Текст книги "Враг народа"

Автор книги: Владимир Юрасов

Глава шестая

– Входи, герой, входи.

Был генерал сед, широк в кости, красное лицо из-за седых нависших бровей казалось суровым.

– Здравствуйте, товарищ гвардии генерал-лейтенант!

Федор, свежевыбритый, в новом кителе, радостно смотрел на генерала.

– Здравствуй, герой. Рад видеть тебя, – генерал задержал руку, оглядывая Федора. – Все таким же молодцом – это хорошо. Извини, что вчера не принял, у нас, брат, заседания за заседаниями – днем учение, вечером мучение, – генерал любил говорить в рифму, подражая Суворову.

Из двери справа в комнату вошла маленькая, полная, в широком темно-синем платье жена генерала – Наталия Николаевна. Карие молодые глаза делали скуластое, простое лицо ее приятным и по-своему красивым.

– Федюшка! Вот сюрприз-то! Здравствуй, дорогой. Я и то говорю своему, – нет у него такого офицера, Федя! И краснеет все так же. Ну, пойдемте к столу.

– Я вам маленький подарок привез из Берлина, Наталия Николаевна, – Федор неловко передал банку икры и семгу. – у нас в Берлине открылся «Гастроном»…

– Спасибо, Федюшка, спасибо, милый.

Генерал занимал большую виллу: стильная мебель, ковры, много цветов, на стенах гравюры Дюрера.

– Хорошо мы устроились, герой? А?

– Уж и хвастается. Ты его, Федя, не слушай. Все это чужое и нам не нужно – Бог с ним. Вы кофе или чай будете?

– Ну нет, мать! Ты это брось – приехал герой, а ты нас чаем. В Польше говорят так: «пусть чай гуси пьют», мы ведь солдаты, а не гуси! Ты нам на-стоечки своей поднеси.

– Господи, да ведь утро-то! – Наталия Николаевна знала, что без настойки и наливки не обойдется, и уже приготовила в буфете, но для порядка на стол не подала.

– Славился Нордхаузен ликерами, а не устоять им против Наташиной наливки. – Наталия Николаевна расставляла рюмки и ей было приятно слушать похвалу мужа. – Прислал мне комендант города коллекционных ликеров от фабриканта – хозяина этой виллы. Попробовал я – ничего. А я ему Наташиной наливочки послал, так, по рассказам, только и говорил: херлих, вундербар, и все рецептом интересовался!

– Да хватит тебе хвастаться-то, – остановила мужа явно довольная Наталия Николаевна.

– Ну, герой, выпьем за нашу боевую дружбу! Наташа, а ты что? Выпей, выпей с нами.

Наталия Николаевна налила себе маленькую серебряную чарочку, свою.

– Выпьем за победу России, за великую Россию – вот она какая стала – от Китая до Средиземного моря! А скоро и больше будет! Будет, герой?

Федор промолчал. Настойка была крепка и ароматна, на какой-то пахучей траве или ягоде. Стали завтракать. Наталия Николаевна больше подкладывала Федору, чем ела сама. Ей всегда доставляло удовольствие угощать Федора и смотреть, как он ест. Генерал тоже много, то и дело подливая себе и Федору.

– Ты что, отпуск получил?

– Никак нет, товарищ генерал. Так сказать, в служебной командировке.

– Проездом, значит?

– Нет, к вам, вернее в Нордхаузен. Одному замминистру машину послали достать.

– Вот оно как! – явно недовольно протянул генерал. Федор стал оправдываться:

– Теперь время другое, товарищ генерал, – не война. Из госпиталя в хозяйственники в комендатуру послали, вот и делаешь, чорт знает что. Хорошо, что в дивизии побываю, вас встретил, Василь… подполковника Трухина.

– Это, конечно, хорошо. Но как же они посмели, сукины сыны, боевого офицера – в хозяйственники?

– Говорят, что инженеры должны быть использованы по хозяйству – у меня сейчас все заводы и фабрики района.

– Ну, а причем автомобиль?

– Комендант карьеру себе будущую делает, – криво усмехнулся Федор.

– Сукины сыны! – рассердился генерал. – Слышь, мать, офицера сделали… – я даже слов не подберу – кого они из него сделали!

