Текст книги "Станислав Лем"

Автор книги: Владимир Борисов

Соавторы: Геннадий Прашкевич
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 35 страниц)

15

Пропуск такой главы, конечно, влиял на впечатление от романа.

И ещё одну важную деталь не совсем точно передал переводчик.

В оригинале романа Солярис – имя женское. В польском варианте это особенно заметно: «поверхность Солярис», «здесь, на Солярис» и т. п. Всё это, казалось бы, мелочи, но когда читаешь роман на польском, то отчётливо понимаешь, что Лем, говоря о разумном существе, обитателе планеты, называет его по-разному. Земные исследователи Кельвин, Снаут и Сарториус, все мужчины, общаются то с «несклоняемой» Солярис, то просто с разумным Океаном. И хотя понятие пола вряд ли применимо к такому чудовищному существу, как мыслящий океан, никуда не деться от нашей извечной антропоцентричности, мы невольно примериваем на Солярис именно наши земные представления. И согласитесь, «игры» этого существа выглядят по-разному, если воспринимать его как женщину или как мужчину.

Вся эта история трагична, говорит Снаут, имея в виду действия сотрудников станции по отношению к «гостям». То, что произошло с землянами, – ужасно. Но с другой стороны, ничего ведь, в сущности, не произошло! Ведь что такое нормальный человек? – говорит Снаут. Это человек, привыкший думать, что он никогда в жизни не совершал ничего откровенно ужасного, откровенно извращённого. И даже, наверное, он и не думал ни о чём таком. Только однажды, ну, считай, совершенно случайно, на какие-то полсекунды мелькнуло в подсознании что-то такое… С кем не бывает? Мелькнуло и забылось. Но вот посреди бела дня, при совершенно незнакомых людях, ты вдруг встречаешь это своё скрытое, грязное, извращённое и, что самое ужасное, – всем видимое, прикованное к тебе намертво…

«Ты же психолог, Кельвин! Кому хоть раз в жизни не снился такой сон, не являлось такое видение? Возьмём фетишиста, который влюбился, скажем, в клочок грязного белья. Рискуя жизнью, угрозами и просьбами, он ухитряется раздобыть этот свой драгоценный, отвратительный лоскут. Забавно, да? Он и брезгует предметом своей страсти, и сходит по нему с ума. И ради него готов пожертвовать своей жизнью, как Ромео ради Джульетты. Такое случается. Но ты, вероятно, понимаешь, что бывают и такие вещи… ну, скажем, ситуации… которые никто никогда не отважится представить, признаться в них… Которые живут лишь в минуту опьянения, падения, безумия…»

«Я всё это говорю о Солярис, – продолжает Снаут. – Только о Солярис, ни о чём… ни о ком другом. Я не виноват, что всё так резко отличается от твоих ожиданий. Впрочем, ты достаточно пережил, чтобы, по крайней мере, выслушать меня до конца. Мы отправляемся в космос, готовые ко всему, то есть к одиночеству, к борьбе, к страданиям, даже к смерти. Из скромности мы об этом вслух не говорим, но порою думаем о своём величии. А на самом деле… На самом деле это не всё и наша готовность – только поза. Мы совсем не хотим завоёвывать космос, мы просто хотим расширить Землю до его пределов. На одних планетах должны быть пустыни вроде Сахары, на других – льды, как на полюсе, или джунгли, как в бразильских тропиках. Мы гуманны и благородны, не стремимся завоёвывать другие расы, а стремимся лишь передать им наши достижения и получить взамен их наследие. Мы считаем себя рыцарями Святого Контакта. Это вторая ложь. Мы не ищем никого, кроме человека. Нам не нужны другие миры. Нам нужно наше отражение. Мы не знаем, что делать с другими мирами. С нас довольно и одного, мы и так в нём задыхаемся. Мы хотим найти свой собственный, идеализированный образ: планеты с цивилизациями, более совершенными, чем наша, или миры нашего примитивного прошлого. Между тем по ту сторону есть нечто, чего мы не приемлем, от чего защищаемся, а ведь с Земли мы привезли не только чистую добродетель, не только идеал героического Человека! Мы прилетели сюда такими, какие есть на самом деле; а когда другая сторона показывает нам нашу реальную сущность, ту часть правды о нас, которую мы скрываем, мы никак не можем с этим смириться… Контакт с иной цивилизацией… Вот он, этот Контакт! Увеличенное, как под микроскопом, наше собственное чудовищное безобразие, наше фиглярство и позор…»

16

«Мы не знаем, что делать с другими мирами».

