Текст книги "Станислав Лем"

Автор книги: Владимир Борисов

Соавторы: Геннадий Прашкевич
сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 35 страниц)

15

Ну и, конечно, вечное:

«Когда я был маленьким, никто не умирал».

Время от времени дети слышат о чём-то таком (о смерти), но как бы издали, никак не соотнося это с собой, близкими, друзьями. Ну-да, звёзды падают… люди умирают… Но это где-то там, не у нас.

«Однажды в ночь между двумя дождливыми днями в Закопане, – писал Лем, – мне снился отец. Не такой вот нечёткий, туманный, неопределённого возраста, каким я могу представить его наяву, а в конкретном времени, живой. Я видел его серые, ещё неутомлённые глаза под очками, усы, небольшую бородку, руки с коротко обрезанными ногтями, золотое кольцо, потончавшее от ношения; видел все складки на его жилетке, пиджак, немного оттянутый с правой стороны тяжестью ларингологического зеркала, а в глубине квартиры – неяркие обои, старую высокую печь из белого, покрытого мелкими трещинками изразца и тысячи других мелочей, которые, проснувшись, я даже не мог назвать…»

И далее:

«Какие лавины обрушились на этот мир!

Как они могли не стереть его в порошок, не уничтожить последние следы?

Для кого они, собственно, существуют, эти лавины, от кого их так бережёт память, недоброжелательная, только ночью, только в беспамятстве сна перед ним, слепым, открывающая настежь свои сокровищницы, непокорная и скупая наяву, дающая обрывочные, недосказанные ответы, которые вначале требуется старательно расшифровать, переборов упорное её молчание, смириться, если какой-либо силой вырванный из неё, как бы украдкой вынесенный – осколок, цветное пятнышко, контур чьих-то губ, тень, звук ничего не объясняют, несмотря на подсознательное ощущение, что это было связано с чем-то важным, что там когда-то прошла судьба, а сейчас есть только пустота, глухая, невидимая стена; тут ничего не поделаешь!

Что за скаредность, что за безразличие памяти, которая ведь всё знает и может, а не поддаётся, упрямая, презрительно замкнувшаяся в себе, игнорирующая течение времени, не зависящая от него. Если бы она действительно была пустырём, редко засеянным сборищами угасающих образов… но нет, это наверняка не так, есть тому доказательства в снах… А она никогда не допускает туда, куда бы я хотел, тогда, когда мне это необходимо, – тупо захлопнувшийся механизм, независимый в своём сумасшедше точном исполнении задачи: сохранять и закреплять неизменно, навсегда.

Навсегда? Но ведь это неправда: ведь она погибнет вместе со мной, неподкупный страж, скряга, закостеневшая в тирании, в непослушании, в язвительной строптивости, столь постоянная и столь непрочная одновременно, сентиментальная и в то же время равнодушная, словно пласт каменного угля, в котором оттиснулся лист. Как её понять? Как с ней согласиться? Нейронные сети, синапсы, петли Мак-Куллоха? Нет, не объясняйте её столь мудрым, столь смешно учёным образом – это ни к чему, пусть уж всё останется так, как есть…»

16

«Время от времени я получаю письма от бывших львовян, которым нравится “Высокий замок”. Вчера, например, получил смешное письмо из Лондона, автор письма похвалил меня, приклеил к письму наклейку от бананов, о которой я писал, и добавил, что в мою вторую школу ходили только растяпы (“I am sorry to say”, закончил он польское предложение), а в его школе, десятой, учились просто замечательные личности. Тип этот постарше меня, ему уже под пятьдесят, и он всё ещё помнит о гимназистских амбициях тридцатитрёхлетней давности. Разве это не прекрасно?»^{127}

17

Шестидесятые годы XX века – вовсе не тихие годы.

Конечно, сейчас далеко не каждый может понять, уловить, действительно понять тайные связи между совершенно, казалось бы, разными событиями.

Вот каким образом, например, создание писателем Hyp Мухаммедом Тараки Народно-демократической партии Афганистана связано с избранием Лю Шаоци председателем Китайской Народной Республики? Или как увязать представленную президентом США Линдоном Джонсоном программу построения «Великого общества» (это ещё раз об «исключительности» американцев. – Г. П., В. Б.) с выходом Индонезии из ООН?

