Текст книги "Враг народа"
Автор книги: Владимир Юрасов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)
Глава двенадцатая
Федор позвонил. За дверью послышались шаги. Первое, что он увидел, были заплаканные глаза Инги.
– Вас ист лос мит инен?
Девушка отвернулась и вдруг заплакала.
Федор стоял, растерянно глядя на неё. Плач становился громче. Федор взял девушку за плечи:
– Что случилось с вами?
– Майне мутти… майне мутти… – только и смогла сказать она.
– Где ваша мама?
Девушка закрыла руками лицо и побежала в столовую. Сбросив шинель, Федор пошел за ней, стараясь понять, что все это могло значить.
Инга сидела в кресле, уткнувшись лицом в спинку. Только сейчас Федор заметил креп на ее рукаве.
– Господи, и здесь тоже! – по-русски сказал он и, подвинув стул, сел рядом.
Жалость к ней, к себе, к Соне смешалась в нем. Он взял ее руку.
Не отнимая руки, не вытирая слез, девушка взглянула на него:
– Ваша сестра выздоровела?
– Нет, она заболела надолго… – ее арестовали… И, может быть, я ее никогда не увижу.
Инга с испугом посмотрела на его голову.
– Да, арестовали за то, что работала при немцах и разговаривала с ними. Ну, вот так, если бы сейчас советские войска ушли, и вас арестовали бы за работу здесь.
– Это невозможно…
– Там все возможно… Все.
Он вдруг почувствовал, как он устал: и с Делягиным, и за три недели в Москве в беготне по защитникам, и от бесполезности хлопот, – когда в стране очередная чистка, никто не берется защищать попавших под удар – бесполезно.
Держась за руку девушки, он закрыл глаза:
– Там все возможно… Меня тоже хотели арестовать за то, что я заступился за сестру, Инга, – он впервые назвал ее по имени, – и вот я снова здесь…
– Боже мой, почему так много горя на свете? – тихо сказала она, пожимая ему руку.
Они долго сидели так, не нарушая тишины и того, что наростало в них – молодых, одиноких, брошенных друг к другу непонятными событиями. Давно замолчал шум горящих брикетов в печи. И даже, когда окна напротив стали исчезать, все еще говорил в темноте голос Федора и голос Инги.
Так нашли они друг друга, два ограбленных молодых человека двух воевавших на смерть народов. Ромео и Джульета современных Монтекки и Капулетти.
У Федора еще оставалось два дня отпуска. Они провели их дома. Они были счастливы, как могут быть счастливы два молодых человека в первые дни их любви. Свет для них стал чище, краски ярче, горе мягче.
Телефонные звонки веселили их. Один раз кто-то звонил даже во входную дверь. Они никому не отвечали. Они были похожи на людей, которые после долгой, изнурительной жажды пьют и не могут-напиться.
И когда пришел день расставания, они долго прощались. Она похудела и пожелтела, но еще ярче были щеки и глаза. Он несколько раз возвращался от двери – уже одетый в шинель и снова целовал ее и снова говорил, как он ее любит.
На улице он перешел дорогу и оглянулся – в окне спальни, за занавеской увидел ее, теперь дорогое для него лицо в шапке темных волос.
В комендатуре Федора встретили приветливо, все расспрашивали о Москве, о жизни дома. Шутили, что похудел, Федор что-то отвечал, усталый, светлый, тихо радуясь, что скоро домой. Но обедать пришлось с Барановым и Моргалиным, которым тоже хотелось узнать новости о родине.
Баранов рассказал, что приезжал Василий, привел «Мерседес» и что он, Баранов, все устроил в автоотделе с документами генеральского «Хорьха».
После конца занятий было назначено общее собрание, явка на которое была обязательна для всех офицеров и солдат комендатуры.
Актовый зал был полон. Председательствовал Моргалин.
– Товарищи солдаты и офицеры, повестка сегодняшнего нашего собрания следующая:
1. Международное положение. Докладчик подполковник Попов из Политуправления группы войск.
2. Приказ Главнокомандующего и Главноначальствующего, – торжественно объявил Моргалин. И сразу же на эстраду лихо вышел похожий на цыгана офицер в подполковничьих погонах.
