия у тебя что надо – от баб, небось, отбоя нет?
– Ну их к лешему, этих баб, – сказал я и, чтобы поменять тему разговора, спросил: – Заморил червячка, Витек?
Виктор с удовлетворением похлопал себя по животу:
– Спасибо, брат, – уважил.
– Пойду я. Термос закинь в кабину.
– Посиди еще.
– Не, пойду. Надо выспаться.
– Тогда не буду задерживать, – сказал Виктор. – Пока.
Мы пожали друг другу руки, и я двинулся восвояси. На пригорке я обернулся – Виктор, лежа животом на песке, в упор фотографировал воробышков, слетевшихся на хлебное крошево. «Чудак», – подумал я, и в душе у меня затеплилось.
До отъезда оставалось несколько часов. Впервые за последнее время я не знал, к чему приложить руки, слонялся без дела по квартире. Ощущение законченности прожитого, завершенности отрезка жизни охватило меня, и к этому чувству примешалось томительное волнение, жажда начать путь, приподнять полог неизведанного – что там ждет? Что станется с тобой? Не может же быть там точно так же, как здесь.
Я вышел на балкон покурить. Во дворе бегали собаки, жильцы орошали из шлангов палисадники под окнами, детвора возилась в песочницах, почтальонша разносила вечернюю почту – словом, все как обычно. Разумеется, за исключением моего душевного состояния, о котором, конечно, никто не догадывается, да и сам я не прочь его переменить, малость успокоиться. Я завел будильник и прилег на кушетку, положив локоть под затылок и свесив ноги. Спать, спать, спать…
Вскочил молниеносно, потрясенный неистовым перезвоном под ухом, едва очухавшись, побежал в ванную умываться. Что-то подстегивало меня, хотя я вовсе не опаздывал. Быстро скатал одеяла – для себя и для Виктора, сунул пачку папирос в карман, спички – все ли? Ничего не забыл? Стремглав понесся по лестнице, пробежал двор – темень хоть глаз выколи, – пошагал уже медленнее и вдруг замер: ключи! Надо отдать ключи Майе Иосифовне! Чертыхнувшись, я повернулся и тут вспомнил, что ключи я уже отдал – остолоп! – улыбнулся, представив себя, суматошного, и пошагал к заводи.
Виктор спал в своей излюбленной позе, сунув ноги в мешок. «Подъем, солдат. Трубы трубят», – сказал я. Ночь была такая темная, что мы едва различали очертания берега в нескольких метрах впереди, а далее все поглощал мрак.
«Сколько хоть времени?» – спросил Виктор равнодушным голосом. Я нажал кнопку подсветки своих электронных часов: «Половина первого». – «А в котором часу, он говорил, отправляемся?» – «Без четверти». Услыхав это, Виктор зевнул и протянул со вздохом: «Пару минуток еще поспать бы».
В низине глухо зазвучал двигатель «ЗИЛа», и вскоре два пучка нестерпимо яркого света выхватили стволы карагачей из мрака. «Едет», – сказал Виктор. Грузовик, громыхнув бортами, остановился невдалеке. Кто-то спрыгнул с него и, подойдя, весело поздоровался:
– Здравствуйте, девочки!
Узнав голос капитана, мы, приободрившись, с готовностью откликнулись:
– Здравия желаем!
– Как настроенице?
– Вполне!
– Ну раз так, ребятки, быстренько загружаемся, – Тимофеевич опустил задний борт. – Взялись! И р-р-раз, и два-а-а!
Катамаран поместился на днище кузова, но поднять задний борт не дала выступающая корма. «Как-нибудь докатим», – сказал шофер после осмотра, сплюнул и запрыгнул в кабину. Мы с Виктором устроились на фермах катамарана, капитан сидел рядом с шофером, показывая дорогу. Следующая остановка намечалась во дворе возле сарайчика. Едва грузовик затормозил, я спрыгнул и побежал к сарайчику. «Принимай!» – крикнул я Виктору и начал бросать рюкзаки; не знаю, каково ему было ловить их в темноте, и, кажется, один из рюкзаков едва не сшиб его с ног. «Палатка!» – предупредил я, затем подал удочки и повесил замок на дверь сарайчика. «Все?..» – осведомился Григорий Тимофеевич, приоткрыв дверцу кабины. «Все», – сказал я, вытер ладони о штаны и забрался в кузов. Шофер выжал сцепление, и машина тронулась.