– Что ж ты можешь? Напиши в штаб группы или Соколовскому рапорт, может быть и переведут назад в дивизию.

– Да, переведут, держи карман шире. Они мне такого начальника инженерной службы прислали, хоть вой! Да ничего не поделаешь – Политуправление за него, член партбюро.

– Надо терпеть, товарищ генерал, – демобилизуют – дома хуже будет, – сказал мрачнея Федор.

– Да-а-а… Ну, а где же машину достанешь?

– Подполковник Трухин уже договорился с комендантом: где-то в шахте есть «Мерседес-Компрессор» запрятанный.

– Как же он, твой министерский, «Компрессор» себе оформит, ведь такие машины теперь не оформляют?

– Это уж коменданта забота.

– Ну, а себе машину купил?

– Купил товарищ генерал, «Опель-кадет».

– Что ж такую пигалицу?

– Нам, майорам, разрешают только четырехцилиндровые.

– Вот и мне разрешили шестицилиндровую, а я купил и хочу оформить «Хорьх», а он восьми цилиндров.

– Это можно устроить, товарищ генерал.

– Как? Ведь мне Военный Совет отказал.

– Блат сильнее Военного Совета, товарищ генерал.

– Вот это здорово! – генерал расхохотался. – Мать, слышишь, герой и здесь героем оказался – моего «Хорьха» нам оформит!

– Да на что он тебе? Когда и где ты будешь на нём ездить? У нас и дорог-то нет для него.

– Ничего, мать. Какой же я генерал-победитель без трофея? Значит, поможешь, герой?

– С удовольствием, товарищ генерал. Если этим министерским крысам приходится делать, то как же мне для вас не сделать.

– Ну, спасибо. Я должен уже идти. Ты посиди с Наташей, обедать приходи, вечером потолкуем обстоятельнее.

Федор остался с Наталией Николаевной. Перешли в ее комнату. Здесь она, видно, проводила часы одиночества: вязала, вышивала, на столе лежал неоконченный пасьянс.

Она женским чутьем угадывала в Федоре какую-то нервность.

– Что, Федюшка, что-то не так на душе? Брав-брав, а в глазах тоска.

– Ах, Наталия Николаевна, все как-то вверх ногами идет. Что делать, и не знаю.

– А ты женись. Пора семьей обзаводиться. Отвоевал – теперь семью строй.

– Да на ком жениться-то, Наталия Николаевна? Ведь Германия.

– А ты в отпуск съезди, погуляй, может быть, встретишь хорошую девушку.

– Это за отпуск-то?

– Да, твоя правда, Федя. Трудно судьбу свою найти, а поспешишь – людей насмешишь и век будешь каяться.

Рядом зазвонил телефон. Наталия Николаевна вышла:

– Я слушаю. Здравствуй, Вася. Здесь, здесь. Это тебя, Федя.

Василий сообщил, что машина уже в мастерской, но без покрышек и требует легкого ремонта.

Расставшись с Наталией Николаевной, Федор поехал в мастерскую.

Задерживаться на два – на три дня без разрешения коменданта он не решался. Позвонил в Берлин. Баранов, видно, подумал, что Федор загулял, но, услышав о «Мерседесе-Компрессоре», разрешение дал.

После обеда Федор поехал в бывший свой батальон. Новый командир его встретил сухо, но Федор имел разрешение генерала.

Солдаты были в классах. Дневальный попался из новеньких и Федора не знал. Но, когда кончились занятия и из учебных классов стали выходить, застегивая сумки, офицеры, за офицерами повалили солдаты, Федора окружили, пожимали руки, расспрашивали. Есть в солдатской дружбе, спаянной войной, что-то необычайно чистое. Федор угадывал много нового, чуждого ему, но он гнал это от себя и весь отдавался радости встречи с боевыми товарищами.

Следующими были строевые занятия. Солдаты стали надевать шинели и выходить на площадь. Федор вышел с ними и стал прощаться. И вдруг старшина Митюков крикнул: «Братцы, качать гвардии майора!» И сразу десятки рук подхватили Федора, и он полетел вверх, потом вниз. Крепкие руки, которые строили с ним переправу через Днепр, через Березину, через Одер, поймали его – и снова взлет, снова падение, и снова небо, и снова руки, крепкие, мускулистые руки солдата.

