Текст книги "Всех видеть счастливыми"

Автор книги: Владимир Красильщиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)

Спасибо, Эйно ввалился в будку, наставительно предупредил:

– Константин Петрович. Ясно? Константин Петрович Иванов с Сестрорецкого оружейного завода.– И еще раз огляделся, теперь уже через дверной проем. Торопяще кивнул в сторону семафора.

Спокойно, с достоинством мастера, Гуго положил левую ладонь на рукоять, правой оперся о кожаный подлокотник, потянул за кольцо на цепочке гудка. От передних вагонов к хвостовым закряхтели буфера, ужимая пружины. Гуго перевел реверс на передний ход. Напряглась, но не вздрогнула машина – мягко, бережно приняла состав. Вновь залязгали, уже расслабляясь, буфера и, натягиваясь, винтовые сцепки. Хук, хук! – истово хрипела, дышала машина. Натужно, старательно урчал пар в трубах инжектора. Гнал воду в котел. Хук, хук, хук!.. Покатили.

– Садитесь подальше от окон.– Эйно подвинул поленный чурбак к переходу из будки в тендер.

– Не помешаю? – Константин Петрович оглянулся на кочегара в тендере. Присел, с почтением оглядел надраенные краны, вентили, манометры. Все было очень основательное, исправное, аккуратное. Сразу видно, что не сиделец-поденщик здесь властвует, а настоящий мастер. Не отбывать номер приходит сюда, а на праздничное свидание с любимой машиной. И она благодарит его чуткой послушностью, добрым кипением, плавно стремительным бегом.

Эйно, заслонивший Константина Петровича от сквозняка и недоброго взгляда через дверь справа, тронул машиниста:

– Пить!

Не отрываясь от окна, Гуго нащупал у ног железный сундучок. Достал медную кружку, нацедил кипяток из краника, подал Константину Петровичу. Тот отстранил кружку, указывая на Эйно: ему мол, сперва, я подожду.

– Пейте, Константин Петрович. Самовара нашего на всех хватит.

Из того же сундучка Гуго извлек ржаную краюху, обернутую белоснежной салфеткой. Карманным ножичком на ремешке нарезал хлеб, раздал всем и себя не обделил. Проделал это, не сходя с рабочего места. И ел, привычно ведя паровоз. Остальные жевали также с удовольствием. Запивали кипятком, пуская кружку по кругу. Когда последняя корочка исчезла, Константин Петрович с сожалением вздохнул, собрал крошки, высыпал в рот.

Не усидел на чурбаке, тем более что пришлось посторониться: кочегар принялся метать поленья из тендера к двери топки. Придерживая шляпу, подошел к левому, раскрытому, окну, глянул в переднее, застекленное. Позади – стучащая песня вагонов. Сбоку – дождь и ветер в лицо. Свист. Рев. Грохот.

Распаленный, распалившийся паровоз рассекает колкий воздух, покоряет пространство. Шпалы, шпалы, припорошенные мокрой сажей. Нескончаемо струятся, манят рельсы. Мелькнут – и пропадают верстовые столбы, дачи, дачи среди сосен, мосты. А вон в опасной близости от полотна стадо коров с пастушком-малолеткой. «До чего ж тощи коровенки! Издали видать. Суховатое выдалось лето, с торфяными пожарами. Мало того, что война...»

Не успел додумать – рука машиниста уже тянется к медному кольцу: «Ту-ту-ту-у-у!»

В исступлении завывает ветер. Но куда там! Где ему тягаться! Как противостоять горячей стальной груди, вобравшей силы сотен лошадей, разум тысяч людей? И в такт со стальным сердцем, вместе с ним, бьется твое сердце: «Вперед! Вперед!» Как хорошо, вольготно катить на машине, которая сама уже воплощение тепла, движения, света, которая непримирима к оцепенению осени, к привычной мере вещей и расстояний!

Магистраль... Сколько труда в тебя вложено, сколько жизней тебе отдано, чтобы вот так катить. Бесстрашно летит паровоз, будто знает, что обречен на бессмертие. Пройдут годы и годы. Люди сочтут такие паровозы убогими. Заменят новыми, новейшими, а потом совсем иными машинами, совершенными и прекрасными, пустят все паровозы в переплавку. Все, но не этот. Он один из тысяч и тысяч будет жить как память о сегодняшней поездке. Не бывало и нет прекраснее машины, чем эта.