Ну и холодрыга потом нас одолела! Грузовик вынесся на горное шоссе, и тут обдувало со всех сторон; вначале свежесть бодрила и отгоняла сон, но прошло немного времени, и мы с Виктором здорово окоченели, закутались в одеяла, что, впрочем, мало помогло. Б-р-р! Дуборина! Грузовик подскакивал на заплатах асфальта, бешено колотилась задняя доска, скрипели петли бортов. «Рехнулся он? – недовольно подумал я о шофере. – Куда он гонит? Грохнемся в пропасть – и конец путешествию…» Грузовик въезжал все выше и выше в горы. Помаленьку я пообвыкся к холоду и теперь осмеливался даже приподымать голову над верхом кабины, пытаясь разглядеть, что впереди, и видел лишь одну в желтом размытом освещении фар причудливо петляющую полосу выщербленного, латаного-перелатаного дорожного асфальта. Вверху уже синело, а возле луны, угадываемой за облаками, отливало лазоревым. Я вспомнил: сегодня понедельник, в языческие времена считавшийся днем Луны – богини ночи и мрака; хм-м, если считаться с суевериями, следовало бы отложить отъезд на другой, более подходящий день.
Светало все заметней. Воздух промеж гор становился прозрачнее, очищался от ночной черни, которая исходила парком в низинах. Теперь наш грузовик был не одинок на дороге, то одна, то другая машина, посигналив, обгоняла его или проносилась навстречу. А шофер все отчаянней выжимал педаль, убыстряя обороты. Я еще не встречал в горах ни одного нормального, то есть благоразумного, шофера – то ли подстегивает чувство опасности, то ли высота дурит голову: чуть освободилась дорога, жмет на всю катушку.
Через час свернули на гравийку, которая ныряла в ущелье, – и вновь надвинулись сумрак и холод. Я неоднократно задавался вопросом – куда мы едем, то есть я знал, конечно, что наш путь ведет к озеру, но вот к какому именно, в какой стороне гор? В текучке прошедших дней не нашлось минуты расспросить Григория Тимофеевича о предстоящем маршруте. Миновали ущелье, и машина поползла по длинной насыпи; далеко внизу лежали чайные поля, причудливо освещенные лучами встающего солнца. Вскоре показался аул, еще сонный, безмолвный. Грохоча, грузовик покатился по боковой улочке, едва не задевая бортами стены мазанок с торчащими кое-где пучками соломы. За аулом грузовик затормозил. Выбравшись из кабины, Тимофеевич с удовольствием потянулся, бодро повелел: «Выгружай, соколики», – и стал о чем-то говорить с шофером, очевидно, уточняя размер оплаты. Потом до меня донеслась фраза Григория Тимофеевича: «Через три недели, на этом самом месте». Должно быть, эта лужайка за аулом являлась отправной и конечной точкой нашего путешествия. Шофер, видимо, остался доволен полученным авансом, потому что с охотой взялся помочь нам, а когда катамаран стал на землю, сказал, правда, без особого сожаления: «У меня, хлопцы, отпуск в октябре – не то я, может, с вами заодно прокатился бы… Ну покеда, – он пожал каждому руку, взобрался в кабину, завел мотор, потом высунулся наружу: – Счастливенько оставаться!» – и погнал машину назад.