– Становись! – раздалась команда. Солдаты, оставив растрепанного Федора, стали торопливо строиться.

– До свиданья, товарищи! – взволнованно крикнул Федор, и ему вдруг показалось, что он больше никогда не увидит их.

– Счастливого иути, товарищ майор! До свиданья! Не забывайте! – раздались десятки голосов уже выстроившихся солдат. И Федору показалось, что и они это знают. Он круто повернулся и пошел к автомобилю.

Вечером у генерала решили, что Василий через три дня с бумагами на генеральский «Хорьх» поедет на «Мерседесе» в Берлин. Федор его встретит и устроит генералу паспорт и пропуск на «Хорьх».

Пили настойку, ели, вспоминали боевые времена. Генерал захмелел и казался сердитым, – густые брови совсем закрыли глаза.

– Никогда не прощу ни себе, ни армии воровства твоего награждения, герой! – он называл Федора «героем» с тех пор, как тот во главе своего батальона, под огнем авиации и артиллерии немцев, построил переправу через Березину, потом отбил атаку пехоты, продержался до подхода танков, за что был представлен генералом к «Герою Советского Союза». Федора наградили только орденом Ленина.

– Будь ты партийный, носить бы тебе золотую звезду. Но для меня ты был, есть и будешь героем!

– Был, да скис, товарищ генерал.

– Что так?

– Запутался, отстал от армии, или почему другому, может, от войны устал – не знаю.

Генерал поднял брови, и стали видны его неожиданно голубые, по-детски ясные глаза.

– Вот оно что! А ты, мать, говоришь – женить. Тут похуже, – он посмотрел на Василия, – этот тоже гнуться стал.

Брови опустились. Генерал расстегнул ворот.

– Да-а-а… Так вот, что я вам, орлы, скажу: жизнь в наше время пришла в такое положение, что стала, как армия. Вся страна – армия, все население – солдаты. Правильно или нет, не наше дело, есть приказ – выполняй! Дисциплина армии – нелегкая штука, но привыкнешь и не замечаешь – всю жизнь проживешь, не подозревая, что можно жить иначе.

Но, случается, нет у человека призвания к военной службе, не лежит душа, а его на действительную призвали. Трудно его сломать – целая наука! Не привыкнет: или убежит – тогда военный трибунал, или калечит себя – тоже трибунал, или самоубийством кончает. Вам это плохо известно – вы офицеры хорошие, но военного времени. Так сейчас и в жизни: не можешь приспособиться – погибнешь. Убежать из жизни некуда. Единственное спасение – не рассуждай, верь в устав, выполняй приказы! И только так.

– Разрешите, товарищ генерал, – не выдержал Василий, – почему же одни мы на свете должны жить, как армия? Почему другие живут без казармы?

– Это уже рассуждение. Я сказал – без рассуждений. И кончим об этом. Ты как, герой, стихи все пишешь?

– Пишу, товарищ генерал.

– Вот это хорошо, но только, если для себя. В себе и поэзией можно заниматься, выносить на люди – или поэзия погибнет, или сам погибнешь. А теперь, орлы, спать. Не забывайте, что говорил про армию, – и опять поднялись седые брови и опять стали видны его по-детски голубые глаза.

– А еще на прощанье скажу вам стихами, хотя и не к лицу генералу лирические стихи:

 
«Молчи, скрывайся и таи
И чувства и мечты свои,
Пускай в духовной глубине
И всходят и зайдут они».
 

Глава седьмая

Рано утром Федор уехал в Лейпциг. После Рождества немцы еще не торговали, но без шубы замполиту Баранов сказал не возвращаться. Федор шел по Николайштрассе, когда его кто-то окликнул. У тротуара стоял автомобиль, из окна махала чья-то рука. Федор узнал жену Марченко.

Марченко знала в Лейпциге все торговые фирмы и магазины, так что через два часа Федор купил не две шубы, а три – черные, под котик. Хозяин магазина вначале не хотел продавать, но Марченко напугала его, шепнув, что Федор из комендатуры, – хозяин подумал, что из комендатуры Лейпцига. Третью шубу он купил для продажи: в Союзе такая шуба стоила около десяти тысяч рублей, здесь же – всего восемьсот марок – четыреста рублей. Это была спекуляция, но Федор не думал об этом – так поступали все.

