Текст книги "И я там был..., Катамаран «Беглец»"
Автор книги: Владимир Куличенко
Соавторы: Наталья Новаш
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 21 страниц)
– В лесу жили, пням молились, кажется так… – нарушил молчание Вольф. – Язычники поклонялись деревьям.
– От которых произошли? – пошутила я. – Наша наука пока еще не решила, как возникла жизнь.
– Да и наша-то недалеко ушла… – усмехнулся Карин. – Где они – примитивные, все объясняющие теории? Гипотетические живые гели да всякие там «первичные бульоны» – чересчур наивно, даже в общем-то нелепо, как самозарождение блох в грязном белье. Ведь не случайно один из видных наших биологов, расшифровавший РНК, отказался вовсе как-либо объяснить естественное происхождение жизни на Земле. Проблема звучит теперь иначе: как образовался первый белок? Вот неразрешимый вопрос! Буквально замкнутый круг: для синтеза белка необходимы нуклеиновые кислоты, их синтез невозможен без присутствия белков-ферментов. Был ли в далеком прошлом неизвестный нам «второй» способ сборки белка в клетке? Если и был, то другая загадка опять же неразрешима: как совершался скачок от растительного фотосинтеза к животному паразитизму? Как животные произошли от растений?
– А может быть – от разумных растений? – перебила я. – Помните? «Те дубы… одного возраста со Вселенной…» Что, если были они в начале мира? Возникли с началом? Ознаменовали собой начало?! Породившие порожденные… Породившие жизнь на Земле. Как боги. Представьте бога в образе разумного чуда-дерева, создавшего когда-то силой своей фантазии… весь известный животный мир! Ведь эволюция растений – многожды древнее!
– Ты хочешь сказать, что животные не только испокон веков на растениях паразитируют, за их счет существуют, но и созданы… какими-то разумными растительными существами в далеком прошлом?
– Да, Карин! А те пресловутые пришельцы, которых все ждут, если все-таки есть, – не какие-нибудь монстры, и не такие, как мы… а разумные зеленые существа из соприкасающихся миров. Появлялись на наших планетах, оставляли след в легендах. Пусть даже в образе человека. Умели вырастить при необходимости, словно яблоко, такой орган! Человек по ситуации, человек-инструмент!..
– Для дипломатических целей? – засмеялся Вольф. – Христос – яблоко, брошенное Вселенной!
– Отец-бог, посредством святого духа отпочковавший Христа как орган или организм для разведки в подшефном мире? – подхватил Карин.
– Тогда, по крайней мере, становится понятным это распроклятое триединство! Только у растений такое бывает…
– А если цивилизация разумных растений – та самая ВЦ, высшая цивилизация, которую мы ищем да никак не найдем? – тотчас принялся фантазировать Вольф. – Следов ее деятельности в космосе не заметишь! Ни отходов технологической деятельности, ни искусственных излучений! Какие там могут быть «космические чудеса», если их не увидишь ни в один телескоп? Даже при неограниченной экспансии, завоюй такая цивилизация всю Вселенную – следов она не оставит!.. Наше чудо-дерево и есть то «чудо», которое мы так желаем видеть. Как когда-то – царя, восседающего на небесах!
– Люди творили богов по своему подобию, – сказала я, – а «боги» поступали с точностью «до наоборот».
– Наоборот! – рассмеялся Вольф. – Бог-дерево создает человека! Потому и допускает все, что творится веками. Хватило бы жестокости не помочь детям, созданным по подобию своему? Здорово все получается, если ОН – растение! Что сделали люди с природой? Кого создал он на свою голову? Паразитов, пожирающих своего отца?
– Нет, Вольф… – покачала головой я. – Он должен был чувствовать и любовь в ответ – ощущать то вечное, что испытываем мы, восхищаясь природой! Когда стоишь на холме под открытым небом, а вокруг колышутся леса… Увлекаемые ветром, склоняются вершинами тысячи деревьев. Зеленью опутывает трава твой взгляд и твои ступни, все вдыхает и тянется, сплетаясь живыми силуэтами цветов, стеблей и листьев, к воздушному куполу над тобой, в могучем ритме, которым ты дышишь. Все это едино и прекрасно, как каждый цветок в траве. Едино и неделимо. Поверь, это чувство, без которого не могут жить «зрящие». И не живут долго.