– Товарищи, мы, советские люди, в результате победоносной отечественной войны оказались далекоза пределами нашей горячо любимой Родины и являемся ее форпостами на границе капиталистического мира. Поэтому нам, больше, чем кому-либо, необходимо правильно разбираться в международном положении.
Кое-кому в мире не нравится, что из войны с фашистской Германией мы вышли не только победителями, но на много сильнее, чем были до войны. Империалисты всего мира и всех мастей надеялись, затягивая войну, затягивая открытие второго фронта, оставляя нас один на один со всей мощью немецких полчищ, надеялись обескровить нас, сделать нас бессильными, с тем, чтобы после войны диктовать нам свои условия. Но господа империалисты ошиблись! Наш вождь и учитель, гениальнейший полководец всех времен, великий Сталин (Марголин захлопал в ладоши, понукая глазами собрание. За ним захлопали коммунисты, а потом кое-кто из беспартийных. Первым рядам, на виду у Моргалина, пришлось хлопать всем) давно разгадал планы капиталистических заправил. В результате его гениальных предвидений мы с вами находимся в Берлине, в логове разгромленного нами фашизма, наши товарищи по оружию находятся в Венгрии, в Румынии, Австрии. Вы можете быть уверены, что мы не уйдем, пока в этих странах не будет народной демократической власти без капиталистов и их наймитов.
Рабочий класс, трудящиеся всего мира приветствуют нашу победу и окрыленные ею ведут успешную борьбу за свое освобождение. Не за горами народно-демократическая Италия, народно-демократическая Франция, не за горами, товарищи, народно-демократическая Европа! Мы имеем на сегодняшний день многомиллионные армии коммунистических партий, – за двадцать семь лет существования советской власти в мире выросло около двадцати пяти миллионов членов коммунистических партий, И когда пробьет час, мы протянем им руку нашей братской помощи!…
Федор вспомнил анекдот, ходивший в Советском Союзе в 1940 году, когда «протягивали руку братской помощи» народам Балтики: возмущенный Иден спрашивает у Молотова: «Когда вы перестанете протягивать руку братской помощи?» – «Когда вы протянете ноги» – отвечает Молотов. «Ничего не изменилось», – подумал Федор.
– … Капиталисты хотят восстановить Германию, как плацдарм против Советского Союза. Хотят возродить военную индустрию Рура. Формируют в западных зонах дивизии иностранных наймитов и немецких нацистов. Военные машины Америки и Англии продолжают работать, будто война и не кончалась. Против кого? Возможен один ответ – против нас!
Вот почему, товарищи, нашему правительству приходится, вместо долгожданного отдыха, напрягать все силы страны для обороны! Империалисты думают, что советский человек войной размагничен. Нет, советские люда, верные своему трудовому долгу, советские солдаты, верные своему военному долгу, глубоко сознавая ответственность перед Матерью-Родиной и всем трудовым человечеством, не ослабят усилий, а удвоят и утроят их, чтобы в минимальный срок восстановить разрушенное войной и увеличить до неведомой высоты мощь Советского Союза!
Новый послевоенный пятилетний план все предусмотрел, и господа капиталисты это знают. Потому и ненавидят нашу Родину, потому и стараются и будут стараться сорвать наши созидательные планы.
Все это характеризует общее международное положение. Перейдем к отдельным странам…
Докладчик стал перебирать страны Европы и Азии. Федор не слушал и думал об Инге. Сзади кто-то переговаривался, зал явно не слушал докладчика – все было известно из газет, радио, политзанятий.
Доклад тянулся часа полтора. Когда докладчик кончил, все облегченно ему зааплодировали.
Поднялся Моргалин;
– Вопросы есть, товарищи?
Зал молчал.
– Товарищи, вопросы есть? – спросил снова Моргалин.
Кто-то крикнул из задних рядов:
– Все понятно!
– Переходим ко второму пункту сегодняшней повестки.
Моргалин взял со стола бумагу:
«Приказ Главнокомандующего Группой Советских Оккупационных Войск и Главноначальствующего Советской Военной Администрации в Германии, генерала армии Соколовского.
