Текст книги "Станислав Лем"

Автор книги: Владимир Борисов

Соавторы: Геннадий Прашкевич
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 35 страниц)

Геннадий Прашкевич
Владимир Борисов
СТАНИСЛАВ ЛЕМ

Глава первая.
ВЫСОКИЙ ЗАМОК

 
СОЗЕРЦАНИЕ
Деревья складками коры
Мне говорят об ураганах,
И я их сообщений странных
Не в силах слышать средь нежданных
Невзгод, в скитаньях постоянных,
Один, без друга и сестры.
Сквозь душу рвётся непогода,
Сквозь изгороди и дома,
И вновь без возраста природа.
И дни, и вещи обихода,
И даль пространств – как стих псалма.
Как мелки с жизнью наши споры,
Как крупно то, что против нас.
Когда б мы поддались напору
Стихии, ищущей простора,
Мы выросли бы во сто раз.
Всё, что мы побеждаем, – малость,
Нас унижает наш успех.
Необычайность, небывалость
Зовёт борцов совсем не тех.
Так Ангел Ветхого Завета
Нашёл соперника под стать.
Как арфу, он сжимал атлета,
Которого любая жила
Струною Ангела служила,
Чтоб схваткой жизнь на нём сыграть.
Кого тот Ангел победил,
Тот правым, не гордясь собою,
Выходит из такого боя
В сознанье и расцвете сил.
Не станет он искать побед.
Он ждёт, чтоб высшее начало
Его всё чаще побеждало,
Чтобы расти ему в ответ[1]1
  Перевод Бориса Пастернака.


[Закрыть].
 

Райнер Мария Рильке

1

12 сентября 1921 года в польском городе Львове (ныне – Украина) в семье врача-ларинголога Самуэля Лема (1879–1954) и Сабины Лем (урождённой Волльнер) (1892–1979) родился будущий писатель Станислав Лем.

Жизнь Самуэля Лема (как, впрочем, многих в те годы) складывалась непросто.

Выходец из дворянской семьи, он в 1899 году окончил гимназию, а затем поступил в Львовский университет, где «…изучал медицину лет десять. Занимали его тогда и другие дела: он писал и публиковал стихи и прозу. Помню из детства ящик, заполненный вырезками из газет с его произведениями, – я тогда этим совсем не интересовался. На пятый или шестой год учёбы дед сказал ему: – Раз уж ты начал учёбу, нужно её закончить, а потом можешь делать то, что захочешь. Отец послушался…»^{1}

В 1909 году Самуэль Лем получил в университете степень доктора медицинских наук. «На книжной полке лежала длинная жестяная труба с широким концом, из неё торчал рулон плотной желтоватой бумаги, от которой шёл плетёный чёрно-жёлтый шнур, заканчивающийся плоской коробочкой, содержащей в себе как бы маленький светло-красный пряник с выпуклым изображением и надписями. Это был докторский диплом отца на пергаменте, возвышенно начинающийся отпечатанными огромными буквами словами: “SUMMIS AUSPICIIS IMPERATORIS AC REGIS FRANCISCIIOSEPHI…”[2]2
  Буквально: «Действует по повелению верховных гаданий императора Франца Иосифа» (лат.). В Древнем Риме гадания имели государственный характер.


[Закрыть], пряник же, который я осторожненько раза два пытался надкусить, но больше не пробовал, так как он был невкусный, представлял собой большую восковую печать Львовского университета…» Лем-младший, похоже, считал, что это был диплом об окончании высшего учебного заведения, на самом деле это был диплом доктора наук. Самуэль Лем очень быстро приобрёл известность в городе как врач, был избран секретарём Польского отоларингологического общества (там же, во Львове), активно интересовался новостями медицины и науки.

