Текст книги "Враг народа"

Автор книги: Владимир Юрасов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 10 страниц)

Глава девятнадцатая

Из книг он взял только томик Блока – подарок Сони в день окончания института, – Федор не расставался с ним всю войну.

Перед тем, как положить в чемодан, он взял книжку и решил погадать, как делали они с Соней в детстве: что-нибудь загадывали, раскрывали наугад книгу, и первая попавшаяся фраза была ответом на загаданное.

Весь день – в комендатуре, в Комендантском Управлении, в Отделе Кадров, дома – мысль о границе не оставляла его. Могут убить, могут поймать – живьем он не дастся – лучше застрелиться! Могут поймать англичане или американцы и выдать, – какая нелепость – выдавать перебежчиков! И кому? – Большевикам, которые собираются им же свернуть шеи! Пресловутое уважение к закону и соглашениям. Опять «политическая необходимость», – опять политика-убийца.

«Что из этого всего выйдет? – мысленно спросил он и раскрыл Блока:

 
«В стороне чужой и темной
Как ты вспомнишь обо мне?
О моей любови скромной»
Закручинишься ль в тоске
 

Перескочил две строки и прочел дальше:

 
«Если будешь, мой любимый,
Счастлив с девушкой чужой»
 

«Значит, все будет хорошо!» – И тут же подумал, что это о Кате, «Что она делает сейчас?» – ему очень хотелось написать ей, но он не знал, нужно ли писать, не причинит ли ей неприятности его письмо после побега.

Книжку положил сверху белья. Оставались письма: мамины, сонины и одно – катино.

Долго перебирал их, перечитывать боялся – инстинктивно избегал всего, что могло поколебать решение бежать. Брать с собой их он не имел права – могут убить, могут поймать. Первым – решительно, будто бросился в воду, – разорвал письмо Кати. Потом взял последнее письмо Сони, в нем лежала сонина карточка – она смотрела укоризненно, будто осуждала.

«Не могу!» – и поспешно сложив в кучку – сверху порванное надвое письмо Кати, – связал шнурком. Потом развязал и добавил тетрадь со стихами, решив все оставить у Карла с тем, чтобы «после» тот переслал ему?.

Вошла Инга – в берете, в «солдатских» ботинках. Было в ней что-то новое, – будто старше стала и красивее.

– Я готова.

Инга должна была ехать в Нордхаузен поездом с гражданским платьем Федора и частью своих вещей. Там должна была нанять комнату, разузнать о возможностях перехода границы и ждать его. Федор с Карлом на автомобиле знакомого немца поедут завтра ночью: если задержат по дороге, Федор скажет, что едет в дивизию прощаться.

– Не беспокойся, милый, – я сделаю все, как мы договорились. Только не задерживайся – я буду ужасно волноваться. Как только приедете, пошли Карла на почту – я оставлю на его имя письмо с моим адресом.

Три раза позвонил звонок – условный знак Карла.

Он сильно похудел, казалось, сделался меньше ростом.

– Все в порядке, господин майор! – и положил на стол бумажный пакетик.

– Два карата и чистый, – Карл выменял автомобиль Федора на бриллиант, на который Федор думал начать жизнь на Западе, деньги были ненадежны – все ждали денежной реформы.

– Спасибо, Карл. Это куда портативнее.

– Герр Шульц за тысячу марок дает мне на три-четыре дня свой «Адлер».

– Очень хорошо. Там лежат продукты на дорогу, а это все можешь взять себе, но только унеси так, чтобы никто не видел. Все. Действуй.

Карл хотел что-то спросить и замялся.

– Ты что?

– Я не знаю, господин майор, но если можно, не дадите ли вы мне пистолет, который в гараже?

– Пистолет?! Зачем он тебе?

– Ах, господин майор, в Германии все еще может быть… На всякий случай…

– Гм, понимаю. Этот я беру с собой, а из гаража можешь взять, но только смотри…

– Филен данк, герр майор!

– Кушай на здоровье.

Снова зазвонил звонок – один раз – чужой. Федор выпрямился. Инга испуганно посмотрела на него и побежала с Карлом в кухню.

