Текст книги "Враг народа"
Автор книги: Владимир Юрасов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)
Глава десятая
Самолет вылетел из Адлерсхофа рано утром. Погода стояла пасмурная, до самого Минска летели в облаках. Над Белоруссией увидели землю. Рядом с Федором сидел старый генерал артиллерии. Им пришлось смотреть в одно и то же оконце: далеко внизу плыла русская земля – ни одной деревушки, ни одного села – только печные трубы и землянки возле них; города были похожи на какие-то развороченные игрушки. И так до самой Москвы. Генерал глядел молча, тяжело вздыхал, отворачивался, но через минуту смотрел снова и снова вздыхал.
В Москве были в половине пятого.
Долго держали в таможне. Каждый пассажир открывал свои чемоданы и таможенник выкладывал содержимое. У первого пассажира, больного полковника, отобрали бинокль и третий костюм, у второго – инженера из СВАГ[4]4
СВАГ – Советская Военная Администрация в Германии.
[Закрыть] – второе пальто и третью пару туфель, Федор стоял в очереди за генералом. Куча отобранных вещей на прилавке росла. Пассажиры пытались робко протестовать, но у очередного пассажира, подполковника медицинской службы, нашли в бумажнике пятьсот рублей без оправдательного документа, пришел лейтенант МГБ и забрал у него документы. Всякие протесты прекратились.
Генерал обернулся к Федору:
– Не получит племянник подарка, – и показал ни висевший у него на плече фотоаппарат.
Генерал вез два фотоаппарата: один внуку, а другой племяннику.
– А вы, товарищ генерал-полковник, дайте его мне – у меня фотоаппарата нет, пропустят, – шопотом сказал Федор.
Старик обрадовался, озорно, по-молодому оглянулся и незаметно передал аппарат Федору. Федор подумал попросить генерала о пальто: одно не влезло и чемодан, и он вез его в отдельном пакете, но генерал и сам догадался:
– Может быть, майор, и я могу чем помочь вам? – иноке шопотом, не глядя на Федора, спросил он его.
Федор нагнулся, будто поправить чемодан, отвязал пакет и толкнул его ногой к генеральским чемоданам. Генерал молча кивнул головой.
В это время таможенник заметил генерала:
– Товарищ генерал, генералам без очереди, – пожалуйста!
Все оглянулись. Старик хотел отказаться, но таможенник сам подошел и взял его вещи, а с ними и пакет Федора.
Из вещей Федора таможеннику не понравилась книга. Это была замечательно изданная книга репродукций Рубенса, которую он захватил в подарок Соне.
– А это что за литература?
Федор назвал.
– Немецкая?
– Да, немецкая.
– Нельзя, – таможенник бросил книгу в кучу отнятых вещей, но Федор решил не сдаваться:
– Да ведь этот художник умер триста лет тому назад! Классик!
Таможенник грозно посмотрел на него, взял книгу снова и стал перелистывать:
– Откуда я знаю, что он умер? Голые бабы – буржуазный разврат! Нельзя! – и снова кинул в кучу. Рубенс перевернулся и упал за прилавок.
Кругом рассмеялись. Федор решил не связываться, запер чемодан и пошел в общий зал, где его ждал старик-генерал.
– Здорово мы их, майор! – генерал неожиданно громко расхохотался.
Столица поразила Федора усталыми лицами прохожих, бедностью одежды, толкотней и заметно увеличившимся числом автомобилей на улицах, больше немецких марок.
Хотел проехаться по городу – изменился ли он? Сколько лет прошло и каких лет! Но вспомнив Соню, и дело, по которому приехал, он отправился прямо на Курский вокзал.
На вокзале не протолкнуться – залы, проходы были забиты пассажирами, детьми, узлами, сундуками, чемоданами. У касс стояли толпы – очередь занимали за три дня до отъезда, билетов ежедневно хватало одной трети ожидавших. Достать билет через носильщика стоило в три-четыре раза дороже.