Наступившее утро уже полноправно заявило о себе щебетаньем птиц, сверканьем солнца в бездонной вышине, запахом подсыхающей травы, гортанными криками женщин, выпекавших тугие лепешки. Бренча колокольцами, на склоне появилась небольшая отара. «Проснулись? – улыбнулся капитан, глядя на нас. – Надо поторапливаться, ребята, чтобы своим появлением не тревожить местное население… Взялись! И р-р-раз!» Мы установили катамаран на четырехколесную тележку и покатили. Надо заметить, лодка, груженная рюкзаками, изрядно потяжелела, и приходилось останавливаться на отдых, разминать мышцы через каждые триста метров. Григорий Тимофеевич шел впереди, указывая дорогу. Тропинка, сужаясь, уводила в заросли. Спуск становился круче, и мне, шедшему позади, приходилось ступать на полусогнутых ногах, одновременно приподнимая ферму, чтобы лодка кормой не скребла землю. Пот лился с меня ручьями, и уже не было возможности остановиться, поскольку лодка своей тяжестью увлекала вниз. Ноги и плечи онемели, руки разрывались в суставах, пальцы ослабели; я видел, что и Виктор выбивается из сил. «Уже почти пришли. Еще немного, мальчики, – почти пришли», – повторял Григорий Тимофеевич. Наконец тропка расширилась, уклон стал покатым, и вдруг заросли раздвинулись… Видно, никогда не забыть мне этой картины – божественным предстало озеро! Мы окаменели, зачарованные. Вообразите котловину, наполненную слюдой. Ни единого движения воздуха, зверя, птицы; ни звука, ни жеста, облачко блекнет в выси. Кощунственно шевельнуться. Изумление, граничащее с мистическим благоговением, сковало нас. Даже мелькнула мысль – не разбивать плеском весел эту тишину, эту неподвижность покоя, оставить все и уйти. Но и уйти было невозможно – озеро гипнотически манило, и в дальнейшем, когда спало оцепенение, мы действовали, словно роботы. Установили катамаран в бухточке, подвесили парус, натянули толстый резиновый жгут, к которому с помощью карабина крепился гика-шкот. Жгут-амортизатор должен был существенно смягчать рывки паруса при непроизвольных поворотах через фордевинд или внезапных порывах ветра. Затем мы проверили подвижность руля, равновесно разместили рюкзаки с провизией и походным снаряжением; капитан устроился на откидном стульчике на корме, по взмаху его руки мы с Виктором должны были ударить в весла. «Поехали, ребята», – негромко скомандовал Григорий Тимофеевич, и лодка сдвинулась с места. Отошли от берега на веслах. «Табань! – ни с того ни с сего приказал рулевой. – Будем совет держать. Ветер поверху проходит, над котловиной, а на веслах далеко не уйти – вы, я вижу, изрядно выдохлись. Или еще могем, мариманы?» – «Еще три-четыре мили протянем, – сказал я, – а там видно будет». – «Я так думаю, что чем дальше от берега, тем ветреней, – поделился соображением кэп. – Значит, решили не сдаваться?» – «Не сдаваться!» – с силой повторил Виктор. «Ну, у тебя-то по этой части имеется опыт, – шутливо поддел Тимофеевич. – А теперь – вперед, матросики! Но сперва наденьте спасательные жилеты». – «На кой бес они нам? – жалобно простонал фотограф, взмокший от трудов. – И без того жарит, как в печке». – «Что?! Бунт на корабле?! – с притворным возмущением гаркнул капитан. – Немедля выполнить приказ!» Мы нехотя надели жилеты и взялись за весла. Быстро обнаружилась истинность предположения Григория Тимофеевича – чем более удалялся от нас берег, тем ощутимее становилось движение воздуха, парус упруго наполнялся, на какое-то время облегчая наши страдания, и вновь обвисал. Лодка ушла на милю от бухты, и впереди по курсу становилась отчетливей мелкая рябь. Мы с удвоенной силой приналегли на весла. «Дюжей, мальчики, дюжей!» – доносилось с кормы. Наконец лодка вошла в полосу легкого ветерка, парус изогнулся. Григорий Тимофеевич потравливал гика-шкот и водил румпелем, направляя катамаран в северную, затерянную в дымке часть озера. Когда установился правильный угол лавировки судна, впервые на воде представилась возможность роздыха. Виктор, несмотря на то что выглядел самым измотанным, оживился раньше всех: еще бы – его побег удался! Парусник, рассекая килями тугую холодную воду, уносил его все дальше от жены и детей, от наскучивших хлопот, и сейчас корреспондент радовался, как ребенок, одаренный конфетой. Он откинулся спиной на скатанный брезентовый верх кабины и блаженно жмурился, подставляя лицо солнцу. Защитная армейская рубашка в темных пятнах от пота расстегнута на груди, одна рука согнута под затылком, другая полуопущена в воду, ноги вытянуты во всю длину кабины – поза вольного бродяги. И я, в свой черед, все более проникался безмятежным духом приволья.