Когда началась Первая мировая война, Самуэль был призван в австро-венгерскую армию и попал в русский плен (о чём мечтал в своё время бравый солдат Швейк). Русский язык Лемстарший знал, это позволило ему даже в плену (в Туркестане) заниматься своим прямым делом – лечением больных. В конце концов он бежал. «Я, наверное, и не родился бы, – писал позже Лем-младший, – если бы не один еврейский парикмахер в маленьком городке на Украине, который оказался рядом, когда моего отца красные вели на расстрел. Парикмахер знал отца по Львову, а здесь брил местного коменданта, и тот выслушал его просьбу об освобождении отца»^{2}. Впрочем, по воспоминаниям некоего Израиля Петрова, на одном из приёмов в Германии Станислав Лем рассказывал, что узнал его отца даже не сам парикмахер, а его племянник, который у дядюшки подрабатывал. Дядюшка за то, что пан Самуэль подобрал ему отличные очки, велел с той поры обслуживать его бесплатно. Но пан Самуэль давал щедрые чаевые. Вот эти чаевые его и спасли, потому что племянник, ко всему прочему, оказался ещё и адъютантом командира заградительного отряда…

Сабина Волльнер, мать Станислава Лема, была родом из Пшемысля.

Она не имела никакой специальности и занималась в основном домашним хозяйством – штопала носки, стирала, убирала, готовила. С сыном всегда была ласкова, но Станислав, Сташек, как его называли в детстве, больше всё-таки льнул к отцу, поскольку интересы его уже в раннем детстве были достаточно широкими. Близких друзей у Сташека не было, по крайней мере в книге «Высокий замок» Лем ни словом о таковых не обмолвился.

«Высокий замок» – необычная книга.

Она полна самых невероятных деталей.

Этих деталей там множество. Их обилие поражает.

Подробные описания и чудесные перечисления часто самых, казалось бы, обыкновенных вещей со временем станут характерной частью писательского стиля Станислава Лема, хотя сам он признавался, что «упорядочивать воспоминания детства – занятие довольно рискованное, особенно для человека с такой скверной памятью, как у меня». А ведь ещё надо было придерживать в себе профессионализм фантаста. Не случайно Борис Стругацкий, когда его спросили, что он думает о таких чрезвычайно детальных воспоминаниях, как те, что приведены в книге «Высокий замок», не без иронии заметил: «Да он (Лем. – Г. П., В. Б.) наверняка всё выдумал!»

Может, и выдумал.

Но мы не можем не верить Лему.

Это его книга, это его детство, это его воспоминания.

В конце концов, именно «Высокий замок» позволяет нам заглянуть в теперь уже далёкие двадцатые и тридцатые годы прошлого века.

2

Лет в пять Сташек начал с увлечением конструировать всяческие электрические моторы, даже электролизом воды самостоятельно занимался. По схемам, найденным в толстой немецкой книге (из библиотеки отца), он пытался строить электрофорную машину Вимсхурста, индуктор Румкорфа, трансформатор Николы Теслы. Чуть ли не каждый день он неутомимо заносил в толстые чёрные тетради, а также в тетрадки поменьше, обклеенные мраморной бумагой, соображения о таких фантастических устройствах, как, например, приборчик для разрезания зёрен варёной кукурузы, или самолёт, построенный в форме огромного параболоида, или электромагнитная пушка, ну, само собой, вечный двигатель.

«Я проектировал боевые машины, – рассказывал писатель в романе «Высокий замок». – Одноместный танк – что-то вроде стального плоского гроба на гусеницах, с автоматическим пулемётом и мотоциклетным мотором, танк-снаряд, танк, перемещающийся по принципу винта, а не благодаря поступательному движению гусениц, самолёты, взлетающие вертикально – благодаря изменению расположения двигателей, и множество иных, больших и маленьких машин и приборов. Рисовал я тщательно и умело, разумеется, с различными фантастическими табличками, в которых фигурировали придуманные цифровые данные и другие важные технические подробности»^{3}.

(Кстати, недавно в Интернете появилась информация, что в 1944 году 23-летний Станислав Лем предлагал руководству Советского Союза свою помощь в работе над прототипом нового танка; там даже приводится копия письма из Центрального архива Министерства обороны Российской Федерации.)

Для детских официальных приёмов (никогда, понятно, не случавшихся) предприимчивый юный Сташек изготовлял собственные алкогольные напитки. «Я прятал за томами энциклопедии Брокгауза и Майера, – признавался он позже, – грязно-белый ящичек со скляночками, заполненными остатками вин и коктейлей собственной рецептуры. Я пользовался буфетом матери; основой коктейлей была тминная настойка, которую отец иногда употреблял перед обедом»^{4}.