А колеса все стучат, стучат: «Двадцатый век наш! Двадцатый век за нас! Чудо-век! Чудо-машина! Чудо-магистраль!» Семафоры, стрелки, убегающие в сумеречный дождь рельсы. Пусть дождь и ветер в лицо. Пусть жить приходится, держа душу за крылья. Пусть до цели дальше, чем до конца полотна, тающего в пелене дождя.

«Двадцатый век наш!» – пророчат колеса. «Наш, наш, наш!» – повторяет сердце. «Однако... Почему дрова, а не уголь? Куда это годится – топить паровозы вместо угля дровами?!» Посмотрел на поленья, которые кочегар кидал в обдававшую лютым жаром пасть топки. Посмотрел так, словно увидал не березовые поленья, тонувшие в пламени, а всю страну.

Задумался о том, что стране грозит неминуемая катастрофа: «Железнодорожный транспорт расстроен неимоверно и расстраивается все больше... Прекратится подвоз материалов и угля на фабрики. Прекратится подвоз хлеба. Капиталисты умышленно и неуклонно саботируют производство... Дошло до массовой безработицы. Страна гибнет от недостатка продуктов, от недостатка рабочих рук, при достаточном количестве хлеба и сырья... Где выход?

В социалистической революции. Погибнуть или на всех парах устремиться вперед. Так поставлен вопрос историей. «На всех парах...» Именно! Как этот паровоз летит к цели. Отсюда следует...»

– Отойдите от окна, Константин Петрович! – Эйно потянул за рукав неуступчиво, непреклонно.

Досадуя, что перебили ход мысли, он послушно сел на чурбак. Зачарованно смотрел на ровное поле огня, когда кочегар нажимал на длинный рычаг, распахивал чугунные челюсти топки.

«Волнующе магическая сила пламени! Смотреть бы и смотреть... Ум человеческий открыл много диковинного в природе и откроет еще больше, увеличивая тем самым свою власть над ней, но пока что остается так много загадочного, таинственного. Сознание наше не только отражает мир, но и творит его. Сколько воображения, сколько поэзии вдохнул народ в образ огня! Огонь – царь, вода – царица, земля – матушка, небо – отец, ветер – господин, дождь – кормилец, солнце – князь, луна – княгиня. Огонь – беда, вода – беда, а и то беды, как ни огня, ни воды! И превыше всего вот это: огонь силен, вода сильнее огня, земля сильнее воды, человек сильнее земли...

Прекрасно! Человек мужествен. Обладает волей, чтобы действовать, и дерзкой душой, чтобы сметь. Нет, не может быть на свете такой стены, которую бы не смогло одолеть мужество, подкрепленное и умноженное волей. Воля и мужество отличают человека от всех остальных живущих на земле. И разум направляет волю, мужество...»

Тут представился ему Серго, словно из огня выплеснулся. Так и виделись теплые глаза Серго. Пламенным называют его товарищи. И пожалуй, справедливо. «Пламенем пышет – пламенем пашет. Человек с огнем». Что ж, страсть, по мнению Маркса, это энергично стремящаяся к своему предмету сила человека.

Невольно сравнив Серго и машиниста, Константин Петрович залюбовался работой Гуго Ялавы. При всем их различии – лед и пламень – этот характерный северянин напоминал кавказца. Было в них нечто общее, что сближало, объединяло их. Верно, то, что труд всегда подвластен воле и мужеству... Потому почти неизменным спутником их становится успех. Этот сплав: труд, воля, мужество, успех – должно быть, определяет ход человеческой жизни, судьбу...

Гуго Ялава, размеренно, расчетливо сдержанный, как большинство финнов, педантично неукротимый в работе. Отдавался ей весь, целиком. Вел поезд, сохраняя надежно, наверняка жизни вверившихся ему людей – и тех, что в вагонах, и тех, что рядом с ним, в его любимой машине. Сам тихий, а руки громкие. Руки Гуго будто продолжались громовыми колесами. Он ощущал работавшие поршни, шатуны так, как ощущают собственные плечи, с их усердием и болью, изнеможением и упоением, напряжением и восторгом. Весь как бы сливался с огнедышащей машиной, был ее продолжением и началом, накрепко вправленный в проем окна. Полнился и гордился ее силой, беззвучно ликовал вместе с нею и звал остальных также, с ним заодно, гордиться и ликовать.