Федор всунул бриллиант в книгу на полке, огляделся и пошел открывать, стараясь угадать, кто это мог быть.

За дверью стоял сержант Волков.

– Пришел проститься, товарищ майор.

Сознание Федора так далеко отошло от «этой» стороны, что он не сразу понял.

– А, Валя! Входи. Спасибо, что не забыл. В комендатуре меня, как заразного, обходят.

– Эх, товарищ майор, все Люди б…!

– Так уж и все? А ты, а я?

– Если не все, то почти все. Мы что – мы солдаты, мы понимаем, а вот комендант, замполит – такие суки! Я ведь дежурил, когда вас забрали. Приехал к нам какой-то капитан из оперотдела. Заперлись они у полковника, а я у дверей слушал. Полковник все говорил: «просмотрели», «просмотрели», А замполит: «Я всегда говорил, что Панин подозрителен – необщителен, стихи пишет». Да что там говорить, товарищ майор! У меня тоже самое: скурвилась моя – американца себе завела!

– Как американца?

– Да так. За все хорошее мое, Я теперь не могу часто к ней ездить – опасно, а у американца сигареты, консервы, шоколад, а главное – прятаться не надо. Сообразила, что там и замуж может выйти за него – так прямо мне и сказала. Хотел я ей надавать по морде, а потом подумал – аллах с ней! Обидно, но чем же она виновата за наши порядки! Типичное не то – эти немки! Наша деваха так не сделала бы.

– Что ж ты теперь? – спросил Федор, думая о словах сержанта.

– Буду в отпуск проситься. Поеду домой и женюсь на нашей.

Вскоре Валька заторопился – надо было на дежурство.

– Прощайте, товарищ майор. Пришел бы провожать, да не пустят… Может, когда и встретимся.

– Прощай, Валя, не поминай лихом… Может, и встретимся.

Грустно стало Федору после ухода Волкова. Инга и Карл ушли раньше. Он долго сидел у печки. Думал о Кате, о Соне, Решил написать обеим в Нордхаузене и просить Василия переслать или передать им – по почте могла перехватить цензура.

Глава двадцатая

К границе Федор решил ехать окружным путем, через Лейпциг – по дорогам тех районов, где в комендатурах у него были знакомые офицеры.

Он боялся неизбежных проверок на контрольных пунктах – его документы демобилизованного могли вызвать подозрение.

Выехали затемно утром. На дворе было ветрено и сыро. Предосторожности ради Федор вышел из дому и пешком дошел до Александерплатц, где его поджидал Карл.

В пути начался дождь. Снег потемнел. Ехать по снежной грязи было трудно, автомобиль скользил и его, то и дело, заносило. Встречные машины попадались редко – больше немецкие грузовички, спешащие в Берлин.

Ненастье и безлюдье на шоссе Федора успокаивали – в такую непогоду и КП по дорогам меньше, посылают обычно солдат, которым не хочется мокнуть, так что проверять должны поверхностно, тем более – майора в орденах.

Проезжая временный деревянный мост через Эльбу в Виттемберге, Федор вспомнил, что в ближайшей комендатуре он никого не знает. Решил сделать крюк через Дален.

В Далене, не заезжая в комендатуру, проехали прямо на квартиру коменданта.

На звонок вышел капитан. Он сразу узнал Федора:

– А, товарищ гвардии майор! Милости просим.

Федор заметил, что капитан был нетрезв и весь вид его – лицо, одежда были помяты и неряшливы.

В квартире коменданта жил уже капитан.

– Нет нашего майора… Пропал парень… – ответил капитан на молчаливый вопрос Федора.

– Кутнул на стороне и заразился сифилисом. Отправили в венерический госпиталь, куда-то на север, на остров… Жалко парня, по сути неплохой человек был, да надорвался… Не по силам положение коменданта… Комендатуру тоже скоро закрывают – на время меня назначили, – грустно рассказывал капитан.

За окном лил дождь, черные костлявые ветки дерева метались, будто тоже что-то горестно рассказывали.

– А как же Галина?