– Земные йоги тоже уходили в леса, чтобы быть наедине с природой, – вставил Карин.
– Потому и стремились с ней сблизиться, что чувствовали свою отделенность. И отчуждение… – продолжала я. – Природа не имеет пороков. В отличие от человека – в ней все и всегда прекрасно, и в преклонении перед ней – вечность любви. Иначе не может быть, если ощутил это хоть однажды. И как жаль, что того же не чувствует в ответ природа! Она этого не понимает, но, принимая энергию твоих чувств, дает взамен силу, дыхание, жизнь. И это без всяких преувеличений. Там, у себя, я уже не могла быть дольше без леса…
– И у нас многие народы ценят природу, – заметил Карин, – хотя достаточно грешат против нее… Как бы расценили это разумные праотцы?
– А может, у праотцов иная логика, вселенский подход! – иронически усмехнулся Вольф. – Человек – квант биополя! Живой винтик в механизме природы, пусть даже и сотворенный ими как бы ей вопреки. Чем поможешь винтику или кванту? Любовь… Эмоции… Понапридумывали сентиментальных терминов. А праотцы мыслят другими категориями. Изучают нас, – он ткнул пальцем в окно, где невидимым собеседником молчаливо присутствовал дуб, – а как выяснят все – так и пустят на перегной. На удобрение почвы, как мы их на дрова. Разве есть за что нас любить?
«Есть, Вольф, есть!» – хотела я сказать, понимая его иронию и насмешку, возникающие из страдания, и боль, не отделимую от любви. И еще хотела сказать: «Ты же все-все понимаешь, только… прикидываешься. Ведь ты же видишь, ну, хорошо, чувствуешь, не можешь не чувствовать, что ты для меня – уже давно – такой же праотец, такой же чудо-дуб, воплощенный в человека!.. Богочеловек… И я тебя по-своему, но искренне люблю. Сострадаю тебе, переживаю. И все твои открытия-изобретения на самом деле для меня немного значат. Мне дорог тот, кто в холодной избушке говорил со мной, как с малым ребенком, и, тоскуя по дому, пел на своем языке – и в голосе была неведомая сила: отзвук странного далекого мира… И не открытия определяют твою суть. А ты же ими пробуешь отгородиться, как стеной… Вот так и выдуманные нами праотцы своими высшими деяниями, может быть, отгородились и от мира, и от созданного ими. Ты спрашиваешь: «разве есть за что нас любить?» Да, конечно! Хотя бы уж за то, что мы, ничтожные, любим вас. За то, что я люблю тебя… Неужто ничего в тебе не шевельнулось за все время?! Или ты по-прежнему таишь обиду – на то, как вышло с самого начала? Не по-твоему… Но ведь и не по-моему, в конечном счете! Тут мы квиты. Как быть и должно, когда заходит речь о праотцах и их созданиях. А я теперь – твое создание, в какой-то мере. Хочешь или нет. И стать другою не смогу уже. Да и не хочу, пойми! Разве за одно это нельзя хоть чуточку любить меня в ответ?!»
Я вдруг представила, что Вольф исчезнет сегодня ночью, как Жэки… Чтобы унести на родину этот вечный источник энергии… Энергии чего? Я ужаснулась от внезапной мысли: если этот источник, безразличный ко всему, удесятерит людское счастье, то, может, с той же силой он вольет в людскую жизнь и новые страданья?!. Ибо грань – зыбка, и каждый на свой лад ее воспринимает, только в редких случаях соотнося ее – и то условно – с представлениями других!.. Кто даст гарантию?
Я посмотрела ему в глаза так, что Вольф как бы очнулся от обуревавших его мыслей и – впервые, кажется, – все понял, наконец. Он вздрогнул, застыл на секунду, словно прислушиваясь к тихому, неведомому голосу в себе, словно вступая с ним в короткий, но бескомпромиссный спор… А потом облегченно и радостно улыбнулся… И я снова, как в тот, самый первый день, видела только его широкую-широкую улыбку, так тогда перевернувшую мою судьбу…
«Да, – хотела я шепнуть ему на ухо, – если ты туда попадешь… то, пожалуйста, вместе со мной! Мне всегда теперь будет страшно оставить тебя одного!» Но я промолчала. Только твердо решила, что уж завтра обязательно скажу ему об этом.
