Текст книги "Всех видеть счастливыми"

Автор книги: Владимир Красильщиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)

«Не уберегли! Э-эх! Но как было его уберечь? Рвался. Вперед. Только вперед. Впереди всех. Врачи предупреждали. Да и сам лучше врачей знал, что погибнет, работая по шестнадцать часов в сутки. И – работал. Сознательно жертвовал собой. Вновь предупреждали: так нельзя! Отмахивался: «Иначе не умею. Разве дело не стоит жизни?» И все-таки! Должны мы были как-то его щадить. Недопустимо, непростительно взвалили ношу. А он... Да понимаешь ли ты, кого потеряли? Кажется, Бернард Шоу сказал о нем, что он – единственный в Европе правитель, который по праву занимает пост.

В чем секрет его? В бескорыстии? В трудолюбии? В том, что жил половиной души в будущем? Почему победить его невозможно?..»

Вершина культуры минувшего и настоящего века. Рабочий кабинет Ильича в Кремле – кабинет ученого. Недаром столь к месту пришлась бронзовая обезьяна, задумавшаяся над человеческим черепом, сидя на книгах Дарвина. Сколько раз бывал Серго в том кабинете: и по делам войны, и по делам мира, и так просто – по делам души. И все встречи поражали, становились как бы ожидаемой неожиданностью.

Помнится... Холодно в кабинете председателя Совета Народных Комиссаров... Принимал представителей разных стран, разных народов, обходился без переводчика. Говорил свободно по-немецки, по-английски, по-французски.

Пятьсот газет и журналов получал – все просматривал. Библиотека занимает не только специально отведенную комнату, но и кабинет и квартиру по соседству. И все же книжником Владимира Ильича нельзя назвать: очень уж силен был интерес к людям, позыв к действию.

Ленин всегда был порывист и пунктуален, предельно жаден в расходовании своего и чужого времени, деликатен в обращении с людьми. Всегда вставал, если в комнату входила женщина. Матери непременно целовал руку. Умел слушать и выслушивать. Любил шахматы. Любил, когда сестра на рояле играла. Не терпел панибратства. При врожденной веселости и склонности к юмору, а вернее, благодаря им не принимал плоские анекдоты.

Жил с высоким достоинством в превеликой скромности. Перед возвращением из Швейцарии в Россию продали с Надеждой Константиновной все «нажитое» за двенадцать франков – шесть тогдашних рублей... Лампочка в кабинете – шестнадцать свечей. При ней пять лет жил, работал, сражался. Заносил на бумагу то, что будут исследовать с изумлением в течение столетий в академиях мира под светом мощнейших прожекторов.

Поддерживал, подбадривал Серго, заступался за него:

– Серго надежнейший военный работник. Что он вернейший и дельнейший революционер, я знаю его сам больше 10 лет...

– Решительно осуждаю брань против Орджоникидзе...

– Думаю, что Серго... врать не способен...

Все так, но...

После гражданской войны Серго возглавил партийную организацию Закавказья, посвятил себя тому, чтобы Азербайджан, Грузия, Армения, Дагестан, Горская Республика, Нахичевань скорее стали Советскими. Возродить нефтепромыслы и хлопководство! Провести орошение и обводнение! Упорядочить финансовое дело и торговлю! Бороться с малярией! Приступить к электрификации!

– Наши задачи на Кавказе,– считал Серго,– будут выполнены, и Советская власть будет непоколебима только тогда, когда мы будем здесь иметь мощные, высокодисциплинированные коммунистические организации. К сожалению, до сих пор есть на свете такие круглые идиоты, которые считают возможным политическое и экономическое существование Закавказья без связи с РСФСР. Это сущая чепуха. Нечего обманывать себя и создавать иллюзии. Никакая из Кавказских республик не могла бы справиться с теми огромными экономическими и политическими затруднениями, в которых они находятся, без помощи российского пролетариата, без помощи Российской социалистической республики.

Однако далеко не все вокруг, даже из числа ближайших соратников, так думали и поступали. Националисты и другие противники подрывали единство партийной организации. Серго был непреклонен и беспощаден к ним. Но и они не оставались в долгу: травили Серго за то, что он добивался объединения республик в Союз. Однажды, сорвавшись, Серго сгоряча избил одного из противников...

