Текст книги "И я там был..., Катамаран «Беглец»"

Автор книги: Владимир Куличенко

Соавторы: Наталья Новаш
сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 21 страниц)

– Послушай, что пишет ученый человек – зам. директора обсерватории, между прочим, – внушительно изрек Тимофеевич и, отстранив в вытянутой руке газету, начал цитировать: —… Только в нашей Галактике насчитывается около двухсот миллиардов звезд. Четверть из них вполне может иметь планеты. А каждая сотая планета теоретически может быть обитаема живыми существами. Только вот вопрос: какие они, эти существа? – Тимофеевич опустил газету и сказал: – Последний вопрос, как ты понимаешь, для нас с тобой прояснился, и здесь единственное наше отличие от этого зам. директора, но я не поручусь, что в скором времени и он, и великое множество прочих, пока пребывающих в неведении писак, запросто не усядутся за один стол с гуманоидами…

– Тут вы преувеличиваете, Григорий Тимофеевич.

– Отнюдь, – уверен, что не с этими, так с другими пришельцами, но контакт будет установлен. Человечество стоит на пороге четвертой мировой мировоззренческой революции – после Коперника, Дарвина, Маркса, – продолжал он с силой, – нас ожидает эра межпланетного общения, взаимодействия и взаимопроникновения, титанический прорыв в технологии, мы все изменимся до неузнаваемости…

«Кажется, с вами, наш капитан, это уже происходит», – помыслил я, поражаясь перемене, случившейся с Тимофеевичем; никогда прежде не наблюдал я его в таком возбуждении и воодушевлении, глаза его горели, и, представлялось, он позабыл, что я нахожусь рядом, и в порыве, всем своим существом был устремлен в будущее.

– …человечество избавится от извечного своего непостоянства, приобретет и разовьет в себе более глубокие, устойчивые, а стало быть, истинные душевные качества, навсегда утратив лукавство.

– Вы живописуете картину по уже известному образцу, – не удержался я от замечания.

– А чем плох ИХ пример? – задался сосед, глядя на меня почему-то неприязненно.

– По-моему, вообще наивна мысль избавить человечество от греха, тем более с помощью пришельцев.

– Именно, именно! – вскричал он, точно ужаленный. – Я знал, что ты ответишь так! Оставь свой юношеский нигилизм! Помолчи! – внезапно он совладал с собой, нахмурился, видимо, порицая себя за несдержанность, и продолжил медленно и тише: – Впрочем, ты не один такой. Едва ли не всякое благородное устремление спешно объявляется нами наивным.

– Но так ли уж грешен человек? Так ли необходимо его исправлять? – спросил я.

– Грешен, – ответил сосед не колеблясь. – А ты не задумывался над тем, что ОНИ – космические ангелы, посланные нам свыше?

Ого! Как говорится, здравствуйте, я ваша тетя! Я был в шоке.

Тимофеевич, заметив мое состояние, весело сощурил глаз:

– Не пугайся, отроду в бога не верил; я хотел у тебя, дурашка, узнать: когда ты впервые понял, с кем имеешь дело, не пришло тебе в голову это соображение, что ОНИ и есть космические ангелы?

– Ну, знаете ли… – выдохнул я. Было от чего опешить!