Солнечный свет на волнистых сугробах. Ясное морозное утро. Всю ночь падал хлопьями снег. Елка за моим окном растолстела вдвойне: на поникших от тяжести ветках – белыми ладонями груды снега. Он засыпал и лес вдалеке, и старинный парк, припорошил стволы и кроны старых деревьев. Черно-белые щупальца сучьев – как переплетения причудливых нервных волокон. Ветвящийся клубок нейронов в микроскопе окна… И, точно в невидимой работающей кофемолке, медленно кружат редкие сверкающие снежинки. Вверх и вниз – в плавном круговороте. Откуда им браться в небе? Оно чистое и голубое. Словно там, выше всякой высоты, запустили мельницу. Мелет и мелет незримые облака… Вот и выплывает из нее этот холодный белый хоровод. На моей родине не бывает снежинок. Зимой замерзает изморось на траве, бурая степь белеет от инея, хрустящего под ногами. Но это не снег. Изредка сыплет колючая ледяная крупа…
Здесь все совсем другое. Мы идем на лыжах по зыбким пушистым сугробам. Перед Вольфом – нетронутая равнина, как чистый лист глянцевой бумаги. За Вольфом – сыпучая колея. Я иду по его лыжне. Ничуть не устала – легко идти по чужому следу. Там, у развалин, наконец-то скажу все. Я решила… Ноги в валенках то и дело выскакивают из креплений, самых простых, из кожаных ремешков, зато надежных: не сломаешь ни рук, ни ног, и лыжи целы, даже если упасть с горки! Тоже изобретение Вольфа… Вот и невысокий подъем. Совсем близко заснеженные деревья. Красная стена замка. Вольф сбрасывает лыжи. Заглядывает в оконную нишу. Сейчас мы пойдем обследовать подземелье… Я приваливаюсь к кирпичной кладке. Втыкаю палки в снег и грею ладонью щеки. Падает рукавица…
– Вольф!
Он оборачивается ко мне… Я не звала… Нагибается за рукавицей.
– Вольф!.. – женский далекий голос из-за его спины.
На снегу стоит женщина в темном платье. Длинные волосы развеваются на ветру.
– Ты пришла… – срывается с губ у Вольфа. – Ты все-таки пришла… – Он шагает прямо в глубокий снег, но чуть-чуть отойдя, оборачивается ко мне…
– Иди! – кричу я ему. – Иди… – Он застыл в сугробе, в жалкой нелепой позе. Женщина по-прежнему неподвижно стоит на снегу. Волосы и легкое платье треплет холодный ветер. – Скорей же, Вольф! Я бы тоже ушла, если бы кто-то пришел за мной…
Разворачиваюсь и слепо бреду обратно, к нашему дому. Трудно торить свою колею, лыжи сразу проваливаются в снег… Вольф сзади шумно разрывает сугробы…
– Ты! Это ты. Ма… – и тишина.
Я оборачиваюсь, но никого уже нет. Только брошенные лыжи Вольфа и – цепочка следов, вдруг обрывающаяся в снегу. Многоточие на чистом листе бумаги…
Приходя сюда по утрам и глядя на белые кусты черемухи, я всегда вспоминаю тот день. И Вольфа… Все чаще вижу его во сне. Вольф – очень странный без бороды, в новом, еще не выцветшем голубом костюме, и каждый раз зовет меня к развалинам. Но я знаю, что еще рано. Нельзя оставить Карина одного. За ним некому прийти из его мира… С того дня я ни разу не была у замка. Отсюда, из парка, вижу стоящие на траве лыжи Вольфа… И дом наш отсюда выглядит, как игрушечный теремок. Балконная дверь распахнута: уходя, я оставила ее открытой. Другим балконом – окнами Жэки – дом смотрит на лукоморье. Сошла ли вода? Совсем забыла взглянуть… Каждое утро спешу сюда.