Какая гадость! Вспоминать тошно, а что поделаешь? Было. В частной беседе тот признался, что ориентирует развитие республики на капитализм – не на Советскую власть, а на капитализм. Вот и сорвался Серго...

Понятно, националисты не упустили случая воспользоваться такой благоприятной возможностью для усиления нападок на самого Орджоникидзе, на партию и Союз республик. И хотя на Пленуме Центрального Комитета Серго искренне признал недопустимость своего срыва, Ленин строго осудил его. Тяжело больной, лишившийся возможности писать, продиктовал секретарям:

– Возмущен грубостью Орджоникидзе... Если дело дошло до того, что Орджоникидзе мог зарваться до применения физического насилия... то можно себе представить, в какое болото мы слетели...

При таких условиях очень естественно, что «свобода выхода из союза», которой мы себя оправдываем, окажется пустой бумажкой...

Озлобление вообще играет в политике самую худую роль...

Орджоникидзе был властью по отношению ко всем остальным гражданам на Кавказе. Орджоникидзе не имел права на ту раздражаемость... Орджоникидзе, напротив, обязан был вести себя с той выдержкой, с какой не обязан вести себя ни один обыкновенный гражданин...

Тут встает уже важный принципиальный вопрос: как понимать интернационализм?..

Нужно примерно наказать тов. Орджоникидзе (говорю это с тем большим сожалением, что лично принадлежу к числу его друзей...)

«Принадлежу к числу его друзей...»

Чем сильнее любил Ильич Серго, тем труднее и опаснее задания давал, тем строже, беспощаднее спрашивал с него. Уже очень больной, Ленин продолжал воспитывать своего любимца. Учил, как жить. У Ильича было на то право. Одним фактом своего участия в их делах он поднял самоуважение людей, представление о возможностях человека, уверенность в правильности избранного пути, в торжестве справедливости, в будущем. Никогда, никогда, от младенческих ногтей, не допускал беспринципности. И силой духа его была правда. Наверно, потому нельзя было на него обижаться, когда он не прощал промахи.

«Эх, если бы можно было сейчас сказать ему, что ты отдашь все, всего себя на то, чтобы по справедливости называться ленинцем!»

Крута, ох, крута лестница в Горках! Серго лишь теперь почувствовал, как закоченел на четырех верстах пути от станции, как болит поясница. «Но – прочь пустяки. Сосредоточиться на главном. Не упустить что-то важное, нужное. Ухватить, сохранить до конца дней. Отчего товарищи поднимаются так шумно? Тише!»

Надежда Константиновна сидит на диване в полутемной проходной у раскрытых дверей комнаты Ильича. Непривычно жестко, резко лицо – то, что называется закаменело. Но... Просто, деликатно, четко отвечает сжимающему ей руку Серго:

– В последний, можно сказать, день жизни смотрел киноленту о производстве тракторов на заводах Форда. То и дело просил замедлить показ – так жадно вглядывался!

«О производстве тракторов... Так жадно вглядывался...»

До последнего вздоха держал в голове весь мир, о благе человечества, о благе отечества пекся.

Терзался его бедами и бедностью. Рассуждал, как помочь:

– Начало стройки. Голод. Разрыв (пропасть) между необъятностью задач и нищетой материальной и нищетой культурной. Засыпать эту пропасть. Чего не хватает? Культурности, умения. Три великие вещи сделаны и завоеваны неотъемлемо. Четвертая и главная: фундамент социалистической экономики? Нет еще. Переделывать многажды, доделаем. Мы себя в обиду не дадим. Нас не побили – и не побьют, и не обманут...

«Считай, что это его завещание и тебе, Серго. Считай, что это и о твоей судьбе он думал в последний час и ее предвидел».

Скорбно, но свободно дышит Серго в комнате Владимира Ильича: ни кликушества вокруг, ни плаксивости, ни притворного отчаяния. Лишь трагическая простота непоправимости. Оттого здесь так величественна тишина. Оттого стиснуты губы всех приходящих.