Покончив с покупками, он хотел пообедать и ехать домой, но Марченко настойчиво приглашала его отобедать к себе, – они жили под Ошатцем, по дороге на Дрезден. Федору ехать не хотелось, но и возвращаться в комендатуру, имея разрешение полковника еще на два дня, тоже не хотелось. К тому же пообедать в Лейпциге приезжему офицеру было очень сложно – надо ехать к дежурному городской комендатуры, объяснять причину приезда в Лейпциг, ехать за талонами, потом в отель «Фюрстенгоф», а там и время обеда могло кончиться. Шофера накормить было совсем невозможно. И проголодавшийся Федор согласился ехать к Марченко.

Всю дорогу Марченко, пересевшая к Федору, не переставая, говорила, так что он обрадовался, когда показался Ошатц.

Марченко жили на территории большой демонтируемой фабрики. Въехав в ворота, Федор увидел огромные ящики с машинами, котлами и трубами. На снегу вокруг ящиков копошились рабочие – мобилизованные жители и рабочие фабрики. Ящики подтягивали к полотну железнодорожной ветки, готовясь к погрузке.

В кабинете Марченко, куда прошел Федор, толпились какие-то военные. По разношерстной форме, сшитой из немецкой серой или зеленой материи, по неумению носить ее и по отсутствию наград Федор сразу узнал «сабуровцев». Демонтажников присылали в Германию в военной форме: директоров и инженеров – полковниками, подполковниками, майорами; техников и начальников цехов – капитанами и лейтенантами, мастеров и рабочих – сержантами и солдатами. В армии не любили «сабуровцев» за их принадлежность к «тыловикам», за офицерские погоны и при случае издевались над ними.

Однажды в комендатуре Федор впервые встретил одного такого «полковника» – маленький, сгорбленный, в мешковато сидящей, не по росту солдатской форме с полковничьими погонами, тот стоял перед развалившимся в кресле дежурным – лейтенантом Киселевым и о чем-то робко того просил. «Ну и что вы от меня хотите?» – грозно спрашивал Киселев для пущего удовольствия сидящих тут же солдат комендатуры. «Полковник» оказался профессором исследовательского института керамики. Марченко был таким же «полковником», но, зная военную службу в прошлом, понимал, какую власть давали ему полковничьи погоны, и держался с достоинством настоящего полковника.

– Федорушка, вот здорово! – обрадовался он.

Федор за дорогу продрог, был голоден и с удовольствием набросился на еду. Марченко и слышать не хотел об отъезде в Берлин.

– Успеешь! Работа не волк, в лес не убежит. Погости денек-другой. Завтра охоту сорганизуем. А?

Федору и самому не хотелось уезжать. Он чувствовал симпатию к этому стареющему добродушному человеку, любившему его за молодость и силу, за все то, что любил сам Марченко в жизни и безвозвратно утерял.

– Сейчас начало первого. Ты ложись и отдыхай. А я закончу со своими сводками и графиками – даже здесь в Германии нет от них спасения. А вечером устроим встречу чин-чином.

Федор был рад остаться один, он устроился на диване и принялся рассматривать книгу об Олимпиаде 1936 года.

Он видел эту книгу много раз – она была почти в каждом немецком доме. Но ему нравилось рассматривать фотографии того, что принадлежало к неизвестному, запретному для него миру. В Берлине он собрал много немецких журналов за последние тридцать лет и часами рассматривал их и читал. Английские и американские журналы попадались редко, французские чаще, но больше полу-порнографические, из тех, что навезли в Германию гитлеровские солдаты.

Где-то за стеной играло радио. Тепло комнаты разморило, и Федор незаметно уснул.

А когда проснулся, не сразу понял, где находится: незнакомая комната, за окнами темно и музыка радио за стеной.

За дверью слышался шопот. Федор увидел, как стала приоткрываться дверь, потом показался смуглый лоб, смоляные гладко причесанные на пробор волосы и смеющиеся глаза. Он узнал Рыльскую.

– Да он не спит! – в комнату, свежая с мороза в коричневом платье, гладко облегающем тело, вошла Екатерина Павловна.