17

Перевод Г. Гудимовой и В. Перельман, сделанный в 1976 году, восстановил досадные пропуски, имя Солярис вернуло себе женский род, уточнены были другие детали, но всех тонкостей оригинала, конечно, не может передать никакой, даже самый талантливый переводчик. Более того, поскольку слово «Океан» практически во всех изданиях так и пишется – Океан, то оно становится как бы именем собственным, то есть невольно начинаешь думать, что разумный Океан и планета Солярис – это какие-то два разных разумных существа, хотя у Лема такого разделения нет.

Вообще в книгах Станислава Лема, посвященных будущему, имена личные, как правило, не несут никакой особенной информации о национальности героев. Это была принципиальная установка писателя, считавшего, что со временем так называемые национальные признаки будут вообще стёрты. Поэтому имена в его романах правильнее транскрибировать по возможности ближе к их латинскому написанию: Хари, а не Хэри, Гибариан, а не Гибарян, и т. д. Это только Андрей Тарковский, экранизируя роман «Солярис», своей волей наделил персонажи Лема чётко выраженной (не присущей оригиналу) национальностью – тогда-то и появились на станции армянин Гибарян и занудный немец Снаут…

18

Глубины человеческого разума темны.

«Солярис» – роман трагический. Читатель ждёт, что ему подадут хоть какую-то надежду, но ожидания его напрасны. Судите сами.

«Между тонкими изогнутыми возвышениями я открыл что-то вроде берега, несколько десятков квадратных метров довольно покатой, но почти ровной поверхности, и направил туда машину. Посадка оказалась труднее, чем я предполагал, я чуть не задел винтом за выросшую прямо на глазах стену, но всё кончилось благополучно. Я тут же выключил мотор и откинул крышку купола. Стоя на крыле, я проверил, не угрожает ли геликоптеру опасность сползти в Океан; волны лизали зубчатый край берега в нескольких шагах от места посадки, но геликоптер твёрдо стоял на широко расставленных полозьях.

Я спрыгнул на… “землю”. То, что я сначала принял за стену, было огромной, дырявой, как решето, тонкой, как плёнка, костной плитой, стоявшей на боку и проросшей напоминающими маленькие галереи утолщениями. Щель шириной в несколько метров делила наискось всю эту многоэтажную плоскость, раскрывая глубокую перспективу. Та же перспектива видна была сквозь большие, беспорядочно разбросанные отверстия. Я вскарабкался на ближайший выступ стены, отметив, что подошвы скафандра необыкновенно устойчивы, а сам скафандр нисколько не мешает передвигаться. Очутившись на высоте примерно пяти этажей над Океаном, я повернулся лицом к странному скелетоподобному пейзажу и только теперь рассмотрел его.

Мимоид был удивительно похож на древний полуразрушенный город, на какое-то экзотическое марокканское поселение, много веков назад пострадавшее при чудовищном землетрясении или другом катаклизме. Я отчётливо видел извилистые, наполовину засыпанные и загромождённые обломками улочки, круто спускавшиеся к берегу, омываемому пенистой гущей, выше вздымались уцелевшие зубцы стен, бастионы, их округлые основания, а в выпуклостях и впадинах стен чернели отверстия наподобие разрушенных окон или крепостных бойниц. Весь этот город-остров, тяжело накренившись, как полузатопленный корабль, бессмысленно, бессознательно двигался вперёд, медленно поворачиваясь, тени лениво ползали по закоулкам развалин, иногда сквозь них пробивался солнечный луч, падая на то место, где я стоял.

С немалым риском я вскарабкался ещё выше, с выступов над моей головой посыпался мелкий сор. Падая, он заполнил клубами пыли извилистые ущелья и улочки. Мимоид, конечно, не скала, сходство с известняком исчезает, если взять осколок в руку: материал гораздо легче пемзы, у него мелкоячеистое строение; поэтому он необыкновенно воздушен.

Я поднялся так высоко, что невольно стал ощущать движения мимоида.

Он не только плыл вперёд под ударами чёрных мускулов Океана, неизвестно откуда и неведомо куда, но ещё и наклонялся то в одну, то в другую сторону, и каждый такой крен сопровождался протяжным чмоканьем бурой и жёлтой пены, стекавшей с обнажавшегося бока. Это колебательное движение было придано мимоиду очень давно, вероятно, при его рождении, он сохранил его благодаря своей огромной массе. Осмотрев с высоты всё, что мог, я осторожно спустился вниз и только тогда понял, что мимоид, оказывается, меня нисколько не интересует и что я прилетел сюда, чтобы встретиться не с ним, а с Океаном.