«Совсем как живой! Только лицо непривычно спокойно. И в смерти его есть свое мужество. Конечно, жизнь что огонь: ее начало – пламя, конец – тлен и пепел. Конечно, когда слишком радуешься – сходи на кладбище, когда слишком горюешь – сходи туда же. Но... Разум не мирится: Ленин – и бездействует! Руки по швам. Френч защитный не шелохнется. Нет! Разве это не бессмыслица говорить «умер» о том, кто при жизни опровергнул вековечную мудрость – «пока человек не умрет, его дела не видно»? Что если?..»

Серго дотронулся до своего ордена Красного Знамени. «Но ведь Горбунов уже прикрепил собственный орден на груди Ильича. Стоп! Это будет повыше всех орденов... Ведь Ильич больше тебя, больше Горбунова, больше любого из нас причастен к тому, что из тюрьмы народов стал Союз Советских Социалистических Республик».

С этой мыслью Серго снял с себя и прикрепил Ленину свой значок члена Центрального Исполнительного Комитета СССР...

Рассвело. Красный гроб, чуть покачиваясь в окружении обнаженных голов, проплывает над лестницей. Слышно, как стонет ветер за окнами. Тихо вынесли – без оркестров, без пения. Опустили на утоптанный снег. Закрыть бы стеклянную крышку, а то снежинки падают на его лоб, на губы, на глаза – падают и не тают.

Плачут красноармейцы, крестьяне, Надежда Константиновна... Плачут большевики, прозванные твердокаменными. Плачет Серго Орджоникидзе. Горькие слезы чисты: в них то лучшее, что есть в нас.

Снег, снег – докуда хватит глаз. Опережая скорбную колонну, скрипят розвальни: крестьянин сбрасывает с них еловый лапник – мягчит путь Ильичу. За красным гробом черная лента вьется по белому полю от леса до станции. Кругом на холмах толпы народа. Ребятишки, переставшие озоровать.

Мороз. И солнце. И ветер. Несет Серго Ленина. Всю жизнь будет нести – в сердце своем. И всей жизни не хватит, чтобы выполнить все загаданное Ильичем – дожить недожитое им, доделать недоделанное.

Вновь изберут Серго в Центральный Комитет партии Ленина. Вновь поручат ему дела – одно важнее другого: быть председателем Центральной Контрольной Комиссии партии, народным комиссаром Рабоче-Крестьянской Инспекции, заместителем председателя Совета Народных Комиссаров, заместителем председателя Совета Труда и Обороны, кандидатом в члены Политбюро...

Через два года после смерти Ленина, выполняя главный его завет, Четырнадцатый съезд партии возьмет курс на индустриализацию: перейти от ручного труда к машинному. Повсюду строить заводы-гиганты. Сделать страну богатой, могучей, независимой.

Ильич предупреждал, что хозяйственное строительство – это бескровная, но великая и длительная война против старого мира. Она требует не меньше, а больше геройства, чем вооруженная борьба. И Великая Стройка требует от всех предельного напряжения.

Взгляды Серго, его личная жизнь, симпатии и неприязнь связаны с делом. Вне дела нет ни отдыха, ни развлечения. Даже любовно собирая марки, азартно играя на биллиарде, не перестает думать о деле... «Как здорово, когда ты живешь и работаешь в полную силу, дышишь во всю грудь, шагаешь во весь мах! Как хорошо считать скромность самой красивой одеждой!» Стойкий, Серго непримирим к отступничеству, отходчивый – не признает половинчатости. Враги знают: ни запугать, ни поколебать его не удастся. Порывистый, вспыльчивый, Серго часто горячится, но не допускает, чтобы возмущение завладело им: ведь гнев шагает впереди ума. По-настоящему добр и широк Орджоникидзе, по-ленински жадно любит жизнь, людей, борьбу и труд. Как Ленин, он человек действия, интересующийся всем на свете, чувствующий ответственность за все, что было при нем. Среди ночи Серго просыпается. Думает, думает: «Не хватает Хлеба для Энергии и Металла. Не хватает Металла для Энергии и Хлеба. Не хватает Энергии для Металла и Хлеба. Заколдованный круг! Как вырваться? В стране, разлегшейся на полсвета, нет станкостроения, автомобильной, тракторной, химической промышленности. Авиационной тоже нет! Проклятье! Опять сердце щемит. Ну и пусть щемит. Умереть лучше, чем знать все это...