Федор вскочил, застегивая воротник.

– Здравствуйте, соня. – В воздухе запахло хорошими духами. За Рыльской показалась Марченко:

– Ну, гость дорогой, куда же это годится: приехал и завалился спать на целый день! – глазки ее бегали с Федора на Рыльскую.

– Что пристали к Федорушке! Поспал с дороги – и слава богу, – вошел Марченко. Он был в брюках, белой рубахе без воротничка, на ногах – домашние ковровые туфли. – У него теперь аппетит за пятерых. Посему скорей к столу. Мария Ивановна хотела тебя будить, но я не дал. Пойдем, пойдем, жена, готовить стол.

Рыльская села за стол, вытянув перед собой в глухих рукавах руки, и молча смотрела на Федора помолодевшими глазами.

– Вы довольны, что я приехала? – Кончики ее пальцев дрожали.

– Очень рад, Екатерина Павловна, – стараясь не впадать ей в тон, ответил Федор, стараясь понять совпадение их приезда к Марченко.

– Вы долго здесь будете гостить?

– Завтра уезжаю.

– Жалко, а я думала, Новый Год будем все вместе встречать у Николая Васильевича. У них здесь хорошо.

– К сожалению, мне надо возвращаться в комендатуру.

– Тогда давайте встречать у Барановых?

– Не знаю, Екатерина Павловна. Так далеко… Еще три дня, всякое может случиться…

Рыльская посмотрела перед собой:

– Да, вы правы – всё может случиться…

– Федя, Екатерина Павловна! Прошу к столу, – позвал из соседней комнаты Марченко.

На большом квадратном столе были расставлены богатства русской кухни: заливной поросенок, икра, соленные грибы, квашеная капуста с яблоками, огурцы, селедка под лучком, нарезанные колбасы и ветчина, хрен и другие закуски; между блюд симметрично стояли два графина с водкой.

Федора и Рыльскую посадили рядом, по одну сторону стола.

– Начнем с маленькой, – священнодействуя, пробасил Марченко.

Первую рюмку выпили за здоровье хозяйки. Вторую за гостью. Немецкая девушка в белом переднике подала рассольник с кулебякой. На второе был тушеный, нашпигованный салом заяц. За зайцем последовали пельмени. Все это сопровождалось немецким столовым вином, от которого мужчины сразу же отказались и пили водку, настоенную на лимонной корочке.

Потом пришли двое приглашенных для компании: начальник демонтажа соседнего завода – лысый, угловатый человек в форме полковника, с лицом неподвижным и тоже угловатым, и помощник Марченко – молодой веселый парень с черным чубом, с погонами капитана.

О первом Федор слышал от Марченко в Берлине. Старый член партии, участник гражданской войны, служил в Министерстве Пищевой промышленности в какой-то незначительной для его партийного стажа должности, куда его назначили за «заслуги перед революцией». Марченко рассказывал, что Шатов, так звали соседа, пьет запоем и известен в Ошатце тем, что, напившись, ходит ночью с автоматом по улицам и пугает стрельбой немцев, жителей поселка.

Часа через два настроение было подогрето. Принесли шампанское и фрукты, привезенные, как догадался Федор, Рыльской.

Она предложила тост «за исполнение наших желаний» и посмотрела на Федора.

– Ура! – закричал уже захмелевший Марченко. Федор чокнулся с Рыльской и, отводя взгляд, вдруг увидел возле себя освещенную полноватую шею и начало груди в разрезе платья, и сразу же мысленно увидел плечи и грудь. Он посмотрел ей в глаза, чокнулся еще раз и залпом выпил. Рыльская пила медленно, будто обдумывала или решалась на что-то.

Шатов пил мрачно и молча. Помощник Марченко бегал на кухню «помогать» немке, после чего та входила раскрасневшаяся и избегала глядеть на хозяйку.

Марченко стал предлагать выпить «за красу и гордость Красной армии – Федорушку». Он заметно опьянел. Мария Ивановна подвинула свой стул к Федору.

– Федор Михайлович, вы мне обещали адрес, где можно достать настоящий персидский ковер. На продукты или на деньги – все-равно.

Федор не помнил, когда он обещал ей адрес, но, чтобы отвязаться, назвал знакомого немца.