– Ты так рассуждаешь потому, что мало видел, – заметил Тимофеевич, – вера твоя стоит на незнании… Я долго думал, рассказывать ли тебе эту историю, – неожиданно сказал он и прибавил доверительно: – Поймешь ли ты? Я ведь до того, как прибыть сюда, учительствовал в Баку, – Тимофеевич посмотрел на меня пристально, словно пытаясь предугадать – пойму ли я его. – Так вот, школа там была обыкновенная, средняя – побольше, конечно, здешней, но дело не в этом. Учительствовал я там двадцать лет без замечаний, без эксцессов, ну, не считая пустяков – палец кто-то вывихнет, окурков в раздевалке набросают, – впрочем, я снова не о том. И тут, представь, в некоем классе появилась ученица, точнее, не появилась, всегда она была, но какая-то неприметная, хорошенькая, но тихая уж больно, все где-то в сторонке примостится, и вдруг в один день замечаю: неотрывно, скорее не с любовью, а с каким-то детским обожанием следят за мной черные глазки. Как тут быть? Я, конечно, не придал значения поначалу, смотрит – пусть себе смотрит, в конце концов не запретишь же ей? Баловство, решил я, поиграется и забудет. Но день за днем, встреча за встречей, месяц за месяцем – не отпускают меня черные глазки. Я стал замечать за собой рассеянность, и не то чтобы думаю о ней, – нет, такого я себе не позволял да и всерьез ее по-прежнему не принимал, но чувствую: или во мне, или вне меня, где-то рядом, вокруг что-то случилось, произошло, мир уже не такой и я не тот, и не знаешь, хорошо это или худо. Еще долго не решался я себе признаться. Она, конечно, поступала без умысла, ни на что не расчитывала, не знала своей силы, просто отдалась чувству, – но в этом-то, видно, и была самая сила. Я все надеялся – пройдет у нее это. Как водится в таких случаях, спрашивал себя: ну что необыкновенного она во мне отыскала, потом спрашивать перестал – глупо. И неожиданно понял, что в моей жизни это чувство первое, что ничего подобного у меня не было; раньше, по молодости, я не задумывался о таких вещах в суетном стремлении кем-то стать, чего-то достичь, и только после сорока стал задумываться всерьез, и открылась мне яснее ясного догадка, что она и с ней это чувство – есть истинная награда, неизвестно за что ниспосланная мне, и никакой иной искать не надо и не будет. И как только я это понял, я уже перестал бояться. То есть, я еще не решался подойти к ней, заговорить, но внутренне я уже был свободен. Кончалось лето, и еще до начала занятий я получил от нее письмо: писала, что неотступно думает обо мне, что не представляет без меня жизни и многое другое, приятное и лестное; я же читал и диву давался – откуда в этой девчушке столько природного, женского? Кто научил ее любить? Потом, правда, я корил ее за это письмо – ведь оно могло затеряться, его могли обнаружить, но, как видно, тогда она себе уже не принадлежала.

Мы стали встречаться – скрытно ото всех. Она звонила из телефонного автомата и уж затем приходила – не могло быть и мысли о том, чтобы появляться вместе в городе: нас могли увидеть. Вот ведь как получается – мы сами своим поведением подтверждали непозволительность, преступность, что ли, наших встреч. Конечно, я старался об этом не думать, больше боялся за нее и ждал, страстно ждал вечерами звонка. Порой у меня возникало чувство, что знал ее всегда, наверное, она испытывала похожее, не было ни малейшей натяжки в наших отношениях, и она сердилась, когда я невзначай проходился шутливым замечанием насчет своего возраста. Носила она серый легкий костюм, дешевые сапожки, прятала под беретом косицы и улыбалась как-то грустно, с потаенной печалью, вообще, казалась более сдержанной, нежели была. К ее приходу я замешивал тесто, и затем мы вдвоем испекли торт, небольшой, но непременно затейливо украшенный цукатами, и всегда он получался чертовски вкусный. В этом ритуале испечения торта присутствовало некое священнодействие, обращавшее нас помимо всех существующих правил в законных супругов, – хотя бы на час, на два, и ей очень нравилось видеть себя в фартуке на кухне в роли хозяйки, беспокоиться – как бы не пригорело, и указывать мне, что делать. Потом пили чай, говорили о школе, она рассказывала сплетни об учителях, и мы весело смеялись, когда тот или иной педагог представал в неожиданном свете. Иногда она задерживалась допоздна, а бывало, очень скоро уходила, никогда не прощаясь. Я оставался один, долго не мог заснуть, помня ее, еще не веря, что какой-то час назад она сидела у меня на коленях и позволяла распутывать и заплетать тугие косицы, трогательно склонив головку, – и вот ее уже нет, и только ладони хранят волнующее таинство ее близости.

Отдалась она легко, радостно, но я был неприятно удивлен тем, что кто-то до меня у нее уже был, и с того дня она представилась мне другой, и я уже никогда впредь не пытался объяснить себе, кто же она, хотя, казалось бы, мы преступили все пределы близости и не оставили друг другу загадок. Как-то незаметно она становилась смелее, веселее, шутки ради говорила, что разлюбила меня и смеялась самозабвенно, видя, как я меняюсь в лице. А может быть, она говорила правду – не знаю, не знаю, давно я стал ее пленником и перестал судить здраво.