Мне нравится бывать здесь в такую рань, когда быстро выползает из-за холма красное солнце и запотевшими каплями белеет под ногами роса. Будто кто-то каждую ночь поливает траву молоком из лейки… На листьях роса почему-то совсем другая: прозрачная. Черемуховые кусты в самом цвету. Если долго нюхать душистые грозди цветов, даже голова начинает кружиться. Я вспоминаю снег, зиму и представляю себе Жэки… Как видно, ему было с нами не очень хорошо. Он покинул нас так легко! Но я думаю, Жэки обязательно придумает что-нибудь в своем мире, и изобретение Жэки в итоге окажется более важным… хотя Вольф и считал его дурачком. Если говорить правду, этот мальчик из всех нас один умел делать самые замечательные вещи. Ведь именно он научил меня языку, придумал велосипед и ухитрился подслушивать сказки этого странного мира. И ему первому удалось вернуться домой.
Наше лукоморье сейчас очень изменилось. Раньше мы видели его совсем другим. Но я догадываюсь, что оно на самом деле даже и не такое, каким воспринимается теперь нами. Наша фантазия создает его всякий раз заново и добавляет новые подробности. Ну, как, например, озерцо у дуба. Поначалу оно казалось простой воронкой с бурой болотной водой, обычным омутом, вокруг которого росли деревья. Потом оно вдруг изменилось и еще совсем недавно было похоже на искусственный бассейн, устланный белым и мягким пластиком; обнесенное частоколом сплетающихся щупальцеобразных выступов, оно выглядело ощетинившимся и живым. И, даже продравшись сквозь этот «забор», ты чувствовал: какая-то сила не позволяет опустить руку в теплую пульсирующую слизь, в которую превратилась вода… Я не знаю, каким ОНО стало теперь: еще вчера весеннее половодье, захватившее и озерцо, простиралось до самого горизонта. И только высокий берег реки с нашим домом и дубом, как маяком, полуостровом отходя от лесистой возвышенности, точно ковчег, величаво плыл средь голубого спокойствия вод.
Я смотрю на весь этот сверкающий, в синеватой дымке простор, и в голове моей возникают удивительные мысли. Собственно я и раньше задумывалась об этом. Но лишь теперь я начинаю вдруг и вправду понимать, что нас изучают. Присматриваются и ожидают. Дают время. Помогают развить наши способности к общению – до уровня, о котором раньше и не смели бы подозревать. Да-да, помогают… Развить наш язык. Умение рассказать о себе – емко, необычно, подлинно, как бы заново создавая реальность, что запечатлела наша память… и, в сущности, показать, на что мы вообще способны.
Карин выдает им шедевры искусства. «Машина» реализует их на основе его колоссальной образной памяти. Вольф создавал им технику. Жэки?.. Я не знаю, о чем говорил с ними Жэки. Мы с ним как раз не выдали ничего материального, стоящего. Так и не ясно, зачем мы были нужны здесь: «машина» пока еще ничего не сотворила из наших мыслей. Быть может, то, что мы хотели сказать ей – самое сложное? И этому нужно еще учиться? Или учиться ни к чему?.. Ведь Жэки – странное существо. Странное даже для меня. Я не знаю, о чем он шептался с машиной, когда часто сидел под дубом словно просто так… И недаром появлялись у лукоморья какие-то русалки и химеры, странные, неведомые существа. Появлялись и исчезали. Может быть, он один разгадал главный секрет «машины»?
А зачем в этом мире я? Ничего же, кроме недействующих велосипедов да абстрактных картин, на которых лишь отдельные детали и символы, вообще не способна внушить «машине»… Правда, в последнее время все чаще приходят в голову странные мысли. Очень интересные и неожиданные. Мне все кажется, будто кто-то с нами беседует. Я слышу это во сне. В шуме трав, что растут вокруг нашей обновленной избушки. Мне кажется, кто-то упорно пытается нас понять. Выслушивает разговоры, наши тайные мысли, наши догадки и прозрения. И понемногу понимает…
…И осторожно пытается нам ответить. Исподволь. Так, чтобы не испугать внезапностью своего вторжения. В снах, в отрывочных воспоминаниях, которые доносит до утра наша память, мы чувствуем проникновение в нас чего-то – или даже кого-то – нового, постороннего. Бесконечно далекого и чужого, но жадно стремящегося к общению.