Ох, поясница болит! И опять сердце... Шлиссельбург не дает себя забыть. Обидно. Нечего прислушиваться к себе. Нечего роптать. Ленин, умирая, работал. А ты, спасибо,– руки, ноги в строю. Не раскисать! Если ты прав – ты и силен, будь слугой совести и хозяином воли».

Работа, работа, работа: по утрам, с утра до вечера, по вечерам. А Серго прихварывает. И товарищи тревожатся за него. Анастас Иванович Микоян пишет ему:

«Тебе надо раз и навсегда отремонтировать свое здоровье – много сил от тебя потребуется и в дальнейшем. Нас пугают, что твое здоровье не позволит быть на съезде. Прямо я не представляю, как обойдемся без тебя...»

Но Серго превозмогает недуги, на Пятнадцатом съезде партии выступает с докладом – в пух и прах разделывает тех, кто не верит или не хочет верить, что социализм можно построить, а то и мешает строительству. Пятнадцатый съезд партии в декабре тысяча девятьсот двадцать седьмого года решает: приступить к разработке первого пятилетнего плана.

Нарастает угроза войны с фашизмом. «Что, если в Германии фашисты придут к власти? Фашизм – это война... Правда, Бисмарк, которого немцы почитают и называют железным канцлером, завещал им никогда не воевать с Россией. Он говорил: «Я видел, как русский мужик запрягает знаменитую тройку. Он делает это медленно. Но не обольщайтесь этим. Когда он садится на козлы, он преображается, и никто его тогда догнать не сможет». Гм! Отлично сказано. Бисмарк предупреждал немцев: «Не гневите русских, добивайтесь того, чтобы иметь Россию дружественной или по крайней мере нейтральной». Но для фашистов разумные доводы – ничто. Их убеждать надо флотом, авиацией, танками...»

А тут все-таки приходится лечь в больницу. Вечером, в сопровождении заведующего, Серго идет по коридору. Все тот же, защитного цвета, китель. Те же мягкие сапоги до колен. Так же туго набит портфель, будто и не на операцию снарядился его хозяин. Желтовато лицо, не раскрасил и февральский морозец. Усы будто бы обвисли, сникли. Только орлиный нос по-прежнему горделив. Да крупные глаза не меркнут – ни болезни в них, ни переутомления.

Так надеялся не попасть сюда. И вместе с тем словно жжет интерес к Федорову Великолепному. Сергей Петрович Федоров – бывший лейб-хирург, ныне заслуженный деятель науки РСФСР. В двадцать первом году за борьбу против Советской власти едва не был расстрелян. Спасибо, удалось спасти его как ценнейшего специалиста. Светила хирургии со всего света приезжают посмотреть, как Федоров делает операции. После одной из них патриарх европейских медиков Каспер признался: «Я был учителем профессора Федорова, теперь я стал его учеником».

Убежденность, заинтересованность Федорова в судьбе больного были созвучны натуре Серго. Именно за это больше всего нравился ему Федоров, натура крутая, способная устоять у последней черты, стать насмерть – стать и не пустить, одолеть несмотря ни на что.

Не убоявшись ответственности, сам, по своей воле ленинградский хирург Федоров вызвался спасти наркома, приехал в Москву. И вот Серго ждет встречи с ним на операционном столе.

Можно бы отвести душу больному наркому – покапризничать, придраться к чему-то. Ничуть не бывало. Ни в облике, ни в манерах ни намека на исключительность и важность. С мягкой улыбкой советует провожатому, который не знает, как обратиться:

– Называйте просто «товарищ Серго».

Врач косится на портфель:

– Придется оставить, товарищ Серго.

– Извините. Не могу, надо кое-что доделать.

Трудно оторваться от дел. И недаром на Кавказе обряд посвящения в мастера завершается тремя оплеухами: мастер должен быть готов к любым испытаниям.