– Может быть, вы и записочку напишете, Федор Михайлович?

Федор полез за блокнотом в задний карман и, повернувшись, нечаянно коснулся коленом ноги Рыльской. Он хотел отодвинуться, но что-то удержало его, и он сделал вид, что не замечает.

– Так вот и живем, Федорушка! Подальше от царей – голова целей. Гуляй, танцуй, что твоей душе угодно – никто не настучит!

И еще что-то говорил Марченко, что-то говорила Мария Ивановна, что-то отвечал Федор, он и записку написал уже, но все его сознание было сосредоточено на месте прикосновения колена с теплой и упругой ногой Рыльской. Словно через это место в него вливалось какое-то тепло, отчего напрягалось тело и таяла воля. И когда молчавшая Рыльская пошевелила ногой, он не задумываясь сделал то же, и она сразу же ответила едва слышным, будто случайным, встречным движением. И он посмотрел отрезвевшим взглядом ей в глаза и увидел в них твердую решимость и серьезность, с какой солдаты ходили в бой, и вдруг понял, что что-то случилось такое, от чего он уже не имел права уйти и обидеть эту женщину. Именно – обидеть, он так и подумал. И она это поняла и побледнела.

– Федорушка! Милый! Давай споём! Катюша, что Будем петь? Какие же мы русские без песни! А?

Рыльская молча встала и отошла к окну.

– Давайте, но что?

– «Огонек», – предложила Марченко.

– Давайте «Огонёк». Запевайте, Федор Михайлович, – словно приглашая на что-то значительнее, чем песня, сказала Рыльская, становясь спиной к окну. Она была спокойна и очень красива на фоне красной бархатной гардины.

Все замолчали и смотрели на нее, не узнавая.

Федор поглядел перед собой в тарелку и запел. Контральто Рыльской присоединилось, потом подхватили Марченки, и помощник.

 
«На позицию девушка провожала бойца.
Поздно ночью простилися на ступеньках крыльца,
И пока за туманами видеть мог паренек,
На окошке, на девичьем все горел огонек…»
 

Федор пел, не отрываясь от тарелки, чувствуя на себе взгляд Рыльской.

К концу песни Марченко только мычал и, раскачиваясь в кресле, дирижировал вилкой.

Шатов тихонько пересел в кресло у книжной полки и слушал. Лицо его было так же неподвижно, только по лбу пошли красные пятна. Он взял с полки какую-то книгу иллюстраций и, положив на колени, медленно перекладывал листы, будто разглядывал не книгу, а как она устроена.

– А знаете, как у нас в Ростове поют «Огонек»? Продолжение? – весело спросил помощник, когда пропели последний куплет. Было видно, как ему хотелось поразить собравшихся.

– Давай! – пьяно махнул вилкой Марченко. Помощник озорно повел глазами и тряхнул чубом:

 
«Но вернется с позиции победитель-боец,
Выйдет ноченькой темною на знакомый крылец,
И поймет, догадается фронтовик-паренек,
Что другой уж прикуривал об его огонек».
 

Марченко так и грохнул:

– Вот это да! «Другой прикуривал»! Молодец!

Рыльская села.

– Как вам нравится продолжение, Федор Михайлович?

– А вам?

– Бывает. Такая уж солдатская доля! – и засмеялась.

«Думает, что у меня дома осталась девушка», – подумал Федор и тоже рассмеялся.

Вдруг Шатов громко хлопнул книгой и встал, пряча и карман «вечное» перо. Зачем ему понадобилось перо, никто не заметил.

– Пойду, – и, не прощаясь, тяжело пошел к двери. Хозяйка рукой показала помощнику проводить Шатова. Тот понимающе мотнул чубом и исчез.

– Ну, теперь совсем по-семейному давайте! Что будем петь? Катя, Федя!

Федор и Рыльская оглянулись. У Федора кружилась голова, он уже ничего, кроме Рыльской, не видел.

– Я слышала, что вы пишете стихи, Федор Михайлович? Прочтите нам что-нибудь.

– Давай, Федя, скажи-ка такое, чтоб знали наших! Рыльская смотрела на Федора, уже не скрываясь от хозяев.