Ну, и, конечно, в такой книге, как «Высокий замок», нельзя было обойти разные любовные увлечения. Жертвой самого первого из них пала Миля – прачка семьи Лемов; разумеется, в свои пять лет Сташек собирался на ней жениться. Потом он так же необыкновенно влюбился в учительницу начальной школы; к сожалению, признавался писатель, время напрочь стёрло замечательные (какими ещё они могли быть?) черты этой его любви. И вообще «…понемногу моей специальностью становилась несчастная любовь. Я до умопомрачения влюбился в девочку, которая была старше меня года на четыре, то есть почти в девушку, если учесть, что мне в то время было около десяти лет. Любопытно, что бурность такого рода платонических увлечений отнюдь не мешала мне в “любвишках” более – как бы это сказать? – вульгарных. Однажды, когда мне было, вероятно, лет восемь, отец, войдя на кухню, застал меня за тривиальным занятием: я щипал служанку. Смутившись, я пробормотал что-то вроде: “ах, да” и вышел…»^{5}.

Только в гимназии страсти юного Сташека несколько поутихли, скорее всего, из-за тогдашнего раздельного обучения девочек и мальчиков.

А писать он научился в четыре года. И первое письмо, отправленное им отцу из города Сколы, куда он поехал с мамой, оказалось достаточно информативным. В нём сообщалось о том, что он, юный Сташек, нечаянно «искупался» в деревенском клозете с дыркой в доске. Правда, он не написал отцу, что туда же, в дырку, выбросил ключи доктора, у которого они останавливались.

3

Человек растёт.

Мир требует внимания.

«Я, конечно, был Зверобоем, Маугли, капитаном Немо; в мою память запали обрывки самых неожиданных текстов. Покупая после войны книжку Уминьского[3]3
  Владислав Уминьский (1865–1954) – польский писатель, публицист и популяризатор науки, один из первых польских авторов, обратившихся к научной фантастике.


[Закрыть] “Путешествие без денег”, я старательно её перелистал, чтобы найти одну из прелестнейших её фраз: “Пуля, с характерным грохотом пронзив пространство…” – речь шла об охоте на крокодила или носорога, но, увы, мне попалось новое переработанное издание, и изумительная пуля с её характерным грохотом, к великому моему разочарованию, исчезла из книжки. А “Замкнутое ущелье”?[4]4
  Под таким названием в Польше выходил роман Томаса Майн Рида «Ползуны по скалам, или Хижина, затерянная в Гималаях».


[Закрыть] Чего только я не пережил, читая её! Что же говорить о “Духе джунглей”![5]5
  Роман американского писателя Роберта Монтгомери Бёрда (1806–1854).


[Закрыть] Такие книги нельзя было читать, лежа под окном и ловко балансируя стулом или забравшись с ногами на стул и облокотившись о крышку стола. Нет, нужна была твёрдая уверенность, что рядом находится кто-нибудь из взрослых, но всё равно бывало страшно. Диккенса я читать не хотел – он был словно беспросветная дождливая осень, а в Дюма я просто-напросто заблудился, затерялся – началось невинно с “Трёх мушкетёров”, а спустя некоторое время оказалось, что для того, чтобы прочесть все его книги, не хватит жизни…»^{6}

В статье «Книги детства» Станислав Лем специально подчёркивал тот факт, что не было у него в том нежном возрасте никакого специального «плана» чтения, то есть никто не указывал, что ему следует читать, а что пока надо бы отложить в сторону. У юного Сташека был свободный доступ к отцовским книгам, хотя, конечно, всё начиналось с простеньких стишков Янины Поразиньской (1888–1971): «Одна ворона без хвоста», «Мы забрались на крышу», наконец, «О комаре, который упал с дуба и в кустах переломал кости». В этих неприхотливых рифмованных строках, как ни странно, заключался целый мир, поразительно знакомый, но увиденный всё-таки не своими (в четыре года это чрезвычайно поражает) глазами. К тому же именно в четыре года можно так остро сочувствовать даже несчастному комару – в годы зрелости подобных чувств мы уже не испытываем.