Федор пробрался сквозь толпу в зал для военных. Усталый, с красными глазами дежурный вокзальной комендатуры предложил ему билет на завтра. Федор молча положил перед ним орденскую книжку, отпускное предписание и телеграмму о Соне. Дежурный хотел по привычке отказать, но, взглянув на Федора, махнул рукой и молча достал откуда-то из стола талон: такой все равно ле отстанет – начнет скандалить, пойдет к коменданту и разрешение получит.
Поезд отходил через час. В воинской кассе очереди не было. Купив билет, Федор вдруг почувствовал, что голоден – он не ел с утра.
В вокзальном ресторане – посетители все больше офицеры – было тепло и шумно. Федор обратил внимание на цены: мясное блюдо стоило 8–10 рублей, т. е. столько, сколько зарабатывал в день квалифицированный рабочий. За обед Федору пришлось уплатить тридцать рублей.
Поезда еще не было. У входа на платформу стояла тысячная толпа, оттесняемая милиционерами. Все это должно было ринуться, как только подадут поезд. Федор в нерешительности остановился. Какой-то железнодорожник, пробегая мимо, посмотрел на него и раздраженно, как показалось Федору, заметил:
– Вам-то, товарищ майор, зачем лезть? Когда уляжется, тогда и проходите – офицерские места нумерованы!
Из двери слева торопливо вышло десятка полтора милиционеров и железнодорожников. Они заняли проходы к двум соседним платформам. Подошел запыхавшийся паровоз. Приехавшие пассажиры выскакивали из вагонов, стараясь пробраться ближе к выходам, где милиционеры и контролеры стали тщательно проверять паспорта, пропуска, командировочные. Тут же многих задерживали и куда-то уводили. Москва!
Вскоре подали поезд. Вагоны брали с боя. Кого-то придавили, кто-то кричал, плакали дети, визжали женщины…
В офицерском отделении вагона было даже пусто. Электричества не было – горели свечи. Федору досталось место в двухместном купе. Он стянул сапоги и полез на верхнюю полку. Ни белья, ни матраца, конечно, не было. Под голову положил чемодан, укрылся шинелью и стал думать, что будет делать дома. За окном бегали люди, просились в вагон, кондуктор однотонно говорил: «воинский». Измученный женский голос крикнул: «Чтоб им пусто было, этим лейтенантам!»
Потом все смешалось: шум моторов самолета, печальное лицо старого генерала, вокзальные толпы, милиционеры, проверяющие документы, лицо Сони, крики за окном… Отхода поезда Федор уже не слышал.
* * *
Проснулся он от боли в спине. Мерно стучали колеса. Светало. Внизу храпел, укрывшись с головой шинелью с интендантскими подполковничьими погонами, какой-то толстяк.
За окном в сером утреннем свете плыли снежные, уходящие до горизонта поля. Пронесся сожженный полустанок, и снова низкое темное небо и мертвые белые поля.
Глядя на них, Федор почувствовал, что он дома. Чем-то бесконечно родным повеяло на него от этой безрадостной картины зимних полей.
Он закурил и подвинулся к окну. Метрах в ста от полотна шла проселочная дорога. Мимо проплыла, отчетливая на снегу, группа – лошадь, сани и фигура в полушубке и шапке. И уже когда они остались позади, Федор все еще видел клячонку с понурой головой и человека, глядящего на поезд, на фоне бескрайнего снежного поля. Эта картина каким-то образом предельно дополнила ощущение того, что он – дома, чувство глубокой связи с миром России, родины.
Мелькали сожженные полустанки и станции, бабы, укутанные в огромные платки, с кувшинами в кошелках, вороны на дорогах, поля и снег без конца, без края.
Подполковник ехал в Крым лечиться от «одышки», как он говорил. Был он веселый, плутоватый, сыпал анекдотами и все приговаривал: «а мы его осторожненько за ушко да на солнышко». О своих болезнях – «одышке» и какой-то «контузии» говорил так, будто они доставляли ему удовольствие. Вещей с ним было много, Федор даже удивился, зачем ему это в санатории.