«Ну, а ты готов, Серго? Не забыл пожар во Владикавказе? Тогда под обстрелом белых загорелся твой штаб. В нем оставался кованый железный сундук с деньгами и ценностями республики. Помнишь, как ты кинулся в огонь, вытащил уже горячий сундук? А потом, в спокойной обстановке, поспорил с товарищами: подниму снова! И не смог сдвинуть с места, проспорил. Видно, в решающие моменты дается человеку способность совершить невозможное, превзойти самого себя?

Вот бы каждую минуту проживать так! Может, в этом и состоит секрет искусства жить достойно?»

Когда профессор Федоров входит в палату, отведенную наркому, тот уже переодет в больничное белье. Полулежит на кровати, подоткнув под спину подушки, правит карандашом стенограмму.

– Э, батенька, так негоже. С утра – операция.

– Естественное состояние. Отвлекает, дает надежду.

– Ну, коли работа – естественное ваше состояние, валяйте.

Серго ответил улыбкой на улыбку. Оглядел шестидесятилетнего атлета, с трудом вместившегося в белый халат, сверкавшего розовой лысиной, источавшего запахи духов и сигар. Прежде всего усы, вороные, с проседью, острые кончики лихо торчат кверху – должно быть, холит, спит в науснике...

«А какие руки! Руки мастера. Тяжелые. Сильные. Широкие. Они как-то вроде не вяжутся с осанкой мага и волшебника. Начинает ощупывать... Ох, неуютно в этих каменных руках! Больно. Обидно от того, что ты становишься будто бы предметом неодушевленным. Не сам собой распоряжаешься – лежащего, беззащитно обнаженного, тебя трогают, переворачивают, помыкают тобой. Твоя жизнь – в руках другого».

«Как тесен мир! – думал между тем Федоров, осматривая Серго.– Его заступничество в свое время спасло мне жизнь. Теперь мой черед...»

Федоров содрогался при мысли, что может и не спасти Серго. Знал, как это сорокатрехлетнее, в сущности молодое тело – силы, мысли, воля, пружинившие в нем, дороги и необходимы стране. Страдал за него. Трепетал в предчувствии возможной беды. Ликовал в предвкушении победы. Клялся себе:

«Не сфальшивлю. Не промахнусь. Вырву!»

– Что за книга? – Федоров кивнул в сторону тумбочки.

– В Берлине купил. «Звездные часы человечества». Цвейг.

– Вы владеете немецким?

– Продираюсь со словарем. Замечательный писатель. Пять миниатюр – каждая стоит эпопеи. Особенно мне нравится последняя – о капитане Скотте. В девятьсот двенадцатом году Скотт шел к Южному полюсу наперегонки с Амундсеном. Одолел чудовищные трудности. Достиг – и первым, что увидел, был норвежский флаг, водруженный Амундсеном. Подкошенные разочарованием, без керосина, без пищи, Скотт и четверо спутников погибли на обратном пути. Но! Вот послушайте заключение. Я переводил это три дня. Вот: «Подвиг, казавшийся напрасным, становится животворным, неудача – пламенным призывом к человечеству напрячь свои силы для достижения доселе недостижимого; доблестная смерть порождает удесятеренную волю к жизни, трагическая гибель – неудержимое стремление к уходящим в бесконечность вершинам. Ибо только тщеславие тешит себя случайной удачей и легким успехом, и ничто так не возвышает душу, как смертельная схватка человека с грозными силами судьбы – эта величайшая трагедия всех времен, которую поэты создают иногда, а жизнь – тысячи и тысячи раз».– Вдруг Серго перебивает сам себя: – Прирежете завтра?

– Идите вы!..– Федоров негодует.– Сказал бы соленое слово, да сан и положение врача по отношению к больному не дозволяют. Тьфу, тьфу! Постучим по дереву, благо всегда под рукой.– Усмехается, стучит пальцем по лбу. Едко передразнивает кого-то, предельно не симпатичного ему: – «Хирург божьей милостью», «Чародей». Раз даже вычитал о себе в газете «Джигит». Однако завтра будет мой звездный час.

– И мой?

– Ваш – впереди, молодой человек. Да, да, не сомневайтесь. Почитаю арабскую мудрость: «Коли не знаешь, как поступать, не поступай вовсе». Я знаю. И они знают.– С достоинством мастера поднял руки так, точно меч победителя нес. Смутился напыщенности, свел к шутке: – Руки хирурга – его лицо. Понятно, и усидчивость и башковитость не вредят... Знаете, какое у меня главное прозвище? «Счастливая Рука». Это вам не «Джигит»!