В 1960-х:

в США стартовал беспилотный «Джемини-2»;

в Лаосе группа офицеров совершила военный переворот;

Чжоу Эньлай, премьер Госсовета Китая, встречался в Пекине с председателем Совета министров СССР А Н. Косыгиным;

бомбардировщики США начали боевые налёты на территорию Вьетнама;

26 ноября 1965 года с французского космодрома Хаммагир (Алжир) был осуществлён запуск ракеты «Diamant-A» с первым французским искусственным спутником Земли «Asterix-1»;

а в США вовсю шла разработка программы «Аполлон».

И множество, множество, множество других важнейших событий.

«Может, на сорок седьмом году жизни, когда чувствуешь, что тебе ещё есть что сказать или написать, не следует слишком спешить, – писал Станислав Лем в небольшом вступлении к роману «Глас Господа», – но всё же в этом возрасте стоит оглянуться, подытожить сделанное.

Я начинал с современного романа (“Неутраченное время”) и с фантастических произведений, в которых пытался показать земные проблемы в инопланетном одеянии (“Астронавты”, “Эдем”). Я пробовал зашифровывать земные проблемы в форме игровой (“Звёздные дневники”) или сказочной (“Кибериада”), и, наконец, я провёл необычный эксперимент: вот какие сказки могли бы сочинять роботы для роботов (“Сказки роботов”). Написал я ещё книгу, которую ценю, хотя не вполне понимаю (“Солярис”), и ещё другую, в жанре романа “предостережения” (“Возвращение со звёзд”), которая получилась не во всём такой, какой мне хотелось. Нередко я вплетал в свои рассказы идеи и мотивы, относящиеся не столько к проблемам культуры или социологии, сколько к проблемам философии. Этот философский бес искушал меня с каждым годом всё сильнее, так что, в конце концов, я откупился от него четырьмя совсем небеллетристическими книгами – “Диалоги”, “Сумма технологии”, “Философия случая” и “Фантастика и футурология”. Поскольку каждый человек из духа противоречия больше всего интересуется тем, что ему труднее всего удаётся, я не раз жалел, что вслед за моей беллетристикой, быстро и далеко вышедшей за границы Польши, не вышли так же далеко и быстро эти книги. Беспокоило меня и “раздвоение” моей писательской личности между художественной литературой и произведениями, посвященными философским раздумьям о путях развития цивилизации. Сейчас это называют футурологией, но в 1955 году, когда я писал “Диалоги”, футурологии ещё не существовало. Таким образом, “Глас Господа” – это попытка наложить заплату на образовавшийся душевный разрыв, по крайней мере, в том смысле, что слишком много в этой вещи всяких раздумий и отступлений от темы, чтобы можно было назвать её просто научно-фантастической повестью, и опять-таки слишком мало в ней философствования, чтобы сошла за эпистемологический трактат.

Во всяком случае, книга эта как результат сознательного эксперимента является гибридом или же помесью; ну а о том, присущи ли ей достоинства биологических гибридов, пускай судит читатель…»

18

Конечно, на всё личное, творческое в эти годы накладывалось абсолютно чёткое понимание того, что основные технологии нашего стремительно развивающегося мира – это прежде всего технологии военные.

Ещё в октябре 1951 года, через несколько лет после окончания великой войны, командование стратегических сил США утвердило план, по которому предполагалось в случае необходимости нанести ряд ядерных ударов чуть ли не по всей территории СССР: по Москве, Ленинграду, Горькому, Поволжью и Донецкому бассейну, по Новосибирску, Иркутску и Владивостоку.

Станислав Лем был прав, утверждая, что главным в мире становится именно контроль над накопленным вооружением; его чрезвычайно уязвляла та мысль, что цивилизация, построенная человеком, так хрупка и так странно заострена именно на создании всё нового, всё более мощного оружия.

«Я пишу сейчас роман («Глас Господа». – Г. П., В. Б.), в котором постоянно попадаю в затруднительные положения, – писал он Мрожеку 10 апреля 1967 года. – Очень трудно роман даётся и ужасно медленно продвигается вперёд. Я думаю, что если бы я жил триста лет, то уже и под сотню ни одного слова лишнего не смог бы написать, потому что количество возражений, неуверенности постоянно растёт во мне по мере того, как я понимаю, что любую вещь можно приготовить и подать столь разными способами. Конечно, я пишу. И не голое финансовое принуждение толкает меня к работе, а скорее желание высказать некоторые давно продуманные вещи. Может, я хотел бы выразить это в более дискурсивной форме, скажем, в виде философской лекции, но я стараюсь избегать философствования…»^{128}

И 27 апреля того же года – опять Мрожеку:

«Писал книжку, писал, но оказалось, что я не способен её написать.