– Э, батенька, да ведь в Крыму ничего нет – ни мануфактуры, ни трикотажа, ни обуви! Я и подлечусь, и времени даром не потеряю, – и хитро подмигнул Федору.
К обеду он стал надоедать, и Федор обрадовался, когда услышал, как тот договаривался в коридоре с кем-то из пассажиров «сгонять вечерком пулечку».
Федор пытался собраться с мыслями о предстоящем. Все было неясно – даже представить Соню арестованной он не мог.
Взял со столика книгу – подполковник ее вынул из чемодана еще утром. «Краткий курс истории ВКП(б)» – это было неожиданно и не похоже на толстяка. Федор рассмеялся.
Тот заметил снизу:
– Правильно, майор! Надо на зубок знать – без нее ходу нет, – и смеясь, добавил: – везде вожу с собой, но дальше двадцатой страницы никак не осваивается.
Вскоре подполковник ушел в соседнее купэ играть в преферанс. Федор достал Блока, но читать не хотелось, и он бездумно смотрел в окно – мягко проносились, отсчитывая расстояние, телеграфные столбы, бежали, то поднимаясь, то опускаясь и перекрещиваясь, провода, косматый шар солнца, разрывая чащу леса, несся за деревьями и, казалось, хотел обогнать поезд и забежать вперед.
Кто-то без стука открыл дверь.
– Подайте безногому, товарищ офицер!
Федор оглянулся – с высоты пояса на него пристально смотрели светлые с усмешечкой глаза. На безногом была выцветшая гимнастерка с орденами «Славы» 1-й степени, «Красной Звезды» и медалями «За оборону Москвы» и «За оборону Сталинграда». В руках – деревяшки для опоры.
Федор смотрел на калеку, тот на Федора, у обоих в глазах росло узнавание.
– Седых… Ты?! – первым опомнился Федор. Усмешечка пропала, глаза сузились и стали колючими.
– Так точно, товарищ гвардии майор Панин, бывший гвардии сержант Седых, собственной персоной. Наше вам с кисточкой!
Федор молча кинулся к двери и протянул руку. Калека посмотрел на руку, потом на лицо, снова на руку и, осторожно поставив на пол деревяшку, пожал грязными и сильными пальцами руку Федора:
– Привет, товарищ майор, если не шутите.
– Боже мой, Седых! Митя! Да входи же! – Какой-то офицер остановился в проходе у двери. Федор почти втащил безногого в купэ и захлопнул дверь. Волнуясь и теряясь, помог ему сесть – и стал угощать папиросами.
– Как же, Митя? А? Сколько лет, и вот привелось…
Седых ловко закурил от спички, пустил кверху дым и посмотрел уже с усмешкой на Федора.
Федор знал эту усмешечку нагловатых светлых глаз. Вот так же они смотрели на него, когда он под бешеным огнем немцев на берегу Березины приказал своему сержанту Митьке Седых, самому отчаянному головорезу в дивизии, переплыть на другой берег и подавить немецкий пулемет, не позволявший приступить к нападению на переправу. Приказ посылал, сержанта на смерть. С этой же усмешечкой Седых скрипнул зубами и, повернувшись без обычного «есть», с гранатами за поясом скрылся в камышах. Через двадцать минут пулемет замолчал. И когда с мостом было кончено, и на немецкий берег прошли танки, Федор написал рапорт о подвиге Седых. Сержанта нашли санитары; раненым в ноги и увезли в тыл. Больше о нем Федор никогда не слышал.
– Вот она «Слава» где! – Седых ткнул грязным пальцем в белую звезду, потом на обрубки ног. От него разило самогоном. Он пошарил глазами по груди Федора:
– А я думал, вам «Героя» тогда дали.
– Какое там «Героя», Митя… Ты, наверное, мне никогда не простишь этого.