– У самого Пирогова, помню, есть статья «Рассуждение о трудностях хирургического распознания и о счастье в хирургии». И по-моему, это относится не только к хирургии...

– Вот именно. Пожалуйте-ка сюда ваши книжечки с портфельчиком.

– Это насилие над личностью.

– Без препирательства!

– Сдаюсь. Подчиняюсь силе.

– Спать. Выспаться! И мне тоже. До завтра...

– Очнулся!– Зинин голос.

«Почему заплакана? И Максимович рядом, федоровский ассистент, помощник».

– Вайме! Больно! Бо-ольно!

– Потерпите, голубчик. Полегчает.

Вновь Серго проваливается в трещину, отрезающую путь к спасению. Падает, падает меж ледяных обрывов. Где же дно? Бездонная... Кричит, но никто его не слышит, даже эхо не рождается глухими стенами.

– Этери!.. Доченька!..

– Успокойся, родной! Жива-здорова.

– Вайме! Умереть лучше, чем терпеть эту боль...

– Потерпите, голубчик. Знаете, как прошла операция? – Максимович показывает «на большой».– Когда Сергей Петрович подвел руку под вашу больную почку и чуть-чуть приподнял ее к свету, в руке у него она выглядела здоровой. Все, кто были в операционной, перестали дышать...

Серго понимает, что Максимович нарочно отвлекает его от боли, но прислушивается.

Максимович так же возбужденно продолжает:

– Что, если удалим здоровую – оставим больную?.. Но Федоров на то и Федоров... Только уж когда мы вас принялись заштопывать, отошел, рассек удаленную почку, улыбнулся так, что маска над усами заелозила. Три каверны – и все внутри! Вышел из операционной, произнес какую-то странную фразу: «Тяжелы вы, звездные часы!» – рухнул на кушетку. Моторчик и у него пошаливает...

– Вайме! Больно!..– От боли Серго опять впадает в полузабытье.

Истинно, болезнь приходит через проушину колуна, а уходит через ушко иголки. Приходит бегом, а уходит медленным шагом, на цыпочках. Тяжело поправлялся Серго. Тосковал. Даже новые домны, конвейеры, стройки перестали сниться по ночам. А по утрам и того хуже: глянет в окно – снег, снег летит. Жизнь отлетает. Только теряя молодость и здоровье, начинаешь ценить их.

Прежде чудилось, умирают другие, ты – не умрешь. Ан, и к тебе придвинулось.

«Неужто я раздавлен?»

Опять глянет в окно – солнечно. Москвичи на работу спешат – в подшитых валенках по наверняка хрусткому снегу.

«На работу...» Так завидно!..

А вон валенки в самоклееных калошах, на плече пешня, на ней ящичек-табуретка раскачивается... Никогда не увлекался Серго подледной рыбалкой – разве в ссылке. Теперь до слез позавидовал: пошагать бы вот так, молодцом, с пешней на плече!

«Неужто никогда больше? Ни-ког-да...»

Зина – Зинаида Гавриловна, жена и первый друг, дневала-ночевала возле него. Прогонял. Но она не уходила. И он втайне радовался, что не уходила. Гордился ею перед врачами, сестрами, больными. Навещали товарищи по Совнаркому и Политбюро. Наезжал из Ленинграда Федоров.

Никак Серго не выздоравливал. Ел неохотно, несмотря на старания и больничных и Зины приготовить любимые блюда. Не было в нем чего-то прежнего, коренного, главного, словно не почку, а душу вырезали. Как-то раз в палату явился озабоченный Максимович:

– К вам старик просится, горец. Говорит, вылечить вас пришел. В такой рваной черкеске...

Серго побагровел так, что Максимович испугался: вот-вот швы на ране разойдутся.

– Если вы, дорогой, по одежке встречаете, научитесь уважать тех, чья одежда истерлась в работе...