Я сел на твёрдую потрескавшуюся поверхность в нескольких шагах от геликоптера.

Чёрная волна тяжело вползла на берег, расплющиваясь и теряя цвет. Когда она отступила, на кромке остались дрожащие нити слизи. Я подвинулся ближе и протянул руку к следующей волне. Тогда она очень точно повторила то, с чем люди впервые столкнулись почти сто лет назад: задержалась, чуть отступила, окружила мою руку, не касаясь её, так что между рукавицей скафандра и внутренностью углубления, сразу ставшего из жидкого почти мясистым, остался тонкий слой воздуха. Я медленно поднял руку; волна, а точнее, её узкий отросток пошёл за ней вверх, продолжая окружать мою кисть постепенно светлевшим грязновато-зелёным слоем. Я встал, чтобы ещё выше поднять руку. Прожилка студенистого вещества натянулась, как дрожащая струна, но не порвалась. Основание совершенно расплющившейся волны, как странное, терпеливое существо, прильнуло к берегу у моих ног. Из Океана будто вырос тягучий цветок, чашечка которого окружила мои пальцы, став их верным негативом, но не коснулась их. Я попятился. Стебель задрожал и неохотно вернулся вниз, эластичный, колеблющийся, неуверенный. Волна поднялась, втянула его в себя и исчезла за кромкой берега. Я повторял эту странную игру до тех пор, пока опять, как сто лет назад, одна из очередных волн не отхлынула равнодушно, словно насытившись новыми впечатлениями. Я знал, что мне пришлось бы ждать долго, пока вновь проснётся её “любопытство”.

Внешне спокойный, я чего-то безотчётно ждал.

Чего? Её возвращения? Как я мог?

Каждый из нас знает, что представляет собой материальное существо, подвластное законам физиологии и физики, и что сила всех наших чувств, разом взятых, не может противостоять этим законам, а может их только ненавидеть. Извечная вера влюблённых и поэтов во всемогущество любви, побеждающей смерть, преследующие нас слова “любовь сильнее смерти” – ложь. Правда, такая ложь не смешна, она просто бессмысленна. А вот быть часами, отсчитывающими течение времени, то разбираемыми, то собираемыми снова, в механизме которых, едва конструктор тронет маятник, поднимается отчаяние и любовь, знать, что ты всего лишь репетир мук, усиливающихся тем более, чем смешнее они становятся от их многократности? Повторять человеческое существование, но повторять его, как пьяница повторяет избитую мелодию, бросая всё новые и новые медяки в музыкальный ящик? Я ни на одну секунду не верил, что жидкий гигант, который уготовил в себе смерть сотням людей, к которому десятки лет вся моя раса безуспешно пыталась протянуть хотя бы ниточку понимания, что он, несущий меня бессознательно, как пылинку, будет взволнован трагедией двух людей. Его действия преследовали какую-то цель? Возможно, но и в этом я не был сейчас абсолютно уверен, только знал, что уйти – это зачеркнуть ту, пусть ничтожную, пусть существующую лишь в воображении возможность, которую несёт в себе будущее. Так что же – годы среди мебели и вещей, которых мы вместе касались, в воздухе, ещё хранящем её дыхание? Во имя чего? Во имя надежды на её возвращение? Надежды не было. Но во мне жило ожидание – последнее, что мне осталось. Какие свершения, насмешки, муки мне ещё предстояли? Я ничего не знал, но по-прежнему верил, что ещё не кончилось время жестоких чудес».

19

О романе «Солярис» написано огромное количество статей.

Как любая неординарная работа, роман находил и восторженных поклонников, и ядовитых критиков, – попытки осмыслить и переосмыслить основные проблемы романа не прекращаются до сих пор.

В СССР первый отклик на роман оказался отрицательным.

В десятом номере журнала «Сибирские огни» за 1963 год критик Э. Зиннер опубликовал рецензию под названием «Маленькие люди в большом космосе». Наверное, полезно привести пару выдержек из этой рецензии.