Седых сильно затянулся дымом и, наклонившись вперед, отчего, казалось, вот-вот упадет, с лицом, налившимся кровью, прохрипел:
– Что там вспоминать, товарищ майор! «Сегодня ты, а завтра я!» – еще хорошо, что только ноги, а сколько корешков приземлилось на том свете! Сначала психовал, а потом ничего – попал в цвет! Стал ездить и торговать по маленькой – деньжата завелись. В госпитале боялся – бабы любить не будут, а вышло наоборот, ноги тут не причем. Плохо – война кончилась: ребятки с фронта к женам прикатили, но на наш век и вдовушек хватит. Хуже другое – «товарищи» спуску стали не давать. Раньше едешь с чувалом барахла, чтоб загнать, где подороже, – никакая зараза не прискипается! Чуть мильтон сунется в инвалидный вагон, мы его – костылями! До полусмерти долбали! А на базаре – за версту обходили лягавые нас! Теперь – крышка: засыпался с барахлишком, ну и хана – три-пять лет! Хоть бы ты «Ленина» имел. Ордена теперь не защита.
Федор достал из чемодана бутылку коньяку и закуску. Седых засмеялся мальчишеским ртом, полным белых зубов.
– Точно, товарищ майор: «боевые друзья встречаются вновь!» – Ему заметно нравилось говорить с Федором независимо, как с равным. Федору же хотелось сделать для Седых что-нибудь такое, чтобы тот понял, что ему стыдно за его ноги и за свое неискалеченное тело.
Русский человек неловкость часто прячет в вине. Скоро последовала вторая бутылка, а потом, на станции Федор купил еще самогона.
– Куда же ты едешь, Митя?
– Домой.
– А дом где?
– Да везде! Куда ни приеду, там и дом. Везде жены-вдовушки, везде бедному калеке ласка обеспечена. Спасибо товарищу Сталину за вдовушек! Если бы, товарищ майор, не лягавые – жить было бы можно; а так стали после войны прижимать инвалидов. Если раньше били милицию мы – теперь милиция нас бьет. Да как бьет! За старое отыгрываются. Бьют, бьют, а потом – под монастырь, в лагерь. Хоть я «Сибири не боюся, Сибирь, ведь, тоже русская земля», но обидно, товарищ майор, – они, заразы, всю войну отсиживались по бабам, а теперь опять наверху! Дали бы мне «максим» – всех мильтонов перестрелял бы!
– Как же тогда без них? – усмехнулся Федор.
– В натуре, советской власти без мильтонов нельзя, на мильтонах и держится. Но наше время вернется, опять будем бить лягавых, и уже не одних мильтонов, а тех, кто повыше! Во второй не обдурят! Теперь – ученые.
– А разве инвалидам не дают пособий, не устраивают на легкую работу?
– Как же, дают, дают, товарищ майор. Дадут, догонят и еще раз дадут. Вот недавно в Одессе собралась бражка на костылях, да так накостыляла лягавым, что внутренние войска вызывали.
– Как же это?
– Да так, великая революция инвалидов в городе Одессе! – рассмеялся совсем не пьяный Седых, – схватили корешков, ну, и тю-тю, в лагеря. Рано еще.
Но время наше придет. Сейчас надо по маленькой. Вот собираю милостыню – офицеры дают, вдовушки жалеют, – каждый день пьян и нос в табаке. Может, и пристану к какой зазнобе-молочнице – «Хорошо тому живется, кто с молочницей живет…»
Поезд подошел к какой-то большой станции и, стуча буферами, остановился. Седых глянул в окно, опрокинул в рот остаток самогона и заторопился:
– Моя. Спасибо, товарищ майор, за угощение, за приятную встречу.