Шли дни, и шаг за шагом ступали мы по запретной дорожке, которой тогда не было видно конца. Счастлив ли был я? Да, да, да… Ее же стали тяготить встречи в четырех стенах, она начала назначать свидания на улице – разумеется, это граничило с безумством, но к тому времени ее власть надо мной была уже неохватной. Когда ее перестали радовать прогулки по проспектам, хождения в театр, наскучили вечерние огни фонтанов, стала называть меня молчуном, тепой, стала раздражительной, и я с ужасом ожидал и, конечно, оттягивал развязку… В один прекрасный день (день выдался поистине чудным: мартовский, тихий, теплый, и с утра уже было предчувствие) меня вызвала директор школы; она была мрачна, молча, без околичностей, протянула желтоватый листок, оказавшийся без подписи. Самое страшное в этой гнусной и грязной анонимке было то, что все в ней являлось правдой. Так я об этом и сказал директору, после чего она потребовала от меня подать заявление об увольнении; вся процедура заняла минут десять и, знаешь, когда я вышел из директорского кабинета, почувствовал необыкновенную легкость, веселость даже, единственное, чего я страшился по-настоящему – потерять ее… Родители ее, разумеется, узнали обо всем.

У меня был план – бежать, бежать с ней на Север, в Тьмутаракань, туда, где нас не отыщут! Но прежде надо было встретиться, хотя бы увидеть ее. Текли часы, я стоял в укромном месте подле ее дома. Стоял, стоял – вот тогда-то я и ощутил всю степень своей беспомощности, так что слезы выступили у меня на глазах. Я думал: что же мы плохого сделали, что натворили?

Тут Тимофеевич замолчал и затем проговорил:

– Нет, не так все было. Не так я рассказываю. Ты слушаешь и думаешь, наверно: «Какие сантименты». Поверь, она меня любила, это только мой рассказ получился неуклюжим.

– Да кто же сомневается, что любила?

– Я вот сейчас сам и начинаю сомневаться, – медленно произнес Тимофеевич, обращаясь как бы к самому себе. – Но тебе надо знать, чем все закончилось… Ее отправили к родственникам в Ташкент, больше о ней мне ничего не известно.

– А вы, после того что произошло, уже не могли оставаться в Баку?

– Именно не мог, – подтвердил Григорий Тимофеевич и прибавил резко, нервно: – Но дело не в этом: главное, понял ли ты меня?

– Кажется, да.

– Ни черта ты не понял, скажу я тебе! – произнес в сердцах учитель. – И не скоро поймешь!

Так закончился этот странный, ввергнувший меня в долгие раздумья, разговор. «Что же я должен был понять? – в который раз недоуменно спрашивал я себя. – Что хотел сказать Тимофеевич этой своей историей? Пожалеть я должен был его, что ли?»

Так ничего я не понял и тем более, наверное, уже никогда не сумею осмыслить то, что произошло позднее, хотя, казалось бы, неспешное течение привычной жизни захватило и понесло нас, унося все дальше от тех дней, успокаивая память. Как прежде мы вдвоем совершали пробежки по утрам; настала благостная осенняя пора, и не было другого наслаждения, чем дышать стылым воздухом предгорий, едва тронутым солнечным лучом. Вечерами я заходил к соседу на посиделки, и как-то Тимофеевич спросил:

– Послушай, а зачем тебе этот автомобиль?

– Как? – удивился я. – Чтобы путешествовать, конечно.

– На месте не сидится? – сказал сосед и как-то странно усмехнулся, будто отвечая на собственную потаенную мысль.

Этот штрих, эту вроде бы незначительную деталь я вспомнил сейчас, отдаленный толщей времени от тех событий, и мне кажется, что уже тогда он давал понять, намекал прозрачно, не решаясь преступить пределы осторожности, и раскрылся только в самый поздний момент, в последний день наших встреч.

Помнится, было воскресенье. С утра непогодилось, накрапывал дождик, то усиливаясь, учащаясь, стуча по карнизам, то стихая. Раздался звонок, и я, шаркая тапочками, поспешил к двери. Тимофеевич, в брезентовой ветровке, вошел с каким-то торжественным и вместе с тем необычным выражением лица, произнес неестественно громко, верно, заранее приготовленную фразу:

– Ну как тебе живется-можется?

– Снова в поход? – спросил я сумрачно, давая понять, что мне не понравился его наряд.

– Как сказать, что-то вроде этого, – пробормотал сосед, на мгновенье растерявшись.

– Вы не юлите, говорите прямиком, – разозлился я.

Учитель посмотрел мне прямо в глаза и сказал:

– Улетаю я, Серега.

– Куда это?

– Ну, с НИМИ.