Скуласт. Широконос. Широкорот. Квадратное лицо. Громадная голова, кажется, приплюснута кожаной фуражкой. Некрасив? О нет, прекрасен в эти моменты озарения свершением: вперед, вперед!

Константин Петрович подобрал мешавшие полы пальто, вновь засмотрелся на пламя. «Кто-то сказал о нас: кочегары революции. Гм! Лучше, пожалуй, не сказать. В Дании нет полезных ископаемых, но страна процветает. И датчане говорят, что их главное природное богатство – люди. А у нас, у партии? Кочегары революции... Хорошо бы располагать жизнеописаниями таких, скажем, людей, как Серго, чтобы учить молодых, как жить и действовать...»

«Либо возглавить революцию, либо умереть». Со значением сощурился, негромко, но внятно на фоне колесного стука и шуршания пара обратился к Эйно:

– Раскочегарим, а? Как полагаете?

– Зачем же мы едем?..

– Революция должна произойти в течение ближайших недель. И если мы к этому не подготовимся, то потерпим поражение, не сравнимое с июльскими днями, потому что буржуазия изо всех сил старается удушить революцию. И она сделает это с такой жестокостью, какой еще не знает мировая история.

Станция Удельная. Это уже Питер. Отсюда рукой подать до конспиративной квартиры. Незачем ехать до Финляндского вокзала. Да и безопаснее сойти здесь. Затуманив округу паром, Гуго спрыгивает вслед за Эйно и Константином Петровичем на пути, обстукивает молоточком бандажи колес, ощупывает бронзовые втулки, подливает смазку из длинноносого бидончика, хотя все это не полагается делать на промежуточной остановке.

Достает часы на серебряной цепочке, щелкает крышкой. Две минуты опоздания... Три... Четыре! Семафор открыт, но Гуго, уважающий график больше святого писания, не спешит. Не поднимается в будку до тех пор, пока двое сошедших не скрываются из виду...

Еще две недели проведет Ильич на конспиративной квартире Маргариты Васильевны Фофановой. В непрестанных трудах, в непрерывной смертельной опасности две поистине трагические недели...

По его, Ильича, настоянию Центральный Комитет партии десятого октября принимает решение о вооруженном восстании. Десять человек во главе с Лениным – за. Два – против: Зиновьев и Каменев.

Снова тайное заседание ЦК, на этот раз в доме, где живет и работает Михаил Иванович Калинин. Снова яростная схватка с Каменевым и Зиновьевым, не верящими в победу. Ильич добивается своего: вопреки трусости Зиновьева с Каменевым, вопреки их неверию в успех, формируется Военно-революционный центр по руководству восстанием – из самых надежных ленинцев.

Вновь подполье – квартира Маргариты Васильевны. Газеты. Книги. Передаваемые через Эйно записки товарищам: как лучше подготовиться к восстанию, как не упустить самый благоприятный для выступления момент. Привычная напряженная работа...

И вдруг в среду, восемнадцатого октября, телефонный звонок:

– В непартийной газете «Новая Жизнь» Зиновьев и Каменев нападают на неопубликованное решение ЦК о вооруженном восстании – выдают противнику наши секретные планы.

Ленин взбешен. Где же граница бесстыдству? Уважающая себя партия не может терпеть штрейкбрехерства и штрейкбрехеров в своей среде. Ильич пишет письмо к членам партии большевиков, которое читают на заводах, в депо, на кораблях. Он говорит, что считал бы позором для себя, если бы из-за прежней близости к этим бывшим товарищам стал колебаться в осуждении их. Он товарищами их обоих больше не считает и всеми силами и перед ЦК и перед съездом будет бороться за исключение обоих из партии. Пусть господа Зиновьев и Каменев основывают свою партию с десятками растерявшихся людей... Рабочие в такую партию не пойдут... Вопрос о вооруженном восстании, даже если его надолго отсрочили выдавшие дело штрейкбрехеры, не снят, не снят партией... Трудное время. Тяжелая задача. Тяжелая измена. И все же задача будет решена, рабочие сплотятся, крестьянское восстание и крайнее нетерпение солдат на фронте сделают свое дело!.. Пролетариат должен победить!