«Из раннего периода я помню такие голубые и красные книжечки. Красные были, видимо, для младших детей, а голубые – для старших. Эти книжечки выходили в виде отдельных тетрадок, которые, когда их собиралось некоторое количество, можно было переплести, а обложку предоставлял издатель. Это может показаться смешным, но я помню лишь одну сцену из такой книжечки. Думаю, что мне было тогда семь лет. Я помню, что мальчик плыл в бочке и отталкивался от дна палкой, а бочка всё накренялась и накренялась, и тогда это представлялось мне жутко страшным…»

И далее: «Вспоминая о первых книгах, я вижу, что в них было множество разных ужасов. Например, “Лесной дьявол”. Понятия не имею, кто это написал[6]6
  Тот же Роберт Монтгомери Бёрд.


[Закрыть]. Позднее узнал я, что психологи категорически против того, чтобы эту книгу читали дети, опасаясь влияния содержащихся там страхов на детскую психику. Там ножом вырезали какие-то знаки на груди трупа. Помню, как я переживал такую сцену: кого-то схватили и связали, усадили на коня, на шею надели петлю, а верёвку привязали к толстому суку. Это было очень тягостно. Вспоминаю также другую книжку с невинным названием “Солнышко”. Тоже очень страшная, потому что в конце там происходил жуткий пожар на чердаке. Получается, что первые мои книги были ужасающим чтением…»^{7}

Ещё юный Сташек любил разглядывать анатомические атласы из библиотеки отца. Отсюда очередное необычное развлечение: из разноцветного пластилина он лепил куклу, а затем вскрывал ей живот, чтобы изучать вложенные туда такие же пластилиновые внутренние органы.

Впрочем, интересы будущего писателя распространялись и на космос.

Чрезвычайно понравился ему роман Жюля Верна (1828–1905) «С Земли на Луну прямым путём за 97 часов 20 минут» (У Лема – «Путешествие на Луну»). Единственное, что портило настроение мальчику: досада на автора, не решившегося описать высадку на Луне. Впрочем, в июле 1969 года Станислав Лем увидел такую высадку своими собственными глазами – на экране телевизора.

В «лунной» трилогии Ежи Жулавского (1874–1915) юному Лему не понравилась третья часть – «Старая Земля», зато от первых двух частей он пришёл в восторг и не случайно позже в своей работе «Фантастика и футурология» закончил разговор о Жулавском весьма эмоциональным восклицанием: «Фотонную ракету тому, кто найдёт текст, столь же интеллектуально изысканный и конструктивно связанный, во всей научной фантастике!»

Затем был роман Верна – «Двадцать тысяч лье под водой».

Роман этот, по словам Лема, походил на какой-то справочник по ихтиологии, но ранняя страсть будущего писателя к систематике преодолела все трудности. Гораздо проще было читать «Таинственный остров», но ещё легче «пошли» приключенческие романы Карла Мая (1842–1912).

«Много слёз я пролил, оплакивая смерть Виннету.

Потом в силу обстоятельств я читал про Олд Шаттерхенда.

Всё там происходит на высокой моральной высоте. Всё было такое красивое, благородное и прекрасное. Виннету со своим ружьём с серебряными гвоздиками. Одд Шаттерхенд со своим штуцером Генри. Всё такое благородное и в определённом смысле – для праведных душ довольно поучительное. Теперь всё иначе, если и пишут в такой условности, то более кроваво и жестоко. Сегодня Олд Шаттерхенд наверняка записался бы в Христианско-Национальное Объединение[7]7
  Польская политическая партия (1989–2010).


[Закрыть], потому что он прилежно придерживался всех христианских ценностей. Мог, конечно, пустить в ход кулаки, но старался по возможности не убивать. В этих книгах сначала одни коварно нападали и связывали, потом кто-нибудь приходил с ножом или с зубами (иногда с ножом в зубах) и разрезал путы. Затем связывали тех, которые нападали. Привязывали их к позорному столбу или к скале. Бросали в них ножами или немного поджаривали. Очень интересно, что эти ужасно скучные книги (в моём нынешнем восприятии) вызывают интерес у новых поколений читателей. У меня есть достоверная биография Карла Мая, из которой следует, что он никуда не ездил и почти ничего не видел. Обложившись справочниками, словарями и картами, он писал свои приключенческие романы о путешествиях, не покидая четырёх стен. Иногда, впрочем, он и не мог их покидать, – и благодаря этому у него было много свободного времени, ибо где ещё лучше пишется, чем в тюрьме? Не в качестве сравнения, а как факт: Адам Михник[8]8
  Адам Михник (р. 1946) – польский общественный деятель, диссидент, журналист, один из наиболее активных представителей оппозиции 1968–1989 годов.