«И, наконец, появляется первый живой обитатель спутника – Снаут. Маленький изнурённый человек с лицом, обожжённым солнцем. Кожа клочьями висит у него с носа и щёк. Читатель немного удивлён: он как-то иначе представлял себе внешность завоевателей космоса, он помнит фотографии Титова, Гагарина, и нарисованный Лемом портрет Снаута вызывает некоторое недоумение…»

И дальше: «В мире огромных катаклизмов, кричащих красок, невиданных очертаний мелькают крошечные фигурки ничтожных людей, охваченных паническим страхом, парализованных ощущением своего полного бессилия, фигурки людей, сошедших как будто только что со страниц ультрамодернистского “психологического” романа. Не верится, что эти ущербные люди могли создать удивительно умные и красивомощные машины и механизмы, могли проникнуть далеко во вселенную. Им ли управлять вселенной?»

В журнале «Молодой коммунист» Ю. Котляр тоже не преминул ущипнуть Лема:

«Неизвестное может быть всяким. Но как изображает писатель известное! Посмотрите внимательнее на героев “Соляриса”. Ведь это же люди, это же человеки будущего! И как мелко, как подло они выглядят – все трусы, и у каждого за душой гнусность. Самый симпатичный из них “всего только” довёл до самоубийства беззаветно любившую его женщину. Идея “Соляриса” удивляет и разочаровывает. Грубо говоря, она в следующем: “Человек – дрянь”»^{67}.

Тему неподготовленности коллектива станции (а значит – автора) к встрече с каким-то иным, совершенно иным, непостижимым, непонятным будущим продолжил и развил рецензент М. Лазарев.

«Уже сегодня, – писал он, – среди биологов, физиков, астрономов, космонавтов – среди тех, кто стоит у переднего края науки, можно найти примеры человеческой психики, хорошо натренированной для возможных встреч с явлениями, которые не сразу будут поняты и объяснены. Так стоит ли допускать, что люди эпохи глубокого звездоплавания, участники специально подготовленной научной космической станции окажутся психически менее устойчивыми, чем лучшие из наших современников?»^{68}

Оспаривать эти мнения – бессмысленно. Но нельзя и отмахнуться от вопроса: должен ли писатель, художник ограничивать себя какими-то искусственными рамками, установленными наукой или общественными условиями?

Наверное, нет. Сами судите, как выглядели бы романы «Трудно быть богом» братьев Стругацких или тот же «Солярис», если бы авторы рассматривали поставленные в них проблемы в рамках чисто производственных. Скажем, должны были бы работать разведчики-земляне в далёком государстве Арканар или сотрудники исследовательской лаборатории на орбите планеты Солярис? Чем отличались бы они в этом случае от многочисленных для того времени повествований о запуске новой домны или строительстве полярного туннеля?

«Я хотел прославить мужество и стойкость моих героев, – отвечал на все эти нападки Станислав Лем, – которые вопреки всему остаются на чужой планете, чтобы понять и познать Океан, познать Неизвестное. В этом долг учёных, в этом их человеческая привлекательность. Мне кажется, что всё это вполне ясно высказывает один из героев “Соляриса”, умнейший Снаут: “Мы принесли с Земли не только дистиллят добродетели, героический монумент Человека! – мы прилетели сюда такими, какие мы есть в действительности… “»^{69}.

Впрочем, на всех не угодишь.

Леонид Леонов (1899–1994), например, отмечал:

«То, что называется “странным миром”, не должно быть полностью придуманным, лишённым абсолютного чувства реальности. А такие надуманные концепции всё чаше появляются в литературе. Пример – “Солярис” Станислава Лема». И делал несколько неожиданный вывод: «Поэтому он – фантаст, но отнюдь не художник»^{70}.

Подобные упрёки адресовались в своё время и Рею Брэдбери, и братьям Стругацким, и Роберту Шекли, но разве кто-то сейчас помнит эти упрёки, а не книги указанных художников! Реакция читателей на роман Лема вообще располагалась в самом широком диапазоне: от наивно-умилительного: «Мне так понравилась Ваша книжка, что захотелось написать второй том», до углублённо-аналитического, свидетельствующего о том, что «нетерпение потревоженной совести» не может оставить равнодушным самых разных людей. О романе «Солярис» уважительно и восторженно отзывались и писатели, и учёные, и школьники. Отец Александр Мень, человек, казалось бы, далёкий от фантастики, написал специальную статью о проблемах контакта с иным разумом в литературе, – в немалой степени он опирался в своих предположениях на роман Лема. Любопытное признание можно найти в незаконченной повести братьев Стругацких «Дни кракена», вошедшей в заключительный том нового собрания сочинений. В пространном монологе главного героя о своих любимых книгах (с большой уверенностью можно считать этот монолог авторским) есть и такие строки: «Теперь, Лем. У меня только “Астронавты” и “Магелланово облако”. Когда и если выйдет отдельным изданием “Солярис”, я их выкину. А пока пусть стоят, представляют в моей пятой и последней библиотеке любезного сердцу моему пана Станислава»^{71}.