Боль. Страдание. Негодование. И снова исступление: работа, учеба! Книги – беседы с гениями всех времен и народов:

– Человек, который непременно хочет чего-нибудь, принуждает судьбу сдаться.– Лермонтов.

– Всякий неработающий человек – негодяй.– Руссо.

– Недовольство собой есть необходимое условие разумной жизни.– Лев Толстой.

Тысячекратно прав Пушкин! Следовать за мыслями великого человека есть наука самая занимательная... Ленин читает так много, как никогда, пожалуй, не читал, хотя с юности поражал окружающих начитанностью. А больше того – мечтает. Древние мудрецы полагали, будто мир держится на трех китах. Три кита истинной жизни – Хлеб, Металл, Энергия.

Хлеб, Металл, Энергия – его судьба, мечта, суть. За труд и хлеб для всех жизнь положена. Ради них он родился и жил, и любил, и ненавидел, страдал, ликовал, плакал от радости и горя. И теперь вступил за них в схватку, яростней которой люди еще не знавали.

Настает двадцать четвертое октября. Ильич беспокоится, нервничает, места себе не находит. Наконец пишет письмо членам Центрального Комитета большевистской партии:

«Товарищи!

Я пишу эти строки вечером 24-го, положение донельзя критическое. Яснее ясного, что теперь, уже поистине, промедление в восстании смерти подобно.

Изо всех сил убеждаю товарищей, что теперь все висит на волоске, что на очереди стоят вопросы, которые не совещаниями решаются, не съездами (хотя бы даже съездами Советов), а исключительно народами, массой, борьбой вооруженных масс...

История не простит промедления революционерам, которые могли победить сегодня (и наверняка победят сегодня), рискуя терять много завтра, рискуя потерять все...

Было бы гибелью или формальностью ждать колеблющегося голосования 25 октября, народ вправе и обязан решать подобные вопросы не голосованиями, а силой; народ вправе и обязан в критические моменты революции направлять своих представителей, даже своих лучших представителей, а не ждать их.

Это доказала история всех революций, и безмерным было бы преступление революционеров, если бы они упустили момент, зная, что от них зависит спасение революции, предложение мира, спасение Питера, спасение от голода, передача земли крестьянам.

Правительство колеблется. Надо добить его во что бы то ни стало!

Промедление в выступлении смерти подобно».

Приходит Эйно Рахья, рассказывает Ильичу о том, что делается в городе. Несмотря на запрет Центрального Комитета, на требование ждать в интересах безопасности отряда специальной охраны, Ленин решает идти чуть ли не через весь Петроград в Смольный.

Оставляет ушедшей по делам Маргарите Васильевне записку:

«Ушел туда, куда Вы не хотели, чтобы я уходил. До свидания.

Ильич».

Надевает порядком надоевший парик, старое пальто, кепку. На всякий случай – для конспирации – повязывает щеку платком, будто зубы болят...

Он идет в Смольный по улицам Питера, заполыхавшего походными кострами. Старое пальто. Кепка глубоко надвинута. Щека повязана платком.

Рядом – неизменный Эйно с двумя револьверами в карманах.

От квартиры Маргариты Васильевны Фофановой – по безлюдному Сампсониевскому проспекту. Тихо шелестит опавшими листьями ветер с Балтики, побрызгивает в лицо колким студеным дождичком. Их нагоняет непривычно пустой трамвай. Садятся. Кондукторша, перетянутая пуховым платком, с толстой сумкой на ременной перевязи, предупреждает:

– Едем в парк.

– Почему? Еще рано.

Эйно делает знаки, чтобы помалкивал: не привлекать к себе внимания ни в коем случае, ни под каким видом.

Кондукторша:

– Ты что, с луны свалился? Революцию идем делать. С Лениным.

– Ничего,– примирительно произносит Эйно.– Доедем хоть до Боткинской...