– Галину тоже заразил… Ей бы вылечиться, а тут как раз приказ пришел – всех репатриированных отправлять в Советский Союз. Так больная и поехала… Пропадет дивчина… – Ветка громко стукнула по стеклу, капитан посмотрел и тяжело вздохнул.

Федор вспомнил Галину и ее «хочь бы до дому поихати» и тоже посмотрел в окно. Рассказ капитана, его запущенный вид, зимний дождь за окном, черные ветки дерева – от всего этого Федора охватило щемящее чувство одиночества и безнадежности.

– Ну, а с вами что теперь будет? Переведут? – спросил он, вспоминая о хлопотах капитана.

– Эх, товарищ майор, да разве мы знаем! Сегодня опять написал заявление на демобилизацию. Кто ж его знает… Пойдемте лучше погреемся с дороги.

Федору представилась столовая, горящая печка, – хорошо бы сейчас сидеть, пить водку, смотреть в огонь и знать, что не надо ехать к границе, не надо рисковать жизнью и, быть может, умирать.

Он поблагодарил капитана, пожелал ему скорой встречи с семьей и с тяжелым сердцем отправился дальше.

Когда подъезжали к Лейпцигу, небо очистилось и выглянуло солнце. В городе, несмотря на сильный ветер, улицы были полны прохожими.

Федор хотел приехать в Нордхаузен вечером, чтобы никто не заметил. Думая скоротать время, решил осмотреть памятник «Битвы народов» – кто знает, что будет завтра!

Он долго поднимался по узкой винтовой лестнице, пока вышел на площадку. Лейпциг сверху чем-то напомнил весенний русский город.

Наверху сырой ветер был сильнее, и Федор скоро продрог. Внутри памятника экскурсовод демонстрировал небольшой кучке посетителей-немцев эхо, но, завидев советского офицера, оставил тех, подошел к Федору и стал рассказывать ему историю памятника в надежде на щедрую плату.

Федор слушал рассеянно, а потом вспомнил и спросил про русскую церковь, построенную рядом с памятником – в память погибших русских воинов в «Битве народов». Экскурсовод вывел его на площадку перед входом и показал рукой вниз – на зеленую крышу церковки.

У подъезда церкви стоял чей-то серый «Хорьх» с советским номером. Федор хотел уже было отказаться от мысли осмотреть церковь, как из дверей вышел чернобородый священник с ключами в руке, а за священником советский генерал.

Федор сразу узнал его и, забывая куда и зачем он едет, выскочил из автомобиля.

– Герой! Какими судьбами?

– Проездом, товарищ генерал-лейтенант, – ответил Федор и тут же, вспомнив все, смутился, главное от того, что надо было врать.

– Я тоже. Давно собирался посмотреть церковь. Утром был в Дрездене и решил воспользоваться случаем: пойдем взглянем на могилы наших храбрых предков.

Священник возился с замком на дверях склепа. Пришлось спускаться по узким каменным, лестницам. Генерал первым снял фуражку и молча читал надписи на старых потемневших плитах, под которыми были погребены офицеры русских полков, гюгибших в битве с армией Наполеона. Федор тоже снял фуражку, но больше смотрел на свежие венки от советских частей.

Священник-серб что-то тихо говорил на неправильном русском языке.

Было холодно и торжественно. Генерал, опустив брови, слушал объяснения священника. Федор смотрел на генерала. Ему хотелось в эту минуту рассказать тому обо всем, что случилось, но он не имел права ставить своего генерала в положение соучастника в побеге.

Когда вышли наружу, Федор спросил:

– Товарищ генерал, разрешите дать немного денег священнику на церковь?

– Конечно, – ответил генерал, но сам отошел, завидев приближающуюся группу офицеров. Федор вернулся к запиравшему склеп священнику. В руке его была крепко зажата зеленая бумажка.

– Батюшка, можно мне пожертвовать на церковь?

– Почему же нельзя, юноша, – многие офицеры жертвуют на Божий дом, – просто ответил священник..

Отдавать деньги было ужасно неловко. Священник, увидев банкнот в тысячу марок, внимательно досмотрел на Федора.