– Ассалом алейкюм, Эрджикинез, князь бедняков, кунак Ильича! – Старик, верно, был живописен в выцветшей, высоленной черкеске и красном башлыке под белым халатом. Достал из-под заплат и воинственно сверкавших газырей чистейшую холстину. Бережно развернул. Торжественно поднес: – Кушай хлеб родины. Вся земля, каждый аул один зерно пшеница давал, один зерно кукуруз. Не мельница молол – душа молол. Не огонь пек – сердце... Кушай, пожалуйста! Живи, Эрджикинез, князь бедняков, кунак Ильича!

– Чурек! Как давно я не пробовал!– Жадно, с упоением, пренебрегая строжайшей диетой, накинулся на хлеб родины.

Когда Максимович заглянул в палату, он застал картину, которую можно бы назвать «Бойцы вспоминают минувшие дни»:

– А помнишь, дорогой, как ваш аул меня спасал, когда мы отступали через Кавказский хребет – зимой! – и за мою голову Деникин назначил награду в сто тысяч рублей?

– Разве только наш аул? Весь народ тебе помогал, Эрджикинез, все народы. И теперь помогут, будь уверен. Помнишь, как мы с тобой полную цистерну нефти подожгли и толкнули под горку навстречу вражьему бронепоезду – лоб в лоб?

– Славно мы их колотили.

– И опять поколотим, если сунутся. Ты только выздоравливай! Будь здоров, дорогой Эрджикинез! Ассалом алейкюм!

Больной на кровати, в пижаме, и гость на стуле, в живописном одеянии, сидели как бы по обе стороны воображаемого стола, вели застольную беседу:

– Палец болит – сердце болит, сердце болит – некому болеть. Чтоб у наших врагов сердце болел. Ассалом алейкюм! Будь здоров!

– Спасибо, дорогой! Дыши свежим воздухом, не лекарства кушай, а шашлык по-карски. Гамарджоба, генацвале!

– Здоровому буйволу и гнилой саман не вредит. Здоровое тело – богатство. Только здоровый достоин зависти. Чтоб ты, Эрджикинез, был достоин зависти! Ассалом алейкюм!

– Да, недугов много – здоровье одно. Камень тяжел, пока на месте лежит: сдвинешь – легче станет... Гамарджоба!

– Брод хвалят после того, как переправятся. Желаю тебе, чтоб ты переправился, чтоб хвалил свой брод.– Старик обратился к Максимовичу:– Врачу все друзья! – И вновь к Серго: – Но дом, в который солнце входит, доктору можно не посещать. Желаю тебе, чтоб в твой дом солнце вошел, чтоб дорогой доктор был только твой дорогой гость!..

Ведя беседу согласно народному этикету, старик прикладывал руку к сердцу, картинно кланялся с тем собственным достоинством и уважением к другому, какие присущи гордым сынам гордых гор. Усердствуя в пожелании больному добра и здоровья, он так разошелся, что порывался станцевать лезгинку. Но больничная палата явно не соответствовала его размаху и вдохновению. К тому же Максимович прервал «застолье», пригрозив пожаловаться в Политбюро.

Вместе с гостем Серго вышел из палаты. Обнял, досказывая что-то на гортанно-отрывистом языке. Постоял у окна, провожая гостя взглядом через двор, высоко поднял руки: «Гамарджоба!»

Верит в то медицина иль нет, но именно с этого часа пошло выздоровление. Опять по ночам снились новые домны, огненные реки стали, цеха из бетона и стекла, тракторы, сходящие с конвейеров. «Жить! Действовать! Вперед, князь бедняков, кунак Ильича! Только вперед, чтобы каждый час, каждый миг – звездный!»

Да, ничто так не возвышает душу, как смертельная схватка человека с грозными силами судьбы.

14 февраля 1929 года. Тяжелейшая, опаснейшая операция.

16—23 апреля. Через два – всего лишь через два! – месяца Серго работает. Выступает с обширным, обстоятельным, важнейшим докладом на партийном пленуме.

10 ноября, 17—21 декабря 1930 года. Григорий Константинович Орджоникидзе назначен председателем Высшего совета народного хозяйства СССР. Переведен из кандидатов в члены Политбюро Центрального Комитета партии.