На Боткинской спрыгивают с трамвая. Переходят через Неву, дышащую холодными волнами, по Литейному мосту. Сворачивают на Шпалерную.

Шпалерная улица... Здесь, в знаменитой питерской «предварилке» сидел когда-то – совсем молодой! – вместе с такими же молодыми товарищами, основателями Союза борьбы за освобождение рабочего класса. «Да-с, за освобождение! И вот что из этого получается сегодня... Получится ли? Сумеем ли? Сможем?..»

Сколько воды утекло с тех пор! Сколько лет прошло с тысяча восемьсот девяносто пятого? Двадцать два года... А как помнится! До смерти не забыть, не изжить... И все эти годы жил одним, ради одного. Надеялся... Верил, знал: придет. Мечтал о том, чтобы пришло, поскорее бы пришло – наступило!..

Юнкера не дают предаться воспоминаниям. Останавливают. Но с Эйно не пропадешь. Повелительно пропускает вперед, а сам задерживается, предъявляет какие-то документы, начальственно повышает голос. Юнкера – весь наряд из молодых, необстрелянных, почти мальчишек – уступают.

Обошлось...

Но вот снова патруль или застава. Обойдется ли на сей раз? Находчивость Эйно выручает снова. Первым, не дожидаясь окрика, подходит к вооруженным юнкерам, тонко разыгрывает слегка подгулявшего повесу, развязно угощает папиросами.

Пронесло и на этот раз...

Ну, наконец-то дошли! На ступенях Смольного солдаты у станковых пулеметов, шоферы автомобилей, сгрудившихся неподалеку, в крагах, в кожаных фуражках с пилотскими очками, красногвардейцы – рабочие парни в незатейливой, но теплой одежде, с красными бантами и повязками. Жмутся друг к дружке возле костра, разведенного у первой ступени. Неумело держат винтовки с примкнутыми штыками. Настороженно переговариваются вполголоса: «Баррикада... броневик... трехдюймовка...» Страшновато делать революцию: впервой ведь.

Но глаза страшатся, а руки делают.

Со стороны запада, от Невы, трескуче и гулко над безмолвной чернотой питерских крыш словно шары лопаются: перестрелка. Должно быть, юнкера пытаются развести мосты, чтобы не дать рабочим отрядам Выборгской стороны присоединиться к товарищам на Петроградской, а матросы-кронштадцы мешают.

– Р-расступись! – Командует Эйно.– Дай дорогу!

И его почему-то слушают, пропускают.

Громада Смольного сверкает огнями и гудит, гудит неумолчно.

Войдя туда, Ленин сразу же принимается за работу. Направляет восставших, торопит с развертыванием наступательных действий: комбинировать наши три главные силы: флот, рабочих и войсковые части так, чтобы непременно были заняты и ценой каких угодно потерь были удержаны: телефон, телеграф, железнодорожные станции, мосты в первую голову... Двинуть верные полки на самые важные пункты... Арестовать генеральный штаб и правительство...

Ильич пишет обращение «К гражданам России!». На заседании Центрального Комитета слушает доклады о ходе восстания, обсуждает с товарищами состав и наименование Советского правительства. Его предлагают называть рабоче-крестьянским, а министров – народными комиссарами...

К двум часам тридцати пяти минутам Ленин спешит на экстренное заседание Петроградского Совета по широкому коридору, до отказа набитому ликующими солдатами, матросами, рабочими.

– Снимите парик! – шепчет на ухо Бонч-Бруевич.– Давайте спрячу. Может, еще пригодится! Почем знать?

– Ну, положим,– Ильич хитро подмигивает,– мы власть берем всерьез и надолго.– Входит в Актовый зал...

Красногвардейцы путиловской пулеметной дружины, расквартированной в Смольном, слышат гул голосов. Хватают из козел винтовки, бросаются в коридор. Тревога напрасна: собравшиеся в зале приветствуют того, кто поднялся на трибуну.

Он ждет, нетерпеливо вздыхает, достает часы, демонстративно показывает их: стоит ли, мол, терять драгоценное время на пустяки?

Но собравшиеся не унимаются – хлопают в ладоши так, что оконные стекла вздрагивают и позвякивают.