– На соревнования, что ли? – не сообразил я.

– Какие еще соревнования? – Тимофеевич грустно улыбнулся. – Проститься я с тобой пришел.

Я вглядывался в его лицо, но ничего не прочел на нем, потом не без некоторого подозрения оглядел соседа сверху донизу и только тогда приметил на его ногах инопланетные ботинки, но поначалу не придал значения этой детали, лишь поднял голову и сказал хмуро:

– Не понял, – и снова тупо уставился на обувку.

– А тут и понимать ничего не требуется, – уже снисходительно проговорил учитель. – Они мне предложили, а я взял да согласился.

– Но как же вы могли… – медленно выговорил я, начиная постигать наконец совершенно невероятный смысл сказанного.

– А что тут зазорного? – пожал плечами учитель. – Никому не возбраняется менять планету проживания.

На меня нашла оторопь.

– С-с-согласились, – выдавил я, едва двигая языком. – К-к-как согласились?

Тимофеевич, видя мое состояние, пояснил улыбчиво:

– Взял да согласился… Иди водички попей, – и добавил мимоходом: – Они, между прочим, и тебе хотели предложить.

– Мне?

– Тебе, тебе.

Это было вовсе дико. Ни смешно, ни грустно, ни странно, а именно дико. Я попытался представить себя в роли инопланетного странника, но никак не мог, лишь обессилено опустился на подставку для обуви.

– Сходи водицы попей, – любезно повторил Тимофеевич.

Я вжался спиной в угол, глядя на капитана со страхом, потому что мгновеньем раньше явилось мне подозрение – он ли это в действительности? Не вздумалось ли какому-нибудь гуманоиду-шутнику преобразиться в Тимофеевича и посмеяться надо мной?

Сосед посмотрел на меня с тревогой:

– Что на тебя нашло, Серега?

– Со мной все в порядке, – ответил я, вставая и отряхиваясь, – а вот что с вами, не пойму?

– Я же говорил, что ты меня не поймешь, – усмехнулся он. – Мал еще.

Его слова задели меня за живое, я намеревался возразить так: в отношении житейского опыта я вам, само собой, не ровня, а вот что касается порядочности… но вместо этого произнес:

– Так значит, этот безбровый был здесь не только за тем, чтобы лечиться?

Учитель утвердительно кивнул.

– Но почему же он не решился, не предложил?

– Они проницательней, чем ты думаешь. Вовсе не обязательно беседовать с тобой на эту тему, чтобы понять, сколь ортодоксальных взглядов ты придерживаешься.

– Нет, вы скажите, что его остановило? – упрямо стоял я на своем.

– По-моему, я выразился определенно, – ответствовал учитель, – но если ты настаиваешь… Впрочем, как раз мне сейчас нет необходимости говорить – ты сам объяснишься.

Я недоуменно поднял брови. Тимофеевич испытывающе воззрился на меня, говоря:

– Разве ты не намереваешься отговорить своего капитана от нелепой затеи?

– Не могу поверить, что это не очередной ваш розыгрыш, – признался я.

– Нет, это не розыгрыш, – ответил учитель спокойно.

Я помолчал. Уже в начале разговора я почувствовал, что Тимофеевич говорит всерьез как о бесповоротно решенном деле, может быть, поэтому у меня не возникло желания удержать его, хотя он этого ожидал, – я думал о другом. Я не понимал, как можно покинуть, вероятно навсегда, эту землю, этих людей, какими бы несовершенными они ни были, эти горы, это небо, эту жизнь наконец, я не понимал, что его так разозлило. Ведь для того, чтобы решиться на такой шаг, одного недовольства мало.

– А как же ваши родители?

– Родители? Видишь ли, они всегда обходились без меня.

Я вновь замолчал.

– Кажется, все сказано, – заметил Тимофеевич. – Я как-то иначе представлял эту нашу беседу, в ярче выраженных дружеских тонах, что ли, – он полуобернулся к двери, намереваясь оставить меня.

– Нет, не уходите, – попросил я. – Мы ведь уже не увидимся, – необъяснимая жалость тронула мое сердце. – Я хочу вам что-то сказать.

– Что же? – Григорий Тимофеевич с любопытством и даже с долей иронии воззрился на меня. – Что ты хочешь сказать мне?

– Не знаю, – поник я головой.

– Если в этой жизни у меня ничего не получилось, могу я попробовать что-то сделать в другой?

– Не знаю, – ответил я не поднимая головы.