В связи с участившимися случаями сожительства солдат и офицеров группы войск и работников СВАГ с немецкими женщинами, в связи со случаями заражения венерическими болезнями немецкими женщинами советских солдат и офицеров, в связи со случаями попыток вербовки советских людей разведками иностранных государств через посредство немецких женщин,
приказываю:
1. Всему личному составу группы войск и СВАГ объявить: за сожительство с немецкими женщинами виновных гражданских лиц откомандировывать в Советский Союз в 24 часа, военных лиц – подвергать дисциплинарным наказаниям вплоть до отдачи военному суду.
2. Начальнику Комендантского Управления генерал-майору Горохову принять меры к усилению борьбы со случаями ночевок на квартирах у немецких женщин.
3. Командирам частей и подразделений сократить до минимума выдачу увольнительных офицерскому составу. Рядовой и офицерский составы должны находиться на территориях своих частей.
4. Запретить хождение в немецкие рестораны, в немецкие увеселительные заведения и немецкие кино. В театрах выделить для советских граждан места, отделенные от публики.
5. Разрешить командирам частей и начальникам управлений выписку семей по согласованию с Военным Советом и моим помощником.
6. Запретить военнослужащим и гражданским лицам хождение по немецким магазинам и рынкам.
7. Запретить посещение западных секторов Берлина…
Федор напряженно слушал: «запретить», «запретить», «запретить».
Моргалин отпил из стакана воды.
– Объявить, что капитан Егоров – офицер комендатуры города N за нарушение воинской дисциплины, выразившееся в женитьбе на немке, осужден на восемь лет исправительно-трудовых лагерей».
Федор знал Егорова: мягкий, интеллигентный офицер, должен был демобилизоваться, страстно влюбился в немецкую женщину, согласившуюся ехать с ним в страшную и неизвестную для неё Россию. Запутавшись, Егоров решил обвенчаться с нею, а потом просить разрешение на выезд с нею в Россию.
Моргалин уже не читал, а говорил:
– Мы, живущие среди капиталистического мира, обязаны, как нигде, помнить о бдительности. Нас окружают шпионы, провокаторы, наших офицеров немецкие зубные врачи заражают сифилисом, «кто-то» подсылает в города, где расположены наши части, проституток-венеричек. В постелях, показывая фокусы разврата гнилой Европы, немки нашептывают о «прелестях» капиталистической жизни!
Нам, работникам комендатур, поручается борьба с этим злом. И мы искореним его! Если раньше, во время войны и сразу же после войны, мы смотрели сквозь пальцы на случаи сожительства, теперь мы будем выжигать их каленым железом!
Но, если это поручено нам, работникам комендатур, то как мы должны рассматривать случаи сожительства среди наших офицеров и солдат? Мне хорошо известно, кто не ночует дома, кто имеет всяких смазливых уборщиц и хозяек квартир! Предупреждаю, что мы не будем уговаривать – все слушали этот приказ. Завтра все распишутся на нем, чтоб не говорили – не знали, мол.
Глава тринадцатая
Все, чем жил до этого времени Федор, словно отошло и потеряло свою остроту. Даже арест Сони. Он знал, что надо переждать год, а затем хлопотать. Он послал старушке два письма и еще денег с просьбой передать или переслать Соне. Желание возбудить дело против Делягина тоже угасло. Уже в Москве, советуясь с защитниками, он понял безнадежность такой жалобы: выписанный ордер на арест Делягин, после бегства Федора, конечно, уничтожил.
Теперь, когда все мысли его и желания были дома, где ждала его Инга, Федору все это казалось давно прошедшим, как то, что было на войне.
К своим обязанностям в комендатуре он приступил, но никак не мог охватить всех накопившихся за отпуск дел. Вот и сейчас он сидел в кабинете и, перелистывая бумаги, совсем не думал о них. Рядом лежала копия приказа коменданта Берлина о мероприятиях по борьбе с сожительством с немками – в развитие приказа Главнокомандующего и Главноначальствующего. Федор невольно думал о приказе, и тревога за Ингу, за их встречу росла в нем, и он старался придумать, как обезопасить ее и себя.