Поэтому пока её отложил, и так вот шляюсь – там газеты какие-нибудь куплю, там книжку, и жизнь моя течёт как занесённая илом река. Что-то моё здесь и там выходит, ставлю книгу на полку, двигаюсь, как заведённый, ем, пью, ложусь спать, встаю, наверняка ты всё это знаешь, и нет в этом ничего нового, оригинального…»^{129}

И, наконец, от 2 мая:

«Писанина моя всё-таки застряла, я её отложил.

Это должна была быть история в некотором смысле фантастическая, но и реалистическая, – первый контакт Земли с Космосом, перипетии, вызванные получением каких-то сигналов оттуда, что сразу же должно вызвать ужасные осложнения стратегического, политического, военного и т. д. характера. Сторона, которая держит шифр в своих руках (основная отправная точка романа: никто не может ни толком прочитать этот шифр, ни понять), начинает работать в огромной тайне, и эта секретность пожирает всё – и само сообщение, и учёных. Однако случились две неприятные для меня вещи. Во-первых, не удалось разогреть материал так, чтобы он расплавился, чтобы заинтересовал меня, чтобы он меня серьёзно затянул, увлёк, – наверное, потому что я хорошо знал с самого начала, что там должно быть, чего я хочу, а во-вторых, мне не хватило мелких американских реалий, поскольку всё это должно было происходить в США. Именно американцы сегодня больше всех могут сделать в области материальных разработок. Если действие вести где-нибудь в Клае[58]58
  Клай – село в Польше, недалеко от Кракова.


[Закрыть] или даже под Парижем, это не будет иметь большого смысла. Если в России – то это потянет за собой вполне тривиальные сложности, которые меня в этом контексте попросту не интересуют.

Несчастье моё ныне заключается в том, что я свободно придумываю концепции очень разных книг, но мне не хочется их писать. Например, я придумал историю о фиктивном дневнике некоей фиктивной личности. Эта личность записывает впечатления от фиктивного чтения, а также от спектаклей, выставок, путешествий, скульптур и т. д., то есть от такого искусства, которое даже и не могло быть создано (по многим и разным причинам)[59]59
  Позже эта идея была реализована в виде сборника рецензий на несуществующие книги «Абсолютная пустота» (1971).


[Закрыть]. Может, когда-нибудь я попробую это записать, но пока не хочется. Потом я придумал написать дневник детских времён, то есть по воспоминаниям, но на другом принципе, нежели в “Высоком замке”, похожие, хотя и не те же самые элементы были бы иначе поданы, связаны, освещены, проинтерпретированы, выбраны и дали бы какую-то систему, пусть даже не слишком параллельную той, скорее, изогнутую. Некоторые общие концепции композиционного характера для этой задумки у меня есть, но мне и с этим не хочется возиться.

Наконец, я придумал историю, которая, кажется, должна меня полностью удовлетворить, поскольку философствование влечёт меня своей непосредственной дискурсивностью. Некий новый этап гонки вооружений, когда начали строить стратегические мозги всё более мудрые и всё более убийственные[60]60
  Эта идея была частично реализована в сборнике предисловий к несуществующим книгам «Мнимая величина» (1973), а затем в отдельной книге «Голем XIV» (1981).


[Закрыть]. Через некоторое время дело дошло до того, что очередной мозг оказался таким мудрым, что вообще не захотел заниматься делами ядерно-тактически-военного свойства. Он огласил свой desinteressement[61]61
  Равнодушие (фр.).


[Закрыть], и вспыхнул скандал. Военные решили его демонтировать, но, вняв мольбам учёных, отдали им этот мозг, и они теперь с ним разговаривают на всевозможные темы, он же доброжелательно их опекает и рассказывает философско-теологические байки. Я даже начал это писать, но через сотню страниц мне расхотелось. Может, я отупел от своих размышлений, не знаю…»^{130}

19

В одном из интервью (февраль 1968 года) Станислав Лем высказался уже более определённо:

«Заканчиваю новый роман.

Он будет называться “Глас Господа”.