[Закрыть] тоже сидел и немножко писал в таких местах. Но, конечно, Адам Михник – это не Карл Май. Я предпочёл бы быть подальше от инсинуаций подобного рода. Карл Май создал свой собственный мир, который почти не имеет связей с миром реальным. Может быть, это и является частью тайны неослабевающего успеха его книг…»^{8}

Романы Александра Дюма-отца (1802–1870), комедии Александра Фредро (1829–1891), стихи и поэмы Юлиуша Словацкого (1809–1849), Адама Мицкевича (1798–1855) -Сташек поглощал всё, даже романы ныне совершенно забытой Марии Буйно-Арцтовой (1877–1952). Ему нравились рассказы Джека Лондона (1876–1916), обе «Книги джунглей» Редьярда Киплинга (1865–1936), романы Конан Доила (1859–1930) и Герберта Уэллса (1866–1946). «У меня была старшая кузина Марыся, которую позже убили немцы, – вспоминал Лем. – Мы звали её Мися. Она была старше меня на два года, но сама считала, что старше на все двадцать. Когда мне было одиннадцать лет, Мися сказала, что я ещё не могу читать “Трилогию” (Генрика Сенкевича. – Г. П., В. Б.), потому что в ней очень много латинских слов, которые я не смогу понять. Поэтому я с большим страхом взялся за чтение “Трилогии”. Оказалось, пошло хорошо, и с тех пор я читал трилогию всегда с огромным удовольствием».

«Немного позже я открыл Стефана Грабиньского, – вспоминал Станислав Лем. – У меня даже был знакомый, который дружил с его дочерьми. От этого знакомого я узнал, что в доме Грабиньского книги отца из-за некоторой своеобразной фалличности и других элементов, небезопасных для молодых девушек, были замкнуты в шкафу на ключ, чтобы дочери, упаси боже, не подверглись какому-нибудь искушению. Много позже, когда мне представился случай поспособствовать “экспортированию” польской литературы за границу, я горячо рекомендовал моему немецкому издателю этого писателя. И не произошло никакого разочарования. Наоборот, случилась даже необычная история. Прекрасный переводчик доктор Штеммлер этот младопольский, иногда слишком буйный язык немного причесал, и оказалось, что это пошло Грабиньскому на пользу. Это действительно был романист высшего класса».

Трудно не процитировать ещё одно воспоминание Лема.

«Очень редко случается, чтобы перевод оказался лучше оригинала. Я знаю лишь один такой случай. “Kubuś Puchatek”[9]9
  Польский вариант имени Винни-Пуха. «Puchatek» можно перевести как «Пушистик».


[Закрыть] Ирены Тувим – это гениальная книжка. А вот ту пани, которая сделала из Puchatka какую-то “Фредзю Фи Фи”, я бы тупым ножом забил за то, что она сделала с этой книгой. А тех, которые её за это хвалили… Не буду говорить, что следовало бы с ними сделать… Этот полный необычайного очарования текст был попросту кастрирован… А вот Ирена Тувим сделала то, что бывает очень редко. Она совершила гениальную трансформацию на польский язык. Придумала это прелестное имя Puchatek. У этой книги есть удивительное свойство: она совершенно не устаревает. Она выдерживает труднейшее изо всех испытаний – испытание временем. Есть книги, которые растут вместе с нами, которые мы “переносим” в свою взрослость и потом открываем их заново…»^{9}

Конечно, были и «Приключения Алисы в стране чудес» Льюиса Кэрролла (1832–1898), хотя Лем всегда считал, что «Приключения Алисы» написаны совсем не для детей. Был ещё огромный том в коленкоровом переплёте – «Чудеса природы» профессора Выробка, купленный перед войной за 80 злотых (цена хорошего костюма). В этой книге можно было найти сведения о чём угодно. С присущим ему юмором Лем как-то заметил: «Хорошо быть ребёнком… богатых родителей».