Выходить с Ингой из дому, бывать с нею в театрах, в кино – невозможно. В доме, рано или поздно, соседи догадаются, если уже не догадались. Кто-нибудь обязательно донесет в комендатуру. Могут придти с неожиданным обыском, как это обычно делается. Днем не страшно – уборщица и только, но ночью! Федор уже думал сделать под видом ремонта потолка Ингиной комнаты замаскированный люк: в случае «непрошенных гостей» Инга могла бы спускаться через люк из его столовой к себе в комнату.
Но в мысли этой было что-то оскорбительное, и он не приходил ни к какому решению. Почему-то вспомнился Валька – сержант Волков. Месяцев пять тому назад Валька познакомился где-то с молодой немкой – хорошенькой хохотуньей. Стал ухаживать, но девушка, дальше встреч и добродушного подсмеивания над незнанием Валькой немецкого языка, его не подпускала. Кончилось тем, что парень влюбился. Он писал ей письма, но так как посвящать в свои чувства товарищей не хотел, а переводчика боялся, то однажды пришел к Федору и, застыдившись, попросил написать за него письмо. С тех пор Федор писал ему отдельные немецкие слова с тем, чтобы Валька сам составлял письма и так учился немецкому.
Однажды Валька пришел опущенный и сумрачный. Синие его глаза бегали и не смотрели на Федора.
– Ты что такой сегодня?
– Беда, товарищ гвардии майор… Эх, все…, – вдруг грубо выругался он и отчаянно махнул кулаком.
– Что случилось?
У Вальки, как у обиженного мальчика, дрогнула верхняя губа:
– Триппером наградила, – и, озлобляясь, закричал:
– Застрелю заразу, и все тут!
Девушке не удалось удержать сержанта на расстоянии ухаживаний, и Валька, после трех дней счастья без оглядки, вдруг упал в страшную яму: ужас от известной только по рассказам других болезни, стыд, оскорбленность, горой свалились на него, когда немец-доктор сказал «гонорея».
Федор, как мог, успокоил его. Тогда страх болезни сменился обидой.
– Я всей их семье помогал, продукты таскал, кормил… Да что там, – просто влюбился, а она вон как, – и снова махнул кулаком.
Федор напомнил ему, что девушка избегала близости и что лучше всего объясниться с ней. Этот довод подействовал на сержанта, он утих, задумался и согласился, что лучше поговорить.
В тот же день, поздно вечером Валька пришел к Федору на квартиру. На улице лил дождь и он пришел насквозь промокший. Федор дал ему чашку горячего кофе, усадил у печки. И Валька рассказал: в дни падения Берлина девушку изнасиловали советские солдаты и заразили. Денег не было, и она до одурения пила олеодрон. А когда доктор сказал, что она здорова, снова стала веселой и жизнерадостной. Познакомившись с Валькой, пошла к врачу и объявила, что «собирается замуж». Доктор посоветовал пройти повторный курс, что она и сделала. Но, когда Валька пришел к ней, она по одному его виду поняла о случившемся, расплакалась и все рассказала.
– Что же мне делать, товарищ майор? Наши нашкодили, да я и сам не без греха. Чем же она виновата? Не говорила – хотела, чтобы все по-хорошему. Не виновата она, товарищ майор! – и махнул кулаком. – И любит меня, от стыда скрывала. Ну, короче, повел я ее к своему доктору. Обещал обоих вылечить за продукты.
– Как же ты с ней обо всем договорился-то?.
– Да я, товарищ майор, со словарем ходил. Четыре часа разговаривали. Беда без языка. Я ведь и в постель словарь беру! – неожиданно рассмеялся он, и стал похожим на обычного сержанта Волкова.
Так они и лечились вдвоем. Пока однажды Валька не прибежал к Федору:
– Все в порядке, товарищ майор! Здоровы!
Вчера сержант приходил снова, встревоженный приказом Соколовского:
– Товарищ гвардии майор, разрешите опять к вам за советом.
– Что, опять? – рассмеялся Федор.
– Да нет, вот приказ. Моя Рудка придумала нанять квартиру в английском секторе, так я хочу просить, чтоб ваш Карл ее барахлишко туда вечерком завез.