Федор подумал дать Седых денег, но боялся обидеть. Когда тот опустился на пол, решился и спросил;
– Может, тебе, Митя, нужны… деньги? Пожалуйста… Не обижайся…
Опять засмеялись глаза Седых:
– Нет, товарищ майор, со своих не берем. Желаю счастливого пути, – и, падая на деревяшки в руках, сильно понес туловище. Федор пошел за ним.
В коридоре у выхода толпились офицеры.
– Дорогу инвалиду, товарищи офицеры, – весело кричал Седых и ловко двигался между сапог.
Федор дошел с обрубком сержанта к выходу с перрона. Остановились.
– Прощай, Митя. Прости меня…
– Бог простит, как говорили бабушки, товарищ майор, вы то при чем! – и, засмеявшись глазами, добавил: – А я, все же, пару червонцев у вас возьму и выпью за вас со своей Нюрочкой.
Федор, торопясь, достал из кармана гимнастерки смятую красную бумажку и сунул в протянутую руку.
Глава одиннадцатая
Соседка, пославшая телеграмму, оказалась седенькой старушкой. Увидев Федора, она ахнула, закрестилась, но, разглядев, заплакала:
– Господи, а я думала, Витя наш! Летчик был, под Сталинградом убили. Такой же большой, красивый.
А когда узнала, что Федор брат Сони:
– Голубчик вы мой, дьяволы они окаянные, такую девушку забрали! Она мухи не обидит, не то, что кого! Умница моя, только о покойнице и вспоминала да вас ждала. Что ж ей было родной матери голодной смертью дать помереть! Ну, работала для больной матери – что ж тут за контрреволюция? Па их, иродов, всю жизнь работаем – так это ничего!
В комнате Сони уже жила какая-то семья. Старушка занимала маленькую каморку – бывший чулан. Чтобы не стеснять ее, Федор по дороге в Управление НКВД забежал на вокзал и заказал койку в комнате для приезжих офицеров.
Был уже двенадцатый час, а Федор все ждал в приемной начальника Управления. Секретарь – прилизанный лейтенант с острыми ушами что-то писал.
Зазвонил телефон. Секретарь взял трубку:
– Приемная начальника Управления… Я вас слушаю, товарищ начальник… Нет, не был… Слушаюсь… Есть майор Панин по делу сестры Софии Паниной…
Есть… Есть… Слушаюсь… – ухмыляясь, медленно положил трубку и повернулся к Федору:
– Начальник Управления может принять вас только завтра – в тринадцать ноль-ноль.
Сдерживая злость, Федор поднялся и, не прощаясь, вышел из приемной. Сбежал по красной дорожке лестницы, но часовой у выхода не пропустил – пропуск был не подписан; пришлось подниматься к секретарю.
– Боевому офицеру нервничать не к лицу, – заметил тот, ставя на пропуск штемпель.
«У-у-у… тыловая крыса!» – сжал зубы Федор. Секретарь блеснул белесыми глазками и язвительно прибавил:
– До свидания, товарищ гвардии майор Панин.
Федор долго бродил по сожженному и разбитомугороду. Советские войска при отступлении взорвали центральную часть, бои завершили разрушение. Уцелели только окраины. Если в развалинах городов Германии было что-то трагическое и ужасное: стертый в кирпичный порошок Кюстрин, сожженные виллы Целлендорфа, разбитые дворцы Потсдама, джунги изуродованных труб заводов Мерзебурга, то развалины родного города были жалки и беспомощны.
Странными показались размеры улиц, площадей и уцелевших домов – будто уменьшились вдвое. На месте дома, где жил Федор раньше; лежал толстый слой кирпича.
Знакомых в городе Федор не нашел.
Кладбище за войну расширили до самой рощи. Федор, проваливаясь в снегу, едва разыскал среди занесенных могил некрашенный крест. «Мама…» – и внутренне растерялся, не почувствовав боли. Он даже попытался эту боль вызвать в себе, но ничего; кроме холода, пустынности кладбища и невозможности поверить, что под снегом, в земле лежала его мать, не было.