Он отвечает нам. Он пробует вступить в беседу, но мы пока еще глухи и лишь едва различаем далекий голос сквозь ночное забытье, сквозь плотную завесу непонимания. Нет, мы о чем-то догадываемся. Но это – только предчувствие. Однако все чаще возникает уверенность, будто близится заветный перелом. Вот-вот появится некто, незнакомый, добрый, окончательно наладит мосты понимания между нами всеми. Он придет оттуда, из лукоморья, едва схлынет весенний паводок, затопивший бескрайние луга по ту сторону дуба. Ведь давно уже в недрах «бассейна» зреет пульсирующий странный кокон. И нечто, чуждое и живое, смотрит оттуда загадочным взглядом Джоконды. «Машина» давно уже не выдавала новинок, а энергия тратится: по-прежнему тысячами пчел жужжат в высоте концентрирующие ее силовые поля… или что-то одушевленное, таинственное и пока не различимое. Слишком уж напоминает это все кипение какой-то жизни там, наверху, где сплетаются в крону сильные руки веток…
И все глубже проникает предчувствие, что явится в итоге третий, и близкий нам, и не такой, как мы… Но способный понять и нас, и хозяев этой странной реальности. Он будет не только переводчиком, он будет частицей всех нас и, надеюсь, сумеет сблизить своих непохожих родственников.
Ибо что еще я могла бы помочь сотворить «машине»?
Какую другую, стопроцентно точную, информацию смогла бы извлечь из меня эта реальность, как не ту, что заложена природой в темные основы живого и не зависит от изменчивой власти сознания да неверной фантазии нашей памяти? Что еще, неподвластное времени, смог бы создать с моей помощью хозяин этого мира?
И мне кажется, случится это очень скоро, даже не исключено – сегодня. Потому что под утро мне приснился удивительный сон: будто нам пришла посылка от Жэки. Ее принесла одна из русалок, выплывшая из озера, и оставила на траве под дубом. Большая плетеная корзинка с крышкой, а на конверте, положенном сверху, детским почерком Жэки написаны наши имена. Я поднимаю крышку: на дне корзины сидят три маленьких пушистых котенка и смотрят на меня такими знакомыми зелеными глазами…
Далекий взволнованный голос Карина возвращает к реальности.
– Ани! – зовет он меня. – Ани! Скорей сюда!..
Я бегу через луг мимо цветущих черемух, мимо дома и елки под моим окном. Она появилась в тот самый день, что и кормушка для ручных синиц Жэки за окнами мастерской… Позади дома сухо. Только бурый цвет вымокшей прошлогодней травы напоминает вчерашнее половодье. Я подхожу к дубу, где спиной ко мне стоит Карин, и тоже поворачиваюсь к лукоморью. Уже нет разлившейся до горизонта воды. И ни реки нет, ни речной долины. Половодье схлынуло, обнажив совершенно другой мир. Он знакомо застыл там, внизу, весь в мрачных, коричнево-темных красках. Даже небо другое над этим миром. Бурые, безжизненные холмы. Вьющаяся по ним коричневая дорога к голубой лагуне. Бело-голубоватые скалы по берегам – выветренные отроги гор. Коричневые пригорки подернулись зеленью лишь у воды. А наше изменчивое озерцо под дубом – точь-в-точь маленькая чистая лагуна. На берегу стоит женщина в коричневой торжественной одежде, ниспадающей до земли. Вода как бы стекает с тяжелых складок. Но они сухие. Ткань матово отливает на солнце. Только волосы, длинные и волнистые, слегка влажные… Выбились из-под прозрачной, брошенной на голову вуали, словно чуть заметным коконом обволакивающей все тело женщины в старинном платье. Мокрыми завитками ложатся легкие, как у меня, пряди на влажные плечи. Но грудь, шея и лицо свободны от вуали. Лишь у корней волос перечеркивает высокий лоб тонкая, едва заметная полоска – край прозрачной ткани, будто женщина неуловимым жестом только что откинула ее с лица. У женщины темный, как у Карина, цвет волос и лицо Джоконды. И шесть пальцев на левой руке и пять – на правой… Она держит плетеную из прутьев корзину и протягивает ее мне. Я ставлю корзину на траву под дубом и открываю крышку. Один белый и два черных котенка сидят рядышком, тесно прижавшись друг к другу. Я хочу их погладить – и вдруг вспоминаю Вольфа. Мелькает мысль, что ни в коем случае нельзя трогать этого белого, посередине… Еще не поняв, в чем дело, я машинально отдергиваю пальцы, и протянутая рука застывает в воздухе. Три маленьких черных котенка глядят на меня знакомыми зелеными глазами…
Рассказы
Пока не зашло солнцеОпределяющее значение в любом человеческом предприятии имеют качества самих действующих лиц.