25 октября 1917 года. Петроград. Смольный. Актовый зал.

– Товарищи! Рабочая и крестьянская революция, о необходимости которой все время говорили большевики, свершилась...

Отныне наступает новая полоса в истории России, и данная, третья русская революция должна в своем конечном итоге привести к победе социализма.

Одной из очередных задач наших является необходимость немедленно закончить войну...

В России мы сейчас должны заняться постройкой социалистического государства.

После заседания Ленин подходит к Серго. Спрашивает в упор:

– Почему до сих пор не взят Зимний?

Серго и в голову не приходит сказать, что не только он отвечает за штурм, не один он – и не столько он... Нет. Естественно: ты отвечаешь за все, что было при тебе. Взволнован Серго, возбужден происходящим, как все вокруг. Как все, с красными от бессонницы веками. Радуется новой встрече с Ильичем. Думает, что не заслоненное бородой и усами лицо Ленина сильнее выражает гордость его мысли, глубину души.

– Надо брать дворец!

– Хорошо. Будем брать дворец...

Через несколько минут уполномоченный Военно-революционного комитета Григорий Константинович Орджоникидзе на новом «Рено» летит навстречу самокатному батальону. Батальон спешно снят с фронта, движется на выручку правительству Керенского, быть может, на штурм Смольного, где расположился штаб революции.

– Стой! Стой! Стрелять буду!..

Боевое охранение. Колонна длинных бронированных машин на обочине. Пулеметы без чехлов. Костры на поляне. Солдаты кашеварят. Картошку пекут. Портянки сушат.

– С приездом, ваше превосходительство «товарищ»! – Это из-за спины подошел, весь в кожаном, офицер.– Гамарджоба!

– О! Гагимарджос, земляк!

– Полковник Накашидзе-Петербургский,

– Рядовой Орджоникидзе-Шлиссельбургский.– Расшаркался, галантно представляясь.

Но земляк не принял шутку, продолжал враждебно смотреть на Серго.

– Погодь, ваше благородие,– обратился кто-то к офицеру.

Не успел Серго оглянуться, как тяжелая ручища, благоухавшая бензином, легла на его плечо. Бородач с двумя Георгиевскими крестами на шинели заслонил его от полковника: «Без оружия человек приехал...»

Вокруг стали собираться солдаты. Подошел, тоже весь в кожаном, поручик. Сочувственно осмотрел Серго немигающими мальчишечьими глазами, точно обшарил. Задумчиво произнес:

– Наш батальон всегда был за народ. Вся власть – Советам!

– Поручик Поплавко! – Полковник вспылил: – Не забывайтесь!

– И лейтенант Шмидт – офицер,– отмахнулся поручик, ощущая сочувствие подходивших солдат,– и Лермонтов Михаил Юрьевич, и декабристы. Да мало ли в нашей истории честных офицеров?..

Но тут подошли еще несколько поручиков, стали размахивать наганами.

– Братья! – Серго по колесу вспрыгнул на капот переднего броневика.– Товарищи! – Заговорил горячо, трепетно. Призвал не подчиняться Керенскому, стать на сторону революции.

Офицеры кричали свое, стреляли в воздух. В Серго – солдаты не давали, хотя и не очень спешили поддержать его. Четверо «кожаных» во главе с полковником стали пробиваться сквозь кольцо обступивших броневик солдат. Размахивали наганами.

– Ма-аладцы! – отечески командовал полковник.– Хватай германского шпиона! Аккуратней! У него граната за пазухой.

Серго, верно, сунул руку за пазуху. Часть солдат подалась назад, пропуская «кожаных». А другая грозно придвинулась.

– Кончай баловать! – обиженно и сердито басил бородач.

Серго улыбнулся, шагнул по броне навстречу полковнику. В упор глянул на него так, что тот отвел взгляд.

– Правильно говоришь, дорогой! Бомба у меня, да такая, какой мир не видывал!

– Кончай дурака представлять! – Бородач вскочил на капот, больно толкнул Серго в грудь: – Руки вверх! Что у тебя там?

– Пожалуйста. Письмо Ленина к тебе. Грамотный? – Серго протянул первую листовку из пачки, остальные швырнул в толпу.