«Может быть, и мне нанять для Инги комнату где-нибудь в другом секторе? Попрошу Валькину зазнобу, чтоб устроила. Но как тогда ездить туда? В форме нельзя, надо переодеваться в штатское, и автомобиль с советским номером, и ночью могут позвонить или приехать, а меня нет. Подследят. Так в «шпионы» попадешь. Нет, не годится… Люк – лучше».
Чувство тревоги росло. Мысль снова вернулась к Вальке.
«Ну, попадется, – что тогда? Демобилизуют и с «волчьим билетом» отправят на родину. А парень ничего дурного не делает. Просто любит и любим.
И сколько таких Валек! Ведь за разврат, за случайную встречу, даже за насилие не наказывают – «для здоровья» говорят. А чуть проглянет чувство – преступление. У русского же человека без чувства бывает редко. Даже про маршала Жукова говорили, что у него немка была. А у полковника Елизарова, замполита коменданта Берлина, – Федор знал это, – красавица кухарка – «для здоровья».
Все это не имело отношения к его любви: немка ли Инга, русская ли, француженка ли – ему было все-равно. Может быть, ему хотелось, чтобы она была русская – это сделало бы их близость еще полнее.
Но приказ говорил о немках и Инга была немкой.
Очередной шаг пресловутой «бдительности», отгораживания советского человека от капиталистического мира. Стань Германия советской – никакого запрета не было бы. Даже наоборот. Суровость приказа лишний раз подчеркивала охватившую армию волну увлечений женщинами местного населения. В этом сказывалась и солдатская одинокая жизнь, и экзотика, но больше всего, может быть, сказывалось то, что немецкие женщины были одеты в чистое «заграничное» платье, в котором в Союзе щеголяли редкие столичные жители, говорили на непонятном европейском языке, комнаты и квартиры их поражали мебелью, коврами, посудой и опрятностью. Городская немецкая женщина внешне была похожа на недосягаемую для солдата или офицера женщину верхов советского общества. Этим и объяснялись совершенно нелепые связи. В интимной жизни неизощренные русские крестьяне и рабочие встречали то, что им казалось чувственностью и что, на самом деле, было только опытной Европой. Сказывалось и безразличие советского человека к социальному положению людей.
Недаром в армии ходил анекдот о «ликвидации проституции в Балтике» по той причине, что все проститутки вышли замуж за советских офицеров.
Федор сердцем понимал, что все это не имело отношения к нему. Чувство к Инге пришло иначе. Больше всего он любил в ней беспомощную, одинокую юность и то, что она отдала ее, совсем, навсегда поверив ему.
Он подвинул к себе папку с бумагами и хотел заставить себя заняться делом, но пришел дежурный, лейтенант Киселев:
– Товарищ майор, там какая-то немка к вам.
Вошла полная, в шляпе-корзинке, облепленной цветами, немка, лет пятидесяти.
– Гутен таг, герр комендант.
– Гутен таг, зецен зи зих, битте.
Немка села, поставив на колени сумку для покупок.
– Чем могу быть полезным?
– О, герр комендант! Эта фрау Шульц, была всегда бесчеловечна, но то, что она делает с Петером – это садизм! Она убьет его! Она била своих остовских девушек…
– Кто такая фрау Шульц и кто такой Петер?
Немка удивленно посмотрела на Федора.
– Фрау Маргарита Шульц моя соседка по квартире. У нее пятилетний сорванец. Я вынуждена просить о ее выселении.
– Что она с ним делает?
Немка опять удивленно поглядела на Федора.
– О, Петер – это моя собачка. Он такой милый, такой ласковый…
Федор не выдержал и рассмеялся.
– Нет, нет, господин комендант, она и её сорванец так его бьют, что Петер должен был защищаться…
Федор позвонил.
– Она била своих остовок…
Вошел дежурный.
– Товарищ лейтенант, заберите гнедиге фрау и объясните, чтобы она шла по своему делу в немецкую полицию. К сожалению, гнедиге фрау, у меня нет времени.
Киселев взял у немки сумку:
– Пойдем, мамаша, – и стал подталкивать немку.
Посетительница развеселила Федора.