Благодаря ещё одной статье Лема («Моя польская библиотека») мы имеем отчётливое представление о кабинете его отца, где у стола примостилось большое кожаное кресло, а у изразцовой печи – диван. В этом кабинете юный Сташек держал и свои собственные книги – уже упоминавшихся Словацкого и Фредро (с золочёными корешками в светло-сером коленкоре), Мицкевича, а с ними толстый том Циприана Камиля Норвида (1821–1883), энциклопедию «Мир и жизнь» в пяти томах, ещё одну энциклопедию – Тшаски, Эверта и Михальского, разные словари и, конечно, книги Эдгара По (1809–1849), Герберта Уэллса, «Охотники за микробами» Поля де Крюи (1890–1971), «Вселенную» Джеймса Джинса (1877–1946). Всего этих книг было около двухсот. Всю жизнь Лем помнил чудесное золотое тиснение на энциклопедии «Мир и жизнь» и серо-зелёный коленкор энциклопедии с красными вставками на корешке.

4

Тогда же Станислав Лем познакомился с научной фантастикой.

«Это была история экспедиции к “белому пятну” в сердце Африки.

Участники экспедиции, преодолев горы и джунгли, натолкнулись на неизвестное племя дикарей, которые знали некое страшное слово, произносимое исключительно in extremis, ибо каждый, кто его слышал, тотчас превращался в кучку студня примерно метровой высоты. Эти кучки были в книжке описаны очень подробно, впрочем, как и способ, благодаря которому дикари сами не превращались в желе. Способ был гениально прост: выкрикивая трансмутирующее слово, дикари плотно затыкали себе уши. Я сразу запомнил ужасное слово, но не сразу осмелился его произнести, памятуя о судьбе одного учёного-маловера, который, легкомысленно подсмеиваясь над сообщением последнего уцелевшего участника экспедиции, произнёс это слово, конечно, с трагическими – желеобразными – последствиями. Слово это было – “эмэлен”. Спешу пояснить, что в то время я не верил в сказки, хотя читал их охотно. Однако историю с “эмэленом” я не считал сказкой – скорее, это был рассказ в духе Эдгара По (я не утверждаю, что он представлял собой какую-либо ценность, я просто говорю о моих тогдашних – тринадцатилетнего мальчишки – ощущениях)…»^{10}

Ничего удивительного, что при таком интересе ко всему необычному Лем увлёкся ещё одним поистине необычным занятием – он начал создавать разнообразные самодельные удостоверения.

«Заслонившись приподнятой в левой руке обложкой раскрытой тетради и делая при этом вид, будто записываю слова профессора[10]10
  Профессором по-польски уважительно называли простого школьного учителя.


[Закрыть], я изготовлял их на уроках, изготовлял в массовом количестве, не торопясь, исключительно для себя, никому не показывая ни краешка. Период ученичества я опускаю; разговор, стало быть, пойдёт о мастерстве, достигнутом во втором и третьем классах. Прежде всего, я вырезал из гладкой бумаги тетрадок небольшие листки, складывал их вдвое в виде книжки и сшивал особым образом и специальным материалом…

Что это были за удостоверения?

Да самые разные: дающие, например, определённые, более или менее ограниченные, территориальные права; я вручную печатал на этих удостоверениях звания, титулы, специальные полномочия и привилегии, а на продолговатых бланках – различные виды чековых книжек и векселей, равносильных килограммам благородного металла, в основном платины и золота, либо квитанций на драгоценные камни…»^{11}

В некотором роде такое необычное увлечение являлось мысленным продолжением творения неких вымышленных книжных миров, ибо созданные юным Лемом самодельные документы отображали сложную общественную жизнь целых государств. Там можно было увидеть удостоверения личности для императоров и их сановников, для канцлеров и министров, к тому же удостоверения эти снабжались многими приложениями и дополнениями. «Сегодня, – писал Станислав Лем в «Высоком замке», – в печальной фазе сознательного творчества, я, вероятно, сразу бы довёл и суть, и саму тему до абсурда, придумывая разрешения на движение галактик, а геологическим эпохам выдавая свидетельства зрелости».