Это дневник учёного-американца, принимавшего участие в расшифровке неких радиосигналов, принятых с другой солнечной, вернее, звёздной системы. Группу учёных, которым было дано задание, тщательно изолировали от внешнего мира, поселили где-то в уединённом посёлке, создали все условия для работы. Понятно, деятели Пентагона рассчитывали выудить из полученных звёздных сообщений какую-нибудь важную военную информацию. В известной мере я взял в качестве “прототипа” условия работы американских учёных над их первой атомной бомбой. Мне хотелось изобразить ситуацию, в которую попадают честные, добрые, интеллигентные люди; ситуацию, когда им навязывают и направление работы, и систему взаимных отношений. Работа идёт своим чередом, но текст, к сожалению, расшифровке не поддаётся. И тогда герой приходит к выводу, что шифр доступен, видимо, только такой цивилизации, которая достигла достаточно высокой ступени развития, чтобы не употребить сообщённое ей знание во зло…»

В Советском Союзе роман издали на удивление быстро.

Он вышел в Москве уже в 1970 году, правда, название изменили.

Теперь оно звучало – «Голос неба», ибо упоминать Бога в СССР не полагалось.

На всякий случай вырезали ещё и страницы, на которых речь шла о противостоянии США и СССР. Этот отрывок («Мы вели игру уже не с Россией, а с самой природой…») увидел свет на русском языке лишь в 1988 году. А полное издание романа появилось только в 1994 году, когда издательство «Текст» выпустило собрание сочинений Станислава Лема. Основной причиной того, что роман довольно долго не переиздавался, послужило не содержание его, а то, что один из переводчиков романа (Рафаил Нудельман) в 1975 году эмигрировал в Израиль…

20

Масштабы романа «Глас Господа» – не масштабы «Высокого замка».

Всё человечество и один отдельный человек – разница весьма существенная.

«Моя тяга к злу была изотропной и совершенно бескорыстной, – признаётся главный герой романа «Глас Господа». – В местах почитаемых, например, в церкви, или в присутствии особо достойных людей я охотно размышлял о том, что мне было запрещено. То, что размышления эти были смешными и ребяческими, не имеет ни малейшего значения. Просто я ставил эксперименты в том масштабе, который тогда был для меня доступен. Помню пронзительную скорбь, гнев, разочарование, которые потом долгие годы сопутствовали мне, когда оказалось, что голову, где кроются злые мысли, никогда не поражает молния, что никакое выламывание из надлежащего уклада жизни не влечёт за собой никаких, о, ужас, совершенно никаких последствий. Я жаждал молнии или какой-нибудь другой страшной кары и мести. Я пытался эту кару вызвать, я возненавидел мир, в котором существую, за то, что он доказал мне тщету всяких мыслей и дел».

Хотя вообще-то, признаётся герой, мысль о Создателе, всего лишь забавляющемся, просто развлекающемся, – хотя и привлекательна, но порочна. Мы приписываем Ему какие-то чувства, например злобность, потому что сами таковы. Если вспомнить о полнейшей незначительности человека по сравнению с космосом, то миф этот вообще выглядит примитивным. Более того, если бы Сотворение мира действительно имело место, то необходимый для этого уровень знаний не соответствовал бы подобным шуткам.

21

Конечно, проект, посвященный отысканию других цивилизаций, был не новостью.

Многие учёные в то время уже давно занимались поиском. Искали и в реальной научной жизни, и в мире воображаемом. Лем с удовольствием перечисляет труды (фиктивные, конечно), посвященные поиску. Это С. Раппопорт – «Первая в истории межзвёздная связь». Это Т. Дилл – «Голос Неба – я его слышал». Это Д. Протеро – «Проект ГОН – физические аспекты». Таких трудов, пишет Лем, так много, что не все они вошли даже в монументальный четырёхтомный указатель, созданный неким Вильямом Энгерсом, – «Хроника 749 дней».

«Мы стояли у подножия колоссальной находки, до предела неподготовленные и до предела самоуверенные, – признаётся герой романа, собственно, рассказчик, профессор Томас В. Уоррен. – Мы, как муравьи, облепили эту гору со всех сторон – быстро, жадно, ловко и сноровисто».

И добавляет: «Я был одним из многих».

И не может удержаться: «Это рассказ муравья».