– Хорошо. Не знаю, понравится ли вам:

 
«Все ищут себе места в жизни:
Кто в несколько га плодородной земли,
Кто площадью в две-три комнаты,
Кто кресла международной конференции,
Кто в несколько строк большой газеты,
Что называется Славой,
Кто уголка живого влюбленного сердца,
Кто – о, дерзкий! – переменчивого места
В Бессмертии.
А я говорю вам: нет на земле лучше
Места,
Площадью моего тела
(Вам надо того меньше)
На зеленой траве
В тени придорожного дерева,
Или скамьи городского парка;
Что нет лучше для глаз места,
Как свободное для всех небо,
И еще – теплая глубина глаз
Влюбленной женщины».
 

В комнате в углу стояло пианино. Марченко не играла. Инструмент был оставлен «для мебели». Чтобы ответить Федору, Рыльская села за него и запела:

 
«Мой голос для тебя и ласковый, и томный…»
 

Федор налил два бокала и подошел к ней. Закрыв ее собой от Марченко и глядя в поднятые к нему глаза, ставшие вдруг беспомощными и влажными, он молча протянул бокал.

– За вас, Федя, и за… себя, – тихо проговорила она.

Федор выпил и вернулся на свое место. В голове шумело. Марченко что-то говорил и смеялся. Федор ясно услышал имя Рыльского и ему сразу стало нехорошо от того, о чем было уже решено. Мучительно захотелось избежать идущего с ночью. Он принялся пить из двух бокалов, сам с собою чокаясь.

Рыльская угадала его бегство и старалась помешать. Марченко кричал:

– Федя, не сдавайся! Федя, пей! – и, попытавшись подняться с кресла, вдруг свалился на пол, продолжая кричать:

– Федя, не сдавайся!

Федор с трудом поднял грузное тело и понес в спальню – хозяйка поддерживала ноги. Марченко пьяно хохотал и блаженно мычал.

Потом хозяйка провела Федора в его комнату и, будто невзначай, показала на стеклянную дверь:

– А здесь Екатерины Павловны комната.

«Сводня», – зло подумал Федор и, ничего не отметив, пошел обратно в столовую.

Рыльская сидела на диване, курила и казалась совсем трезвой.

– Садитесь, Федор Михайлович, – думая о чем-то другом, сказала она, подвигаясь. Она не смотрела на него, а словно к чему-то прислушивалась или чего-го ждала.

Федор сел вплотную к ней и, почувствовав ногой ее бедро, вдруг решился: взял за округлые плечи, повернул к себе и прижался губами к ее рту. Губы Рыльской были холодные и сухие. Она закрыла глаза и казалась ему пьющей птицей.

Потом отпустил, зажмурил глаза и провел рукой но лицу. Екатерина Павловна была бледна, у губ и носа лицо казалось сильно напудренным. Она хотела что-то сказать, но задохнулась, судорожно сжала его руку и, не сказав ни слова, даже не взглянув на него, выбежала из комнаты.

Федор закурил. Зачем-то пошел к зеркалу. На него смотрело до неузнаваемости напряженное лицо.

– Опять? – спросил он, – изображение передразнило.

– Ну, и чорт с тобой! А больше всего со мной! Гак? – изображение повторило.

– А поэтому выпьем! – он налил в чей-то бокал вина и вернулся к зеркалу.

– Прозит, лишний человек XX века! – изображение чокнулось и выпило.

И, как это случалось с ним не раз после сильной выпивки, его вдруг охватил животный голод, он стал поедать с тарелок подряд – холодное мясо, огурцы, колбасу. Насытившись, закурил и сел в кресло у полки, где сидел Шатов. На столике рядом лежала книга, которую тот рассматривал. Федор взял ее – это были репродукции картин Микель-Анджело. На первых литографиях по диагонали были сделаны надписи чернилами. Федор вспомнил «вечное» перо в руке Шатова. Он долго не мог понять, что значили надписи, а когда понял, то не сразу поверил. На «Адаме» стояло – «расстрелять», на «Еве» – «взять на ночь», на других – «выяснить», «в трибунал», «в расход». Словно резолюции.

Федору показалось, что он сходит с ума. Он встал, замотал головой, оглянулся – мертвый электрический свет освещал беспорядок стульев, залитую скатерть, остатки еды на тарелках. Он потушил папиросу и пошел к себе.