Стоял перед крестом долго, пока не заметил, что пошел снег и стало темнеть. Одинокий, с обнаженной головой, покрывшейся снегом, он еще раз обошел могилу, остановился, перечел надпись, надел шапку и пошел по снегу к дорожке, оглядываясь на крест.
Утром его разбудили заводские гудки. Он так давно не слышал их, что вначале не мог понять – не тревога ли?
Ровно в час Федор входил в кабинет майора госбезопасности Делягина. Крупный, с одутловатым большим лицом, Делягин мельком взглянул на Федора и продолжал писать.
– Здравствуйте, товарищ майор государственной безопасности, – поздоровался Федор, неловко выговаривая непривычное звание.
Делягин театрально удивился и, показывая рукой на стул, тонким, не идущим к его большому телу юлосом, сказал:
– Здравствуйте, здравствуйте, майор Панин. Салитесь, пожалуйста. Как доехали? Как Германия? Как воевали? – спрашивая, он рассматривал Федора и думал о чем-то другом. Долго смотрел на орденские и. ланки.
Федор сел. Делягин пожевал бледными губами и пдруг заговорил резко и зло:
– Я знаю, зачем вы приехали. Напрасно приехали. Наша сестра была связана с немецкой разведкой и работала против нас, и вас в том числе. Она созналась и будет приговорена к высылке.
Федор сжал зубы:
– И приехал, чтобы выяснить дело моей сестры, товарищ майор, – «государственной безопасности» решил не говорить. – Она моя сестра и не могла работать против меня. Она работала на консервной фабрике, чтобы кормить больную мать. Мать воспитала нас в ненависти к немцам (Федор врал, но так было нужно). Я кавалер пяти правительственных орденов – это вам доказательство, как воспитала нас мать. После смерти матери я остался у сестры единственным близким человеком – она не могла работать против меня!
Делягин нетерпеливо перебил:
– Мы знаем это лучше вашего, майор. Вы были «единственно близким человеком», говорите, а она путалась с немецкими офицерами.
Федор поднялся. Он так побледнел, что Делягин покосился на его пистолет.
– Вы не имеете права оскорблять мою сестру! я знаю свою сестру лучше, чем вы! Вы говорите вздор о ее работе у немцев! Если она работала в немецкой разведке, ее надо расстрелять, а вы говорите «высылка»! Если вы не дадите мне возможности выяснить это дело, я завтра же еду в Москву с жалобой самому товарищу Берия.
Делягин впился зрачками в переносицу Федору и, когда тот, задыхаясь, остановился, неожиданно тихо проговорил:
– Жалобу, говорите, товарищу Берия? Ну-ну, поезжайте…
– Я требую свидания со своей сестрой! Мое командование предоставило мне отпуск по семейным делам, и я хочу привести их в порядок.
– Ваше командование… А вы вспомните, что вы в Советском Союзе, а не в Германии и что партизанщина кончилась, товарищ гвардии майор Панин, – переходя на резкий, высокий голос, закричал Делягин:
– Вы забываете, что говорите со старшим по чину! Кто вам здесь дал право требовать? Свидания с подследственными не разрешаются, – потом пожевал губами, помолчал, и опять тихо, будто примирительно:
– И сейчас проверю дело вашей сестры, а вы подождите в приемной.
Не желая сидеть в обществе остроухого лейтенанта, Федор прошел в коридор. В темном коридоре время от времени открывались двери и мимо пробегали люди в форме с папками и бумагами. Федор принялся ходить по коридору. Прошло минут десять, никто его не вызывал. «Сволочь!» подумал о начальнике Управления. Твердо решил собрать материалы о Соне и ехать в Москву с жалобой.
Мимо пробежал какой-то худой, сутулый офицер. Фигура показалась Федору знакомой. Офицер тоже остановился и оглянулся.
– Панин! Здорово!
– Семушкин…
Федор обрадовался знакомому человеку в этом чужом и враждебном доме. Они вместе кончили школу. С тех пор не виделись.