– Вот видишь, – проговорил учитель так, словно только что я согласился с ним.

Он шагнул к порогу. Он ушел.

Мы не сказали друг другу всего – это я знал определенно. Опрометью я кинулся к окну, распахнул его в неудержимом стремлении окликнуть, остановить Тимофеевича – и вдруг увидел учителя, выходящего из подъезда в сопровождении двух чуже-звездных гостей. На мгновенье он замер, спиной ко мне, чтобы накинуть капюшон, и пошагал дальше под мелким сеющим дождем. Гуманоиды шли поодаль, с неприкрытыми головами. В этот час поселок был пустынен. Я стоял возле окна и смотрел им вслед, пока очертания всех троих не размыл дождь.

* * *

Это было? Было ли это? Со мной ли это было? По ночам меня посещают бесплотные видения, сознание мое беспокойно, и я существую на той грани, за которой утрачивается уверенность в реальности. Разумеется, я не показываю виду, никто не догадывается, что происходит со мной, никто не подозревает, что я принадлежу двум мирам. В общении я улыбчив и приветлив.

Олька тоже ни о чем не знает. Как ни странно, меня по-прежнему влечет к ней. Да, мы встречаемся. Но когда она уходит, я спрашиваю себя – с ней ли я только что был? Иногда на меня находит такое, что я начинаю сомневаться и в собственной реальности. Впрочем, я не рассказал о том вечере, после которого началась моя вторая жизнь. Его я запомнил до мельчайших подробностей.

Я вернулся из техникума довольно поздно. На улице было еще светло, но, войдя в подъезд, я споткнулся о ступени, чуть не упал – помню, меня еще удивило: отчего такая темень в подъезде, лампочки, что ли, вывернули? Помню, меня поразила тишина на лестничных площадках – обычно, когда поднимаешься, слышишь шум, гам за дверьми, а тогда было тихо-тихо, я еще подумал: какой-нибудь интересный фильм, что ли, показывают? Подойдя к двери квартиры, я оглянулся на соседскую – уже пару месяцев пустует жилище физрука, но никто об этом не знает, может быть, лишь в домоуправлении начинают подозревать неладное из-за неуплаты. Я приложил ухо – безмолвие за дверью, ничьего голоса не слышно, вот уж в чем не может быть никаких сомнений. Я даже стучаться к нему не стал – зачем? Все равно никто не откроет. Кажется, в тот момент я подумал – хорошо, что его нет. Я постоял недолго возле его двери, почему-то не решаясь уйти, какое-то безотчетное чувство удерживало меня здесь. Наконец достал ключи, отворил замок и вошел к себе. Первое, что сделал затем, – снял куртку и повесил ее на вешалку в прихожей (вешалка у меня такая оригинальная, в виде орлиного клюва), я мимолетно отметил ее необычность. Потом сменил обувку и, в тапочках, повалился на тахту. Не знаю, спал ли я – ни усталости, ни слабости, ни радости, ни печали, уже давно ничего я не чувствовал. Мною владело ощущение утраты, чего-то невозвратимого, и самое неожиданное, – это ощущение влекло за собой потерю резона моего дальнейшего существования. А ведь был, был смысл! И вот он утрачен… Повторюсь, я пришел к этому внезапно и поначалу был нимало обескуражен, а потом испытал потрясение. Наверное, тогда что-то начало ломаться в моей жизни, но давал ли я себе отчет? Сегодняшний вечер представлялся рядовым в монотонной череде ему подобных. «Бог с ним, со смыслом!» – решил я. – Главное – жить, главное – быть; вот то, без чего все остальное бессмысленно. Ведь хорошо, даже чудесно, что сегодняшний вечер неотличим от вчерашнего – как иначе обрести покой, желанную уверенность, которой сопутствует сознание собственной значимости, своей жизненной силы. Да, выход обретен – в покое, в утилитарности, в однообразии, несущем, может быть, высшую красоту! Я поднялся, укоряя себя за приступ депрессии, и двинулся на кухню. Там надел фартук и принялся нарезать лук на доске; не знаю, что заставило меня в какой-то момент глянуть в окно – повернул голову и увидел мусорные баки во дворе, копошащихся в песочнице детей, потом мой взгляд снова упал на доску, на которой хрустела и сочилась под ножом луковица, а перед глазами по-прежнему стояла картинка в окне, и вдруг обнаружилась в ней одна деталь, заставившая меня вновь обернуться. В волнении я подошел к окну – эта девушка в спортивном голубом костюме, в кроссовках, с огромной алой сумкой за плечом… да, Олька, как же я сразу не разглядел ее. Она уходила по асфальтовой дорожке к дому напротив, в котором жила. Я бросился на балкон, второпях позабыв снять фартук.