А. Печчеи. «Доклад Римскому клубу»
Дерево росло у самой воды, внизу, под горой, на узкой полоске озерного берега, где сидел сейчас малыш. Отсюда тянуло дерево свои соки. Здесь было сыро целое лето, и даже в засуху вдоволь хватало влаги, и это тоже могло бы помочь хоть как-то… А теперь и вовсе не посидишь на не просыхающих от дождя листьях. Мокро, тянет холодом от земли. Поздняя, в серых тучах осень.
Он не услышал шагов. Выглянул из-за ствола и увидел, что учительница уже стоит на дороге. В блестящем от капель дождевике она была все такая же, как всегда: тоненькая, похожая на Золушку. «Совсем девчонка!» – говорили в деревне и не верили, что она уже взрослая и учит детей.
Учительница поправила капюшон. Нет, в тот первый момент она не заметила малыша. Она стояла под редко сыпавшим с деревьев дождем, осторожно держа в руке свою ношу и, склонив голову, смотрела на их дерево.
Дерево было толстым и крепким у основания – кто угодно мог бы спрятаться позади него. Оно поднимало свой мощный шершавый ствол над сидевшим на земле малышом – озябшим, светлым комочком, казалось, вжавшимся от холода в землю; высилось над учительницей, глядевшей сверху, с дороги. Во весь свой гигантский рост вздымалось оно над дорогой, которая лесным туннелем обегала озеро на востоке по склону горы – стенке метеоритного кратера, густо заросшей осиной, орешником и ольхой. Разветвляясь, словно большая рогатка, оно уходило ввысь своей кроной – выше леса и выше других деревьев, пробивая ветвями их густой сплетавшийся потолок. Это была старая могучая черемуха, которая еще прошлой весной цвела здесь – пышно и щедро…
Учительница запрокинула голову и долго смотрела на пестрое переплетение редевших по осени крон. Капюшон съехал. Она этого не замечала… И малыш понял, что она ищет. Ради этого оба они мокнут сейчас под дождем. Но там, наверху, несмотря на дождь, все было желтым, коричневым и багряным, подобно не освещенному солнцем витражу, тусклому, но не потерявшему до конца своих красок… Темные силуэты стволов. Щупальца вымокших веток – черные сучья, пропитанные водой. И только черемуха – гладкий блестящий ствол в белом чулке липкой пленки. Точно намылили… облепили снегом эти безжизненные голые ветки, совсем без листьев, замотанные в сплошной паутинный кокон.