– «К гражданам России!» – прочитал с броневика бородач.– И верно, ко мне. «Временное правительство низложено. Государственная власть перешла в руки органа Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов... Дело, за которое боролся народ: немедленное предложение демократического мира, отмена помещичьей собственности на землю, рабочий контроль над производством, создание Советского правительства, это дело обеспечено...» Вон как! За мир, за землю, за труд...

– Что там дальше-то? – кричали солдаты, удерживая офицеров.

– Дальше... «Да здравствует революция рабочих, солдат и крестьян!..» Какое будет решение?

– А твое какое, Петрович? Ты у нас башка.

Петрович сорвал с себя погоны, легко спрыгнул на обочину, распахнул броневую дверь, достал из-под сиденья лоскут кумача, привязал к штырю пулеметной башни...

Давно смерклось. Прорезая лучами прожекторов изморосьную мглу, мчит броневик с красным флагом. Другой... Третий... Колонна. Не опоздать бы к штурму Зимнего. «Давай, давай!» Петрович уселся ладно. Руки на штурвале, взгляд на дороге. Очки надвинуты. Борода торчком – вперед. Весь – собранность, устремленность, порыв к делу. Серго рядом, на месте полковника.

Жаль, очков нет: лобовые щитки подняты, обдувает на совесть. Ну, да после якутских метелей не привыкать. Позади, выше,– на сиденье стрелка – тот самый поручик, что поставил себе в пример мятежного лейтенанта Шмидта и Лермонтова. Несмотря на встречный ветер, запахи бензина, моторного чада, стреляных гильз, ощутим и дух гуталина от добротных ботинок поручика. Когда машина подпрыгивает на ухабах, ботинки касаются локтя Серго, напоминают о худых штиблетах – тех самых, в которых ездил к Ильичу в Разлив. Поручик отдергивает ноги, просит извинить его.

Чуть позади поручика – стрелок второй пулеметной башни. Пятый «номер» – у кормы, за вторым постом управления. Серго заслоняется от ветра поднятым воротником продувного пальто, тянет за козырек, надвигает на лоб фуражку. Петрович, не отрывая взгляда от дороги, достает с боковой полочки запасные очки.

– Спасибо. Совсем другое дело... Хороша машина!

– Пятьдесят лошадиных сил! – отзывается польщенный шофер.– Шестьдесят верст в час! Вот он каков, наш «Ося-Путиловец»! Ленин с такой машины речь держал в апреле, у Финляндского вокзала...

– История с этими «Остинами»! – В разговор вмешивается поручик. Хрустко жует что-то, должно быть, морковку:– Точь-в-точь как с той аглицкой блохой, которую тульский кривой Левша подковал. Машина-то в целом неплохая была. Однако на наших родных ухабах захромала – задний мост англичанина прогибался.

– А броня? А башни? – подсказал Петрович.

– Да, броню с двухсот саженей пуля пробивала. И башни, конечно, одна другой мешали. Пришлось питерским Левшам пораскинуть мозгами, прежде чем «Остин» сделался «Путиловцем». Английское только шасси. Перепроектирован и бронирован на Путиловском заводе.

Сталь – ижорская, никакая пуля не берет.– Поручик ласково тронул коробки с патронными лентами, провел по ним пальцем, как по клавишам.– И боевой запас в ажуре, и запас ходу – двести верст. И наш, питерский, химик Гусс изобрел легкий упругий наполнитель для шин, вроде губки. Шины мягкие, а пуль не боятся. Гуссматики...

Серго сладостно вздохнул. До чего же прав был Ильич, когда еще в Разливе требовал сосредоточиться на завоевании боевых кораблей и броневиков. Сила! Грозная сила, необходимая революции, ее победе и защите.

– Еще лучше есть! – хвастал между тем Петрович.– Путиловцы взяли да поставили «Осю» на гусеницы. Подковали! Прешь на нем!.. Окоп – тебе не окоп, ров – не ров. Одно слово – утюг. Да еще башня новая – по еропланам бьет хоть ты ну!..

Мимолетный разговор, а как заинтересовал! Может, еще вспомнится, пригодится Григорию Константиновичу Орджоникидзе, когда он станет народным комиссаром тяжелой промышленности, будет строить машины для грядущей Победы?..