– Да ты майор! В орденах! Поздравляю!
– А ты здесь? Давно?
– Да почти с тех пор. Ты зачем здесь?
– Да… жду вот…
– Пошли ко мне.
Семушкина Федор помнил, как посредственного ученика, но активного общественника и комсомольца.
Кабинет был небольшой и неряшливый.
– Старшим следователем в лейтенантах всю войну отбухал. Только «Красную Звезду» получил. Вам на фронте – лафа. Ну, рассказывай, какими судьбами?
Федор рассказал о Соне. Федор только сейчас разглядел его лицо с синяками под глазами – лицо спящего днем.
Когда Федор рассказал о Делягине, Семушкин как-то странно поглядел на него и свистнул. Встал, прошелся и, подойдя к Федору, взял его за орденскую планку.
– Вот что, Панин. В знак прошлой юности… Я сейчас схожу кой-куда, а ты сиди здесь и не выходи. Понял?
Федор остался один, не понимая, что хотел этим сказать Семушкин.
Минут через пять тот вернулся и молча сел напротив:
– Вот что, Панин, – дело твое – дрянь. Сестра попала под директиву 109 – ее отправят в Среднюю Азию, в лагерь, и никто ей теперь не поможет, будь она святая. Понял? Твоё дело того хуже: разве можно связываться с майором – съест и косточек не останется! Ты ему пригрозил жалобой – сестру это, конечно, не спасет, но Москва может майора ругнуть – не умеешь, мол, работать без скандала. Понял? И он тебя из своих рук не выпустит. Понял?
Чем больше говорил Семушкин, тем меньше понимал Федор.
– Я видел ордер на твой арест!
Федор даже привстал со стула.
– Но, ведь…
– Ты брось дон-кихотствовать, это тебе не десятилетка! Арестуют, а там Делягин найдет под какую статью тебя подвести, – опыт у него еще с 37-го богатый. Понял?
– Ничего не понял.
– Короче: мотай, Панин. Через полчаса будет поздно. До тех пор, пока не выедешь за пределы области, помни, что ты в делягинских руках. Мотай немедленно. Как – это ты сам думай. Для сестры оставь у старухи денег: на еду и передачу с теплым барахлом, – я зайду и научу ее, как это сделать. Понял? А ты – мотай и никуда, а прямо в Берлин. Там – своя власть, там кто и заступится за тебя. А здесь – никто: раз НКВД – никто не заступится.
Понял? Через полгода можешь начать хлопотать о сестре: сейчас пусть утихомирится чистка. Теперь на пропуск на Егорова. Если засыпешься у выхода, скажи, что на!шел в коридоре. Понял? Большего я не могу для тебя делать. И то в память прошлого… Помнишь, как ты Галю Сушко отбил у меня? Помни, что Петя Семушкин не совсем скурвился.
Федор наконец понял, – Соня будет отправлена в лагерь. Мелькнуло – пойти и застрелить Делягина. Но Соне это не поможет. Надо устроить передачи и потом хлопотать.
Семушкин выглянул в коридор и дал знак выходить.
Федор пожал ему руку и вышел. Часовой взял пропуск, мельком взглянул на штамп и наколол на гвоздь.
Прибежав к старушке, Федор отдал ей чемодан с подарками для Сони, деньги, себе оставил только на дорогу и одно пальто, которое решил продать в Москве, чтоб было на что хлопотать.
– Постарайтесь передать Соне, что я начну хлопотать и добьюсь ее возвращения. Как приедет в лагерь, пуст даст знать на ваш адрес. Мой – вы знаете. Я тоже буду писать на ваш. Пальто и теплое белье передайте ей, остальное продайте и купите валенки, теплых чулок и побольше еды. Зайдет один товарищ, он вам расскажет, как передать. Спасибо вам за все. – Я должен бежать. Никому не говорите обо мне. Пишите подробнее.
На попутной машине Федор добрался до соседнего города и сел в поезд.