«Странные люди – сами голодают, а собак и кошек держат. Она совершенно убеждена, что все в квартире должны любить и заботиться о ее собаке и совсем не думает, что собака может помешать соседке с мальчиком». Месяца два тому назад в их районе от голода умерла старушка – она половину своего, и без того голодного, пайка отдавала своим двум собакам. А в Кёниг-Вустергаузене произошел совершенно дикий случай: пьяный солдат застрелил овчарку – хозяйка собаки от горя повесилась. После самоубийства в доме нашли непристойные фотографии хозяйки с собакой – даже видавшие виды солдаты плевались.
Глава четырнадцатая
– Мы подождем. Политика переменится – вот увидишь. Только люби меня крепко, как я люблю тебя.
– Политика меняется, но не так скоро.
– Ты сам говоришь – стань Германия советской, тогда ничто нам не помешает соединить наши жизни. Может быть, она скоро и станет советской.
Они сидели в кресле, у печки. В глазах Инги дрожало отражение пламени.
– Радость моя, ты ничего не понимаешь в политике. Это очень хорошо. Но тебе уже теперь скучно; ты ходишь одна в театр, одна в кино, а мне так хочется просто пройтись с тобой под руку по вечерним улицам…
Резко зазвонил входной звонок. Инга испуганно вскочила с колен Федора и бросилась из комнаты. Федор тоже встал и, причесывая волосы, сердясь на себя за испуг, пошел отпирать. Инга уже стучала ведром на кухне.
За дверью стоял задохшийся от подъема по лестнице Марченко, а в стороне, в беличьей шубе, – Екатерина Павловна.
Федор растерялся:
– Прошу…
– А мне, Федор Михайлович, можно? – будто в шутку спросила Екатерина Павловна, но по глаза!
Федор видел, что ей не до шуток – лицо похудело и казалось больным.
Марченко молча снял шинель. Федор помог Кате.
В столовой она села у печки в кресло, где только что сидели Федор и Инга, – хорошо, что вещи не умеют рассказывать.
Марченко подошел к буфету и молча, подряд, выпил три рюмки водки, – Федору показалось – для храбрости и что пришли они вместе неспроста.
Он извинился и пошел на кухню.
Инга стояла посреди кухни с ненужной тряпкой в руках и напряженно смотрела на Федора.
– Дорогая, приехали гости. Где у нас продукты? Я сделаю все сам. Это свои – ты не беспокойся, только туда не входи.
Он хотел поцеловать ее, но девушка отвернулась.
– Ты сердишься?
Она зло поглядела на него. На глазах стояли слезы:
– Если это твои друзья, то почему мне нельзя быть рядом с тобой? Ведь они друзья и не предадут тебя?
– Инга, дорогая моя, как ты не поймешь: они сегодня друзья, а завтра – Бог их знает. Ты не знаешь нашей жизни…
– Нет, ты просто не хочешь, чтобы эта женщина видела меня. Это фрау-оберст, которая несколько раз звонила тебе, я узнала ее по голосу.
– Клянусь тебе, что не в ней дело. Я ведь люблю тебя одну. Будь умницей. Нам нельзя рисковать.
Инга проглотила слезу и отвернулась. Федор обнял ее за плечи:
– Ну, не надо… Пожалуйста, не надо…
Она спиной прижалась к нему и погладила по руке:
– Хорошо, любимый. Я здесь буду приготовлять, а ты будешь приходить и забирать.
Предстоящее, неизбежное объяснение с Екатериной Павловной, особенно после его письма, пугало Федора.
Узнав от Баранова о его возвращении, она несколько раз звонила ему, а теперь, захватив Марченко, решила ехать сама.
Когда Федор вернулся, она сидела в кресле, поджав ноги, и смотрела в пламя печи. Марченко мрачно ходил по комнате.
– Ты что ж, паря, неделю в Берлине и никому знать не даешь? А?
Катя снизу посмотрела на Федора. Глаза её, блестящие, с дрожащим отражением огня, казалось, жили отдельной от нее жизнью.
– Работы накопилось за отпуск, Николай Васильевич, – но, понимая, что это не отговорка и что, все-таки, они были близкие и неплохие люди, Федор решился:
– Да и дома такая беда, что никак не опомнюсь.
– А у тебя что?
– Сестру арестовали, – быстро ответил Федор и, не останавливаясь, стараясь не глядеть на Катю, стал рассказывать о своей поездке домой и в Москву.