Хмурый, промозглый вечер. Не то дождь моросит, не то из-под колес, не то с Невы брызжет. Ничего. Этот день октября, даже став седьмым ноября, останется Октябрем с большой буквы...

Идут броневики по набережной – к Зимнему. До чего ж захватывает, до чего упоителен бег машины! Куда самой бешеной скачке на самом лихом Мерани! Куда любой тройке! Да-а... Грузин может стать на колени только перед матерью и перед водой, чтоб напиться,– больше ни перед кем, ни перед чем, ни за что не станет, даже перед любимой женщиной. Но перед этой машиной...

Ловко, споро, сноровисто работает шофер. Руки, ноги – все в действии: штурвал, рычаг переключения скоростей, педаль газа.

Впереди постреливают. Петрович опускает лобовые щитки.

– Гаси внутренний свет. Готовьсь!

– Правая башня готова!

– Левая башня готова!

Мурашки подирают по спине. Не от холода, нет, не от озноба. В смотровую щель Серго видит несущуюся навстречу набережную, Неву, Николаевский мост, освещенный прожектором крейсера.

Вот и сам крейсер – слева. У носового орудия хлопочут комендоры.

Вновь, как недавно в Разливе, подумалось: что такое, в сущности, революция? Работа, работа и еще раз работа.

Во мгле за мостом, над Петропавловской крепостью, забагровел сигнальный огонь. Девять часов сорок пять минут. Гром покачнул броневик так, что шофер с трудом удержал его на курсе.

Из носового орудия «Авроры» грянул сгусток пламени, разросся смерчем, полыхнул в чугунных водах, в окнах Зимнего дворца. Огненное облако окутало корабль. Зарево покачнуло Медного всадника, все небо над Питером, всю землю.

ЗАСЫПАТЬ ПРОПАСТЬ

15 января 1918 года. В Харьков – Серго:

– Ради бога, принимайте самые энергичные и революционные меры для посылки хлеба, хлеба и хлеба!!! Иначе Питер может околеть. Особые поезда и отряды. Сбор и ссыпка. Провожать поезда. Извещать ежедневно.

Ради бога!

Ленин.

22 января. В Харьков – Народный секретариат для комиссара Орджоникидзе:

– От души благодарю за энергичные меры по продовольствию. Продолжайте, ради бога, изо всех сил добывать продовольствие, организовывать спешно сбор и ссыпку хлеба, дабы успеть наладить снабжение до распутицы. Вся надежда на Вас, иначе голод к весне неизбежен...

Ленин.

14 марта:

– Товарищ Серго! Очень прошу Вас обратить серьезное внимание на Крым и Донецкий бассейн в смысле создания единого боевого фронта против нашествия с Запада... Немедленная эвакуация хлеба и металлов на восток, организация подрывных групп, создание единого фронта обороны от Крыма до Великороссии...

Ленин.

Три года гражданской войны. Серго – чрезвычайный комиссар Юга и Украины. Комиссар сражающихся армий на Западном фронте, на Южном.

Три года гражданской войны – три года непрерывных битв и учебы. Ленин учит его воевать не только правдой и оружием, но и хлебом, металлом, энергией. За Хлеб. За Металл. За Энергию.

И в конце войны – Ленин с первым народно-хозяйственным планом:

– Коммунизм – это есть Советская власть плюс электрификация всей страны... Двигайте больше инженеров и агрономов, у них учитесь, их работу проверяйте...

Конечно, Ленин – это Октябрь, и Октябрь – пролог Победы. Потому-то все годы после Октября шел Серго к ней, работал на нее, жил ради нее. И вперед звал его, вел его Ленин. Даже сама Ильичева смерть стала, как сказал Маяковский, величайшим большевистским организатором: помогала и повелевала жить по правде, трудиться по совести, с большим толком и добром.

Еще позавчера Ильич смотрел сквозь вот эти окна. В эту комнату приходили к нему деревенские дети – стоит украшенная елка: свечи с восковыми слезинками. А в этом кресле, у этого пюпитра, на этой качалке старался одолеть недуг – не просто выздороветь – работать!