– Батюшка… помолитесь за раба Федора, – быстро проговорил Федор, не зная, почему и откуда пришла к нему эта фраза, и торопливо побежал с крыльца. Священник остался стоять с ключами в руке, зеленой бумажкой – в другой. Ветер рвал на нем рясу, забрасывал на лицо волосы. Приехавшие офицеры несколько раз окликали его.

Генерал сидел в автомобиле и поджидал Федора.

– Мне надо еще к генералу Кафтанову – он здесь комендантом. Поедешь со мной?

– Спасибо, товарищ генерал, но я должен торопиться. До свидания… Кланяйтесь Наталье Николаевне… – Его выдал голос. Генерал удивленно поглядел:

– Ты что, герой, сегодня странный какой-то?

– Нет, ничего, товарищ генерал… Я только хотел, чтобы вы и Наталия Николаевна никогда не сердились на меня…

– Да с чего это ты взял? Нет, в церковь тебе водить нельзя. До свидания, герой. Приезжай – мы оба тебя любим.

Федор долго смотрел вслед генеральскому «Хорьху».

Глава двадцать первая

Дом стоял на окраине, полуразрушенный, окруженный развалинами. Старуха-хозяйка охотно сдала Инге одну комнату.

В окне виднелись руины, а за руинами темнела зубчатая стена леса.

Солнце еще не село. Фигура Федора двигалась в закатном свете, вихря за собой рой светящихся пылинок, – Как же другие переходят? – повторил он, ни к кому отдельно не обращаясь.

– Переходят, господин майор, но риск… – ответил Карл, сидевший у печки.

– Фрау Шмидт говорит, что дней через пять с той стороны вернется ее знакомый – он переводит с гарантией, – прибавила Инга. Она сидела на кровати против окна – вся в багрянце и, не мигая, смотрела на солнце.

Федор остановился и поглядел на нее.

По освещенной стене, прямо над головой девушки, стояла тень оконной рамы, похожая на тень большого креста.

– Мы не можем столько ждать! Не можем! – и, еще раз поглядев на крест, зашагал по комнате.

Они жили в Нордхаузене третий день. Карл отказался возвращаться в Берлин до перехода Федором границы. Ни он, ни Инга, несмотря на все старания, не могли найти проводника. Немцы толпами ходили на ту сторону, и их часто задерживали; после двух-трех дней опроса, обычно, отпускали. Если бы задержал» Федора, то акцент выдал бы его, да и документов немецких не было.

– Завтра ночью пойдем во что бы то ни стало! Надо…

Его перебил стук во входную дверь. Инга и Карл вскочили. Она хотела подойти к Федору, но тот нетерпеливо махнул рукой уходить в кухню. Достал из-за печки пистолет и положил в карман. Стук повторился. Федор вышел в коридор.

Фрау Шмидт оторвалась от глазка двери:

– Какой-то военный, – и уступила место Федору.

За дверью стоял Василий.

Василий вошел боком и первое, что увидел, – гражданское платье Федора. Забывая поздороваться, шагнул к нему:

– Что случилось, Федя?

– А вот, смотри, – Федор руками показал на себя.

– Ничего не понимаю!

– Пойдем, – Федор пропустил Василия в комнату, закрыл дверь и молча усадил на диван.

– Бегу, Вася.

– Бежишь?! Куда?

Федор махнул рукой в сторону окна – солнце уже село, только кровавая полоса зари, разлившись, стояла над лесом.

– Ты что, с ума спятил? Что случилось-то?

– Ах, Вася… – щека Федора дернулась и он, взяв со стола папиросу, стал закуривать.

Федор рассказал Василию обо всем, что с ним случилось после отъезда из Нордхаузена. Василий слушал и время от времени бил кулаком по колену, то ли от огорчения, то ли от возмущения.

– Вот, Вася, какие дела. Не мог не проститься с тобой, хотя, боюсь, что могу подвести. Когда вчера позвонил и сказали, что ты в отъезде, даже испугался, что не увижу.

Василий сидел, свесив большую голову.

– Д-а-а-а, дела, – словно про себя, наконец, произнес он. Потом несколько раз провел ладонью по подбородку.