Пожалуй, стоит согласиться с мнением, высказанным Кшиштофом Тёплицем в одной из первых рецензий на роман Лема: «“Солярис” и через пятьдесят лет можно будет читать без стыда…»^{72}

И ещё одно наблюдение в связи с языком произведений Станислава Лема.

Можно перебрать тысячи научно-фантастических книг, но нигде не найдёшь столько ярких, зримых, откровенно выдуманных явлений, как в книгах Лема. Одни только творения планеты Солярис чего стоят: загадочные симметриады, мимоиды, древогоры, длиннуши, быстренники. А описание невероятного Бирнамского Леса на Титане в романе «Фиаско», который, в отличие от шекспировского, никуда не идёт, зато ежеминутно, ежесекундно меняется.

Феерическое зрелище.

Оно чарует и завораживает.

Рассудок протестует против любой попытки понять, какими художественными средствами всё это достигается. По мере чтения книг, написанных Станиславом Лемом, возникает почти физическое ощущение ускользающих из ладоней словпесчинок, в сущности, это всё равно что разделять слова на буквы или звуки, доискиваясь до какого-то особого смысла. Здесь аналогия, там метафора, тут необычное сочетание слов, а здесь приставлено к существительному вроде бы никак не сочетаемое с ним прилагательное – в результате возникает принципиально новое видение.

А ведь прежде, чем описать, автор должен был представите.

Эта вот необычность предопределила непреходящий интерес к «Солярис» – деятелей кино, музыки, театра. В Польше почти сразу после выхода романа краковское радио подготовило специальную радиопостановку (режиссёр Юзеф Гротовский), а в СССР «Солярис» был дважды экранизирован. Правда, телефильм Б. Ниренбурга (1968) прошёл практически незамеченным, зато киноверсия Андрея Тарковского (1972) до сих пор вызывает споры – от категорического неприятия до восторженных утверждений, что фильм получился даже глубже и интереснее книги. Впрочем, сам Лем экранизацию Тарковского, его толкование романа не принял. Приехав в Москву специально для общения с Тарковским, он с ним поругался, обозвал дураком и вернулся домой – в Краков, давно ставший для него родным.

В Англии театр танца поставил синтетический спектакль «Солярис» (режиссёр Дэвид Гласе, автор сценария Тони Хаас, 1987), в котором актёры танцуют, разыгрывают пантомимы, ведут диалоги и поют. Днепропетровский государственный театр оперы и балета по мотивам «Солярис» показал на сцене фантастический балет в двух действиях (композитор С. Жуков, авторы либретто В. Фетисов, А. Соколов, 1990).

Правда, есть все основания думать, что балет по мотивам знаменитого романа не понравился бы писателю. Вот что (если судить по либретто) происходит на сцене (на станции планеты Солярис).

«Корабль опускается на станцию. Астронавты счастливы – перелёт удачно завершён. Крис и Снаут уходят в каюты. Внезапно за спиной Гибаряна появляются незнакомки. Кто они – жестокое напоминание его давней вины, воплощение собственной боли о несостоявшейся любви? Нет, это так Солярис отреагировал на появление землян – появлением “гостей”. Помочь астронавту избавиться от них пытается Снаут.

Но безуспешно. Теряя рассудок, Гибарян бросается в океан. Напрасно ищет друга в волнах Соляриса Крис Кельвин. Подавленный, он возвращается на станцию. Неожиданно перед ним возникает Хари. Крис растерян – кто это? Снаут убеждает Криса, что это всего лишь фантом, неземное порождение, а настоящая Хари давно умерла. Поняв, что она не человек, и не желая быть всего только призраком любящей женщины, Хари бросается в океан, но Солярис выносит её обратно на станцию, пытаясь продолжить контакт с людьми…»

Наученный печальным опытом писатель долгое время сопротивлялся попыткам Голливуда приобрести права на экранизацию романа, но в конце концов уступил – так в 2002 году на экранах появился ещё и американский фильм. Реакция Станислава Лема была проста: «Я думал, что самым худшим был “Солярис” Тарковского».