Лодка набирала ход, южный берег удалялся. По обеим сторонам от нас громоздились исполинские возвышенности, снизу зеленеющие и, по мере своего вознесения к облакам, черно мертвевшие. Кое-где ослепительно отсвечивала сахарная глазурь снегов. Местами глаз выхватывал грандиозные кручи и обрывы, а по курсу – ровная, будто крышка стола, поверхность озера. Неуловимое движение воздушной толщи толкнуло «Беглеца», и солнце, словно электрическая лампа, ударило откуда-то из вороненой черни воды. Я смотрел на облепленные высохшей пеной кусты у кромки побережья и тут услышал, как тихонько застрекотал электромотор кинокамеры. Виктор то садился на колени, то привставал, меняя ракурс съемки; было заметно, что он отключился от воздействия извне, захваченный происходящим в окошке визира, – в эти минуты Григорий Тимофеевич и я преобразились, ощущение свободы, отразившись на лицах, сделало их похожими на слепки с одного макета – лбы обнажены, волосы отброшены к затылку, на устах полуулыбка… Вмиг позабылись взаимные обиды, иронические уколы, недовольство друг другом – озеро исцеляло. Григорий Тимофеевич перенял кинокамеру из рук фотографа, я сел у руля, Виктор встал возле паруса: отменная композиция! Тимофеевич тщательно зафиксировал нас, потом выключил жужжащий моторчик: «Прибережем пленку».
Почему-то хотелось, чтобы «Беглец» шел быстрее. «Растравливайте до конца!» – крикнул я Григорию Тимофеевичу. Тот удивленно поднял глаза: «Кто здесь капитан? Я или ты, салажка?» Ах, как мне хотелось мчаться, что называется, на всех парусах! Я даже пожалел, что другим прогулочным судам мы предпочли эту сравнительно тяжелую и неповоротливую посудину, впрочем, если вспомнить, выбирать не пришлось. Я закинул в воду лот, чтобы измерить глубину под судном, и дна не обнаружил. «Какая глубина?» – спросил капитан. «Лот с гаком», – сообщил я. «Ого-о!» – протянул Виктор. «Смотрите, ребята, – на воде без баловства!» – посерьезнел капитан. Да, мы не должны были забывать, что отныне находились во власти озера.
Здесь, на просторе, время текло иначе: размеренно и неторопливо, в строгом соответствии солнечному движению на небосклоне. Минуло каких-то три-четыре часа с момента отплытия, но сколь разительно мы переменились. Беру смелость утверждать и о других, поскольку было нетрудно воочию убедиться по какому-то особенному, торжественному выражению лиц в одинаковости довлевших над нами чувств. Прошлое казалось сумятицей бессмысленных поступков, которые если и можно было объяснить, то лишь глупостью или корыстью. Теперь я увидел отсюда, что многое делал невпопад или не так, как следовало бы, а нечто совершенно необходимое вовсе не делал. Я прожил еще мало, опыта житейского не имею, да, собственно, и не знаю, что это такое, но уже запутался; запутался оттого, что живу бездумно, без какой-то определенной главной мысли. Это плохо, конечно. Но откуда ей взяться, этой мысли? Кто-то должен привнести ее в меня извне или она в некий час сама рождается в душе? Я не верю в чудеса, но и в человеческий разум, согласитесь, трудно поверить без оглядки, стоит вспомнить хотя бы новейшую историю. Что же остается? Да ничего. Множество людей обнаруживают смысл в самом факте собственного существования, в констатации своего творения на Земле – может, и впрямь этого достаточно? Кто ответит? А если, в самом деле, правильнее всего, ни о чем не тревожась, плыть по горному озеру в северном направлении – вдруг это и приведет меня к главной мысли?