– А где же эта, твоя дивчина?

Федор позвал Ингу. Она вошла и остановилась на пороге. Тяжелый взгляд Василия так и впился в нее.

– Д-а-а-а, – снова проговорил он, было видно, как мрачнело его лицо.

– Как же вы пойдете через границу? – вдруг спросил он, продолжая в упор разглядывать Ингу.

Та поглядела на Федора, словно прося защитить ее от взгляда Василия. Федор перевел вопрос Василия и сам ответил:

– Хотели проводника, но не можем найти. Решил завтра идти так, а она вот боится за меня.

– Мы с Карлом сейчас думаем идти на ту сторону, чтобы разузнать все, завтра к ночи вернемся, – быстро проговорила Инга, глядя все так же на одного Федора.

– Что она говорит?

Федор перевел. Василий выпятил нижнюю губу и хмыкнул:

– Молодец девка… Любит.

Инга словно догадалась, что этот огромный и мрачный офицер похвалил ее:

– Мы идем сейчас. Возможно, встретим попутчиков, которые знают дорогу, – и, не удержавшись, покраснела.

Федор хотел позвать Карла, но, вспомнив, что это нехорошо в отношении Василия – подвергать того встрече с лишними людьми, вышел с Ингой из комнаты.

– Все будет хорошо, милый, ты не беспокойся. Завтра мы вернемся.

Карл был на кухне. Федор попросил его быть осторожнее.

– До свидания, Инга. Слушайся во всем Карла. Не рискуйте. Лучше мы подождем день-два, – они вышли в коридор.

Девушка потерлась щекой о его щеку.

– Я так люблю тебя.

– Может быть, тебе лучше остаться дома, а Карл сходит один?

– Нет, нет, Федя. Я хочу что-нибудь сделать для тебя, для нас.

Федор поцеловал ее, поправил выбившиеся из-под берета полосы и снова сказал:

– Правда, Инга, может бы, лучше тебе не ходить?

Девушка молча покачала головой, улыбнулась, потрогала пальцами его брови, щеки, губы и подтолкнула к двери.

– Тебя ждет твой друг. Не беспокойся, милый, все будет хорошо.

Василий все так же сидел на диване и мрачно разглядывал носки своих сапог.

– Ты что, как на похоронах? – стараясь пошутить, сказал, садясь рядом, Федор.

– Конечно, похороны. Единственный друг уходит – разве это не похороны!… Эх, Федя, Федя…

Василий ушел ночью, пообещав в свою очередь разузнать о проводнике и завтра вечером, чтоб не заметили, придти снова.

Весь следующий день Федор нервничал. Он чувствовал себя таким одиноким и беспомощным, что побег начинал ему казаться неосуществимым и гибельным. Он даже раз поймал себя на мысли: не бросить ли все и не поехать ли в Советский Союз – еще было не поздно, но тут же застыдился. Инерция принятого решения понесла его дальше: вечером вернется Инга, и все окажется не таким трудным. Потом ему стали мерещиться за окном подозрительные люди, начинало казаться, что за домом следят. Он то и дело прислушивался и едва заставил себя написать письма Соне и Кате.

Он, по-разному, просил их простить ему. Письма были коротенькими, хотя ему очень хотелось рассказать все с предельной искренностью, но так он мог подвести Василия, который должен был переслать письма.

Уже стемнело, когда в коридоре послышался стук. Фрау Шмидт вышла из кухни, но что-то долго не отпирала. Федор выглянул в коридор – чей-то женский голос с явно русским акцентом просительно говорил за дверью одно слово: – Битте… битте… битте…

Федор похолодел. Снял предохранитель пистолета и стал за шкафом у окна, выходящего из коридора на задний дворик. Бесшумно открыв оконную задвижку и дал старухе знак открывать.

Вошла маленькая, толстая женская фигура. Федор сразу узнал.

– Наталия Николаевна!

– Вот чертовка, едва впустила, – проговорила жена генерала и, разглядев Федора, протянула к нему руки.