– Олька! – окликнул я ее.

Она обернулась и тотчас засмеялась, махнув длинной гибкой рукой.

– Привет домохозяину!

– Ты откуда? – спросил я громко.

Дети в песочнице прекратили играть и глазели на нас.

– С тренировки.

– Какие планы на вечер? – произнес я, не убавив голоса, не смущаясь тем, что мы привлекаем внимание.

– Никаких, – ответила Олька.

– Зайдешь ко мне? – спросил я обрадовано.

– Зайду, дай переодеться, – быстро и тише проговорила Олька, снова махнула рукой и направилась к подъезду.

Вскоре она была у меня – в попсовых шмотках, на голове прическа «взрыв на макаронной фабрике», притащила кипу итальянских журналов, завалила ими тахту и погрузилась в изучение чужой красочной жизни. Мне, конечно, тоже было интересно: роскошные автомобили, бассейны с бирюзовой водой, длинноногие девушки в шезлонгах на песчаной косе, рестораны в сиянии вечерних огней, – поначалу я не догадался спросить, откуда у нее эти журналы, и сделал это, когда мы уже сели за стол пить горячий шоколад.

– Так, один итальянец на каникулах подарил, – беззаботно пояснила Олька. – Его фирма в Ленинграде гостиницу строит.

– И где же вы познакомились? – неприятно удивленный, спросил я.

– В валютке, – как бы между прочим сообщила Олька.

Я все более изумлялся и огорчался, стараясь, разумеется, скрыть свое состояние. Раньше я не мог и мысли допустить, что Олька бывает в валютных барах.

– Хочешь еще шоколаду? – спросил я.

– Налей.

Олька чуть отпила из чашки и наморщила лоб:

– Какой-то горький у тебя шоколад, а вообще-то ты мастак насчет готовки.

Я усмехнулся:

– Не в пример твоему итальянцу. Олька понимающе улыбнулась:

– У него тоже есть достоинства… Про Италию интересно рассказывает.

– И только?

– Не только.

Зачем она старается казаться легкомысленной?

– Между прочим, он предложил мне свою руку и сердце, – прибавила Олька многозначительно и даже гордо.

– Что же ты отказалась? Тебе ведь Италия нравится?

– Ну и что? А если мы поссоримся – хочешь, чтобы я на мели оказалась?

– Молодец, соображаешь, – я принужденно улыбнулся, на душе у меня было прескверно.

После недолгого молчанья я спросил:

– Зачем ты мне все это рассказала? Олька произнесла равнодушно:

– Чтобы позлить тебя, ты всегда такой самоуверенный… Во-вторых, я хочу, чтобы между нами все было по-честному, чтобы ты знал, что кроме тебя у меня был еще один парень. Этот итальянец.

– Сука! Сволочь! – я быстро встал и вышел на балкон, скрывая от нее свои слезы.

Но она появилась вслед за мной, задымила сигаретой, глядя прищуренным глазом на двор, проговорила примирительно и удовлетворенно:

– Ладно, не выступай. Давай все забудем?

Я молча сглатывал слезы, отвернувшись. Я не хотел ее видеть, я ее ненавидел.

– Ну чего ты расстроился? – произнесла она с грубоватой нежностью и прибавила философски: – Как будто баб не знаешь? Может, я после него тебя еще крепче полюбила, тогда бы не стала рассказывать.

– Дай сигарету, – попросил я сиплым голосом.

– Во, другое дело, – Олька с готовностью протянула пачку.

Мы курили на балконе, не разговаривали. Перед нами поднималась панорама гор, пронзенная нитью дороги. Ни одной машины не было на ней, ни одного пешехода. Помню, я еще подумал: «Вымерли, что ли, все там?» – и в какой-то миг оглушил несущийся оттуда, с гор, рев, взметнулся водяной вихрь, и из него выскользнул серебристый диск – мелькнул, и точно не бывало его, лишь затухают на склонах огненные сполохи.

– Ой, что это? – Олька испуганно вскинула руку. – Гроза?!

В межгорьях пламенел закат, словно выплеснутый соплами. Я смотрел туда и ничего не ответил ей.