Марченко слушал и сердито сопел. Катя смотрела на Федора так, что он знал – она больше не сердилась на него ни за письмо, ни за долгое молчание, а только боялась, как бы не пострадал он.
– Вот такие дела получаются. Что делать – не знаю.
– У Николая Васильевича тоже несчастье.
– Что такое?
Марченко засопел:
– И не говори, Федорушка.
– Что же такое?
– Марию Ивановну чуть не убили, – ответила за Марченко Катя.
– Говорил я ей – брось ты возиться с этим барахлом! Нет, надо ей ковер, шубу, то да се. Одним словом – баба! Через неделю, как ты улетел, поехала и она. Ну, а дома ночью бандиты налетели, все забрали, а ее ножом в спину: раз из Германии, – значит, есть, чем поживиться. Слава Богу, сегодня телеграмму получил – лучше ей. Нет, хватит с меня Германии! Не доведет она до добра – помяни мое слово, Федорушка. Вот твою сестру посадили за работу на русской фабрике при немцах, а придет время – нас станут сажать за то, что на немецких работали. Не раз, ведь, было. Уезжаю! Бросаю все к чорту и уезжаю! И тебе, Федя, советую – бросай все к лешему и катай ко мне на комбинат. Архангельск тоже город. Буду тебя в командировки посылать в Москву, при комбинате квартиру дам, не то, что в Москве, а настоящую! А? Никакой Делягин тебя у меня не достанет. А там и за сестру начнем хлопотать.
Катя молча смотрела на Федора, словно ждала, что он ответит.
– Да… может быть, вы и правы, Николай Васильевич… Спасибо… Ох, совсем забыл! Извините, – так и не ответив, побежал на кухню.
Стал носить тарелки с едой.
– Вам помочь, Федор Михайлович? – Катя встала, чтобы идти с ним на кухню, но Федор поторопился отказаться.
Она подумала, что он не хочет оставаться с ней без Марченко, и настроение у нее снова испортилось.
В кухне Инга нарезала ветчину.
– Тебе лучше уйти, Инга, начинает темнеть.
– Я мешаю? – тихо спросила девушка и тут же сняла фартук.
– Ну, почему мешаешь? Ты, ведь, знаешь… – раздражаясь на нее, на себя и на гостей, вспылил Федор.
– Хорошо.
Они молча дошли до входной двери: она впереди, обиженная, готовая вот-вот расплакаться, Федор сзади, с тарелками в руках, чувствуя неловкость за свою раздражительность. Он хотел проститься с нею, но руки были заняты и он только громко, чтобы услышали в столовой, сказал:
– Ауфвидерзеен!
– Кто там у вас, Федор Михайлович?
– Уборщица, – как мог безразличнее ответил он.
Кате снова стало легко, – значит, ошиблась: там тоже был посторонний.
За едой разговор долго не клеился, но потом свернул на тему об охватившей Советский Союз эпидемии преступности. Федор рассказал о Москве, о милиционерах на каждом углу, о безногом Седых, о банде «Черная кошка», наводившей ужас на все города Союза.
Разговорился и Марченко. Он рассказал о генерал-майоре Мальцеве, которого знал раньше в Омске – был начальником Омского НКВД, а теперь приехал «делать революцию в Германии», как выразился Марченко. Мальцев рассказывал о «бандах» на Кавказе, в Балтике и Западной Украине. «Банды» в сотни человек грабили советские государственные магазины, склады, банки, убивали милиционеров, членов партии, часто раздавали населению награбленное. На борьбу с этими партизанами (Марченко так и сказал – «партизанами») было брошено несколько дивизий.
– Нет-нет! Домой! Еду домой! Пусть бандиты, пусть партизаны. На них оружие найдется. А вот с этой Германией попадешь в такое, что никто в мире не поможет, – Марченко встал и, хлопнув ладонью по столу, вышел из комнаты.
Катя словно только этого и ждала – она быстро взяла свою сумку и торопливо что-то из нее вынула.
– Ответьте мне, Федя…, в Карлсхорст…, до востребования…
Федор, тоже торопясь, взял письмо и спрятал в карман кителя. Потом также молча взглянул на нее. Катя измученно улыбнулась ему.