– Федя, сыночек…

У Федора заныло внутри, и он, схватив мягкие руки, прижал их к губам. Уже в комнате Наталия Николаевна сняла большой русский платок и заплакала быстрыми, дробными слезами:

– Вася мне все рассказал… Он ждет в машине за углом… Сыночек ты мой, за что же они довели тебя до этого ужаса… Проститься пришла. Благословить пришла… Как сына люблю… Моему не говорила, потом, когда пройдет, скажу… Он мне рассказывал про вашу встречу в Лейпциге – не даром душа болела у меня… Говорила ему – похлопочи, чтоб Федю в дивизию перевели… – Она вытерла концом платка глаза. – Ну, что там теперь говорить… Ты о сестре подумай, напиши ей обо мне, ведь она теперь сиротой остается… Так я буду помогать в лагерь, а освободится – к себе выпишу… мой согласится… Он ведь добрый, Федя… «Молчи, скрывайся и таи»… – вот и молчит, и таит.

Федор не выдержал и тоже заплакал.

– Ах, Наталия Николаевна, разве и бежал бы…

– Знаю, Федя, знаю. Поэтому и пришла… Знать, судьба…

Она встала и трижды его перекрестила:

– Помоги тебе Бог, Федя. Не легко тебе будет там… Теперь прощай… Мне долго нельзя… надо о своем молчальнике подумать… Прощай, Федюшка, – мокрое лицо ее сморщилось, и она снова мелко заплакала.

– Соне, сестре напиши о нас… Васе передай… Он сейчас придет… Прощай… страдалец… – жалостливо махнув рукой, повернулась и пошла, вытирая платком глаза.

Василий застал Федора в том же положении, в каком оставила его Наталия Николаевна: он сидел на диване, глядя перед собой пустыми глазами, на щеках были видны следы слез.

– Вот она, русская женщина! Не твоим немкам пара!

Не глядя на Василия, Федор тихо сказал:

– Зачем ты так, Вася?

– А затем, что обидно! Ведь она пришла отговаривать тебя, а вернулась – плачет и говорит: «Не могу! Верну, а вдруг на муку. Да и немку несчастной сделаю. Не могу, боюсь, грех на душу возьму». Понимаешь? А ты, кого я больше всех любил, так легко нас и родину на немку меняешь!

– Я никого и ничего не меняю, Вася. Я просто не могу быть разменной монетой в руках правителей наших, о которых так правильно говорил твой отец.

– Что правители! Они мне тоже вот! – Василий резко провел ладонью по горлу. Тебе теперь бежать не миновать, но ты как бежишь? Отказываешься от родины и народа своего! Я всю ночь не спал, весь день не свой ходил: если он, думал, для народа бежал, а то, ведь, он плюет на народ. Ему бы только вырваться, а там пусть она сгинет, Россия-то! Так?

– Нет, не так, Вася. Зачем ты все говоришь: народ, народ. Помнишь, как ты раньше говорил, что немецкий народ ответствен за Гитлера, помнишь? Почему же ты не говоришь об ответственности нашего народа за Сталина? Я знаю не хуже твоего, что русский народ теперь в огромном большинстве ненавидит власть большевиков. А народу не было наплевать и на Россию, и на свободу в 17-м году? Революцию кто сделал? – Дезертиры с фронта! Кто дал победу большевикам в гражданскую войну? – Циничный выбор крестьян, – ты, ведь, из крестьян, должен знать, – между барином-офицером и комиссаром-большевиком! Конечно, знай они, что получится, не выбрали бы комиссара! Я хочу сказать, что наш народ во многом виноват сам в том, что происходит у нас сегодня. Почему же, скажи, почему же я должен отвечать за это? А? Если я рискую жизнью, бегу от рабства, то что дает тебе право говорить, что я кого-то предаю? Я могу понять Колчина, Серова – они завтра назовут меня изменником, врагом народа, но тебя я понять не могу!