Почему именно он? Не потому ли, что еще Ильич считал его человеком, способным претворять дерзновенные мечтания в живое будничное дело? Не потому ли, что его любят в партии, в народе? Не потому ли еще, а быть может, и прежде всего потому, что он любит – хочет видеть всех счастливыми?

СТРЕМИТЬСЯ К НЕВОЗМОЖНОМУ

Подводит здоровье. Не подводит страстное поклонение слову «надо». Поистине магическое слово! Не только придает силы и мужество, но исцеляет от болезней, скорбей, дарит счастье. Да. Разве не упоительно от души делать дело – необходимую всем будничную работу? Разве не это наивысшее счастье и подвижничество – самое трудное, самое важное, самое нужное? Конечно, выпрыгивать из горящего самолета с парашютом – героизм, и не малый, но куда больший – делать такие самолеты, которые не горят в воздухе...

Во главе тяжелой промышленности Серго стал в решающий, труднейший и сложнейший момент. Не только отсталость, доставшаяся от царя, и разруха после семи лет войны гирями висела на ногах страны. У пятилетки было немало врагов и дома и за границей. Все яснее становилось, что фашисты могут прийти к власти в Германии. И если придут, новая война неизбежна. Скорее собрать в кулак все силы, всю волю народа! Предельно напрячь, сосредоточить на главном его талант и разум!

«С чего начать?

Конечно, с науки. Наука – самое важное, самое прекрасное и нужное в жизни человека. Кто это сказал? Антон Чехов? Я это говорю! Всюду, везде есть свои Федоровы. Академик Губкин, например. Помню его по работе в Баку. Спроектировал, как скорее и лучше возродить промыслы. Потом открыл залежи Курской магнитной аномалии, богатейшие месторождения нефти между Волгой и Уралом.

А Лебедев? Предложил метод производства синтетического каучука, который признан лучшим на международном конкурсе, проведенном у нас. Наконец-то избавимся от резинового голода...

А Крылов?! Легендарный академик. Патриарх и любимец флота. Выдающийся математик, механик, астроном, кораблестроитель... Основоположник теории корабля, принятой во всем мире. Проектировал и строил первые отечественные линкоры, первые советские лесовозы и танкеры...

Академик Вернадский – наш, можно считать, Леонардо – предсказывает век использования внутриатомной энергии, несмотря на то что Эйнштейн и Резерфорд отрицают такую возможность. Кто знает? Кто окажется прав?.. А Чаплыгин?! Вавилов! Бах! Комаров! Прянишников! Вильямс! Павлов! Обручев! Циолковский! Горький! Да, да, именно Максим Горький, первейший академик по разделу человекознания».

Крупнейшие ученые стали друзьями и советчиками Серго. Он улыбался, когда они приходили к нему. На первое же совещание пригласил Александра Петровича Карпинского, президента Академии наук, академиков Архангельского, Байкова, Губкина, Павлова, Ферсмана. Пригласил молодежь Горной академии – Емельянова, Тевосяна, Завенягина. Они уже заявили о себе серьезным отношением к делу. Они, Серго убежден, способны делать настоящее дело. И будут делать.

– Дорогие товарищи! Друзья! Рад приветствовать вас в стенах учреждения, которое впервые за историю нашего отечества руководит всем его народным хозяйством. Мы пригласили вас, чтобы вместе помечтать. Давайте мечтать, как Ленин мечтал – с карандашом в руке, с точными выкладками. Что уже разведано у нас настолько надежно, чтобы начать строить рудники и шахты? Что и где разведать, куда бросить ударные отряды геологов? Какая нужна металлургия? Какими должны быть новые домны, мартены, прокатные станы, коксовые батареи? Где их строить?

Вместе набросали громадный план, с картой, с экономическим обоснованием: что выгодно, что выгоднее...

Серго учится так, как, пожалуй, и в шлиссельбургском университете не доводилось. И других учит. Сотни, тысячи наших специалистов он командирует за границу. Автомобилестроителя Лихачева – в Америку. Металлургов Емельянова и Тевосяна – в Германию, на заводы Круппа, где выплавляется лучшая в мире сталь. Авиаконструктора Туполева и создателя авиамоторов Микулина – в Англию, Францию, Италию, в лучшие фирмы, на лучшие заводы.