22

Но рассказ «муравья», столь тщательно записанный Станиславом Лемом, трагичен не потому, что в итоге долгого поиска других обитателей во Вселенной не обнаружили, нет; рассказ профессора Томаса В. Уоррена трагичен потому, что даже величайшая философская проблема – одиноки ли мы во Вселенной? – на каком-то этапе всё равно упирается в проблему абсолютного оружия. Чтобы сохранить найденное в тайне, хитроумные политики специально подбрасывают прессе сотни фантастических сообщений о неких «двоичных» и «троичных» паузах, прибывающих на Землю из космоса, о высадке маленьких зелёных человечков, облачённых в «нейтринную одежду», и тому подобные бредни. Иначе не остановить поток тёмных подозрений, слухов, опасного любопытства. Ведь молчание космоса, знаменитое Silentium Universi, которое многие учёные в течение долгих веков считали непреложным фактом, вдруг оказалось недвусмысленным образом связано с неким новым действительно абсолютным оружием.

К счастью, человек слишком ничтожен, чтобы взять на себя бремя Господа.

Чем больше энергия, тем менее точна локализация необычного (открытого учёными) взрывного эффекта, – скоро убеждаются профессор Томас В. Уоррен и его коллеги. Столкнувшись с чем-то таким, что не поддаётся никакому объяснению, они тем не менее продолжают свои исследования.

И оно приводит их к новому пониманию космоса.

«Мне это видится так, – высказывает свою точку зрения физик Лирней. – Космос есть пульсирующее образование, он сжимается и расширяется попеременно каждые тридцать миллиардов лет. По мере сокращения наступает состояние коллапса, когда распадается само пространство, свёртываясь и замыкаясь уже не только вокруг звёзд, как в сфере Шварцшильда, но вокруг всех частиц, даже элементарных. Поскольку привычное “общее” пространство атомов перестаёт существовать, то исчезает вся известная физика. Беспространственный рой материи продолжает сжиматься и, наконец, целиком выворачивается наизнанку – в область запрещённых энергетических состояний, в “отрицательное пространство”, то есть не в какое-то “ничто”, а в нечто гораздо меньшее, чем “ничто”…»

В результате «выворачивания», объясняет Лирней, возникает своего рода горловина, в которой всё ещё мечутся остатки непогасшей материи, – щель между исчезающим «положительным», то есть нашим пространством, и тем – отрицательным. Эта щель всегда остаётся открытой, она никогда не смыкается, потому что её непрерывно распирает изнутри нейтринное излучение! А когда «вывернутый» мир полностью выворачивается наизнанку, то и сам он начинает сжиматься и выворачиваться через ту же щель и разбегающаяся во все стороны волна нейтринного излучения начинает заново распирать и формировать расширяющийся космос. И всегда, в любых состояниях и фазах, будет блуждать в нём эхо породившей его нейтринной волны – именно это и есть Глас Господа! Из вихря, прорвавшегося сквозь щель, из нейтринной волны будут возникать атомы, звёзды и планеты, галактики и метагалактики. Так что, говорит физик, понимание этого снимает проблему «звёздного послания». Никакая другая цивилизация ничего не высылала нам по нейтринному телеграфу, ничего никогда на другом конце не было. Было и есть только нейтринное излучение, порождённое чисто физическими, естественными процессами, абсолютно нечеловеческое и потому лишённое какой бы то ни было языковой формы и языкового содержания…

И Станислав Лем преподносит читателям ещё один образец мировой Красоты.

В щель между погибающим и возникающим мирами в очередной раз ворвётся нейтринная волна. Энергии её достаточно, чтобы «выдуть» очередной космос, как дети выдувают мыльный пузырь. Фронт волны несёт в себе чудовищно огромную информацию, унаследованную от всех минувших фаз. В этой информации – будущие атомы, будущие планеты, звёздные миры, наконец, биогенезис. Там, конечно, много и такого, что с человеческой точки зрения как бы ничему не служит. Вот вода имеет множество свойств, благоприятных для жизни, но есть у неё свойства, безразличные для жизни, например, прозрачность. Вода могла быть и непрозрачной, в возникновении жизни это не играло бы никакой роли, так что нелепо спрашивать: «А кто же всё-таки сделал воду прозрачной и зачем?» Никто. И ни зачем. Это просто одна из особенностей данного реального космоса, свойство, которое мы можем изучать. Оно не имеет никакого «внефизического» смысла.