Василий выслушал Федора, глядя на него так, будто впервые видел:

– Ты образованнее меня, Федя, ты знаешь больше моего, но я никогда не смогу отказаться от отца и матери, какие бы они ни были, какие бы ошибки они ни делали! Так думаю я, сын русского крестьянина. Народ наш для меня – это отец мой, мать мои, – это калека Рогов, калека Седых, это Соня и Катя, наш генерал и Наталия Николаевна, а враги народа – это те кто мучает их, меня и… тебя! И, если бы мне пришлось бежать, то я бежал бы, как наш сержант Егоров месяц тому назад бежал, оставив записку замполиту: «Ну, гад, держись, я еще вернусь!» – вот как я бежал бы! А ты?… Из-за немки бежишь!

– Нет, не из-а немки, не из-за немки бегу я! Здесь дышать нечем! Понимаешь: нечем дышать!

– Посмотрим, – примиряюще сказал Василий, – я очень хочу, чтоб я не был прав – ведь ты мой друг, Федя, – и он положил тяжелую руку на колено Федора.

– Помнишь, Вася, в прошлый раз я говорил, что все равно, кто победит – коммунизм или демократизм, что человечество в далеком будущем придет к тому, к чему должно придти? Теперь же я совершенно уверен: победи коммунизм, человечество кончит всеобщим рабством – мы ведь уже рабы! Все рабы! Сейчас, в эпоху наступления коммунизма, его воюющий раб не чувствует этого – рабство скрыто от нас напряжением наступления, даже, если хочешь, – ощущением побед. А вот потом, после победы, все увидят и ничего не смогут сделать. Как теперь мы после победы. Сейчас нас держат в напряжении очередных заданий, кампаний, войн, стахановщины и тому подобное, но если коммунизм победит, наступит всеобщее рабство! А за рабством придет смерть того, что мы зовем Человеком.

Если мне удастся бежать, я не знаю, что буду там делать —_: не вижу еще. Знаю одно – жить здесь не могу, задыхаюсь. Разве…

Раздался сильный стук во входную дверь. Федор быстро оглянулся и опустил руку в карман. Василий поднялся тоже, лицо его стало жестким и суровым:

– Дай сюда пистолет.

Федор отпрыгнул, затравленно глядя на Василия:

– Отдай, дурак, – усмехнулся тот.

Стук повторился сильнее и настойчивее.

– Если это они, скажем, что приехал проститься со мной, а за пистолет мне ничего не будет.

Федор покорно отдал пистолет! Они услышали голос хозяйки, звук отпираемой двери, и сразу же следом в комнату ввалился Карл. Федор так и замер. Карл был оборван, в грязи и бледен:

– Инга… Инга… – задыхаясь, проговорил он, с отчаянием глядя на Федора, – убита!.

– Что он сказал? – быстро спросил Василий.

Федор стоял, как по команде «смирно», только глаза его странно сощурились и смотрели на Карла. Потом поискали чего-то на стене и остановились над кроватью, где вчера была тень креста. Василий подошел и взял его за плечо:

– Что он сказал?

Щека Федора задергалась – быстро – быстро.

– Ингу…, убили… – топотом проговорил он, все так же глядя на стену.

Василий ахнул и, обернувшись к Карлу, не выпуская плеча Федора, по-русски спросил:

– Где убили?

Карл понял:

– На границе… Советский автоматчик…

Василий понял «граница». Он осторожно усадил Федора на диван. Углы большого рта его обвисли, и он с беспокойством оглядывал лицо Федора, – тот сидел, откинувшись на спинку дивана, бессмысленно глядя перед собой.

– Ну, а теперь… побежишь? – тоже шепотом спросил Василий.

Федор медленно выпрямился, повернул к нему голову, сощурился, как только что на Карла, и вдруг вскочил, затрясся и закричал, злобно и исступленно:

– Рад?! Доволен?! Так знай же – бегу! Сейчас, немедленно, слышишь, сейчас же!…

Было половина четвертого. Моросил дождик. Федор все шел и шел. Спотыкался в темноте о пни, кочки, проваливался в мокром снегу; однажды где-то совсем рядом послышалась русская ругань, но он шел, не сворачивая и не прячась, крепко сжимая в руке пистолет, – прямо на запад.

А через три дня Василий с разрешения генерала поехал в Берлин разыскивать Катю, но ее уже не было – она уехала в Москву.