Учительница опустила глаза. Он понял – надеяться уже не на что. Вспоминалось равнодушное, а потом злобное лицо матери – тогда, летом… Мать оказалась права, он ничем не помог дереву. И так не хотелось верить, признавать ее грубую правоту. Даже сейчас, здесь…
Малыш встал с земли и, не отряхиваясь, стал карабкаться в гору, к дороге… Учительница улыбнулась, поставила бидончик на землю. Да, она была все такая же, как из сказки. Даже в этом плаще и закатанных над сапогами старых джинсах. Капли дождя скользили по прозрачному капюшону, стекали на выгоревшие ресницы и на выбившиеся из-под капюшона волосы, которые тоже посветлели за лето и стали еще длиннее. Улыбка ее ни капельки не изменилась. Тот же знакомый голубой бидончик – царапинки, трещинки на эмали, и белые тяжелые капли дорожками растекаются из-под крышки. Это бабушка всегда наливает так полно! Ура! Значит, снова берет молоко у бабушки, и опять будет все, как раньше… Но эта же мысль заставила и огорчиться за учительницу: значит, снова никто в деревне не согласился продавать молоко. Было выгодней выливать кабанам или отвозить его на автобусе в военный городок на базар, чтобы загнать его там, как говорила мать, по тройной цене. «А уж сыр да сметану с руками бы оторвали!» – ворчала она со злостью и сколько раз убеждала бабушку не быть дурой, и раз уж так ей, старой, втемяшилось, то запросить с этой учителки хотя бы двойную цену. Но бабушка, всегда такая мягкая и уступчивая, лишь грустно качала головой, молча слушала, а поступала по-своему… Потому-то и не было помощи от детей в этот сенокос. С дедом вдвоем скосили делянку, сами сено в стога сложили, только внук помогал ворошить. До конца лета не наведывались ни отец с матерью, ни дядька, старший бабушкин сын. А теперь наезжали, как прежде, и везли в город набитые продуктами сумки.
Он вспомнил другое и покраснел, стыдясь за родителей и за деревенских, которые так плохо всегда говорили об учительнице. За что они ее не любили? Злорадный, осуждающий голос матери… Зачем он звучит в голове? Стало совестно, точно учительница могла его слышать. Поглубже надвинул шапку, затянул капюшон… Заставил себя думать о приятном – об их первой встрече. Лето! Это было лето. Утро слепило красками первого июньского дня. Небо мелькало над головой – того же в точности цвета, что и бидончик учительницы; и облака плыли, белые, как молоко… Трава, листья в каплях дождя. Ночью был теплый ливень, все свежо, мокро, а под деревьями даже озноб пробирал по коже. Они только что вбежали сюда с поляны – с солнца, где зеркалом сверкало перед ними озеро, отражая потоки бившего с неба света, и все на бегу сливалось – яркое, синее, голубое. А тут, в тени, лишь вода синела через просветы береговых кустов. Они отдышались – это был первый день, когда они познакомились. А потом учительница показала дерево. И он увидел его… навсегда, среди буйной зелени леса – все объеденное, все в паутине, в белом, липком, душившем его чулке. И словно сразу забылось лето…
– Вот беда… – шептала учительница. – Как помочь?
Весь ствол, ветки оплетала шелковистая пленка. Кое-где зеленела скрученная, объеденная листва… И тогда учительница рассказала про гусениц.
Целый день думал малыш, как помочь дереву. А утром подкараулил учительницу на дороге.
– Смотри! Я придумал! Теперь ему станет легче… – и, подтягиваясь на носках, сколько мог достать, оборвал снизу липкие клочья пленки.
– Молодец! – похвалила учительница. – Ты помог ему! Дерево снова дышит.
Малышу понравилось, что его похвалили. Он с нетерпением ждал воскресенья. В воскресенье приехала мать.
Показавшаяся очень толстой в модном зеленом купальнике, она недовольно поплелась в тень. Ежась, ступала босиком по холодной лесной дороге.
– На дрова присмотрел бабе с дедом? – бросила взгляд на дерево и, равнодушно зевнув, продолжала рассматривать красную от загара кожу на животе. Мальчик этого не замечал.
– Смотри! – не терпелось ему похвастаться. – Я помог ему, понимаешь?
– Кому? – искренне удивилась мать и подозрительно посмотрела по сторонам.
– Дереву! Оно снова дышит…
– Дурила! Батьке скажи, пока деревенские не углядели. Сухое-то тащить не штука…
Тогда еще дерево сухим не было, и молодые листочки, что потом еще раз показались из-под паутины, долго оставались несъеденными.
Матери надоело стоять в тени.
– Марш домой, пока гадости какой не набрался!
– А учительница сказала, что помог… Похвалила! – сын, подпрыгивая на носках, обнимал грязный ствол и пытался сорвать белевшую наверху, гадкую и липкую паутину. – Достань, ты выше! Видишь, как я ее оборвал внизу?
– Батька ему топором поможет! – прикрикнула мать построже и вдруг разозлилась: «И так дурак, в бабку! А тут еще эта…» – Дура твоя учительница! – крикнула на весь лес. – Слушай ее побольше!..