Проходя мимо кухни, услышал шопот помощника, по-немецки:

– Утром уберешь. Пойдем.

В комнате Екатерины Павловны горел свет. Федор принялся медленно раздеваться, все время думая о том, что ему нужно идти туда. Идти не хотелось, но идти было нужно – он должен был идти, будто бы на это был приказ и он не мог нарушить его. Он прилег подумать об этом и… провалился.

Проснулся от каких-то звуков. В темноте над ним белым привидением стояла Рыльская. Федор сделал усилие сбросить с себя сон, но в голове шумело и болезненно хотелось спать.

– Я… сейчас… сейчас… иду…

Она повернулась и стала удаляться к своей двери. Федор услышал сдерживаемое рыдание и сразу проснулся – теперь он должен был идти! И он пошел.

К себе Федор вернулся, когда окна стали синими.

Потом, сквозь сон, где-то рядом звонил телефон. Никто не подходил, и телефон звонил с перерывами, ровно, словно дышал. Вставать не хотелось. Федор услышал чьи-то шлепающие шаги и сонный и хриплый голос Марченко:

– Слушаю… Да, я… Кто? Аркадий, ты? Здравствуй, дорогой… Катя у нас, у нас, не беспокойся… – В голосе была фальшь, и Федор сразу все вспомнил и поморщился, как от боли…

– Что?… Спит еще – мы вчера поздно засиделись… Разбудить?… Пусть спит. Моя тоже еще спит… Что? Приедешь?… Ты где?… В Торгау? Так это же рядом! Приезжай к завтраку… Прошу. Ждем. Пока! – В голосе уже была растерянность.

Федор лежал и думал, что в комнате рядом Екатерина Павловна тоже не спит и слушает разговор Марченко с мужем. «Сейчас приедет он…» – ясно увидел за столом Рыльского, себя, растерянного Марченко, бегающие глазки Марии Ивановны и Катю. Он зарылся лицом в подушку. «Нет-нет, сейчас же вон отсюда!» – и вскочив, стал одеваться.

«Бежишь? Напакостил, а теперь мужа испугался?» – стало совсем нехорошо. Потихоньку отворил дверь к Екатерине Павловне. Она лежала на спине, черные волосы на подушке были разметаны, бледное, похудевшее лицо казалось моложе. Глаза встретили Федора, словно ждала, что он войдет.

Пересилив неловкость, он подошел и сел на край кровати. Екатерина Павловна взяла его руку и прижала к теплой шее.

– Я должен уехать. Так лучше.

Она закрыла глаза и прижала руку сильнее.

– До свиданья… Катя…

Открыла глаза, перехватила руку у плеча и зашептала жарко и устало, прямо ему в лицо:

– Федя, я люблю тебя. Я всю жизнь ждала тебя, Федя, и не могу, не могу теперь жить без тебя!… Когда вчера мне позвонила Мария Ивановна – я знаю, она женщина не всегда приятная, расчетливая, но она понимает меня, – и когда сказала, что ты у них, я бросила в Берлине все и помчалась сюда, к тебе… Сейчас приедет Аркадий, хочешь – я скажу ему и прямо отсюда уйду к тебе? Хочешь?

Федор не знал, что ему ответить.

– Все так неожиданно, Катя… Я должен возвращаться в комендатуру… В Берлине мы встретимся… поговорим… Не сердись на меня.

Екатерина Павловна разжала руки и отвернулась к стене:

– Я сделала все, даже то, что не должна была делать… Я сделала это, чтобы ты понял, как я люблю тебя… Я сделала… Зачем я это сделала?… – почти крикнула она и заплакала, кусая губы. Но тут же подумала, что ему неприятно встречаться с мужем и Марченко. С надеждой обернулась.

– Поезжай, милый… – и сквозь слезы, жалко, торопясь, – я скажу, что ты извинился, что должен сегодня быть в комендатуре… До свиданья, жизнь моя, – и она потянулась к нему лицом. Федор неловко поцеловал, и снова она показалась ему пьющей птицей.

Через час Федор, поеживаясь от утреннего холода, сидел в автомобиле. Карл молча держал руль, словно угадывая состояние хозяина.