Опешив, он не мог вымолвить ни слова. А мать еще больше злилась:
– Дура, раз так сказала! Умные в городе пооставались, устроились. А эта по распределению прикатила! В чертову глухомань!
Малыш съежился, как тогда. Только теперь было хуже, и не потому, что осень – все желтое, опадающее. Листья мокрые, но не как раньше, после теплого ночного ливня; а теперь уже до самого снега будет лить и лить этот дождь, потому что несет ветром с моря серые тучи, и будет гнать, пока не ударит мороз. А дереву так и не помогли. Не выросли молодые листочки, показавшиеся потом, когда кончили косить сено. Съели и их прожорливые гусеницы, и не заложатся на зиму новые почки, как надеялась учительница. Хорошо еще, не срубили дерево тогда же, летом. Мать кричала, ругалась, но отец все-таки не согласился. С бабушкой вместе уговорили, сказали – и учительница жалеет дерево…
И сейчас рядом с нею малыш молчал. Что говорить? Зря только ее расстраивать. А так хотелось рассказать о лете: о рыбалке и сенокосе, о зайце, что каждое утро выбегает к хутору на дорогу… Они молча шли по дороге. Шли медленно, чтобы белые капли не выкатывались из-под крышки бидона. И он был готов идти так до самой ночи, хотя они только молчали, глядя в землю, а не беседовали, как раньше, обо всем на свете. Лето не виделись, а мальчик помнил каждый их разговор, особенно тот, последний, когда начались каникулы и учительница засобиралась в город.
– Если умная, не воротится, из отпуска не вернется! – говорила мать. – Дура, что ли, в городе не остаться?
Бабушка только качала головой, как всегда, а малыш не знал – вдруг в впрямь не вернется учительница? И не будет он тогда у нее в первом классе… Потому и решил задать свой вопрос. Утро было такое солнечное. Жара. А они взбираются вдвоем на холм, по самому солнцепеку. Не тропою, а напрямик, мимо старой ивы через молодой сосняк. Сосны – маленькие, ему по пояс, это теперь они вытянулись за лето. Пахнет хвоей и чаборком, густая трава путается под ногами. Идти трудно, он отстает, но не из-за усталости, а оттого, что думает: как лучше задать свой вопрос? Просто так: «Есть ли бог на свете?» Или иначе: «Кто прав?..» Отец, который объяснить не умеет, а только кричит, что бога нету и не может быть, а верят в него только темные и отсталые? Или, может быть, тетка Ядя, всегда усталая и больная, которая приносит с фермы ворованное молоко, а на укоры бабушки зло отвечает, что бога-то все равно нет, если ей на морозе тридцать коров доить, а председателю только бы языком болтать на собраниях, и нечего потому на том свете грехов бояться?! Или прав дядька, старший бабушкин сын, что деньги все пропивает и хитро твердит: «На том свете все равно не дадут! Пей! Нету там никакого свету, а умрешь – и черви тебя съедят!..» И только одна бабушка всякий раз перед сном просит бога одними и теми же словами… «обо всех нас, больных, страждущих, плавающих и путешествующих…».
Он хорошо помнил, как растерялась учительница и не знала, что отвечать. Тогда он помог ей вопросом:
– Вот бог… Разве может он жить на небе и просто так спускаться оттуда на землю? Прав отец – ведь там только облака?
– Но там есть и звезды! – не хотела соглашаться учительница. – И такие же планеты, как наша. Возможно, там жили люди, прилетали сюда, и их считали богами…
– Ну… То другие – тоже, как мы… – возражал малыш. – А есть ли тот бог, в которого верит бабушка?
Учительница смутилась и, опустив глаза, начала объяснять что-то не очень понятное. Тогда малыш опять ее перебил:
– А ты сама веришь в бога? – он прямо посмотрел ей в глаза, но вдруг понял, как больно учительнице: она пугается – отвечать по правде и не хочет – говорить как должна… И он не стал спрашивать «почему», догадывался, что из-за бабушки, из-за деда… Лишь ощутил в себе ее мысль: «Мне нельзя… И обижать – нельзя… Когда вырастешь, поймешь сам…»